Заключение

Нам неизвестно, как сложилась дальнейшая судьба капитан-лейтенанта Сергеева. К исходу последнего штурма в Севастопольском оборонительном районе находилось около 78 тысяч солдат, матросов, командиров и политработников. Точные данные о том, сколько из них погибло в последние дни боев и сколько попало в плен, отсутствуют.

Более полной информацией мы располагаем о судьбе других героев нашего повествования.

Сначала о третьей роте. Хайнц Дидье был искалечен осенью того же года во время обычных батальонных учений. Он был возвращен в родной город и в сорок четвертом, прикованный к койке, заживо сгорел в военном госпитале при налете авиации союзников.

Лейтенант Вегнер вскоре стал капитаном. Был убит при отступлении в сорок четвертом году.

Несколько раньше погиб австриец Штос. А вот Главачеку, можно сказать, повезло. Он не смог вернуться на свою малую чешскую родину, зато, осев где-то в Нижней Саксонии, возглавил там со временем территориальное отделение «Союза изгнанных».

В живых остался и Оттон Великий, то есть Отто Браун. После войны он провел несколько месяцев в плену у англичан. Возвратившись на родину, работал на предприятиях концерна «Бош». Выйдя на пенсию, стал постоянным участником стрелковых праздников, на которых встречался с бывшими фронтовиками и, вспоминая минувшее, откровенно недоумевал: почему это Гитлер напал на СССР? С поляками для Отто было ясно, им следовало настучать по голове за Позен и за Данциг, но вот зачем Адольфу понадобилась Россия? Похоже, и впрямь был дурак.

Оберштурмфюрера Листа, арестованного в Ганновере в июле сорок пятого, как представителя преступной организации предали суду и приговорили к длительному тюремному заключению. О капитан-лейтенанте N известно лишь то, что после войны он успешно сотрудничал со спецслужбами одной из оккупационных держав.

Бывший корнет Ширяев исчез в неизвестном направлении. Возможно, перебрался за океан. Некоторые из выживших узнавали его в фотопортрете филолога-слависта, преподавателя одного из провинциальных американских университетов. Фотографии украшали сборник воспоминаний. Он назывался «В едином строю. Русские патриоты в борьбе против Гитлера и Сталина» и с начала девяностых использовался русскими учеными в качестве важного источника по истории антисталинского протеста.

Его помощнику Закееву повезло меньше – схваченный в сорок четвертом под Люблином, он был повешен в Барановичах после показательного процесса над пособниками оккупантов. По словам внучатого племянника, видного деятеля национального возрождения, пал жертвой геноцида крымско-татарского народа.

Ярослав Луцак обосновался в канадском Эдмонтоне, став ведущим специалистом по истории Центрально-Восточной (Польша, Украина, Белоруссия) и просто Восточной (Московия) Европы. В месяц сочинял по меньшей мере статью, состоял в переписке с Грубером. Последнему переписка давалась нелегко, но эмоции он сдерживать умел.

Сам зондерфюрер в сорок пятом удачно сдался американцам. Пройдя курс денацификации, был принят на службу в родной университет и продолжил карьеру слависта. Успешно руководя семинаром, Грубер подготовил несколько десятков специалистов по Восточной Европе, трудившихся позднее в академической, дипломатической и военной сфере. Сохранив, несмотря на преклонный возраст, ясный ум и крепкое здоровье, бывший зондерфюрер в начале девяностых был приглашен в качестве консультанта в один международный фонд – и грамотным распределением исследовательских и издательских грантов оказал существенную помощь в перестройке гуманитарного знания сразу в нескольких новых государствах. Неоднократно наезжал в Киев, Львов, Ивано-Франковск для участия в научных и практических конференциях. Однажды, выступив с докладом в Днепропетровске, профессор Грубер с группой немецких туристов посетил Крым, где с интересом осмотрел места боев за Севастополь.

Флавио Росси оказался любимцем фортуны. В ноябре сорок второго, когда советские войска прорвали фронт и десятки тысяч итальянцев гибли во время беспорядочного бегства, он чудом остался жив и сумел выбраться из придонского ада. В июле сорок третьего Флавио не погиб во время налета союзной авиации на Рим, а потом, с семьей пробираясь на юг, не был расстрелян перекрывшими дорогу немцами. После войны продолжал работать журналистом. Романа о войне не написал. Под старость лет, окруженный детьми и внуками, охотно рассказывал им о России. Но о самом главном из пережитого там он лишь однажды поведал Пьетро Кавальери, освобожденному из миланской тюрьмы партизанами в апреле сорок пятого года.

Тарди, как ни странно, остался верным до конца. В сорок четвертом он сотрудничал с Паволини и с энтузиазмом освещал Веронский процесс. Двадцать пятого апреля сорок пятого года редактор был выброшен неизвестными из окна своей миланской квартиры. Одни намекали на партизан, разумеется коммунистов, другие указывали на чрезмерную половую активность покойного, третьи просто констатировали – туда прохвосту и дорога.

Фрау Ольгу Воронов конец войны застиг в Саарской области. Не без труда выдав себя за уроженку галицийского города Коломыи, она сумела избежать репатриации в СССР. Ради этого ей пришлось выучить украинский язык, прочесть «Иллюстрированную историю Украины» Михаила Грушевского (ее она нашла довольно любопытной), а также статьи Симона Петлюры (он тоже произвел на нее впечатление образованного человека). До конца жизни фрау Воронов преподавала русский язык в одном университетском центре по изучению Восточной Европы где-то на севере ФРГ. Первое время как огня боялась всех русских, но начиная с девяностых годов перестала видеть в каждом соотечественнике приехавшего за ней агента ГПУ. Тем не менее на поступавшие от немецких коллег предложения посетить потерянную родину отвечала неизменным и категорическим отказом.

Сразу же после взятия Севастополя Эрих фон Манштейн получил звание фельдмаршала и как испытанный специалист по взятию городов был переброшен под Ленинград. В конце все того же сорок второго года пытался деблокировать окруженную в Сталинграде 6-ю армию. Потом было отступление, Курск, новое отступление, вера в необходимость победы над «Советами» и недовольство Гитлером, который, по мнению фельдмаршала, своим вмешательством в военные дела достижению этой победы мешал. С весны сорок четвертого освобожденный от командования Манштейн находился в личном резерве фюрера.

Первая попытка привлечь фельдмаршала к ответственности, совершенная во время Нюрнбергского процесса, успеха не имела. Тем не менее спустя пару лет до него добрались излишне прямолинейные британцы, и в 1949 году их военный суд в Гамбурге приговорил его как военного преступника к двенадцатилетнему заключению. Вскоре, однако, выяснилось, что судьи недостаточно ориентировались в политической обстановке, не говоря уже о том, что мало смыслили в таких вещах, как полководческое искусство, военная необходимость и честь солдата. Посыпались протесты, и в пятьдесят третьем фельдмаршал был освобожден, не просидев в тюрьме четырех лет. В узилище он, как и подобает персонам высокого ранга, занялся написанием мемуаров, которые выпустил по выходе на волю. Он назвал их «Утраченные победы», в каковом названии прочитывается некоторое сожаление, трудно сказать о чем. Быть может, о потерянном Готенланде?

Вскоре полководец оказался востребован правовым и социальным государством (которое тоже имеет право на оборону) и до 1960-го являлся официальным советником правительства ФРГ по созданию бундесвера. Умер он в Верхней Баварии в семьдесят третьем году. Гений стратегии, рыцарь без упрека.

В своих мемуарах Манштейн написал о нескольких ценных дарах, полученных им после взятия русской твердыни. Среди наиболее запомнившихся был подарок некоего русского священника. Бежавший от большевиков и осевший в Виши, тот прислал герою толстенную трость из узловатой виноградной лозы, в набалдашник которой был вделан топаз. В сопроводительном письме служитель культа сообщал, что его дед во время Крымской войны полковым командиром участвовал в обороне Севастополя и трость ему сделали солдаты его полка. Ныне, радуясь тому, что Манштейн овладел Севастополем и освободил от безбожников Крым, священник захотел послать освободителю эту трость – в знак признательности и благодарности. Эрих Манштейн приводил данный факт как иллюстрацию – смотрите, с кем и за что мы боролись.

Накануне войны в Севастополе проживало 112 тысяч человек. К моменту падения города это число существенно уменьшилось. Дальнейшее демографическое развитие выглядело так. В первые дни оккупации было уничтожено около пяти тысяч человек, в том числе евреи, крымчаки и прочие нежелательные элементы, собранные 11-12 июля на стадионе «Динамо» и расстрелянные в противотанковых рвах на четвертом-пятом километре Балаклавского шоссе, а также в деревне Старые Шули под Балаклавой и в районе Бахчисарая. Многих удушили газом по дороге в приспособленных для этой цели автомобилях. Была уничтожена бо́льшая часть из десяти тысяч захваченных на мысе Херсонес раненых – вместе с медперсоналом, нежелательными свидетелями. С 5 по 15 июля в Бахчисарайском лагере военнопленных было убито пять тысяч выявленных евреев, командиров и политработников.

Способы избавления от раненых были разнообразны. Одних банально расстреливали из пулеметов. Других загружали в теплушки, обливали бензином, поджигали и пускали под откос. Сотнями на баржах вывозили в море и там сжигали живьем.

Всего за двадцать два месяца оккупации в Севастополе было расстреляно, сожжено и утоплено в море более 27 тысяч человек, военных и гражданских. Примерно 42 тысячи местных жителей были вывезены на работы в Германию. В момент освобождения города в нем официально было зарегистрировано чуть более тысячи человек. Постепенно народ подтягивался, и, по чуть более поздним данным Наркомата внутренних дел, людей набралось около пятнадцати тысяч.

Из тысячи зданий госфонда сохранилось двенадцать, из пяти тысяч в частном секторе – триста. Ничего не поделаешь, война. Вот если бы не обороняли… Так теперь скажут многие.

Старший политрук Земскис вскоре перестал быть старшим политруком, поскольку институт комиссаров в Красной Армии оказался упразднен. Пройдя переаттестацию, он стал обыкновенным армейским капитаном. Дожил до конца войны, участвовал в восстановлении народного хозяйства, осваивал целину, сделался вторым секретарем райкома где-то в Северном Казахстане. В Севастополе и вообще в Крыму больше не появлялся, отдавая предпочтение курортам Абхазии. Скончался в семьдесят пятом году.

Спасаевский сгинул в тюрьме вскоре после пятьдесят третьего. Оська Мерман зато прожил долго. Оськин сын приобрел известность стойкой борьбой за право советских евреев выезжать на историческую родину – и в семьдесят шестом году благополучно перебрался в Сан-Франциско.

Майор Бергман был раненным захвачен в плен. В знак уважения к заслуженному и храброму арийскому офицеру ему предложили не только жизнь, но и службу в германских вооруженных силах. На своем родном немецком языке он послал доброхотов подальше, чем поставил тех в довольно глупое положение. Оставался единственный выход – расстрел.

Вардан Меликян умер от голода в партизанском отряде на Ай-Петринской яйле. Произошло это в марте сорок третьего. Тогда было много таких смертей – после падения Севастополя связь с Большой землей надолго была утрачена. Его выжившие товарищи после освобождения полуострова вновь сделались бойцами регулярной Красной Армии.

Один из них, Мухин, дважды раненный на фронте и сменивший не одно подразделение, дошел до Нижней Австрии. Имел медаль «За оборону Севастополя». Памятуя науку сергеевской роты, держался, покуда мог, – даже вступив в Румынию и Венгрию, когда подобные ему не очень уже и стеснялись. А вот добравшись до рейха, не выдержал. Был расстрелян в Хайлигенкройце по приговору военного трибунала весной 1945 года. То ли за мародерство, то ли за изнасилование. Не исключено – за то и другое разом. Знавшие его говорили, мужику не повезло – мог бы жить и жить, да надо было кого-то шлепнуть ради дисциплины, а он возьми и попадись под горячую руку вконец озверевшему коменданту.

Аверин войну окончил младшим лейтенантом. После университета стал писать для районной, а затем для областной газеты. Потом стал и просто писать, для души, сочинив три небольшие фронтовые повести. Уровня первопроходцев он, возможно, не достиг, но что-то свое сказал. Правда, сказал не о Севастополе. О Севастополе – не получалось. Он слишком многое знал, и хотелось писать о том, о чем писать категорически возбранялось.

Член Союза писателей Алексей Аверин умер осенью девяносто второго. Успев увидеть по телевизору взвившийся над Кремлем трехцветный русский флаг и вспомнив странные свои беседы с младшим лейтенантом Старовольским.

Почти невероятный факт – Алексей умудрился сохранить звездочку от лейтенантской пилотки и красноармейскую книжку Марины. Два года носил их с собой в партизанах, а в сорок четвертом послал с оказией домой, строго наказав своей матери – беречь. Она сберегла. Это всё, что осталось от младшего лейтенанта и от младшего сержанта медслужбы.

Как человеку именитому Алексею приходилось выступать перед детьми в лучших школах областного центра. И хотя его тошнило от названий, которые давали этим мероприятиям затурканные «русачки» и «исторички» (самым безобидным было «Никто не забыт и ничто не забыто»), он считал своим долгом приходить и общаться. Стараясь быть честным – но так, чтобы не подвести педколлектив.

Детям, слушавшим Аверина, и миллионам других детей внушали – герои бессмертны, потому что бессмертна память о подвиге. Некоторые мальчики, обладавшие здравыми представлениями об историческом процессе, догадывались, что так быть не может. Кто бы вспомнил теперь всех героев Отечественной войны с Наполеоном Бонапартом?

Но естественное забвение оказалось не единственной причиной невозможности бессмертия. Вот что написал один киевский семиклассник, правнук сестры Старовольского, в русскоязычном сочинении на тему «Война и национальное примирение в Украине»: «Мои родичи подчас российско-германской войны 1941-1945 годов служили в российском войске. Брат моей прабабы потерялся в Крыму. Но жаль, настоящих вояков в моей родине не было – никто из них не воевал за Украину. Я завидую моим ивано-франковским приятелям, чьи прадеды дрались за нашу вольность в шеренгах Украинской повстанческой армии».

А вы говорите – память.

Если абстрагироваться от сотен тысяч погибших, раненых и искалеченных на фронте, а также повешенных, расстрелянных, сожженных и удушенных газами, то наиболее пострадавшими от войны в Крыму, несомненно, окажутся крымские татары. Но говорить на эту тему нам сегодня не хочется. Потому что тогда придется или оправдывать массовый коллаборационизм, или обелять малосимпатичных лиц вроде Джугашвили и Берия, или пускаться в длинные и ненужные рассуждения о сложностях отечественной истории. Просто не будем забывать, что после нормализации внутренних отношений в СССР, пришедшейся на вторую половину пятидесятых годов, обвинение в сотрудничестве с оккупантами с крымских татар как народа было снято, а со временем, хотя и не скоро, они получили возможность вернуться на полуостров. О деталях и аспектах возвращения промолчим. Наша книга – роман, а не дискуссионная площадка.

Сеит Абибулаев в сорок четвертом году тоже стал жертвой огульного обвинения. Был выслан в Казахстан. Когда же всех сосланных так же огульно объявили жертвами режима, с удивлением осознал, что его с другими фронтовиками и партизанами второй раз подряд поставили на одну доску с предателями и коллаборационистами.

Вернувшись на родину, Сеит с тоской наблюдал, как кучка крикливых людей, дискредитируя соплеменников в глазах других крымчан, занимается захватом земель, вымогает льготы и активно сотрудничает с новыми киевскими властями – подобно тому как их деды сотрудничали с Великогерманским рейхом.

Сердце его остановилось 18 мая 2004 года. Старость. Что же еще?

А вот другим жителям полуострова спустя десять лет по освобождении судьба преподнесла сюрприз. В пятьдесят четвертом году Крымская область была неожиданно выведена из состава РСФСР и передана Украинской Советской Социалистической Республике. Реальным главой тогдашнего Советского Союза был Никита Хрущев, некогда – первый секретарь украинского ЦК и, соответственно, бывшее первое лицо УССР.

В ту пору мало кто придал эпохальному событию особое значение. Смена вывески не меняла содержания, а состоявшееся пару лет вскоре разоблачение преступлений Джугашвили и демонтаж террористического режима затмили буквально всё. Отдельные советские граждане, проживавшие в некогда польской Галиции, усматривали в загадочном деянии Хрущева очередные московские козни, имевшие целью сократить на территории УССР процент сознательного украинского населения. У нас на Юге оно даже если и украинское, то почему-то почти всегда несознательное.

Однако когда в девяносто первом дело дошло до распада государства и расчленения страны, те же самые советские граждане незамедлительно позабыли о давних своих ламентациях и вцепились в наш Крым смертельной манштейновской хваткой. Теперь севастопольцы арендуют у них свой город, и в севастопольских бухтах стоит не один, а два военных флота. Настоящий, как и прежде, называется Черноморским. Второй – Военно-морскими силами.

Так и живем.

P.S. Я завершил эту книгу четыре года назад. С тех пор изменилось многое.

Москва, 11.06.2014