Глава третья
Гитлеровцы перенесли артогонь вправо, на роту Упита. Минометы вообще смолкли. Только пулеметчики продолжали злобствовать, поливая штрафников свинцом из пяти или шести стволов. Готовясь к отражению контратаки, бойцы приспосабливались к стрельбе с тыльной стороны траншеи, сооружали защитные укрытия для себя и пулеметов.
Прихватив с собой Богданова, Павел выбрался из блиндажа в траншею, забрался в немецкое пулеметное гнездо. Припав к окулярам бинокля, прошелся глазом по всему склону от окопов до берегового среза, пытаясь уяснить для себя просчеты, допущенные в ходе боя обеими сторонами. В особенности свои. Полроты его лежало по всему истоптанному, изрытому воронками пространству. Многих он не успел узнать совсем, даже пофамильно, и не узнает уже, вероятно, никогда. Помнил только итоговую цифру в составляемых строевках. Но причастность к судьбе тех, кто темнел сейчас серыми коченеющими бугорками на грязном снегу, не оставляла его. Много бугорков, кучно лежат.
Уже отрываясь от бинокля, уловил какой-то слабый промельк задетый краем окуляра, что-то вроде живого неясного движения по закрайку. Присмотревшись, различил фигуру солдата, тяжело, с натугой ползущего в направлении окопа. Вернее, это были два солдата в сцепе. Один, продвигаясь на правом боку, тащил за собой второго, раненого, прихватив того под мышку левой рукой.
— Взводного ко мне! — оборачиваясь к тройке штрафников, которые оборудовали за его спиной пулеметное гнездо, но уже в сторону фашистов, приказал Павел и протянул бинокль Богданову: — Ну-ка взгляни!
— Да это же Мамазин, ротный, — возбужденно присвистнул Богданов. — Вот дает баба! Я думал, что она по ночам только мужиков выручает. По женской части… А она, глянь, — рогом упирается. Как баркас прет.
— Егор! — позвал Павел появившегося Грохотова, жестом приглашая к месту обзора. — Выдели человека, пусть поможет санинструктору дотащить раненого.
Уяснив, что требовалось сделать, Грохотов, мешковато развернувшись, выскакивает в траншею.
— Зря ты, Богдан, на бабу бочку катишь, — вступился за санинструктора степенный и рассудительный первый номер пулеметного расчета, и Павел припомнил его фамилию — Литовченко. Он из тех, кто непременно вставит слово за обиженных. — Мамазин, Мамазин! — передразнивает он язвительно Богданова. — А она, может, через час тебя, лошака, или меня так же тащить будет.
— А я чё? Я — ниче! — заменжевался Богданов, чувствуя по общему настрою, что и другим штрафникам вокруг Литовченко его обидное замечание в адрес санинструктора не понравилось. — Здоровая, говорю…
— Анекдот в тему, мужики! — предлагает мировую второй номер Литовченко, быстрый в движениях, востроглазый и, видимо, смешливый солдатик Хлопотливо обшлепав карманы телогрейки, он извлекает на свет смятую пачку немецких сигарет, раздобытую, вероятно, тут же в блиндаже, и, присев на корточки, выставляет ее в общий круг. — Значит, два куркуля, отец с сыном, денег немерено, задумали отправить на курорт своих благоверных. Но с условием: чтоб про все свои пакостные дела домой прописывали. Ну, уехали. А через несколько дней получают оба телеграммы. И в той, и в другой всего по одному слову — пиво. Что за черт! Ничего не понимают. Пошли искать понятливого. Тот сыну и объясняет: твоя, мол, пишет — приехала, изменила, вернусь, отчитаюсь. «А моя-то карга при чем? — спрашивает отец. — На нее только слепой позариться может». А толмач ему отвечает: «Точно, батя, угадал. Твоя так и пишет — попыталась изменить, все отказались». — И солдатик сам первым прыскает в кулак, заходится тоненьким козлиным смешком, который, несмотря на его заразительность, нисколько не трогает первого номера.
— Вот и наша санинструкторша тоже на пиво работает, — переждав, как пустое, веселость напарника, скупо одобряет Литовченко. — Здесь у нее одно пиво, а домой вернется — будет другое. Здесь все лезут, а дома все отвернутся…
Пронзительный вой мин — как отснятый кадр на лицах. Только головы поворачиваются выставленным ухом кверху.
Секунда, другая… Грохот — и пласт земли обрушивается сверху. Разрывы следуют один за другим с небольшим перелетом позади окопа. Немцы вновь начинают обработку позиций штрафников. Следующая серия наверняка разорвется в траншее.
— В укрытие! — кричит Павел и не слышит своего голоса. В ушах звон и плотная вата.
Но солдаты и без команды, встряхиваясь и отплевываясь на ходу, бросаются к блиндажу.
Пережидая налет в блиндаже, Павел вспоминает о санинструкторе.
— Егор, ты послал человека за раненым?
— Послал.
Санинструктора Колычев видел лишь однажды, издали, в день прибытия ее в батальон. И когда она вскоре после окончания минометного обстрела появилась в траншее с сопровождающим солдатом, едва сдержался от нескромно проявляемого интереса.
Плоское, совершенно безбровое лицо, низкорослая, то ли бурятских, то ли якутских кровей, плотно сбитая, она стояла перед ним на коротких упористых ногах, в кирзачах, как кряж, вызывая ощущение физической крепости и мощи сродни той, что исходила от цыгана Салова. Говорила с шепелявым акцентом, смазывая шипящие звуки в окончаниях слов.
— Товарищ старшина, там раненых много. Я их одна не успею перетаскать. Кровью изойти на морозе могут. Я двенадцать человек в траншее сложила. Там лежат. Один уже помер. Теперь, может, еще есть. Что делать? И бинты кончились. Сумка пустая. И транспорт нужен. Вывозить нужно.
Колычев ее понимал, но и свои возможности тоже. Что он может? Выделить людей? Но с минуты на минуту ожидается контратака противника, каждый человек в окопе на вес золота. Поколебавшись, все же распорядился:
— Егор, выдели пару мужиков, пусть помогут старшине эвакуировать раненых. А насчет бинтов и транспорта доложу комбату, как только связь появится.
Связисты — двое солдат в истерзанных, исполосованных грязью маскхалатах, видимо, пришлось поползать на животе, — и вправду оказываются легкими на помине. И пока один из них возится с подключением аппарата в блиндаже Грохотова, Колычев сидит рядом за столом, продумывает варианты доклада. В зависимости от того, кому: комбату или начальнику штаба. Кто будет на проводе?
Связь долго не появляется.
— Первый! Первый! Я — Девятый. Ответь! — взывает в трубку телефонист и смущенно, испуганно поглядывает на Колычева: только что ведь была.
Но Первый упорно не отзывается.
Где-то наверху, совсем рядом, ухает глубинный взрыв. Блиндаж встряхивает, пол отзывается мелкой дрожью. Снаряд артиллерийский. Семидесятипятимиллиметровый. Что это — налет? Контратака? Все замирают в напряжении, ожидая, последуют ли за разрывами крики наблюдателей в траншее. Но снаружи доносятся только грохот и треск разрывов. Значит, налет. Будут с полчаса обрабатывать и только потом полезут. Наконец появляется связь.
— Товарищ старшина, командир батальона на проводе, — протягивает ему трубку телефонист, счастливый оттого, что не виноват, не по его вине пропадала связь, и претензий к нему быть не может.
Приложив трубку к уху, Павел слышит сквозь шорох и треск помех твердый, требовательный голос Балтуса.
— Колычев? Слушаешь? Доложите обстановку, комроты. Что у вас там происходит?
— Занял первую линию, товарищ майор. Нахожусь в двухстах метрах от дороги на Маленичи. Противник ведет артиллерийский и минометный огонь. Ожидаю контратаку. Требуется пополнить боеприпасы, необходим транспорт для эвакуации раненых. Кончились индпакеты.
— Сколько людей остается в строю? Потери, старшина?
Вопрос о потерях — щепетильный, не совсем ко времени. Ответ на него Колычев предназначает на потом и потому осторожничает.
— Уточняю, товарищ майор, и сразу доложу.
— В каптерке портянки до одной на счету, а у вас люди. Сколько штыков в строю, комроты? Не темни!…
— Не больше полроты, товарищ майор.
— Уточните. Через двадцать минут жду ваш доклад. Ясно?
— Так точно, товарищ майор.
— Эвакуацию раненых начали. Ждите. Боекомплект к вам тоже направлен. Если не получите в течение часа — доложите. Соберите и приготовьте все, что есть трофейного.
Напоминание излишне.
— Сделано, товарищ майор.
— Из окопов назад — ни шагу. За окопами для вас земли нет. Понял?
— Так точно, товарищ майор.
— Держитесь. К вечеру получите пополнение. Конец связи.
Положив трубку, Колычев облегченно перевел дух. Все время разговора с комбатом он пытался понять, доложил или нет Сачков Балтусу о конфликте между ними, и если да, то в каком свете его представил. Но, похоже, Сачков комбату еще не докладывал.
Ладно, у него есть двадцать минут в запасе. А за двадцать минут многое что может произойти.
В том числе и со связью. Надо бы попрощаться с Титовцом. Дружбы большой между ними не возникло, но помощником ему бывший командир батальона был неплохим.
Титовцу требовалась срочная операция. Крупный осколок разворотил ему бок, он ослабел, истек кровью. Жизнь уходила из него. Он еще боролся с подступающим беспамятством, но сознание меркло, ускользало. Кажется, он уже не понимал, где он и что с ним. Колычева он не признал.
* * *
Балтус едва смирял клокотавшую внутри ярость. От былой командирской сдержанности, с которой он по обыкновению принимал вызвавших его неудовольствие подчиненных, не осталось и следа. Командующий армией рокотал в трубку: скрытность переброски батальона и внезапность атаки обеспечены, а боевая задача не выполнена. Маленичи не взяты, роты завязли в первой линии обороны противника. Командующий требовал взять Маленичи во что бы то ни стало. И доложить о выполнении приказа не позже двенадцати ноль-ноль следующего дня.
Балтус повысил голос.
— Я вас спрашиваю, товарищ командир роты, — почему понесли такие потери? Мне капитан Сачков докладывал — бока отлеживали, комроты?! А могли на плечах фашистов во вторую линию ворваться, взять Маленичи. И приказ был бы выполнен, и потерь бы таких не понесли. Так, Колычев?
— Не могли на плечах, товарищ майор, — безучастным тоном отвечал Павел, сознавая уже, что никакие доводы его комбатом приняты не будут, в его глазах он виноват безоговорочно и своими возражениями лишь подстегнет раздражение начальства. — Немцы прижали нас к земле и отошли организованно, выставив прикрытия. После того как мой взвод совершил маневр и скрытно вышел фашистам во фланг, прикрытия мы перебили и первую линию взяли. А если бы поднял роту под пулеметы, как требовал Сачков, то вся она бы там легла, и ничего бы мы не взяли. И еще я контратаку отбил.
Балтус прошелся по землянке, напряженно морща лоб. Видимо, пытался уяснить для себя, кто же из двоих прав: Сачков или Колычев?
Павел осмелел.
— И вообще лучше бы артиллерией помогли подавить огневые точки. Не сорок первый год, чтобы на пулеметы с голой грудью переть. Немцы только в ладоши не хлопают — валят нас кучами, как снопы.
Это была дерзость сродни вызову. Балтус придержал дыхание, дернулся к Колычеву, вперил в него жгучий буравящий взгляд.
— Что?!
Павел не дрогнув выдержал взгляд: все равно терять нечего. И он не мальчик для битья.
— Немцы, чуть запахло жареным, отходят, берегут солдат. А мы только и знаем что вперед! Вперед!
— Не забывайтесь, комроты! Приказ двести двадцать семь для вас никто не отменял. Маленичи должны быть взяты батальоном. И они будут взяты. Я выполню приказ, даже если все вы там поляжете. А для того, чтобы вам легче было нейтральную полосу преодолевать, завтра выставлю позади роты взвод охраны с пулеметами. Так и объявите в роте. Трусов и паникеров расстреляют на месте. И тебе, Колычев, лучше там остаться, если в Маленичи не ворвешься.
На Колычева смотрела каменная маска.
— Вопросы есть?
— Есть. Представления на отличившихся готовить?
— Отличившихся?! — У Балтуса повело рот набок. Но странное дело, тон изменился, стал спокойнее, чем был. — Отличившиеся будут только после взятия села. Я думал, что это вам должно быть ясно и без моей расшифровки. И еще, старшина, запомните: не усердствуйте. Их не так много, тех, кто действительно заслуживает право на прощение прошлых ошибок и преступлений. И предоставлено оно будет только достойным. Мне сегодня доложили, что, пока штрафники пугливо прятались по воронкам, женщина — женщина, старшина! — санинструктор, не имеющая за своими плечами никакой вины, под этим самым огнем, который уложил ваших героев на землю, вынесла на своих плечах двадцать девять человек раненых. Вот и скажите мне, кого и чем я должен награждать, а кого наказывать. Не знаете?
Павел промолчал. Не для того начальство задает вопрос, чтобы услышать ответ.
— Еще вопросы есть?
— Больше нет, товарищ майор.
— Атака утром, идите и готовьтесь.
На выходе из землянки лицом к лицу столкнулся с Корниенко, который тоже спешил по вызову комбата. После боя они еще не виделись, Колычев слышал только, что Федор жив, не ранен.
— Комбат на уровне?
— На уровне. Посоветовал мне остаться там, если завтра в Маленичи не ворвусь. Для поддержки Сачкова с пулеметами позади роты обещал выставить.
— Черт! У меня две трети роты выбило, всего один взводный остался. Думал, и тех не наберется.
— У меня не лучше. Тот же коленкор. Они из пулеметов полосуют, а накрыть их нечем.
— Трехслойный настил, а сверху мины. Думал, не выберусь из проволоки. Как щетину бритвой солдат срезало.
— Завтра похлеще будет. Поняли, что штрафники перед ними, и наступать обязательно будут. За ночь укрепятся.
— Бог не выдаст, свинья не съест, — тряхнул чубатой головой Корниенко, бодрясь.
И непонятно было, кого больше, себя или Колычева, он таким образом утешить хотел.
* * *
Потемну в роту прибыло обещанное пополнение. Семнадцать человек из штабной обслуги и недолечившихся пациентов санчасти. Всех, кого можно было, направил комбат в окопы. Передал и приказ: подготовить позади позиций роты три пулеметных гнезда.
Колычев вызвал взводных.
— Приказ комбата: оборудовать позади траншеи три пулеметных гнезда. В атаку утром пойдем на мушке у пулеметов Сачкова. Приказ объявить во взводах. Маштаков, Грохотов, Ведищев! Выделить людей для сооружения пулеметных гнезд. Приступить к исполнению немедленно.
Все, кто находился в блиндаже, настороженно притихли, переваривая услышанное. Новость по душе никому не пришлась, но все отмолчались. Только Маштаков, многозначительно кашлянув, не утерпел обиды:
— Лучше бы пэтээровцев подбросили…
Выбирать места под пулеметные точки Колычев отправился самолично.
Передовая жила обычной ночной жизнью. Немцы посвечивали ракетами, периодически общупывали позиции штрафников дежурными пулеметными очередями. Было черно и беззвездно. Штрафники себя никак не обозначали.
Не успел Павел, вернувшись, возникнуть в дверном проеме блиндажа, телефонист протянутой к нему телефонной трубкой встречает:
— Товарищ старшина, вас комбат уже два раза вызывал. Ругается. Вот, в третий раз требует.
— Где ходите, командир роты? Почему связные не знают, где вы находитесь? — доносят до него провода недовольный голос Балтуса. — Почему я вас должен ждать? Ваши бойцы знают, что возврата в эти окопы для них не будет?
Колычев не узнает комбата и не понимает. Навязчивая установка Балтуса на понуждение людей страхом расстрела ему неприятна и сомнительна. Ни повода подозревать штрафников в малодушии, ни смысла в угрозе карательными мерами он не усматривает. Скорее наоборот.
— Так точно. Приказ во взводах объявлен.
— Напомните еще раз. Те, кто действительно хочет избавиться от постыдного прошлого, завтра утром ворвутся в Маленичи. А остальных ждет позорная смерть. Немедленно оборудуйте пулеметные гнезда. Пулеметы добавят решимости трусам и паникерам выполнить приказ командования.
Комбат бросает слова резко, отрывисто, прибалтийский акцент бьется в ушах. Колычев только слышит майора, но и не видя, отчетливо представляет его всего — напрягшегося, жестко сощуренного, необычайно возбужденного. Всего на нервах.
— Пулеметные гнезда сооружаются. Я как раз этим и занимался.
— Пополнение получили?
— Так точно. Семнадцать человек
— Боеприпасы?
— Пока нет.
— Ждите. Разберемся. Еще вопросы есть?
— Никак нет, товарищ майор.
— Если в течение часа боеприпасы не поступят — докладывайте. Немедленно. Конец связи.
Не снимая шинели, уселся за стол, где дожидался его Махтуров. Достал из планшетки карту, ткнул пальцем в обозначение населенного пункта.
— Смотри, Николай. Вот наша завтрашняя Голгофа — Маленичи. Деревушка в сорок два двора. Половина разрушены. Значится как опорный пункт обороны противника, имеющий для нас важное тактическое значение.
Махтуров, прихватив коптюшку, склоняется над картой. С минуту сосредоточенно всматривается в топографические знаки и обозначения, прикидывает. Павел следит за выражением его лица.
— Хоть убей — не вижу тут никакого важного тактического значения. Куда ни кинь — болота, топь. И в глубь обороны — то же самое.
— Да, с мозгами ротного уровня тут, пожалуй, мало чего рассмотреть можно, — легко соглашается Павел, потому что и сам недалеко в собственных оценках уходил. — Но нам с тобой дальше Маленичей заглядывать и не требуется. Вот смотри: здесь, у дороги, у них непременно дзоты должны быть. Место для них удобное. Согласен? А складки местности фрицы всегда на сто процентов используют. Они этому хорошо обучены. А вот здесь, за высоткой, у них наверняка полковая артиллерия скрывается. Слабое место обороны — отсутствие минных полей. Раз перед первой линией не ставили, то и перед второй вряд ли. А за ночь поставить не успеют. Так?
— Вроде логично, если по лейтенантским мозгам, — озабоченно соглашается Махтуров. — Но все равно в толк не возьму: сегодня от трех рот половину положили, завтра добьем. Мы что — на оперативный простор выйдем?
Но Колычев его уже не слушал, перехватившись внезапно осенившей его новой мыслью.
— Вот что, Николай. Дуй во взвод, отбери пятерых человек — самых из самых. И — ко мне! Пошлем в ночную за языком.
Махтуров удивленно двинул кустистыми бровями.
— Давай, давай! — поторопил его Павел. — После все объясню.
Махтуров собрался было что-то возразить, но передумал, быстро поднялся и направился к двери.
Одновременно вернулись с позиции взводные. Колычев стал посвящать их в свой план.
— Чует мое сердце, мужики, немчура ночью за своими покойниками похоронную команду пошлет. В этом деле они аккуратисты. Всегда своих убитых с поля боя выносят и хоронят. И на этот раз поползут. На нейтралке десятка полтора их трупов валяется, и среди них один офицер. Вот около него и засаду надо устроить.
Ведищев его замыслом загорелся.
— Это дело, ротный, мы враз обстряпаем. На него немало охотников найдется, если им еще справки об освобождении пообещать… Да я сам первый пойду. Я же разведчик. И люди у меня надежные имеются. Разреши, ротный!
Но Павел его пыл охладил:
— О тебе, Ведищев, речи быть не может. На тебе взвод. Как-нибудь без тебя обойдемся. Только тихо надо. Не выйдет номер — чтобы шито-крыто было. Тобой рисковать не могу.
— Тайну в любом случае не сохранишь: выгорит дело — языка притащим, не выгорит — все равно не утаишь.
— Береженого бог бережет, а не береженого — Сачков стережет. Понял?
— Ладно, заметано. Но все равно зря. Я разведчик.
Посовещавшись, Колычев с Богдановым и двумя взводными, Маштаковым и Ведищевым, выбрались в траншею. Маштаков пошел в свой взвод, а Колычев с Ведищевым, сопровождаемые Богдановым, прошли к ячейке наблюдателя, оборудованной на стыке основной траншеи с боковым ходом сообщения. Наблюдателем в ячейке был казах Имашев, невысокий, щуплый, но жилистый и выносливый боец, знакомец Туманова. Павел помнил его имя — Куангали.
Боец тоже признал командиров. Поспешно отвернул поднятый воротник шинели, замер выжидательно, уступая Колычеву проход в окопчик
— Как немец, Куангали? — приветливо, как к старому знакомому, обратился к нему Павел. — Слышно чего на той стороне?
— Тихо, бякиш-мякиш. Не слыхать… — чуть смущенно отзывается боец. Ему неловко от того, что он не знает и не может сообщить командиру того, что вроде бы должен знать, да вот не знает.
В тесной ячейке втроем не разместиться, и Павел отсылает Имашева в траншею.
— Разомнись там, погрейся. Мы тут без тебя пока понаблюдаем.
* * *
Пока Колычев с Ведищевым рассматривают нейтралку, Имашев с Богдановым, присев на корточки друг против друга, разделенные проходом в окопчик, неторопливо перекуривают в рукав, прислушиваются к тому, о чем переговариваются командиры. Имашева вот-вот должны сменить, он ждет смены караула и мыслями уже там, в протопленном блиндаже, с кружкой горячего чая на нарах. Ему кажется, что смена запаздывает. Поглядывая на Богданова, он вдруг вспоминает о приятеле.
— А где Витек? Тимчук? Как они?
— Витек при делах, дежурный по кухне, — под кухней Богданов подразумевает обеспечение ужина для Колычева. — А Тимчука ротный отправил во взвод к Маштакову. Кончилась для него лафа, вместе со всеми теперь в бой ходит.
— А чё там сзади нас копают? Не знаешь?
— Пулеметы нам в спину ставят. Комбат грозился, что всех перестреляют, если завтра кто назад побежит. И первого — ротного, если Маленичи не возьмем.
— Про пулеметы — правда, что ли? — не поверил Имашев.
— А то! Иди, посмотри, — пренебрежительно фыркнув, посоветовал Богданов. — Комбат сказал, что взвод охраны туда поставит.
— Сачкова, что ли?
— Сачкова.
— Я видел, как он в бою на ротного наскакивал. Орал, что всех перестреляет.
— Ты вообще откуда родом?
— Я? Из Караганды.
— Чучмек, значит? Баранов пас…
— Почему баранов? Я на шахте работал, уголек рубал.
— А в штрафной за что попал?
— Мало-мало Ураза-байрам отмечал. Прогулял смену.
— Ты же мусульман. Мусульманам запрещено.
— А я среди русских вырос. У меня все друзья русские.
— По-русски без акцента шпаришь. Не подумаешь даже, что чучмек
— А что значит чучмек?
— У нас так всех азиатов зовут. Чучмеки бестолковые…
Помолчали.
Из темноты доносится приближающийся дробный топот ног по траншее. Это командир отделения Огарев ведет группу бойцов на смену наблюдателям и боевому охранению. Среди них Дробязко, Новиков и рецидивист Басмач — Карнюшкин. Все из отделения Имашева.
— Что случилось? Заснул, что ли? — обеспокоенно спрашивает Огарев, подсаживаясь к Имашеву. Грохотов его не предупреждал, что ротный в траншее с проверкой находится, и он недоумевает, подозревая неладное со своим бойцом.
— Нет.
— А что там ротный делает?
— Мертвяков фрицевских считают. Про офицера ихнего что-то говорили. Кажись, разведку за языком послать хотят.
Огарев быстро смотрит на Богданова.
— Ты в курсе?
— Офицер там лежит. Ротный думает, что за ним ночью обязательно приползут. Засаду хочет устроить.
— А кто в поиск за языком поползет? — встрепенулся Дробязко. — За это ведь освобождение полагается.
— За добровольцами в первый взвод послали.
— Я тоже доброволец. Хочу за языком.
— Остынь, хохол! — останавливает Дробязко Новиков. — Разведчик из тебя… Ты чё? Твое дело цинки Литвяку подтаскивать. Не смеши, а!
— Меня ротный знает. Я пойду!
— Иди, иди! У хохлов голова до обеда только работает…
— Тимчук говорил — Сачок бузу затеял! — вдруг припомнил Дробязко. — На ротного накапал. Будто мы бока отлеживали, а он нас нарочно в атаку не поднимал. Сам командовать хочет.
— Тима один раз в бой сходил, с перепугу еще не отошел. Штаны на ветер просушить вынес, парашу пустил!
— Сачков, Сачков! — подлил масла в огонь Богданов. — Потому комбат против нас пулеметы и выставляет.
— Командир из него… Пистолетом только махать… Ротный с первого дня воюет, толк знает.
— Не нарвался он на Штыря или Кныша. Они на него давно зуб точат. Отмахался бы уже!…
— Ша-а, братва. Кончай базар, — будто защищаясь от удара, выставляет перед собой растопыренные пятерни уголовник Карнюшкин. — Вы чё — по особистам соскучились? Я видел — не видел, слышать — не слышал. Мне они ни к чему. Я помочиться на этот момент отстал. А вы как хотите.
Огарев, спохватившись, гасит не на шутку разыгравшиеся страсти, командует бойцам подъем. На смену Имашеву остается Дробязко.
* * *
Когда дверь от грубого толчка распахнулась и в блиндаж с шумом ввалилась группа бойцов с оружием в руках, Павел с Грохотовым и связными как раз заканчивали позднюю вечернюю трапезу. За столом произошла немая сцена. Трое из пяти бойцов были блатняками из ближайшего окружения Сашки Ростовского, включая его самого, собственной персоной выступавшего впереди Махтурова. Такие вот добровольцы в поиск за языком.
Молча выматерившись про себя от досады, Павел уставился вопрошающим взглядом в непроницаемое лицо Махтурова.
— Ты кого привел?
— Добровольцы.
— На ту сторону, что ли? Я сказал — самых надежных!
— Ну.
— Чего ну? Драпанут, и след простынет.
Махтуров, потемнев, выдавил желваки на скулах.
— Эти не драпанут. Если хочешь — сам с ними пойду.
— С каких пор ты к ним верой проникся? — Закусив удила, Павел уже не думал и не заботился о том, что не пристало ему выяснять отношения с подчиненным командиром на глазах у бойцов. Какая-то чуждая неосознанная сила подмывала его на резкость и грубое слово. Наверно, это страдало его ущемленное самолюбие. Не ожидал он такого подвоха от Махтурова.
— Не гони пургу, ротный! — выступил вперед Ростовский. — Ты нас в бою видел? Мы первыми в окопы к фрицам ворвались и пулемет вместе с Махтурычем закидали. Я двух гитлерюг в траншее завалил. Махтурыч знает.
— Штрафник Краев, — поднимаясь из-за стола и надвигаясь на солдата с недвусмысленным угрожающим видом, потребовал Павел. — Сначала доложите как положено о цели прибытия, а когда разрешу — разговор вести будете.
В блиндаже все притихли, почувствовав назревающий скандал. Павел услышал, как за спиной, швырнув в сердцах ложку, двинул, поднимаясь, стулом и пошагал в дальний конец Грохотов.
Краев, не дрогнув, выдерживает напор Колычева, тянет замедленно, с усилием руку к ушанке, но, подстегнутый требовательным взглядом, подтягивается, добавляет руке четкости.
— Гражданин ротный, штрафник Краев прибыл для выполнения боевого задания по взятию языка.
Павел берет себя в руки. Чем, собственно, не устраивает его Краев с дружками? В самом деле думает, что побегут к немцам? Чепуха. Это он зря, по вздору. Ни к каким немцам урки не побегут.
Но тогда что? Да, есть приказ, запрещающий посылать в разведку штрафников из числа уголовных элементов. И Махтурову этот приказ известен, да и уголовникам тоже. Пожалуй, в этом суть.
— Ротный, — почувствовав перемену в настрое Колычева, заторопился Краев. — Вот мы трое, я, Кисет и Барыга, — мы по соннику привычные работать, нас ни одна собака не учует. Лучше нас никто не сработает… Без понтов.
— А фамилии у них, Краев, есть? Или они с кличками на свет народились?
— Ну, Колодин и Данилин. Чё фамилии-то? У нас их по нескольку штук на каждого. Мы дело предлагаем.
Противясь себе признаться, Павел в глубине души все же сознает, что, будь на то одного его воля, уговаривать его бы не пришлось. Если исходить из здравого смысла, а не из приказа, и думать о пользе дела, то посылать за языком надо уголовников как обладающих для этого соответствующей практической подготовкой. То есть идти на нарушение приказа, четко представляя, на что идешь. Приказ не может охватить всего многообразия конкретных ситуаций, но в отличие от правил, где допустимы исключения, исключений, к сожалению, не допускает. Но будь что будет.
— Не сомневайся, ротный. Сработаем в чистом виде. Ты лучше, пока мы ползаем, ксиву пиши, чтобы справилы об освобождении нам выдали.
— Ладно, — уступает Павел, хотя отдает себе отчет, что делать этого ему все-таки не следует. В случае неуспеха самодеятельность с разведкой ему даром не пройдет. — Пойдете втроем или еще двоих для прикрытия выделить?
— Втроем. Мы за себя в ответе. За других не знаем.
— Хорошо. У вас есть два часа на сборы и отдых. Выполняйте.
— Только на честняк играем, ротный, — оборачиваясь от двери, условливается Ростовский — Краев. — Если фрица притащим, чтобы ксивы готовы были. Резину тянуть не будешь.
— Если языка возьмете, даю честное слово — лично за вас перед комбатом ходатайствовать буду.
— Смотри, ротный, заметано. При свидетелях.
— Красноармейские книжки оставьте взводному. Никаких документов, кроме медальонов, при себе не оставлять. Немцы обычно обвязывают трупы веревками и тянут их за собой. Лежите и ждите. Если не получится взять сразу — можно обрезать веревку. Не поймут — приползут снова.
Через два часа три тени выбрались из окопчика наблюдателя и, перебегая до ближайшей гривки кустарника, там пластались. Когда взлетела осветительная ракета, под гривкой никого не было.
* * *
До полуночи в роте продолжались подготовительные работы к утренней атаке. Звонили из штаба Боровицкий и Сухорук, приходили с докладами взводные. Готовя строевую записку, Колычев вывел окончательную цифру потерь: сорок семь человек убитых, восемьдесят пять раненых. Ровно полроты. И хотя цифра потерь не стала для него неожиданностью, но подтолкнула к невеселым размышлениям о завтрашнем дне. Завтра наверняка будет похуже. Кто кого, без вариантов.
Но чем бы Павел ни занимался, мыслями он постоянно возвращался к высланной разведке. Несколько раз он выходил в траншею, вглядывался и вслушивался в то место, где должны были находиться его разведчики. Но там было все тихо.
Не заметно было никакого беспокойства и движения и в окопах у фашистов. Только ракеты с равными промежутками зависали над нейтралкой. Опасаясь ночной вылазки, немцы старательно освещали склон. Но пулеметной стрельбы не вели. Только светили.
Тишина почему-то тревожила. Хотя, казалось бы, наоборот, должна была успокаивать: по крайней мере не обнаружены. Так и не дождавшись результата, незаметно задремал, сидя за столом.
Вернулись разведчики в три часа ночи. Ввалились в блиндаж ротного злые, продрогшие, в извоженных грязью шинелях и сапогах.
— Пустышку, мы, твари, вытянули, — сумятясь неудачей, стал докладывать Краев. — Ни одного гада не удалось выудить. Сидят в окопах, матерятся, а вылазить — не вылезают. Видать, до фени им трупняки. Вон Барыга последнего мертвяка совсем под носом у них блочил, слышал, как матерятся, а за бруствер не вылезают.
— А ты где, Краев, по-немецки понимать научился? — со скрытой иронией спросил Павел. Он был даже рад, что кончилось все именно так, без шума и огласки, что поначалу пропустил сообщение Краева о Барыге, действовавшем перед самым носом у фашистов.
— Да нет, ротный, мы по фене ботаем, а по-ихнему не волокем. Но все равно понятно, что лаются, друг друга кроют.
— А это у вас что? — показал глазами Павел на оттопыренные карманы шинелей и выпиравшие бугорки на груди.
— Мы, ротный, пока около мертвяков лежали, ранцы ихние поблочили. Жратвы у них там от пуза—и консервы, и галеты, и бацильное дело. И фляжки со шнапсом у каждого на поясе. Барыга сначала хотел двоих-троих обшмонать, для согрева. Ну, а после мы уж всех до последнего взяли…
— Ранцы? Они что — в ранцах в атаку шли? Ерунда какая-то.
— Ну, так, а где ж бы мы тогда взяли, — развел руками Краев, начиная и сам с усилием что-то соображать, чего раньше не сообразить вроде нельзя было, но не сообразил.
— Странно. И не ранцы вас потрошить посылали. Баки мне забиваете.
Шевельнулось недоброе предчувствие.
— Ранцы мы между делом, ротный. Если б появился кто — захомутали бы гада. А так… Не пустыми же назад ползти. Мы и ксивы все их позабирали. Вот, смотри. — Краев суетливо полез за пазуху рукой, извлек из нагрудного кармана несколько солдатских книжек и протянул их Павлу. Пошарив в боковом кармане брюк, достал и присовокупил к ним какой-то значок, показавшийся Колычеву немецким орденом. — Ты, ротный, нам верь. Куда хошь кинемся, только скажи.
— Говоришь, Барыга под самую траншею ползал? — Павел только теперь осознал смысл слов Краева о том, что напарник блочил последнего мертвяка под самым носом у фашистов: мины! Значит, не ставили и не ставят.
— Ну. Говорю же — верь.
Павел отмахнулся рукой.
— Ладно. Идите отдыхайте. Тебя, Краев, я знаю, а фамилии Кисета и Барыги записать надо. Если не ошибаюсь, Колодин и Данилов.
— Так точно.
— Все. Свободны. Альтшулера ко мне пошлите из второго взвода.
— Есть Альтшулера из второго взвода.
Альтшулер не еврей, за которого он, по понятным причинам, предпочитает себя выдавать, а немец, немецким владеет в совершенстве. Вместе с ним стали рассматривать солдатенбухи. Альтшулер переводил, а Павел делал выводы.
Все солдаты одного батальона. Обратил внимание на возраст. Одна тысяча девятьсот двадцать пятого года рождения, а остальные в период с тысяча девятьсот девятого по тысяча девятьсот шестнадцатый год Возрастные. Значит, Маленичи обороняет либо один батальон пехоты, либо убитые — спешно переброшенное подкрепление, поскольку в атаку подняты с колес в ранцах, другого объяснения наличия ранцев на убитых не видел.
Всего солдатских книжек девять. Кроме них, двадцать одно письмо и десятка три фотографий. Письма и фотографии Павел оставил без внимания. Пусть ими контрразведка занимается. А вот значок члена национал-социалистической партии рассмотрел с интересом. Раньше видеть не доводилось. Удивил номер — четыреста тридцать два семьсот тридцать девять. Почти полмиллиона. А в газетах писали, что Гитлера поддерживают только деклассированные элементы и уголовники.
Немецкие марки тоже не в диковинку. А вот купюры с полуобнаженными женщинами не знакомы.
— Это что, тоже деньги?
— Это финские, — с уверенностью знатока определяет Альтшулер. — Я в финскую воевал, видел такие. Наверно, солдат в Финляндии служил, а потом сюда перебросили. Ерунда все эти бумажки, гражданин старшина. Вы бы лучше у Краева банки две консервов да фляжку шнапса забрали. А то эти урки сейчас обжираются, а у нас кишки баландой промыты. У фрицев и консервы особенные, с ключиком. Повернешь ключик — и пошла химическая реакция, сами собой подогреваются. Вот бы нам с вами сейчас по баночке съесть. Правду говорят, что на войне в первую очередь хорошие люди гибнут. А эти паскуды, как дерьмо в проруби, сидят себе сейчас, обжираются…
— И все-таки, Альтшулер, ты не чистый немец, есть в тебе что-то еврейское, — выслушав его вкрадчиво-обходительный монолог, заметил Павел.
Альтшулер коротко хохотнул.
— Мать наполовину еврейка, — признал.
Павел разбудил связиста, спавшего в обнимку с аппаратом, приказал вызвать штаб. Ответил мятый спросонья голос Боровицкого. Павел доложил о том, что произвел ночную вылазку, добыты документы. Что с ними делать?
— В штаб. Немедленно. Вместе с переводчиком, — затребовал Боровицкий.
