Книга: В прорыв идут штрафные батальоны
Назад: Глава седьмая
Дальше: Глава вторая

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Почти полтора месяца находились штрафники в пути на колесах. И только в двадцатых числах декабря наконец прибыли к месту назначения, в полосу действий Первого Белорусского фронта.
Выгружались ясным днем на тупиковой ветке, в лесу. Тупиком был лесозаготовительный склад. Штабеля заготовленной древесины высились по обе стороны железнодорожного полотна, образуя строгий коридор почти на всю длину состава.
За штабелями начинался смешанный лес. Величественные, принаряженные в белошапковые наряды ели соседствовали с белоствольными березами, клонившими долу обледеневшую головетвь. В лесу стояла нетронутая торжественная тишина.
Высыпав из вагонов, штрафники, наслаждаясь чистотой лесного воздуха, вытаптывали под штабелями снег, заводили огни. Спешили натаять и вскипятить воду в котелках. И вскоре костерки весело горели вдоль всего состава.
Люди грелись у огня, оживленно гомонили. Ничто не говорило о близости фронта, хотя передовая находилась в тридцати километрах от заготовительного пункта. Если бы не военная форма, могло показаться — массовый выезд горожан на природу в воскресный день. До того мирной и покойной была картина.
Распахнув шинель, Павел стоял в сторонке с Махтуровым и наблюдал за ординарцем и связными. Туманов с Богдановым собирали хворост, обдирали с лесин кору, а Тимчук колдовал над котелками. Невольное волнение владело им. Глядя на деловито снующих, беззаботно гомонящих солдат, он думал о том, что вот он, тот день, которого с таким нетерпением ждал каждый там, на переформировке, и совсем близок главный судный час, отсчет которого уже поделил их всех предопределением свыше на правых и виноватых, на тех, кому быть живым и оправданным, а кому — мертвым.
Но люди, похоже, этого еще не сознавали.
Внезапно он увидел, как все замерли в испуге, и как только он увидел это, сразу уловил нарастающий гул авиамоторов. Над кромкой леса вдоль железнодорожной ветки шла тройка юрких «мессеров».
— Воздух! Воздух! — понеслись вдоль состава заполошные разноголосые крики наблюдателей.
— Всем в лес! Рассредоточиться!
Солдаты бросились врассыпную, частью к проходам в штабелях, частью под вагоны состава. Кое-кто карабкался на верх штабелей на перепадах высоты, куда можно было взобраться. На бегу топтали и расшвыривали ногами костры и котелки.
Запоздало ударило с железнодорожной платформы зенитное орудие, но «мессеры» уже скрылись из виду.
— Пронесло. Если б заметили — наделали бы мяса, — хмурит свои кустистые брови Махтуров. Они с Колычевым как стояли, так и остались стоять на месте, сторожа удаляющийся гул моторов: развернутся «мессеры» на повторный заход или нет.
— Не скажи, — сомневается Павел. — Может, боезапас на исходе. Сейчас нашлют бомбардировщиков — начнется карусель.
Опасливо поглядывая на небо, возвращается к костеркам часть бойцов. Торопливо выискивают и собирают расшвырянные растоптанные котелки. Откуда-то из-за штабеля появляется неразлучная парочка связных. Отряхиваются от снега.
— Комедь, ротный, — сдерживая себя неловким, пристыженным смешком, сообщает Туманов. — Петрухин, ну, тот шпундик, что на ходу спит, как завидел самолеты, через штабель на брюхе сквозанул. Мордой по бревну пропахал. Всю щеку с носом снес. Теперь вроде как раненый. Представление об освобождении писать или как?
— На себя бы посмотрел, — не упускает момента поддеть напарника Богданов.
— Ну, а все-таки, ротный, как? Если до первой крови — значит, все, искупил?
— Пусть морду вытрет и никому на глаза не показывается. Как бы ему за этот подвиг в особняке членовредительство не выписали.
Следует команда затушить кострища и рассредоточиться вдоль железнодорожного полотна по краю леса.
Дотоптав костры, штрафники, собираемые командирами отделений и взводов, углубляются в лес и уже там, укрывшись под развесистыми кронами вековых елей, вновь заводят огни, кипятят воду, дожидаясь раздачи горячей котловой пищи.
Тревога Павла о том, что налетит бомбардировочная авиация, оказалась ложной. Ни «мессеры», ни «юнкерсы» над штрафниками больше не появлялись.
С горячей пищей в роты поступил приказ готовиться к ночному маршу. На семнадцать ноль-ноль назначалось предмаршевое батальонное построение.
Колычев обошел взводы, переговорил с младшими командирами и отдельными бойцами. Все время в пути он находился в напряжении, терзаясь чувством безотчетного беспокойства. Каждую минуту был готов к неприятностям, к тому, что должно произойти что-то неладное, как это происходило почти ежедневно в роте на переформировке. Никак не мог отделаться от предчувствия близкой беды или опасности.
Но вот дорога и все страхи позади, в роте полное благополучие: все бойцы до одного в строю, ни больных, ни проблемных. А все не верится, все сердце в тревоге жмется. Уж больно все гладко. Противоестественно это, когда в штрафной роте без происшествий. Даже на построение выходил, внутренне не раскрепостившись, хотя, казалось, неоткуда уж было взяться неожиданностям.
Батальон выстроили, как обычно, П-образным порядком на широкой просеке. Балтус в сопровождении Сачкова и Ваняшкина, принимая поочередно рапорты командиров рот, обходил строй с визуальным ознакомлением. Изредка делал замечания бойцам за непорядок в обмундировании. Вопреки обыкновению, обойдя строй, что-то негромко сказал сопровождавшим лицам и удалился, оставив штрафников, ожидавших очередного напутствия, в недоумении. За него это сделал Сачков.
— Штрафники! — выйдя в центр, громко, властным командирским голосом сказал он. — Батальон вступил в прифронтовую зону, где действуют законы передовой. Отставание от подразделения считается дезертирством и наказывается расстрелом. То же самое ожидает любого, кто нарушит или не подчинится приказу командира. За воинское мародерство, грабежи — расстрел без суда и следствия. Вопросы есть?
— Есть, гражданин капитан, — после некоторой паузы отозвался из задних рядов чей-то упрямящийся независимый голос. — Раз прифронтовая полоса — к пайку прибавка полагается. И наркомовские. Как с этим?
— Кто про что, а вшивый про баню, — отреагировал Сачков. — Водку и табак получите, как полагается по фронтовой норме. Пайковое довольствие тоже. Но еще раз напоминаю и предупреждаю. Кое-кто их может не дождаться, — и Сачков выразительно похлопал рукой по кобуре с пистолетом.
* * *
Шесть часов длится ночной марш.
Шесть часов ротные порядки движутся глухой заснеженной дорогой к фронту. Стиснутая могучими хвойными массивами, стеной стоящими по бокам, дорога, как узенькая тропка по дну тесного глубокого ущелья, объятого густой, вязкой темнотой. Кромешная тьма и стынь растекаются по немотному зимнему лесу.
Сказывается полуторамесячное заточение в вагонах. Люди выдохлись, идут на пределе сил и возможностей. Не слышно ни разговоров, ни окриков командиров, подбадривающих отстающих солдат. Все чаще в рядах бойцов падения. Кое-кто, проваливаясь на ходу в сонную обморочь, валится обмякшим мешком на дорогу. Товарищи молча помогают упавшему подняться, шагают дальше.
Колычев, как и положено командиру на марше, идет впереди роты с взводом Титовца. Замыкающим — взвод Маштакова. Поджимает морозец. Потная испарина изнутри и мороз снаружи превратили шинели на спинах в ледяные панцири. Благо, что идут солдаты налегке — лишь вещевые мешки за плечами. Оружие штрафникам выдают непосредственно на передовой.
Головной идет рота Харина. Снежный покров чуть не в колено, и через каждый час по команде сверху головная расступается, пропускает всю колонну вперед, сама пристраивается в хвост. Следующей предстоит пробивать след роте Колычева. А его, физически не слабого и выносливого, тоже пошатывает. В глазах нет-нет да и всплывают цветные калейдоскопичные картинки. И сам он, ослабевая сознанием, тоже плывет, ведется вбок на ускользающих, неподатливых ногах, роняет голову. Все трудней и трудней ему встряхиваться, освобождаясь от сновиденческого заморочья, все слабее усилия и короче паузы между провалами сознания.
И когда на исходе шестого часа пути услышал команду на привал, шагнул на обочину, сделал на инстинкте, вслепую, несколько нетвердых шагов до ближайшего дерева и повалился без сил на снег. Вдруг увидел себя мальцом на колхозной конюшне с дедом. Дед, покряхтывая, вычищал стойла почему-то не совковой лопатой, а вилами-тройкой. Он успел еще подумать: «Почему вилами-то?» Тройчаткой разносили навильники сена по кормушкам. Но, так и не разрешив для себя этой непонятной странности, провалился в пустоту.
Из черного забытья его вернул всплывший из подсознания испуг: «Не спать! Нельзя спать!» С трудом расцепил смерзшиеся веки, пошевелил пальцами рук и ног. Пальцы рук закоченели. Снял рукавицы, растер ладони. С усилием поднялся, вышел ощупью на дорогу, пошел вдоль строя повалившихся солдат.
— Не спать! Подняться! Сесть!
Кое-кто шевелился и поднимался в ответ с натужными стонами и хрипами, начинал, разгоняя кровь, охлопывать себя руками, стучать сапогами нога об ногу. Но большинство никак не реагировали на его голос. Павел тормошил людей. Ухватив за воротник, силой поднимал и усаживал на дорогу.
— Не спать! Подняться! Сесть!
— Огоньку бы развести, ротный. Костерок… — донесся до него от обочины чей-то робкий просительный голос.
Голос показался Колычеву знакомым, но кому принадлежал — вспомнить не смог.
— Команду слышал? Огня не разжигать!
— Как без огня-то? Померзнем…
— Титовец! — громко позвал Павел. — Где командир взвода?
— Я! — отозвался сзади голос Титовца.
— Поднимай отделенных. Будите людей. Не давайте спать. Померзнут.
И вот уже по всему ротному порядку пошло шевеление, колыхание теней. Повторяя на ходу одну и ту же фразу «Не спать! Подняться! Сесть!», Павел уже прошел сквозь третий и четвертый взводы, направлялся к Маштакову, когда сбоку от дороги, в расположении роты Заброды, вспыхнул и забился робкий, но издалека видный огонек Другой. Третий.
«Неужели Степан приказа не слышал? Или солдаты его игнорируют?»
Ускорив шаг, направился к ближайшему огоньку. Еще издали с удивлением признал в человеке, гревшем руки над костерком, самого командира роты.
— Ты чего, Степан, приказа комбата не слышал?
— Да отменил он свой приказ, — не удивляясь
появлению Колычева, отозвался Заброда. — Понимает, что нельзя без обогрева.
— Ты что, комбата видел?
— Да нет, Гатаулин приходил. Отмену приказа передал и в вашу сторону подался. Сказал, что до тебя и Харина. Не перевстретились разве?
— Разминулись, выходит, — сожалея, произнес Павел, все еще, однако, сомневаясь. — Так точно можно костры жечь?
— Какой разговор? Полбатальона на снегу останется, если не дать людям согреться. У меня в финскую знаешь сколько таких случаев было? Засыпает живой, а начнешь будить — покойник
Павел засобирался в обратный путь.
— Пойду к своим. Пусть тоже разжигают.
— А то оставайся. У меня сейчас и кипяточек на подходе, и заварочка имеется, — гостеприимно приглашает Заброда. — Догадались уж поди…
Догадались. Теперь каждый взвод своими костерками обозначился. Не теряли время даром и его ординарец со связными. Сидят у костра с котелком талой воды, ротного дожидаются. Наготове пара банок мясных консервов из НЗ. А вскоре и Маштаков с Махтуровым к огоньку подтянулись.
— Принимайте в честную компанию!
Буханку хлеба к общему столу присовокупили.
Согрелись у костра, подкрепились консервами с кипятком. Разговоры веселей пошли.
— Я чего пришел-то, — спохватывается Маштаков. — Там наш таежный Сидорчук обещает соорудить какое-то ночлежное устройство из опыта жизни лесоповальщиков. Может, стоит взглянуть? Слово уж больно мудреное. Ро… Рогулет, что ли?
— Рокатулет, — подсказывает Махтуров.
— Во! Рокатулет, черт его побери, — обрадовался Маштаков. — Незаменимая вещь, говорит, в тайге.
Колычев заинтересовался. Позвал с собой Тимчука. Тот тоже не новичок в зимнем лесу.
Загадочным рокатулетом оказался четырехметровый березовый хлыст, приваленный сверху ворохом елового лапника. Радиусом два метра оттоптан вокруг него снег и тоже выстелен лапником. Подожженный одновременно в нескольких местах ворох лапника, сгорая, воспламеняет березовое бревно. Оно горит не сильным пламенем и долго тлеет. Люди вповалку укладываются вкруговую, ногами к огню. Даже если заснут, беды большой не случится. Целое отделение вокруг укладывается.
Но где набраться подходящих березовых лесин? Ни топоров, ни пил у штрафников с собой нет.
— Сухостой поваленный под снегом должен быть. Ногами нащупать можно, — поясняет Сидорчук Он доволен, что его опыт обитания на таежном лесоповале пригодился товарищам.
Возвращаясь, Павел разыскал Грохотова с Ведищевым, распорядился связаться с Маштаковым, перенять опыт.
В десять часов поступил вызов в штаб.
Колычев был готов к докладу. В роте — без происшествий. Часом раньше взводные доложили: ни больных, ни обмороженных, ни таких, кто повредил бы ногу за время марша неумело намотанной портянкой. Люди рассредоточены в лесу, ждут приказа на дальнейшие действия. И это было удивительно для чрезвычайных условий, в которых они находились.
К тому же Колычеву удалось под утро поспать у мини-рокатулета, устроенного связными и ординарцем. Спал он крепко, без страхов и сновидений. Намереваясь прикорнуть минут на тридцать-сорок, проспал здоровым, невспугнутым сном около двух часов.
Вначале не поверил даже. Показалось, только-только приклонил голову. И это тоже было удивительно для состояния его духа последних дней.
Штаб размещался на колесах, в кузове «Студебеккера», на скорую руку переоборудованного в будку с фанерным покрытием. В голове, в метре от кабины — снарядный ящик с полевым телефонным аппаратом. Под потолком, строго над ящиком, — автомобильная фара, подключенная проводом к аккумулятору. В центре стола, склонясь над расстеленной картой, начальник штаба Сухорук По бокам, сидя на откидных скамьях, комбат Балтус и оба помощника начштаба — Доценко и старший лейтенант Боровицкий. Последний прибыл в батальон за несколько дней до отправки на фронт. Колычев видел его впервые. Молодой, не старше Павла, очкарик интеллигентского склада, скорее всего из запаса.
Сухорук знакомит командиров рот с обстановкой и боевой задачей. Сверяясь указательным пальцем с отметками на карте, говорит громко и четко:
— Противник располагается по краю болота. Его передний край вынесен к дому лесника. Огневые точки обозначены на картах, их вы получите позже. Обнаруженные дзоты также показаны на схеме. Штрафной батальон меняет два полка стрелковой дивизии и занимает участок обороны от дороги на Никольское и до населенного пункта Грачи исключительно. Слева от нас энский стрелковый полк, справа — полк воздушно-десантной бригады, действующий как стрелковая часть. Наша задача — выбить противника с занимаемых позиций, освободить от гитлеровцев поселок Маленичи и располагающийся в километре за ним лесозавод. Время атаки и сигнала связи получите позднее. Санчасть расположена у развилки дорог на Никольское. Мин на переднем крае противника не обнаружено, а проволочные заграждения частично разрушены нашей артиллерией…
Балтус, следивший за выражением лиц командиров рот, сделал короткий пресекающий жест рукой. Встал вровень с замолчавшим на полуслове Сухоруком, предупредительно постучал пальцем по корпусу телефона.
— Приказ наркома обороны номер двести двадцать семь известен больше как приказ «Ни шагу назад!». И прежде всего он касается штрафных воинских формирований. Для штрафников — это приказ прямого действия, понимаемый буквально. Отступать штрафники не имеют права. Требую, чтобы это положение было доведено до каждого солдата и каждого командира. Мы не имеем права на шаг назад. Вот та истина, которую должен усвоить каждый солдат и каждый офицер. Сейчас не сорок первый год и даже не середина сорок третьего. Командование приказывает взять Маленичи, и Маленичи должны быть взяты! — Чем больше высоты и металла появлялось в голосе комбата, тем явственней проступал в нем характерный прибалтийский акцент. — И по тому, как батальон выполнит приказ, как отличится каждый на своем участке, будут судить о вас, командирах рот, и обо мне как командире. О нашем соответствии занимаемым должностям. Предупреждаю: обратного хода в свои окопы, как было раньше, здесь не будет. Трусов и паникеров расстреливать на месте и списывать за счет боевых потерь. Объявите в ротах, что по бегущим с поля боя паникерам я прикажу стрелять из пулеметов. Пулеметы будут выставляться в окопах сразу за тем, как роты поднимутся в атаку.
Угроза комбата выставлять за спиной штрафников пулеметы подействовала. С чего бы вдруг? На Курской дуге обходились без пулеметов. Прежде чем разойтись по своим «хозяйствам», командиры рот устроили всеобщий пятиминутный перекур.
Трухнин и Харин, поддерживавшие отношения с Доценко, располагали на этот счет дополнительной информацией.
— Доценко говорил, что фронт здесь с осени стоит, — делился сведениями Трухнин. — Маленичи эти пехота не раз пыталась брать, но безуспешно. Умыли фрицы пехоту в болоте.
— Видать, и нам передряга предстоит серьезная, если комбат с акцентом заговорил, — прикинул Корниенко. — Пугать-то нас зачем? Пуганые…
— Думаешь, пугает? — насторожился Заброда. — Мне кажется, темнит что-то батя, недоговаривает.
— А что туг думать?! — вскидывается желчный Харин. — Мы-то пуганые, да вот воинство у нас тухловатое. Большинство под бабскими юбками отсиживались, пока мы тут кровь проливали. Порох только на стрельбах нюхали. Встретят немцы шквальным, и побегут стадом, кто назад, а кто вперед с поднятыми руками.
— Любишь ты, Иван, нагонять тоску, — урезонивает его Корниенко. — Но Заброда прав — недоговаривает чего-то комбат. Неспроста о пулеметах заговорил.
Соглашаясь в душе с Забродой и Корниенко, Павел усматривал за угрозой комбата иной смысл и более глубокий подтекст, чем простое желание нагнать страху. Взглянуть бы на карту. Сухорук говорил, что противник располагается по кромке болота. Значит, наши и немецкие позиции разделяет трясина, и наступать придется по топкой хляби. Насколько топкой? Что вообще за болото? Какова крепость льда? Выдержит ли он массу солдат? А что, если под ледяной корочкой кроются незамерзающие «окна»? Что тогда?
Представив, что может случиться тогда, Павел предположил, что все это известно Балтусу, и, кажется, вполне проникся опасениями комбата за успех предстоящей боевой операции.
Поделился своими соображениями с Трухниным как с более опытным и рассудительным.
— Ерунда! — с ходу отмел его предположения Харин. — Какие топи?! Пехота же по осени по ним ходила. А сейчас морозяка градусов под пятнадцать. Сапог в грязи и то не запачкаешь.
— Сапоги-то ладно. Как бы с головушкой в нее не уйти, — спокойно возразил Павел, хотя внутренне готов был вспыхнуть. — Я знаю, что такое болота. Доводилось в сорок втором на Волховском фронте на брюхе по ним поползать.
— Хоть на брюхе, хоть по льду. Нас потому сюда и кинули, что можно теперь их в лоб брать.
— Если надо, даже к черту мы залезем на рога, — вдруг отозвался известной симоновской строкой Корниенко. И непонятно было, чего больше прозвучало в его меланхоличном тоне: одобрение или сожаление по поводу не всегда уместного и оправданного лихого удальства.
— На рога-то не привыкать. Не дай бог в болото. Ни танков, ни артиллерии.
— Раз болото, значит, у немцев их нет. С артиллерией тоже не густо. Сочтемся.
— Мне бы ваш оптимизм. У комбата, похоже, его тоже не много…
Не встретив понимания, Павел замкнулся и больше в разговор не вступал, задетый, как ему казалось, непростительной недооценкой серьезности ситуации. Впрочем, остальные тоже, выпустив пар, расходились каждый при своих озабоченностях.
* * *
Командиров взводов собирать не пришлось. Ждут не дождутся, когда ротный из штаба вернется. От нетерпения изводятся. Что там и как впереди?
Павел ознакомил подчиненных с обстановкой и боевой задачей. Выяснилось, что, кроме него самого, никому другому воевать в условиях лесисто-болотистой местности не приходилось и никаких практических соображений на этот счет у взводных не нашлось. Зато оставались на своих местах взводные. До последнего момента он ждал и не хотел обещанной комбатом замены командиров взводов строевыми офицерами, и произойди замена, она расстроила бы его больше, чем отсутствие у Титовца и Грохотова необходимого опыта боевых действий в лесах и болотах. Но офицерского пополнения ни в Брянске, ни в Смоленске батальон так и не получил и теперь уже, как заверил Колычева Сухорук не получит.
Распорядившись получить оружие и готовить людей к ночной смене стрелков на боевых позициях, Павел вновь отправился в штаб: на двенадцать ноль-ноль была назначена отправка квартирьеров для приема-сдачи позиций сменяемых частей. За себя оставил Маштакова. С собой взял Махтурова и Богданова.
Выезжать должны были двумя группами. В первую комбат назначил Корниенко, Колычева и Сачкова, во вторую — Трухнина, Харина и Ваняшкина. Ваняшкин отбыл к стрелкам двумя часами раньше.
Выехали на двух стареньких «ЗИСах». В открытых кузовах с соломенной подстилкой. Жидкие расхристанные борта на тряской дороге ходили ходуном. Гремело подбрасываемое на ухабах запасное колесо и, смещаясь от заднего борта, норовило напрыгнуть на ногу. К счастью, путь оказался недолгим.
Передовая встретила непривычной тишиной и безлюдьем. Будто и не передовая вовсе. Ни выстрела, ни голоса. За все время присутствия до слуха донеслась ударившая стороной беспокоящая очередь немецкого МГ. Даже человеческое присутствие неощутимо. Пусто и стыло вокруг, куда ни поведи глазом.
— Повымерли все, что ли, или со сна пухнут, сурки? — вертя шеей, недобро удивляется Богданов.
По ходам сообщения пробрались в передовые окопы. К Колычеву пришло ощущение порядком подзабытого, но узнаваемого прошлого. Будто на свой участок Волховского фронта попал. Почти полное воспроизведение позиций его роты зимой сорок второго года. Траншеи мелкие, в пояс, с оплывшими, прихваченными морозом стенками, местами в ржавых потеках. То ли подпочвенной воды, то ли солдатской мочи. Зарыться глубже не позволяют подпочвенные воды, проступающие кое-где на поверхность.
Брустверы подняты притрамбованными снежными валами, но голову, чтобы шапка вровень с кромкой, все равно приходится пригибать. Такие же мелкие, сырые и перекрытые кое-как жердями землянки без дверей. В солдатском обиходе — норы.
Стоя в обороне, немцы возводили траншеи из бревен, обсыпали их привозной землей. Дно выстилали слегами, обшивали поперечно досками. Не забывали о нужниках.
Наши скрывались за снежными насыпями. Низменные участки перекрывались окостеневшими трупами погибших товарищей. Убитых никто не хоронил. Оправляться ходили в каски и выбрасывали их за бруствер. А при артобстрелах каски взрывной волной забрасывало обратно в траншею, на головы солдат. К тому же донимала невозможная вшивость.
По ходу заглянули в несколько землянок Невзрачные, запущенные. Ни деревянных настилов, ни соломенной подстилки. Печурки и то не в каждой.
— Вот народ. В лесу живут, а палец о палец для себя ударить не хотят. Твари ленивые.
— А ты что думал, что для нас здесь царские палаты приготовлены? Хрен да маленько.
— Нам здесь тоже не век вековать. Возьмем Маленичи, заживем в немецких. У них с этим полный орднунг.
На колымского начальника режима неприглядность жилищ впечатления не произвела. Каменное лицо Сачкова никаких эмоций не отразило. Корниенко и Колычев, тяготясь его присутствием, тоже помалкивали. И только Богданов с ординарцем Корниенко оживленно переговаривались, комментируя увиденное.
Блиндаж командира батальона поухоженней солдатских землянок, но все такой же сырой и тесный. А вот хозяин — человек радушный и словоохотливый. Не скрывает майор радости, что батальон его выводят в тыл, на отдых. Выставил на снарядный ящик бутылку водки, банку консервов.
— Сейчас здесь терпимо, капитан, — приняв Колычева с его старшинскими знаками различия за ординарца, а Сачкова почему-то сразу невзлюбив, майор обращается по преимуществу к Корниенко. — А по осени хлебнули лиха по ноздри. Сверху дождь, под ногами хлябь. Копнешь лопатой на штык, и вот она — затхлая, вонючая. По поверхности на брюхе ползать приходилось. С пулемета бьешь, а сошки тонут, в землю уходят…
— А немец как?
— А чего ему. Он на верхотуре сидит. Знает, что нам его оттуда не вышибить, — спит себе спокойненько. Мы его не трогаем, и он нас не беспокоит. Так что жить можно.
Сачков при этих словах комбата вскинул голову, смерил майора насмешливым взглядом. Но Павел опередил его:
— Значит, не ждут здесь удара?
— Вряд ли. К Рождеству своему готовятся.
— Болото что собой представляет? Незамерзающие очаги есть?
— Против наших позиций нет. Лед крепкий, — поняв причину его озабоченности, быстро ответил комбат.
— Мы сюда не в обороне сидеть пришли, майор, — вставил Корниенко, — наша задача — прорыв обороны противника. Рвать на части немчуру будем. Без штанов от нас побегут. Да, кстати, — он указал на Павла. — Это командир второй роты Колычев. Ты, майор, на его погоны не смотри. Это у нас специфика такая штрафная. До боя он — старшина. После боя свои капитанские наденет.
Майор коротко, с любопытством взглянул на Колычева и хотя не понял, что это за специфика такая, о которой сказал ему Корниенко, вдаваться в подробности не стал.
— Если думаете их шапками закидать — не выйдет. Пробовали уже. У меня в батальоне полторы сотни штыков осталось. Здесь наступать — гиблое дело. Ждать надо, когда наши на флангах где-нибудь прорвутся. Тогда они сами отсюда убегут.
— А мы их, комбат, не шапками — мы их трупами закидаем. — Сачков одним глотком опорожнил стакан, набычился. Лицо его сделалось злым и упрямым.
Комбат оставил его заявление без ответа и, адресуясь по-прежнему преимущественно к Корниенко, сказал тоном убежденного сожаления:
— Зря людей потеряете.
— У нас, комбат, людей нет, — наливаясь кровью и тяжелой ответной неприязнью к майору, сказал Сачков. — И нам их жалеть не пристало. Для них за честь полечь на поле боя, чем гнить в лагере.
Майор переменился в лице.
— А вы, товарищ капитан, случайно не в лагерях до войны служили?
Корниенко, стремясь предотвратить назревающий скандал, обернулся к Сачкову, попытался урезонить:
— Кончай, Сачков. Не заводись! О деле ведь говорим!
Но Сачкова уже понесло.
— И горжусь этим, — с вызовом ответил он, глядя в упор на майора. — Что всякую сволочь за проволокой держал и мне их охрану доверяли. Если б их, гадов, не взяли, они бы и без войны всю советскую Россию Гитлеру продали. А мы еще с ними панькались. Лично я — всех бы к стенке. И пособников их замаскировавшихся, что еще пока не разоблаченные ходят.
— Все, капитан. Кончай полемику! Не затем нас сюда прислали. — Корниенко силой, плечо в плечо, оттеснил Сачкова на задний план, за спину Колычева. — Товарищ майор, кто нам участок передавать будет? Пусть документы приготовят…
Как выяснилось, во всем стрелковом полку, занимавшем оборону на участке смены, бойцов в строю оставалось меньше, чем в одной роте Колычева. Большинство землянок пустовало, дышало нежилым духом. Редкие часовые и наблюдатели интереса к делегации штрафников не проявляли. Прочих и вовсе не было видно.
— А чего зря людей морозить, если немец спокойно сидит, — ничуть не смущаясь, рассуждал сопровождавший группу Колычева белобрысый младший лейтенант с косым следом осколка на щеке. — За последний месяц ни разу не совался.
Павел не удержался, подначил:
— Молодцы мужики! Здорово! Нас не трогают, и мы никого не тронем. Пусть дяди на Украине воюют, а мы тут, в Белоруссии, подождем, пока они вынудят фашистов и отсюда отступать. А что? Раз не лезут — пусть себе сидят.
Младший лейтенант обидный намек уловил, замкнулся, перешел на официальный тон: да, нет, так точно.
Выбрав для себя землянку, Павел оставил в ней Богданова с приказом протопить, заготовить дров, а сам в сопровождении Махтурова и старшего лейтенанта стрелков отправился на наблюдательный пункт произвести визуальный осмотр местности и подступов к первой линии окопов противника.
* * *
Вот она, его Палестина, откуда со щитом иль на щите. Приникнув к окулярам бинокля, Павел медленно, смещая его от левого фланга к правому, метр за метром исследует противоположную сторону. Оправдались его худшие предположения.
Прямо по фронту расположения стрелкового батальона, место которого в окопах займет его рота, — открытая, ровная и широкая низина — болото, поросшее островками осоки, мелкого кустарника и редкого чахлого чернолесья. Низина наверняка в деталях обозревается с высоток в глубине расположения обороны противника. Каждая складка, каждый кустик хорошо пристреляны. Ответного огня противник может не опасаться. Отвечать штрафникам будет нечем.
Береговая линия упирается в пологий, но круто обрывающийся склон. Полоска земли под обрывом — мертвая зона, но по обрывистому склону придется карабкаться наверх с помощью рук Достигнув этой преграды, атакующая цепь разобьется о нее, как набегающая волна о скалу. Быстрота и натиск ослабеют.
Трехрядные проволочные заграждения высотой по пояс стоят по флангам, препятствуя прорыву в обход болота. Повреждений в них вопреки сообщению Сухорука не видно. То ли устранили их немецкие саперы, то ли разрушительное воздействие нашей артиллерии на них сильно преувеличено. Минированы ли за ними подступы к окопам, тоже неизвестно.
Пошарив по нейтральной полосе, Павел направил окуляры в глубь вражеской обороны, прошелся взглядом по линии окопов.
В окопах, так же как и в наших, без признаков жизни. Ни человеческого лица, ни дымка из дымоходных труб над блиндажами. Совершенно пустое, мертвое пространство. На участке проселочной дороги, там, где угадывалась вторая их линия, чернели остовы двух подбитых сгоревших грузовиков. Само местечко Маленичи за перелеском не просматривалось.
Побродив перекрестием по горизонту, протянул бинокль Махтурову, стоявшему в траншее по левую его руку:
— Ты артиллерист, стрельни наметанным глазом — откуда сюрпризов от немцев можно ждать.
— Товарищ старшина, — придвинувшись к Колычеву вплотную, вполголоса позвал младший лейтенант. — Смотрите сюда, — он указал рукой в сторону немецкой траншеи. — Пусто, да? Я точно знаю. В передовых окопах у них одни наблюдатели сидят, с пулеметами и ракетницами. Всю ночь нейтралку подсвечивают. А сама пехота во второй Линии греется. Потому и дыма над землянками не видно. Пустые они. Артиллерии и минометов у них не больше нашего. Потому и стреляют тоже редко. Минных полей нет. Не ждут они здесь от нас никакой активности. Полковая разведка несколько раз ходила, ни один на мины не нарвался. На проволоку они консервные банки понавесили. Боятся, что наши саперы ночью проволоку порежут. А зачем на нее лезть, если болото промерзло? А против болота даже заграждения не выставлены. Осенью они не нужны были — через трясину ведь не попрешь. А потом, видно, поленились или нас совсем перестали бояться. Если не выдадите себя раньше времени — можно их будет взять…
Несмотря на «сопливость» и внешнюю неказистость, лейтенантик — а был он дважды Ваней: Иваном Коротковым по метрикам и Ванькой-взводным по должности — оказался смекалистым и приметливым малым. Показал на местности и толково, грамотно откомментировал выявленные вражеские огневые точки, всю систему огневых средств в целом. С его помощью Павел набросал на бумаге простенькую схему передовой, обозначил на ней пулеметные гнезда и дзоты, позиции артиллеристов и минометчиков. Спрятал в планшетку. Пригодится.
Покончив с делами, отбыли в батальон Корниенко и Сачков. Полномочным представителем штрафников на позициях стрелков остался Колычев. Поставив в известность комбата о месте своего пребывания, Павел с Махтуровым забрались в протопленную Богдановым землянку и втроем до вечера отсыпались.
Разбудил его Богданов. От комбата прибыл вестовой с сообщением, что для Колычева и его спутников на ротной кухне приготовлен ужин. Отправив Богданова с котелками на кухню, лежали с Махтуровым около печурки на ворохе лапника, натасканного Богдановым. Молчали, казалось, об одном, без слов понятном каждому. Но не вдруг.
— Слышал сегодня ваш разговор с Сачковым, — переворачиваясь на бок лицом к Павлу, раздумчиво произнес Махтуров. — Ты ему ровня, а он на тебя волком смотрит. Что уж говорить о рядовых штрафниках. Во всех врагов народа видит.
— Специфика службы. Среди волков живет, по-волчьи воет.
— А Балтус? Вообще органы?
— Черт его знает, Николай. Если вникнуть, Сачков — человек верный. Делу Ленина — Сталина предан. Как пишут в партийных характеристиках — морально устойчивый, политически грамотный. Умрет, но не предаст. А по природе — человек недалекий и злобный, рьяный служака. Обучен команде «фас» — другого не понимает. Шаг вправо — побег, шаг влево — расстрел. Условия службы их такими делают.
— Если б только служба виновата. Мне в Брянске в армейской газете сатирическое стихотворение попалось. Я переписал его себе в записную книжку. Вот смотри…
Махтуров полез рукой под борт шинели, вытащил из внутреннего кармана записную книжку, открыл нужную страницу.
— Держи!
Пристроившись к полоске света от полуоткрытой топки, Павел стал читать.
Юный Фриц, любимец мамин,
В класс идет держать экзамен.
Задают ему вопрос:
Для чего фашисту нос?
Отвечает Фриц мгновенно:
Чтобы вынюхать измену,
Чтоб писать на всех донос,
Вот зачем фашисту нос.
Для чего фашисту ноги?
Чтобы топать по дороге,
Левый-правый, раз и два.
Для чего же голова?
Чтоб носить стальную каску
Или газовую маску,
Чтоб не думать ничего,
Фюрер знает за него.
Похвалил учитель Фрица.
Этот парень пригодится.
Из такого молодца
Можно сделать подлеца.
Рада мама, счастлив папа —
Фрица приняли в гестапо.

— Ну и как? — не дождавшись комментария от друга, спросил Махтуров. — Если заменить Фрица на Сачкова или Доценко и кое-кого еще — что получится? Один к одному получится. Что у них, что у нас. А ты говоришь — служба.
— Ты этими соображениями еще с кем-нибудь делился?
Махтуров оскорбленно поджал губы, выхватил из рук Павла записную книжку, сунул обратно в карман.
— Скрути из этих стихов самокрутку и выкури!
Назад: Глава седьмая
Дальше: Глава вторая