Глава 5.
БОЛЬШОЙ БОЙ
Владимир Высоцкий спустя много лет напишет песню, в которой есть такие строки:
Мне этот бой не забыть нипочем,
Смертью пропитан воздух…
Мне тоже не забыть тот двухдневный бой, в первых числах ноября, когда погибли многие из товарищей и однополчан. Уверен, что итальянцы, не жалевшие для нас снарядов и мин, продолжали бы и дальше отсиживаться на холмах. Как ни крути, а потери в тот период они несли меньше, чем их союзники — немцы, увязшие в уличных боях в Сталинграде.
Но немецкое командование их крепко подтолкнуло, обвинив в бездеятельности. Даже обозвали потомков гордых римлян трусами и пообещали урезать кусок будущего победного пирога. Возможно, насмешки и обвинения в трусости итальянцы бы стерпели (не привыкать!), но терять обещанную добычу не пожелали.
Километрах в десяти ниже по течению итальянцы предприняли попытку форсировать Дон и занять плацдарм на левом берегу. Всех разбудил грохот и огненные зарницы на южной стороне черного предзимнего неба. По нашим позициям тоже открыли огонь, к чему мы в общем-то успели привыкнуть. Прошел слух, что итальянцы уже прорвались на левый берег. Из бойцов нашего полка, оголяя и без того жидкую оборону, срочно сформировали сводную роту, куда вошел взвод младшего лейтенанта Егорова. Из моих товарищей в роту включили Степана Кращенко и Максима Усова.
Ангара собрал отделение (всего четыре человека) и сообщил, что от нас выделяются для помощи соседней дивизии два снайпера. Старшим назначаюсь я.
— Кого возьмешь с собой, Малышко или Колобова? — спросил Ангара.
Представляя, какая там идет заваруха, я хотел оставить в полку Веню Малышко. Но Вася Колобов, еще не пришедший в себя после гибели Гриши Маковея, смотрел на меня такими расширенными от страха и напряжения глазами, что я подумал: «Какой из него помощник? Пусть лучше здесь отсидится». Захватили с Малышко весь запас патронов, почищенных, уложенных в коробки. Получили вместе с другими по несколько гранат и направились бегом к месту сбора.
Наша артиллерия работала в то утро активно, грузовики подогнали довольно близко. Во главе сводной роты поставили Чистякова. Не знаю когда, может быть, и сегодня, ему присвоили «капитана». На петлицах шинели виднелись следы от лейтенантских кубиков и блестели новенькие капитанские «шпалы».
— Федор, садись с напарником в первую машину, — скомандовал он.
Набилось человек двадцать, полуторка даже присела от перегрузки. Лейтенант Егоров тоже улыбнулся мне, но как-то растерянно, мельком. Сидели, обнявшись, чтобы не так подбрасывало на ухабах, со Степаном Кращенко.
— Ты все никак от своей самозарядки не избавишься? — сказал он. — Наши уже все повыбрасывали. Ненадежная винтовка.
— Следить лучше надо. Меня не подводит. Как дела дома?
— Так себе. Сейчас если новости, то обязательно плохие. Похоронки идут, бабы за счастье считают, когда мужик без руки или ноги вернулся. Хоть калека, зато живой.
Двенадцать грузовых машин, полуторки и «ЗИС-5» на скорости двигались по песчаной дороге, проложенной между холмами. Благо прошел дождь, и мы не вязли. Итальянцы, хоть и прижатые артиллерийским огнем, открыли огонь из 75-миллиметровок. Дорога виляла, кое-где нас закрывали холмы и кустарник. Но одну машину все же подбили. Она остановилась, за ней остальные. Чистяков, выпрыгнув из кабины, подбежал к дымившейся полуторке:
— Бойцам срочно загрузиться в другие машины. Быстрее!
Завыл (не подберешь другого слова) очередной снаряд. Столб мокрого песка взметнулся на холме, неподалеку от нас. Хорошо, что калибр небольшой и снаряды зарываются в песок Осколки летят в основном вверх. Но если шарахнут из «стопяток», нам придется туго. Машины, сползая с укатанной колеи, ревели моторами и медленно обходили уже загоревшуюся полуторку.
Водитель на твердом месте приостановился, дожидаясь капитана.
Мимо нас одна за другой проскакивали полуторки и «ЗИС-5». Чистяков уже бежал к нам. Как много на войне значит случайность. Снаряд ударил прямо под кузов «ЗИС-5», обогнавший нас. Если в полуторках размещались по 18-20 человек, то в «ЗИС» загружали целый взвод. Фугас снес половину кузова, разбрасывая убитых и раненых, обломки досок. Водитель растерянно глянул на Чистякова.
— Вперед. Возле машины тормозни.
Страшное оказалось зрелище. Мы остановились лишь на десяток секунд, в глазах четко отпечаталось то, что творилось возле загоревшегося «ЗИС-5». Обрубок человека без обеих ног, два трупа в окровавленных шинелях. Тело одного из бойцов, отброшенное метров на пять, лежавшее в немыслимой позе, с вывернутыми, перебитыми руками-ногами. Куски чего-то мясисто-красного, лопнувшая каска, исковерканный станок пулемета. В разные стороны расползались раненые, их было не меньше десятка.
Чистяков кричал черному от копоти лейтенанту:
— Если кто способен, прыгайте к нам в кузов! Лейтенант, перевязывай раненых. Потом организуй эвакуацию.
— Что? Я не слышу! — кричал в ответ контуженый лейтенант.
Трое-четверо перелезли через борт в нашу полуторку. Не дожидаясь остальных, рванули с места. Уходя из зоны обстрела, где густо взрывались снаряды, все же поймали несколько осколков. Отколотая щепка ударила Степана Кращенко в руку. Он охнул и заматерился. Через несколько минут от заднего борта сообщили:
— Тута вот, мертвяка везем. Швыдкову осколок голову пробил. Че делать?
Машина шла с большим перегрузом. Чистяков, снова тормознув, сам убедился, что боец убит наповал, и приказал:
— Отнести на обочину.
Швыдков, немолодой красноармеец, воевал в составе роты еще с весны. Тогда, в сарае-ловушке, он спорил с Чистяковым, что бессмысленно лезть с голыми руками на танк. Он прошел бои, отступление, вроде неплохо воевал, и вот поймал шальной осколок, прилетевший издалека.
Мы прибыли в расположение соседней дивизии, потеряв убитыми и ранеными около двадцати человек. Остальные сто девяносто торопливо занимали позиции, которые нам указали. Один взвод отправили на левый фланг. Два, под командованием Чистякова, оставили в том месте, где итальянцы нанесли главный удар.
Такой же прибрежный лесок, как наш, перемололо авиабомбами и тяжелыми снарядами. От осин остались голые стволы, высотой два-три метра, молодые деревья вырвало с корнем. Дубы устояли, но часть веток срезало, как пилой. Обломки деревьев и всякий хлам громоздился повсюду, кое-где горел сушняк. Траншеи, вырытые в песчаной почве, хоть и скрепленной корнями, были перепаханы и наполовину засыпаны.
Тела убитых утром бойцов вытащили наверх, раненые сидели и лежали на дне траншеи. В землянки и блиндажи лезть никто не хотел. Стокилограммовые бомбы и гаубичные фугасы, попадая в них, превращали укрытия в братскую могилу. Мы лихорадочно работали лопатами, выбрасывая песок, углубляя траншеи и гнезда для стрельбы. Пока копали, нам рассказали, что на рассвете немцы бомбили позиции полка, после чего полетели снаряды и мины. Выбыла из строя едва не половина личного состава. Затем итальянцы под прикрытием дымовой завесы пытались форсировать Дон.
Легкие моторные лодки и вездеходы-амфибии пересекали реку за считанные минуты, вслед шли самоходные понтоны. Большинство судов были повреждены или потоплены, но часть достигла берега. Говорили; что во главе десанта шли части чернорубашечников и берсальеров. Неся огромные потери, сумели закрепиться на обширном мысу и отбили несколько контратак наших бойцов, окончательно обескровив два пехотных полка.
— Вот, сволочи! — ругался сержант с перевязанными ладонями. — Никогда макаронники такой прыти не проявляли. Видно, фрицы хорошего пинка им дали, чтобы летели вперед без оглядки.
Рассказывали, что десант хорошо снабдили автоматическим оружием и минометами. Когда наши поднимались в контратаку, итальянцы открывали такой огонь, что продвинуться вперед было невозможно. Я выглянул из траншеи и увидел на подступах к плацдарму, который удерживали итальянцы, множество тел красноармейцев. Многие, для быстроты, сбрасывали с себя шинели и, несмотря на холодную, почти зимнюю погоду, бежали в легких телогрейках или гимнастерках. Почти у всех винтовки были с примкнутыми штыками.
Ждали новую попытку форсировать реку и усилить плацдарм. Итальянцы, видимо, собирали силы и вели непрерывный обстрел из минометов и полевых орудий. Хорошо знакомые 47-миллиметровки буквально засыпали позицию мелкими полуторакилограммовыми снарядами. Они не причиняли существенного вреда, взрываясь в основном в мешанине сваленных деревьев. Но вскоре огонь усилился, заработали 105-миллиметровые гаубицы, затем шестидюймовки. Мы с Малышко лежали в общей цепи, слева от меня пристроился с ручным пулеметом Степа Кращенко.
— Приготовиться к отражению…
Мой бывший взводный, младший лейтенант Егоров, не успел договорить, взрывная волна швырнула его на дно траншеи. Это спасло его. Очередной снаряд рванул метрах в семи от траншеи, обрушив водопад влажного песка. Вместе с Кращенко откопали взводного. Он с трудом держался на ногах, привалившись к стенке траншеи. Кто-то сунул ему автомат, залепленный песком. Затем началась новая попытка форсировать Дон.
Я представлял, каким жестоким сюрпризом для итальянцев, ждущих на высотах падения Сталинграда, стал приказ наступать. Уверен, что приняли его под жестким давлением немцев. Возможно, указание пришло непосредственно из Рима.
На нашем берегу и на мелководье взрывались дымовые мины, грязно-желтые клубы уносило ветром. На правом берегу тарахтели моторы. Сразу несколько скоростных катеров и вездеходов-амфибий, вырвавшись вперед, показались в просветах дыма. Заработали наши пулеметы, поднялась винтовочная стрельба. Я выбрал ближний ко мне катер. Сквозь прицел отчетливо виднелись головы в касках, щиток пулемета, ведущего непрерывный огонь. Поймал в перекрестье рубку и нажал на спуск.
Винтовка, которую до последнего момента не вынимал из чехла, не подводила. Я видел, как после моих выстрелов покрылось трещинами пробитое армированное стекло. Катер вильнул, подставляя борт. Степа Кращенко стрелял длинными очередями из «Дегтярева». У лейтенанта Егорова, как и у некоторых других, заклинило автомат, забитый песком.
На нашем участке, кроме станкового «максима» и двух ручных пулеметов Дегтярева, хлопали в основном трехлинейки. Под огнем с правого берега красноармейцы стреляли торопливо, почти не целясь, постоянно ныряя в траншею. Егоров отложил автомат, достал из кобуры наган и выпустил семь пуль подряд. Меняя магазин самозарядки, я посоветовал ему:
— Возьми винтовку. Чего людей смешить!
Несмотря на всю напряженность ситуации, лицо младшего лейтенанта зло передернулось. Даже в эти минуты в нем играло самолюбие. Егорова раздражало, что я стреляю, а у него в самый неподходящий момент заело автомат, и бесполезная револьверная стрельба лишь показывала растерянность. До катера оставалось метров восемьдесят, следом выныривал из дымовой завесы другой. Я успел дважды выстрелить и, уклоняясь от пулеметной очереди, смахнувшей верхушку бруствера, опустился на колени.
Вытащил из противогазной сумки и приготовил к броску гранаты: три Ф-1 («лимонки») и две РГД-33. Сильный огонь пулеметов и многочисленных автоматов десанта заставлял людей прятаться. Пули выбили диск «Дегтярева», переломили одну из сошек. Степа Кращенко, зажимая прострелянную щеку, ругался и выплевывал кровь. В роте Чистякова он считался лучшим гранатометчиком (после покойного старшины Горбуля). И сейчас у его ног лежали наготове с десяток гранат, в том числе противотанковые.
— Федя, «лимонками»… задержка одна секунда!
Я его понял. «Лимонки», брошенные с задержкой, взрывались, как правило, в воздухе и действовали более эффективно, осыпая осколками цель, словно шрапнель, сверху. Я швырнул все три «лимонки», лишь слегка высовываясь из траншеи. Но Ф-1, граната тяжелая, весит шестьсот граммов. До катера, ткнувшегося носом в песок, левее моего окопа, я их не добросил.
Высокий красноармеец, с широкими мосластыми плечами, тоже кидал гранаты, но высунулся слишком высоко. Пуля ударила в каску, сорвала ее с головы. Боец, вскрикнув, свалился мне под ноги. Подхватив оставшиеся две РГД, я пробежал метров десять по траншее, столкнулся с Максимом Усовым.
Его отделение кидало гранаты бестолково, часто забывая встряхивать взведенные РГД-33. Они не срабатывали, падая, как камни. Но гранат было много. Те, которые взорвались, свалили на песок выскочивших десантников, проломили борт ближнего катера. Итальянцы, в коротких куртках, с автоматами, выпрыгивали на песок Оставаться под огнем в катерах означало смерть. Но не менее страшно было бежать вперед на штыки русских «иванов».
Наступили минуты, которые определяли исход боя. На нашем участке, куда причалили два катера и притонувший на мели самоходный понтон, скопились несколько десятков чернорубашечников. В большинстве вооруженные автоматами, они вели огонь и пока не решались кинуться в атаку.
У меня заело самозарядку. Возиться с застрявшей в казеннике гильзой не оставалось времени. Подобрал чью-то трехлинейку, передернул затвор, загоняя в ствол патрон. Не знаю, чем бы все кончилось, но, опережая итальянских офицеров, за «максим» встал Чистяков и ударил с фланга длинной очередью. Люди в куртках и черных рубашках падали один за другим, но основная масса, словно подстегнутая, кинулась вперед.
Часть десантников имела на вооружении карабины «каркано», с игольчатым штыком. Во время первоначальной подготовки я прошел короткий курс штыкового боя. Но скажу откровенно, что вид этих заостренных тонких штырей на какие-то секунды парализовал мозг таким страхом, что я действовал, почти не осознавая, что происходит. Меня тащила вперед ревущая толпа красноармейцев, и мы внушали не меньший страх. Не вылезавшие много дней из окопов, обросшие щетиной, черные от копоти красноармейцы орали каждый свое: «Суки! Ну, держись! В землю загоним!» или просто выталкивали страх протяжным «А-а-а!».
На меня бежал автоматчик в камуфляжной куртке. Он срезал бойца передо мной, и я споткнулся о тело. Но не упал, а, удерживая равновесие, сблизился с итальянцем двумя большими прыжками и ударил штыком, стремясь выбить автомат. Я проколол ему руку, очередь рванула бушлат и ватные штаны, обожгла бедро.
Итальянец выронил свою «беретту» и бросился прочь. Я что-то кричал, догоняя его, но едва не налетел на выброшенный навстречу игольчатый штык другого чернорубашечника, отбил удар и нажал на спуск. Пуля попала в живот. Десантник упал на колени, а я лихорадочно соображал, что делать дальше.
— Бей их, блядей!
Это прозвучало как команда. Конечно, надо бить! Я свалил ударом приклада бородатого итальянца, толстого, с многочисленными нашивками на куртке. Потом, прямо передо мной, воткнули друг в друга штыки наш боец и итальянский солдат. Под ногами кто-то кричал, я нагнулся, чтобы глянуть, но получил удар по голове. Спасла шапка-ушанка. С минуту или больше возился на четвереньках, все же сумел встать и заковылял в сторону. Боец с саперной лопаткой гнался за чернорубашечником, ударил по каске, потом рубанул по плечу и подобрал выпавший автомат.
В голове звенело, жгло левое бедро и было жалко новую шапку. Итальянцев теснили к катерам, в воду. Взлетали и опускались приклады, стучали редкие выстрелы, но в основном шла жестокая, насмерть, потасовка. И здесь наступательный прорыв «эсэсовцев дуче» оказался слабее ярости русских.
Один катер, поднимая муть бешено вращающимся винтом, уходил задним ходом. На второй, уткнувшийся носом в песок, взобрались не меньше десятка красноармейцев, добивали десантников и команду. Я перезарядил винтовку и выстрелил в отступающего по пояс в воде итальянца. Меня качнуло, промазал. Десантник прикрылся рукой от пули, потом нырнул. В трехлинейке кончилась обойма, извлекать патроны из магазинов к самозарядке было бы слишком долго и опасно. Вокруг шла сильная стрельба.
Замолотил пулемет с понтона. Он стоял, накренившись, изрешеченный осколками и пулями, набрав столько воды, что двигатель не тянул. Но оставшиеся в живых десантники упрямо брели к нему, как к последнему убежищу. Рукопашка закончилась, бредущих по грудь в ледяной воде итальянцев убивали одного за другим выстрелами из винтовок и очередями из трофейных автоматов.
Запомнилось, как они пытались ускорить шаг, другие оборачивались и поднимали руки. Но в бою пленных не бывает. Несколько человек подобрал катер и на полной скорости унесся к своему берегу. А понтон, облепленный десантниками, что-то кричащими, размахивающими белыми тряпками, расстреляли из «сорокапятки», которую выкатили на берег. После нескольких снарядов он загорелся. Пули добивали оставшихся в живых и спрыгнувших на мель. Потом с правого берега открыли огонь из минометов, и мы, пригибаясь, вернулись в свои траншеи. Течение несло вниз по реке тела итальянцев.
Погибли Максим Усов и Степа Кращенко. Мои верные товарищи, с которыми я выходил из окружения, вместе раздолбили немецкий танк возле сарая-ловушки и провели два месяца под кручами Дона. Кращенко Степу убили в тот момент, когда мы выбирались из траншеи и бежали к воде. Две пули попали ему в лицо, на которое лучше было не смотреть.
Максим Усов угодил под взрыв мины. Его засыпало песком, торчали сапоги, иссеченные осколками. Начали откапывать тело. Песок был тяжелый, мокрый от крови. Максим погиб от десятков осколков, пробивших ноги и живот. Лицо не пострадало, он глядел невидящими глазами в серое осеннее небо. Кто-то пытался закрыть ему глаза, но веки не двигались. Почему смерть выбрала именно их? Наверное, я повторял это вслух, пока меня не оттащили в сторону Веня Малышко и санитар. Я вырывался, шарил по песку в поисках винтовки.
Перевязали голову. Пуля, излохматившая ватные брюки, вырвала клок кожи на бедре. Отодрали присохшие кальсоны, залили рану йодом и перевязали. Младшему лейтенанту Егорову прострелили руку, им занимался санинструктор. Младший лейтенант вернулся, морщась от боли. Согнутая в локте рука висела на повязке из широкого бинта. Посмотрел на меня, потом подозвал одного из сержантов:
— Принимай взвод. Руку вот испортили, и контузия… велели идти в санитарную роту.
Он словно оправдывался перед нами. Сержант, козырнув, начал собирать остатки взвода, подсчитывать количество оставшихся в живых бойцов, а Егоров продолжал топтаться на месте. Дело в том, что из трех командиров взводов нашей сводной роты одного уже убили. Теперь выбывал Егоров. Погибли два помкомвзвода: Максим Усов и Степа Кращенко. Были убиты и ранены еще несколько сержантов. Командовать людьми стало некому. И нашим взводом после ухода Егорова будет командовать совсем молодой сержант.
Появился капитан Чистяков вместе с командиром первого взвода Сергеем Млечко. У лейтенанта перевязана рука и шея. Егоров козырнул и повторил, что его направляют в санитарную роту:
— Рука почти не действует, пробило навылет. Я вас искал, но не мог найти, товарищ капитан.
— В штаб полка вызывали, — ответил Чистяков, разглядывая Егорова, будто в первый раз его видел.
Капитан мог вообще не объяснять взводному, куда ходил, но он ответил и даже объяснил, по какому вопросу. Будем выбивать итальянцев с захваченного плацдарма, надо решить кое-какие вопросы. Но если Егоров ранен и получил направление в санитарную роту, то пусть идет. С простреленной рукой шутки плохие.
— Автомат только свой оставь. У тебя он вроде имелся?
— Где-то в траншее лежит, — растерялся младший лейтенант.
— Найдем. Ты в санроте и с наганом обойдешься.
Прозвучало как откровенная язвительная насмешка, которые Николай Иванович Чистяков позволял себе очень редко. Во всяком случае, с командирами и бойцами на передовой он таким тоном никогда не разговаривал. Разве что с каким-нибудь приставшим, как репей, проверяющим из штаба. Такие же усмешки младший лейтенант читал и на наших лицах. Понял, что если уйдет, то окончательно потеряет авторитет. Не такое и серьезное получил ранение.
— Я, пожалуй, останусь, — снова козырнул Егоров и стал снимать с шеи повязку, на которой висела рука. — Почти терпимо, воевать одной правой можно.
— Ладно, — согласился Чистяков, ничем не выражая своего отношения к самопожертвованию младшего лейтенанта. — Какие потери во взводе?
— Не успел подсчитать. Доложу через пятнадцать минут.
— Ну а то, что твой помкомвзвода, Максим Усов, погиб, знаешь хоть?
— Знаю, он у меня на глазах погиб.
— Золотой мужик. Если бы уцелел, обошлись бы без тебя.
— И Степу Кращенко убили, — сказал я.
— Мне уже Сергей Млечик доложил. Почти никого из прежней роты не осталось. Ну а ты, Федор, свой снайперский счет увеличил?
— Немножко. Одного макаронника штыком заколол.
Чистяков рассеянно кивнул и зашагал дальше. Снова начался обстрел, на этот раз более активно отвечали наши орудия. Видимо, появились новые батареи, подбросили боеприпасы. Я отыскал свою самозарядку, выбил застрявшую гильзу, почистил затвор и набил опустошенные магазины, тщательно протирая каждый патрон. Вечер и ночь прошли спокойно. Перед рассветом наливали водку, по половине кружки. Тех, кто просил добавку, старшина оценивал взглядом. Старикам наливал еще, а молодняку отказывал.
— С тебя хватит, а то упадешь.
Водку загрызали сухарями. Значит, предстоит атака. Обе порции, свою и Малышко, я слил во флягу. Выпьем после боя. Затем поступил приказ Чистякова двум взводам готовиться к атаке на плацдарм, где на нашем берегу сумели закрепиться несколько сотен итальянцев. Вене Малышко предстояло идти в атаку первый раз, он сильно нервничал. Я пытался его успокоить, но парень лишь рассеянно кивал головой. Потом неожиданно заявил:
— Я впереди тебя побегу.
— Не впереди, а следом. И делай все, как я. Если брошусь на землю, и ты бросайся. Если бегу без передышки, то смотри не отставай. В атаке без потерь не бывает, но чем быстрее сблизимся с противником, тем меньше погибших.
— Да, да… я понял.
А что понял? Веня видел, как сильно поредел наш взвод и вся сводная рота. В строю осталось немногим больше половины людей. Почти все станковые пулеметы были разбиты, по ним вели особенно интенсивный огонь. Затем мне дали приказ прикрывать атакующих, а Веню Малышко оставили со взводом на берегу.
— Когда пойдем в атаку, — объяснял капитан, — займешь удобное место и гаси их огневые точки.
— Так точно.
«Гасить точки» оставили также расчет единственного уцелевшего станкового пулемета и два расчета противотанковых ружей. Я посмотрел на небо. Скорее бы, что ли! Начался артиллерийский обстрел плацдарма, потом дали сигнал к атаке. Несколько рот с разных сторон бежали к позициям итальянцев, но две атаки захлебнулись одна за другой, а на песке прибавилось трупов наших бойцов.
У чернорубашечников, составлявших костяк десанта, хватало автоматического оружия и боеприпасов, кроме того, их поддерживали артиллерийским и минометным огнем с правого берега. Плацдарм заволокло дымом. Я ловил в прицел вспышки, мелькавшие над траншеями каски. Расчет «максима» выпускал одну ленту за другой. С правого берега заметили активность нашей небольшой группы, ударили из крупнокалиберного пулемета, затем добавили десятка три мин.
Потом наступила тишина. Изредка стучали одиночные выстрелы, но грохот, бивший по ушам, стих. Снова набил патронами пустые магазины и двинулся на четвереньках к пулеметчикам. «Максим» разбило прямым попаданием, сорвало кожух. Непривычно тонкий ствол торчал согнутый посредине, щит скрутило, как лист бумаги. Сержант, командир расчета, лежал в стороне, лицо покрылось коркой засохшей крови, правую руку оторвало по локоть.
— Эй, есть кто живой?
— Я, кажись, живой…
— Кто ты?
— Сержант Бородкин, бронебойщик. Да не торчи там, ползи сюда.
Сержант Бородкин оказался долговязым крепким парнем с конопатым широким лицом. Подняв воротник изодранного бушлата, он ел из банки рыбные консервы и предложил мне. Я отказался.
— Понимаю, — кивнул тот. — После такой свистопляски без ста граммов ничего в рот не полезет. Я утром целую кружку водки выпил, только не берет. У тебя, может, что осталось?
— Осталось немного.
Отстегнул фляжку, и мы по очереди сделали несколько глотков. Я доедал консервы с сухарем, когда услышали тонкое «и… и… и». Где-то стонал раненый. В глубине отсечного ровика обнаружили второго номера из расчета «максима». Паренек лет восемнадцати лежал, скорчившись, прижав локти к животу. Его, видимо, оттащил сюда пулеметчик-сержант перед тем, как погиб сам. У парнишки посекло осколками обе руки, оторвало несколько пальцев. Стали его перевязывать. Бородкин считал уцелевшие пальцы:
— Два, три, четыре… это еще ничего. С четырьмя пальцами можно управляться.
Парень очнулся, и я влил ему в рот остатки водки.
— Я жить буду?
— Будешь, куда ты денешься.
— А руки? Оторвало, да?
— Пальцы немного попортило, — успокаивал его бронебойщик
Потом позвали санитаров, которые унесли парнишку. Бородкин рассказал, что его помощника тоже ранили и он уполз в тыл.
— Я ему говорю «сиди»! А он как увидел мертвого пулеметчика, весь затрясся и пополз. Не знаю, сумел ли куда добраться
Тем временем на плацдарме происходило непонятное. О чем-то по-немецки вещали в громкоговоритель. Возможно, я смог бы разобрать какие-то слова, но эхо отдавалось от обрыва, и слышался лишь бубнеж. Понял, что обращаются к окруженным итальянцам.
— Сдаваться предлагают, — сказал бронебойщик
На правом берегу тоже слушали, высунулись головы в касках, некоторые вылезли даже на бруствер. В пяти шагах от нас лежал мертвый пулеметчик Неизвестно, выживет ли парнишка, его помощник Я примостил винтовку на бруствер и поймал в прицел высунувшегося итальянца. Когда нажимал на спуск, Бородкин ударил ладонью по стволу, пуля прошла мимо.
— Чего без нужды шум поднимаешь? Сорвешь переговоры, опять нашим в атаку идти.
Я понял, что бронебойщик прав.
— Глянь лучше в свою оптику, что там происходит?
Пошарил прицелом. Громкоговоритель затих, но отчетливо слышался гомон десятков голосов. Окруженные на плацдарме итальянцы, наверное, обсуждали, что делать дальше. Я вел оптический прицел вдоль берега. На песчаной отмели и выше, на холмах, лежали тела наших бойцов. Сколько же их погибло в двух лобовых атаках!
Понимая, что окруженные итальянцы вряд ли начнут стрельбу, ползли раненые. Какая-то смелая медсестра вышла вперед и подхватила одного из них. Получилось вроде сигнала. С белыми тряпками, нацепленными на ветки, из окопов стали вылезать итальянцы. Для ноября сорок второго сдача в плен вражеских солдат и офицеров являлась большой редкостью. Пусть даже это были всего лишь «макаронники», второй сорт гитлеровской армии, вторгнувшейся в Россию. Главное, мы одержали одну из первых побед на Дону. И вереницу пленных-соотечественников видели с правого берега. Кто-то даже пытался стрелять из пулемета, но настрой у нашего командования был жесткий. В ответ ударили тяжелые гаубицы. Два-три десятка снарядов обрушили глинистые уступы, накрыли участок траншей и некоторые командные пункты. Это было предупреждение, чтобы нам не мешали. Стрельба с правого берега сразу прекратилась, замолчали и наши гаубицы. Длинная цепочка пленных втягивалась под защиту изломанного снарядами леса.
Уже в темноте стало известно, что попали в плен четыре сотни солдат и тридцать офицеров. На берегу насчитали триста с лишним трупов, не меньше утонули во время переправы. Мы не только сорвали попытку итальянцев закрепиться на левом берегу, но и уничтожили практически целый десантный полк, состоявший из наиболее решительных и боеспособных «воинов дуче». Но из двухсот десяти человек нашей сводной роты погибли и получили ранения две трети людей.
Погиб младший лейтенант Егоров, мой бывший взводный. У меня не наладились с ним отношения, даже когда я ему не подчинялся и состоял в отделении снайперов. Рассказывали, что младшего лейтенанта тяжело ранили во время второй неудачной атаки. Он долго ворочался на нейтралке, звал на помощь, пытался ползти. Итальянцы на плацдарме, словно предчувствуя сдачу в плен, не стреляли в раненых. Егоров истек кровью.
Остаток дня и всю ночь мы сидели, ожидая повторной попытки наступления. По траншее ходил комсорг батальона и читал нам последние сводки с фронта. В Сталинграде немцы окончательно увязли в уличных боях. Приводились цифры новых вражеских потерь, но существенных изменений в обстановке не наблюдалось. Комсорг прочитал также не слишком убедительное письмо немецкого солдата. Он жаловался жене на холода, недостаток боеприпасов и непонятное упорство русских, которые дерутся, как черти, и наносят огромный урон войскам вермахта. Над письмом посмеялись:
— Не иначе, наши борзописцы сочинили!
— Немцы так ныть не будут. Итальянцы, и те наступать пытаются.
— Что-то не то загнули.
Комсорг, краснощекий здоровячок, занимавший какую-то должность в штабе батальона, пытался убедить нас, что письмо подлинное.
— Ладно, Васек, поняли мы, — зевал бронебойщик Чепель. — Издыхает немец, да никак не сдохнет. А мы хоронить своих не успеваем.
Потом, как тени, вынырнули четыре «Мессершмитта». Сбросили десятка два мелких бомб и пытались обстрелять траншеи. Но обозленные красноармейцы открыли дружный огонь из всех стволов, выпустил магазин и я. Никого не сбили, но «мессеры», шарахнувшись вверх, израсходовали остаток боеприпасов с большой высоты.
Ночью было тихо, только ветер разгонял светлые барашки волн. На рассвете привезли перловку с мясом, хлеб, водку и махорку. С расчетом на списочный состав, а нас стало гораздо меньше. Выпив по кружке, все жадно накинулись на еду, а потом заснули после бесконечно длинного дня и ночи. Будить нас не стали, для усиления охраны на передний край прислали комендантский взвод. Упитанные тыловики, отвыкшие от передовой, засели поглубже в траншеях, бросаясь на дно при каждой пулеметной очереди с правого берега. Впрочем, итальянцы стреляли мало. Когда мы стали просыпаться, «комендачи» с облегчением поторопились убраться в штаб полка. Их провожали со смехом.
— Ну, по медали все заработали!
— А как же. Все утро оборону держали.
— Герои! Только животы отвислые.
Комендачи уходили молча. Все они были мужики в возрасте, воспринимали нас как сопляков. Но вид многочисленных тел погибших сбил с них обычную спесь. Понимали, что в случае осложнения обстановки придется опять шагать на передний край. Потом бойцы полезли обшаривать в поисках трофеев убитых итальянцев, но их успели обчистить ночью, и трофеи оказались скудными. Сапоги, в которых мы нуждались больше всего, оказались у немногих убитых. Разжиться наручными часами тоже не удалось.
— Это не фрицы, — разочарованно подвели итог красноармейцы.
Во взвод принесли с десяток пакетов с сухим пайком: твердые, как фанера, галеты, небольшое количество мясных консервов, баночки с засахаренными фруктами. Так, с чайком побаловаться. Некоторые поменяли поношенные ботинки на итальянские, шипованные. В винтовках мы не нуждались, зато автоматы растащили быстро. Не знаю, насколько они были надежными, но при острой нехватке автоматического оружия «беретты» показались нам вполне приличными штуковинами. Ребята принесли несколько облегченных десантных автоматов, которые всем понравились своей легкостью, раскладными прикладами и емкими магазинами на сорок патронов.
Зато двухствольные автоматы (или легкие пулеметы) «ревелли», с торчащими сверху магазинами, массивными сошками и рукоятками, как у пулемета «максим», выглядели несуразно. Но мы все равно их подобрали. Вооружились также небольшими, как гусиное яйцо, алюминиевыми ручными гранатами, покрашенными в оранжевый и красный цвет. Сомневаюсь, что легкие осколки могли поразить цель даже в десятке метров, но при нашей бедности могли сгодиться и они.
Мы пробыли на участке соседней дивизии дня три. Бой, который большинству из нас показался по своей ожесточенности целым сражением, остался всего лишь крошечным эпизодом в развернувшемся на юге гигантском сражении. В сводках Совинформбюро и газетных информациях он занял свое место лишь благодаря тому, что в то время это была одна из немногих, пусть небольших тактических побед Красной Армии.
Итальянский полк (ну, полтора от силы) то ли провел разведку боем, то ли оттягивал силы наших войск от Сталинграда. Думаю, что, несмотря на понукания немцев, итальянское командование ограничилось вместо масштабного наступления имитацией бурной деятельности. Хотя отборные батальоны чернорубашечников дрались вначале смело, но большие потери быстро охладили их пыл. Что говорить про обычных солдат-итальянцев! Их пугала стремительная холодная вода русской реки и упорство, казалось, обескровленной Красной Армии. Чтобы занять и удержать плацдарм, требовались силы в пять-десять раз больше, и потери исчислялись бы тогда тысячами убитых и утонувших.
Насколько я знаю, это была одна из немногих попыток итальянцев на Дону взять инициативу в свои руки. Раньше они надеялись на скорое падение Сталинграда, а сейчас утепляли землянки в преддверии холодной русской зимы. Все же они еще верили в победу. Ведь наступательные удары Паулюса в Сталинграде продолжались до середины ноября, о готовящейся операции «Уран» никто пока не знал.
Четырнадцатого ноября 1942 года командующий итальянскими войсками генерал Мессе докладывал своему начальству, что русские не имеют достаточных сил, чтобы предпринять крупное наступление. Так думал генерал, а солдаты что-то чуяли. В предзимнем холодном воздухе висело ощущение какой-то неотвратимости. Сталинград все держался, подступала суровая русская зима. А бесконечная равнина с поникшей, покрытой инеем травой по правому берегу Дона вызывала тоску. Так позже описывали свое настроение выжившие солдаты Итальянского экспедиционного корпуса.
Тела убитых при форсировании Дона итальянцев хоронили их пленные товарищи. Вырыли две большие ямы и торопливо опускали туда трупы. Пленные, как правило, легко одетые, снимали со своих мертвых камрадов то, что побрезговали снять наши трофейные команды: окровавленные куртки и рубашки, желтое от мочи нижнее белье, носки. Так было!
Мы проходили мимо одной из ям, возвращаясь в свою дивизию. Капитан Чистяков вел роту, насчитывающую человек семьдесят. Три дня назад нас было двести десять. Итальянцы с лопатами отступали в сторону, согревая дыханием озябшие пальцы. На нас смотрели с опаской. Кто-то из бойцов громко свистнул и вскинул автомат. Пленные шарахнулись прочь. Ведь многие со страхом ожидали, что их тоже расстреляют и бросят в ямы к мертвым. Пропаганда и те гадости, которые они успели сделать (грабежи, изнасилования), висели над каждым как приговор. Но пленных итальянцев, даже чернорубашечников-фашистов, насколько я знаю, не расстреливали. Хотя наше наступление и холода обойдутся им очень дорого. Но об этом позже. А пока мы возвращались к своим.
Вернулись под праздники. Встретили нас хорошо. Командир полка объявил всем благодарность и приказал Чистякову подготовить представления о награждении наиболее отличившихся бойцов. Погиб Вася Колобов, снайпер из нашего отделения. Его оставили в полку, где обстановка складывалась более спокойная. Но получилось наоборот. На войне у каждого своя судьба. Пусть избитая фраза, но так оно и есть. Мы с Веней вернулись живыми после жестокого боя, а Вася Колобов попал под снаряд, когда подходил к своей землянке после дежурства. Тело посекло осколками, смяло винтовку. Его обнаружили лишь утром. Случилось это за сутки до нашего возвращения. В батальонах имелись и другие потери, но, конечно, меньшие, чем понесла наша сводная рота.
Нас отвели за шесть километров в настоящую баню. Когда снимал кальсоны, они прилипли к ране на бедре. Я рванул, отрывая ткань вместе с коркой. Вытек гной, бурая сукровица. Хорошо помылись, избавились наконец от вшей, которые в некоторых местах покрывали тело серебристой чешуей. Всех наголо постригли, затем по очереди побрили себе лобки и волосы под мышками. Минут десять сидели в холодном предбаннике, намазанные вонючей мазью, затем мылись настоящей горячей водой. Правда, досталось всего по две шайки, и нас без конца подгоняли. На каждую смену отпускали всего пятнадцать минут. Выдали новое теплое белье, ватные штаны, телогрейки-безрукавки под шинель. Лучше бы дали новые бушлаты, потому что снайперы выходили на передовую в фуфайках или бушлатах. Старые были сплошь заплатаны, прожжены. Ну, спасибо и за телогрейки.
Ясковец собрал наше куцее отделение. Осталось всего трое снайперов: Ангара, Веня Малышко и я. Веню перевели во второй батальон, теперь всем троим предстояло работать без напарников. Уточнили данные по снайперским книжкам и карточкам учета. У Ангары числилось официально 47 уничтоженных итальянцев. У меня двадцать три, у Малышко чуть более десятка.
— Старший сержант Ангара Иван Прокофьевич представлен к ордену Красной Звезды, — торжественно объявил Ясковец.
Нам с Веней обещали медали. Вообще с этими подсчетами всегда получалась неразбериха. Ангару явно тянули на «героя полка». Мне засчитали за неделю пребывания на участке соседней дивизии в бою с десантом всего четырех уничтоженных итальянцев. Хотя настрелялся я там больше, чем за предыдущие месяцы, и результаты имел куда выше. Но оспаривать цифры никогда бы не стал. За официальным термином «уничтожил» стояло простое и жутковатое слово «убил». Объяснять, доказывать, что я убил не двадцать три человека, а больше, было бы противно. Не удержавшись, напомнил Ясковцу, что меня уже представляли к медали «За отвагу». Спросил:
— Это что, вторая медаль? Или одной и той же второй раз награждают?
Начальник разведки полка, получивший перед ноябрьскими праздниками второй орден Красной Звезды, побагровел.
— Ты что, Егоров, медали выпрашиваешь?
— Проживу и без них.
— Встать! Заелись у нас некоторые… — капитан запнулся, подбирая нужное слово, но не подобрал, а называть меня снайпером ему не хотелось. Все же снайперов в полку уважали. — Ладно, иди. И ты, Малышко, тоже. А ты, Иван Прокофьевич, останься на пяток минут, обсудить кое-что надо.
Мы сели на бревно неподалеку от землянки, закурили. Часовой из комендантской роты, с автоматом через плечо, покосился на нас, но ничего не сказал. Затем появилась связистка, в туго затянутой юбке, хромовых сапожках и овчинной безрукавке. Я знал, что это подруга капитана, или ППЖ, как их называли. Бес тянул меня за язык Я встал и козырнул:
— Здравия желаю, товарищ лейтенант.
Она удивленно посмотрела на меня:
— Я не лейтенант. Сержант, как и ты.
— Медаль у вас новая. Вот подумал, что и звездочками не обделили. Работа ведь нелегкая.
Девица, которая хорошо пристроилась при штабе и офицерской столовой, мою подковырку отбила со снисходительной легкостью.
— Завидно стало? Приходи, попросись, может, и тебя возьмут.
— Таких достоинств не имею, — откровенно оглядывая ее ладно сбитую фигурку, с широкими бедрами и увесистой грудью, отозвался я.
— Что, нравлюсь? — вдруг улыбнулась связистка.
— Даже очень.
— На свидание только не набивайся.
— Что, старый для тебя?
Я намекал на Ясковца, который был лет на пятнадцать старше своей подруги.
— Сопливый ты еще. Подрасти немного. И штанами новыми обзаведись.
Отвернувшись, она пошла в блиндаж начальника разведки, а я почувствовал, что краснею. Брюки и гимнастерку не выдали, старые — штопаны и перештопаны, а ватник я надевал, уходя в засаду. Желая поддержать меня, Веня Малышко неумело выругался:
— Во, бля, выделывается, как вошь на гребешке.
— Не надо, Веня. Девушка видная и цену себе знает. Это мы в грязи вшами обросли да копоть отмыть не можем. Тебе легче бы стало, если б она на передовой связь тянула.
— А здесь ее натягивают! — не унимался мой напарник, уже бывший.
Вышел Ангара. Про стычку у капитана не упомянул ни словом. Сказал, что отведет Малышко во второй батальон. Седьмого ноября будет везде усиленное дежурство, а восьмого мы обязательно отметим праздник как следует.
— На Альку облизывался? Не переживай, мы с тобой тоже кого-нибудь найдем.
Я отправился к себе в батальон. Седьмого ноября не устраивали никаких торжественных построений. В Сталинграде шли ожесточенные бои, немцы стремились, пока Волга не покрылась льдом, разбить цеплявшиеся за кромку берега наши дивизии. Вполне можно было ожидать сюрприза на праздник от итальянцев.
Третий батальон, как и оба других, свели в две роты, каждая по 60 человек. Получалось, что сто с небольшим бойцов и командиров держали оборону на участке длиной два километра. На отмелях, где окопы пустовали, открытые места перекрывали пулеметчики. Вот тебе и второстепенный участок! Выбыло за два месяца свыше половины личного состава. На ночь присылали дежурить бойцов из комендантского и хозяйственного взводов, даже штабных писарей. Моя снайперская охота отодвинулась на второй план. Чистяков, обходя позиции, сказал:
— Федор, командиров не хватает. Принимай отделение и держи насмерть свой участок. Итальянцы вряд ли полезут через Дон, но всякое может быть.
Отделение состояло из шести-семи человек, имелся ручной пулемет, два ППШ и трофейный итальянский автомат. Оружия и гранат хватало, с патронами — похуже. Самое главное, не хватало людей. Обстрел с того берега продолжался, хотя и не такой интенсивный.
Седьмого ноября мы просидели в траншеях в напряжении. Когда стали падать мины, я переждал огонь в укрытии, а затем поймал в прицел пулеметный расчет на верхушке холма. Облетевшие листья мешали маскироваться и нам и итальянцам. Я выстрелил, но промахнулся.
— Стрелять научись! — орали с того берега на русском языке.
По слухам, на подмогу итальянцам прибыли «добровольные казачьи части». Так ли было на самом деле, не знаю. Несколько человек, в шапках-кубанках, разглядел. Они крепко выпили (может, тоже праздновали) и высовывались порой по грудь, обещая развесить тех, кто уцелеет, на деревьях.
— Германцы в Сталинграде комиссаров добивают, а здесь вы и подавно не усидите.
— Как Дон встанет, конец вам!
— За яйца вешать будем! — не унимался один, особенно крикливый.
Я выстрелил, но снова промахнулся, поймал в прицел другого «добровольца» в кубанке и снял его. В ответ обрушилась ругань, стрельба из автоматов. Итальянцы вели себя сдержаннее, может, кое-кого уже подморозило наступившими холодами.
На обед в честь праздника выдали по сто граммов водки, накормили гречневой кашей с тушенкой, разрешили по очереди вздремнуть. А вот ночью никакой водки не наливали. Спать категорически запретили. По траншеям ходил Чистяков, другие командиры. Несмотря на холод, некоторые бойцы засыпали. Не церемонясь, их будили пинками и обещали в следующий раз отдать под суд. Когда рассвело, заснула вся рота. Из степи дул резкий пронизывающий ветер. Вода в Дону катилась холодным серым потоком. Страшно подумать, что в такую погоду могут дать команду форсировать реку и начать наступление. Впрочем, наступать некому, да и артиллерия в ближайших тылах основательно повыбита.
Через день вместе с Ангарой пошли в хутор, расположенный километрах в трех. Людей из прифронтовой полосы выселили, но некоторые возвращались. Хуторок, полтора десятков домов, хорошо просматривался с правого берега, тем более сейчас, когда деревья стояли голые. Всего километра полтора от реки, но итальянцы вели обстрел, лишь когда наблюдали движение. По домам не стреляли, возможно, берегли жилье для себя.
Ангару здесь уже знали. Мы принесли с собой трофейную итальянскую куртку, сахару и несколько кусков мыла. Старуха-казачка и ее дочь выставили на стол вареную картошку, сало, соленые помидоры, самогон. Видно, с дочкой у Ангары были близкие отношения. Он открыто, не стесняясь матери, обнимал ее. Бабка вроде ничего не замечала, выпила с нами одну, вторую стопку самогона и куда-то ушла.
Вскоре появилась соседка. Крепко сбитая грудастая бабенка. Звали ее Клава. Выпили все вчетвером еще по паре граненых стаканчиков (каждый граммов по восемьдесят) самогона, затем Ангара с хозяйской дочкой исчезли. Я уже неплохо хватил и пытался подкатиться к соседке, острил, всячески пытался ее рассмешить. Клава, позевывая, рассеянно слушала. Когда осторожно приобнял ее за плечо, она усмехнулась и предложила:
— Давай выпьем, что ли.
Выпили. Руку я убрал, потому что Клава отодвинулась, а елозить табуреткой, чтобы приблизиться к ней, не решился. Снова стал рассказывать какой-то анекдот, с досадой понимая, соседке я не глянулся, и сидит она лишь затем, чтобы дать возможность порезвиться подруге. Из соседней горницы доносились ахи и стоны.
— Скучно, — снова зевнула Клава. — Наливай, что ли. Люди вон веселятся, а мы как пеньки сидим.
Я налил и предложил многозначительный тост за любовь. Выпили снова, а когда я полез обниматься, Клава равнодушно оттолкнула меня.
— Ой, да не приставайте вы! Вам сколько годков? Наверное, восемнадцать?
Это выканье окончательно убило всякую надежду на успешное ухаживание, и я закурил. Да и черт с тобой!
— У меня жених был, — неожиданно подала голос Клава. — Высокий, здоровый, ну, как твой дружок. На войну забрали. Полгода ни слуху ни духу. Вот тебе и любовь.
Я сказал, что на фронте всякое случается, может, возможности написать нет, но Клава, повертев в руках бутылку с остатками самогона, озабоченно сообщила, что почти все выпито и она принесет сейчас еще бутылку.
— Я провожу, — свалив табурет, двинулся следом.
Ответа не последовало, и я, как теленок, поплелся за ней. Клава жила через дом. Хутор был пустой, только лаяли собаки, да в одном из дворов стоял, опираясь на плетень, столетний дед в меховой безрукавке и казачьем картузе с козырьком. Я поздоровался, но дед отвернулся и засеменил к дому.
— Можешь не раскланиваться, — сказала женщина. — Тут вам не сильно рады. А некоторые ждут не дождутся германцев.
— И ты ждешь?
— Мне наплевать, что германцы, что красные армейцы. И ваши воруют, и те потащат, где плохо лежит.
— Чего ж меня к себе ведешь. Вдруг чего-нибудь украду.
— Ой, да ладно, — отмахнулась Клава. — Заходите, холодно на улице.
Горница была хорошо протоплена, на полу лежали коврики, сплетенные из разноцветных лоскутов. В большой рамке, висевшей на стене, смотрели со старых фотографий какие-то лица. Мужики в таких же картузах, как встретившийся дед, женщины в нарядных жакетах. Клава, достав бутыль, наполнила поллитровку, затем налила до краев два пузатых стаканчика. Достала с подоконника яблоко и разрезала его пополам.
— Ну, че ты на меня уставился? — слегка заплетающимся языком спросила она без всякого выражения.
— Могу и уйти. Выделываешься, как вошь на гребешке, — разозлившись, машинально повторил слова Вени Малышко, адресованные ППЖ капитана Ясковца. — Я тебя ничем не обидел, пришел в гости с другом. А ты плетешь, не знаешь что. Ладно, хлебай сама свой самогон.
Клава удивленно и уже с другим выражением посмотрела на меня. Я понял, что момент упускать нельзя, и обнял женщину. Охнув, она обвисла на руках, готовая опрокинуться. Я довел ее до кровати, но, пока раздевались, она едва окончательно не отбила у меня охоту заниматься любовью.
— У тебя вшей-то нет? — спросила Клава и нырнула под одеяло, сверкнув ослепительно белыми ягодицами.
— Нет, — бормотал я, выпутываясь из брюк и теплого белья.
Вот и получилась моя первая близость с женщиной. Я никак не мог оторваться от нее, и Клава, уже совсем другим голосом, говорила какие-то ласковые слова. Потом заснули, как убитые. Ангара разбудил обоих уже в темноте.
— Пора идти, пока не хватились.
— Я послезавтра приду, — сообщил я, считая Клаву своей законной подругой.
— Приходи, — без особых эмоций согласилась женщина, но все же поцеловала меня на прощание.
На обратном пути я не шел, а летел, едва не подпрыгивая. Ангара, понимая мое состояние, посмеивался:
— Ну, как Клавка?
— Во! — показывал я большой палец.
— Раза два повеселились?
— Три. Три раза, — хвалился я.
— Орел! Теперь ты настоящий снайпер. И в постели не промахнулся.
Все хорошо. Только, мечтая о будущей встрече и вспоминая обнаженное женское тело, снова забыл одно правило. Нельзя на войне загадывать наперед. Можно сглазить.
После нашего визита в хутор я собрался после очередного дежурства снова наведаться к Клаве. Не отпустил Чистяков. В принципе я ему не подчинялся, мог свободно выбирать время и место для охоты. Но капитан хорошо знал обстановку, а может, уже чувствовалась подготовка к мощному наступлению. На передовой такие вещи угадывались по мелким признакам. Хотя бы по тому факту, что нам почти не подбрасывали подкрепления (силы скапливались в тылу), повисла атмосфера какого-то ожидания. В траншеях ходили проверяющие не только из полка, но и дивизии.
— Федя, не ищи приключений, — угадывая, что я, несмотря ни на что, собираюсь в самоволку. — В первом батальоне двух бойцов в тылах обнаружили и под трибунал отдали.
— Что им теперь будет?
— Наверняка в штрафники дорога, а могут и расстрелять. И командиру роты не поздоровится. Потерпи с недельку, пока все образуется.
— Наступление, Николай Иванович?
— А ты сам не чуешь?
— Чую.
Мысли о наступлении наших войск немного охладили пыл. Не зря ведь товарищ Сталин в своем докладе шестого ноября заявил: «…будет и на нашей улице праздник». Итальянцы, ожидая удар, вели себя нервозно. Усилили посты, порой полдня не слышалось выстрелов, а потом обрушивали беспорядочный огонь то на один, то на другой участок. Наши отмалчивались, но в молчании угадывалась нешуточная угроза.
Во время дежурства снаряд шарахнул метрах в пяти. Спасло то, что он врезался глубоко в песок, и взрывная волна, осколки поднялись фонтаном вверх. Мой окоп обвалило, я едва не задохнулся от гари взрывчатки, правое ухо ничего не слышало. Пока отползал, тошнота выворачивала внутренности. Вместе с чаем выходила зеленая горькая слюна, раскалывалась от боли голова. Как дополз до своих, не помню. Ранений я не получил, но осколок или упавший сверху камень разбил оптический прицел. Лежа в землянке и отходя от контузии, пытался его починить. Вернее, бестолково ковырялся. Прицел требовал замены. Сказывалось напряжение последних месяцев. Я решил, что в ближайшие дни меня убьют. Начал было писать прощальное письмо матери, но опомнился и порвал его.
Что со мной будет, неизвестно, а дурацкие, безысходные строки угробят мать. Ангара предлагал отвести меня в санроту, но я отказался. Тогда он взялся лечить по-своему. Принес крепкого самогона, соленых огурцов. Я выпил полную кружку, потом через силу съел огурец и выпил горячего чая с сухарями. После такого лечения проспал часов пятнадцать, а через пару суток почувствовал себя лучше. Но предчувствие близости смерти не отпускало. Словно приманивая старуху с косой, вышел на охоту. Мог еще отлежаться, но людей не хватало, и я отправился в засаду с винтовкой без оптического прицела. Чистяков, оглядев меня, спросил:
— Ты как себя чувствуешь?
— Ничего, хожу помаленьку.
— Желтый весь. И винтовка твоя никуда не годится.
— Исправна винтовка.
— Ну-ну… увеличивай счет.
Людей в траншеях не хватало. Один стрелок на десяток метров, и капитан был рад моему приходу. В принципе я уже пристрелялся по кручам, хорошо изучил траекторию полета пуль, мог поражать цели и без оптики. Чистяков меня не отговаривал, Ангара занимался своими делами, а я занял позицию под сваленной осиной. Небольшой окоп сверху прикрывал ствол дерева. Укрытие казалось надежным.
Позже, вспоминая эту вылазку, понял, что хотел переломить предчувствие смерти. Доказать, что нечего хоронить себя раньше времени, даже сделал три выстрела. В овраге, где на участке пологого берега находилось боевое охранение, неосторожно высунулся пулеметчик. Оглянувшись, пошел в кусты. После выстрела свалился и закричал, прося о помощи. Я не стал играть в благородство и добил бы его. Мешала нескошенная густая трава, уже покрытая инеем. Следовало уходить, но я терпеливо ждал. Минут через десять из окопа выполз еще один итальянец. Было хорошо видно каску, и я нажал на спуск, потом добавил еще одну пулю.
Скорее всего, не попал, зато по вспышкам обнаружили мое местонахождение. Я уже уползал, но, преграждая отход, открыли огонь пулеметы, затем полетели мины. Метрах в пятидесяти забрался в знакомую яму под корневищем и переждал обстрел. Потом снова полз, а когда посчитал себя в безопасности, пригнувшись, побежал.
Удар по правой ноге опрокинул меня на землю. Боли в первые секунды не почувствовал, затем она запульсировала по всему телу. Такое ощущение, будто ногу прожгли раскаленным прутом. Я ворочался, пытаясь выпутаться из маскхалата, душившего меня. Зачем я вообще его надевал! Среди серых облетевших деревьев и травы обычная шинель почти незаметна.
Разодрал маскхалат, спустил до колен брюки, кальсоны, сплошь пропитанные кровью, и пытался бинтовать рану (или две). Но место для перевязки между коленом и бедром было неудобным, повязка не держалась. Тогда я накрутил жгут из ремня. С трудом поднялся, сделал шаг, второй и снова свалился. В сапоге хлюпало, казалось, что он залит кровью доверху.
Я всегда берег свою самозарядку, но страх, что истеку кровью в сотне метров от окопов, заставил меня воспользоваться винтовкой, как костылем. Ствол при каждом шаге уходил глубоко во влажную почву, и требовалось усилие, чтобы его выдернуть. Сумел сделать не больше десятка шагов и снова упал. Рядом торчала самозарядка.
Я закричал. Но мне лишь казалось, что кричу, из горла вырывалось шипение. Как потом рассказали, кто-то увидел воткнутую в землю винтовку. Пошли глянуть, в чем дело, и обнаружили меня, скребущего пальцами землю. Сил уже не хватило сдвинуть с места тело, сумел лишь вырыть пальцами ямку.
— Эй, снайпер, живой? — сквозь пелену я видел склонившееся лицо.
— Живой… живой…
