Одиночество
Ефрейтор Курт Цольнер

Миновал третий день. Наш отдых продолжался. На фронте намечался перелом. Русскую оборону продавили в нескольких местах, и до берега Северной бухты оставалось не так уж много. По обычным меркам – до смешного мало. По обычным, не севастопольским.

На утреннем построении объявили о присвоении званий. Старших стрелков Цольнера, Дидье и Брауна произвели в ефрейторы. Следовало бы сообщить об этом дядюшке – налицо был факт служебного роста. Да и Гизель шутила когда-то, что ефрейтор ее любимое звание. Ее письма я так и не прочел.

После обеда, пристроившись у стены и вооружившись иглой, я пришивал нашивку на рукав. Ковырялся довольно долго. Нитка узлилась, настроение было поганым, в голову лезли мысли об инциденте с Гольденцвайгом. Дидье уже рассматривал в зеркальце ловко прилаженный новенький треугольник, а я не продвинулся и наполовину. Отто тоже справился быстро и удовлетворенно теребил резко выделявшийся на затасканной ткани черный знак с серебристым галунчиком.

Пришедшая с улицы Клавдия смотрела на нас с любопытством. Что-то шепнула матери, и та, пронося ведро, бросила взгляд в мою сторону. Я опустил глаза. Женщины понимали многое. В частности то, что звания присваивают за заслуги. И то, какие заслуги могут быть у солдата пехоты.

Командование заботилось о нас как никогда. Службой не донимало. Ни нарядов, ни караулов. Построение утром, поверка вечером. Прочее время – свободное. Если бы еще не таскать за собою винтовку. Опять же обещали девочек. Мобилизованных? Какая мне, впрочем, разница, я бы не пошел ни на каких. «Ты уверен, ефрейтор?» – спросил издевательски внутренний голос, но я заставил его замолчать.

Греф всячески нас ублажал. Добывал вина, обеспечивал пивом, привозил из соседней татарской деревни мясо, которое мы жарили на углях. Про недавний конфликт старались не вспоминать, но Отто порой становился задумчив. Дидье почти с ним не разговаривал. Перекинется словом, и всё.

Наш покой охраняли русские полицейские. Когда я, подняв свой китель, рассматривал, ровно ли сидит моя нашивка, двое как раз проходили мимо. Вид у них был весьма необычен. Обычно они таскались кто в чем – в гражданских пиджаках, русских военных рубахах, – тогда как на этих были черные мундиры. С высокими серыми обшлагами и серым воротом, пришитым к черным лацканам. Странное одеяние мне что-то напомнило, но я не сразу понял, что именно. Пока не сообразил, что передо мной переделанная униформа, от которой почти отказались в СС, перейдя на серую, более военную и вызывавшую, как следствие, большее почтение сограждан. Я подивился изобретательности властей. Они нашли куда приткнуть запасы ставшего ненужным барахла. Изыскали способ обмундировать толпы восточных коллаборантов. При этом сделали так, что благодаря небольшим изменениям эсэсовский мундир приобрел неузнаваемый вид – и русский полицейский не мог питать иллюзий насчет своего статуса. Я поделился мыслями с Дидье. Тот похихикал.

Вид нашивки вполне меня устроил. В любом случае, я бы не стал ничего переделывать. Нужно было чем-то заняться. Я вспомнил о полученном от Гизелы письме. Решил, что так и быть, прочту.

Судя по тексту, она любила и ждала. Упорная девчонка, кто бы мог подумать. Если даже слегка привирала, все равно это кое-что значило. Новостей в письме не содержалось, если не считать рассказа о женихе госпожи Кройцер. Он отыскался опять (я с трудом припомнил, что прежде мне сообщали о его таинственном исчезновении), и сестра госпожи Нагель переживала светлые минуты жизни.

Черт его знает, быть может, если я вернусь, мне действительно стоит держаться за Гизель? Она мне нравилась, я ей, похоже, тоже. Жениться, народить детей, пить кофе по утрам, ходить в ресторан по субботам и пятницам. При подобных мыслях в моей душе должно было разлиться некое тепло. Но ничего не разлилось. Абсолютно. Возможно, всё же стоило наведаться к девушкам, вспомнить, как это делают. И заодно убедиться в том, что так, как было с Гизель, не будет уже ни с кем. Хорошая, добрая, славная. Грудка опять же была ничего, не то что у тощей Клары.

Таисья копошилась на жалком своем огороде. Недовольно осматривала потоптанные грядки (благодарение Богу, не нами) и поливала скудные всходы ржавой водой из лейки. Обезумевшее солнце выжигало всё, надежды на урожай не оставалось. Появлявшиеся изредка помидоры моментально изыскивались и пожирались квартировавшими по соседству немцами. Опять же не нами, но Таисью, я так думаю, не интересовало, кем именно.

– Эй, Таисья, мать твою! – крикнул ей кто-то по-русски. Я пригляделся и увидел за невысокой оградой местного жителя, чернобородого старичка в пиджаке и рубашке с выпущенным на лацканы воротом. Приметивши мой взгляд, он улыбнулся, стащил с лысеющего черепа кепку и сноровисто поклонился. После чего опять, как и прежде крича, обратился к Таисье. Та с недовольным видом приблизилась к ограде. О чем они говорили, я разобрать не мог, в голосе Таисьи мне слышалось презрение. Дед горячился и что-то ей доказывал.

Мне показалось, что я где-то его видел. Нет, не видел, конечно же, нет. Это был просто привычный человеческий тип. Мерзкий, гнусный, пакостный. Одну его фразу я все-таки понял: «Тебе-то мало от красных досталось?» Таисья резко отвернулась, но, столкнувшись с моими глазами, опять уставилась на деда. Разговор становился громче, кажется, старикашка ей угрожал. Я снова сумел кое-что разобрать. «Совесть у тебя есть?» – прокричала Таисья в ярости. «Совесть, ее, милая, на хлеб не намажешь», – энергично ответил дедок. Мне стало весело и противно. Наш профессор Гельмут Ширле выражал приблизительно ту же мысль лапидарнее и одновременно замысловатее: «Совесть – понятие историческое».

Я встал и подошел к ограде. Дедок моментально вытянулся по швам. «Ты!» – сказал я, тыча пальцем в его сторону. Он расплылся в роскошной улыбке. Тогда я добавил пару слов по-немецки и небрежно махнул рукой, указав желательное направление. Он понял ставшее международным слово «weg» и молча удалился. Я снова уселся у стены и снова раскрыл письмо. Перечитывать не хотелось. Жалко, что Гизель не вложила фотографию. Впрочем, у меня имелась старая.

Таисья плакала в доме. Клава присела возле меня и несмело протянула недозревший помидор. Я грустно улыбнулся. Ее лицо вдруг показалось мне красивым. Возможно, из-за удачного ракурса. Или от освещения. Правильный, хоть и облупленный нос, светлая прядка из-под косынки, зеленоватые глаза, худые, темные от солнца руки. В приличном платье, в танцевальном зале девчонка смотрелась бы неплохо.

Она еще долго сидела рядом. Молчала и ждала, когда успокоится мать. Вместе с нею молчал и я. Когда в доме сделалось тише, Клава туда наведалась, но вскоре вернулась обратно. Вновь села рядом. Печально проговорила:

– Были бы все, как ты…

– И шта? – спросил я ее, хотя прекрасно понимал «шта» именно.

– Может, войны бы не было.

Я пожал плечами. Маленькая дурочка сама не знала, что несет. Ей бы почитать своего земляка Толстого. Как там было? «Кто же казнил, убивал, лишал жизни? Никто. Это был порядок, склад обстоятельств». Но деревенская простушка, она скорее всего только слышала про знаменитого писателя. А я вот, умный житель университетского города, читал. И при случае мог бы сослаться на русского классика.

Наш богемец основательно снюхался с Гольденцвайгом. Оба куда-то запропастились почти на целый день и возвратились с трофеями. Похоже, Гольденцвайг сумел продать свои коронки. Греф, тот тоже где-то шлялся, видно имел гешефты с татарами.

Около семи часов объявили о приезде девушек. Их разместили в двух автофургонах на окраине деревни. Народ побрел становиться в очередь. Отправились даже Дидье со Штосом – подлечить истерзанные души. Я остался, собравшись написать хоть что-нибудь Гизель и Кларе. Вдруг захотелось, без всякой причины. Несмотря на апатию и безразличие.

Сочиняя первое послание, я услышал краем уха разговор проходивших за оградой коллег.

– Цольнер долго не протянет.

– С чего ты взял?

– Он утратил нравственный стержень.

– Он его имел?

Кто говорил, я не заметил. И тем сильнее разозлился. Скоты. Но с другой стороны, был ли у меня в самом деле этот дурацкий «стержень»? И если был, то какой? Преданность родине? Ну да, за пару тысяч километров это чувство здорово крепнет. Верность вождю? Разогнался и прыгнул. Солдатский долг? Не знаю, конечно, чисто теоретически… Католическая вера? Не смешите мою прабабушку. Если я добрый католик, то Гольденцвайг американский ковбой.

По всему выходило, что я пустой, бесхребетный, бесстержневой человек. Если не позор Германии, то и никак не гордость. Чихать. Я встал и направился в сарайный клуб, полагая, что сегодня там будет пусто. Однако просчитался. В сарае сидели Главачек с Гольденцвайгом и пара новобранцев (я по-прежнему мысленно называл их так, хотя они считали себя, не без оснований, настоящими фронтовиками). Один был знакомым мне Йозефом Шиле, тем самым, для которого я сочинял письмо. Имени второго я не знал. Сегодня утром Шиле прозрел и пребывал в безмерной радости.

Едва я увидел знакомые рожи, мне захотелось вернуться обратно. Но Гольденцвайг истолковал бы мой уход как собственную победу. Поэтому я остался. Скинул китель, растянулся на лавке, нацедил в кружку пива. Гольденцвайг продолжил беседу. Часть его высказываний предназначалась мне. Нового я не услышал.

– Правильно, – говорил сутенер своему конфиденту, – нечего нам там делать. Глупо платить на оккупированной территории, есть винтовка в руках – не устоит ни одна. На акциях бывало сами юбки задирали, лишь бы живыми остаться. Я с жидовками, конечно, ни-ни, а с русскими так запросто, вставил, вынул, она и рада, что отпустили. Те еще суки славянские.

Главачек вступился за земляков из протектората.

– Не все славяне одинаковы, друг. Вот, скажем, у нас…

Гольденцвайг не стал настаивать на высказанном тезисе, предпочтя ограничиться установлением дистинкций.

– Не все, не все, но вот русские да поляки еще – редкостные сволочи.

Мнение насчет славян имелось и у новобранцев:

– Сербы тоже скоты порядочные. У меня вон дядя погиб в шестнадцатом. На русском фронте.

– Известное дело, – согласился Главачек. – Столько бед из-за никчёмного народца.

– А вот хорваты вроде ничего, – заметил Йозеф Шиле. – Я про них по радио слышал.

– Я тут недавно видел хорватов своими глазами, – похвастался Гольденцвайг, – геройские ребята. Без умствований. Дело делают, а не…

Пассаж опять предназначался мне. Я ограничился тем, что приоткрыл глаза и пристально поглядел на мерзавца. Удивительно, но он не выдержал первым – смешался и стал смотреть на дверь. То-то. И нечего клепать на хорватов. Разные они, точно так же, как мы.

– А словаки? – спросил новобранец. – Первое независимое государство новой Европы. А ведь тоже вроде славяне.

Главачек фыркнул и пробурчал:

– Им слишком доверяют.

Гольденцвайг натужно рассмеялся.

– А кому доверять – вашим чехам, что ли?

Главачек повторно вступился за честь земляков.

– Чехи наш народ, имперский. Его просто сбили с пути масарики и бенеши.

Гольденцвайг махнул рукой и подлил собеседникам пива. Что отрадно, стараясь не глядеть в мою сторону.

– Пейте, молодежь. Только закусывать не забывайте. Мясцо берите на столе.

Я ухмыльнулся. Вот ведь наглая рожа. Был на переднем крае ровно столько же, сколько они, а ведет себя словно их старший товарищ.

– А белорусы – это кто? – спросил Йозеф Шиле у Главачека, в котором признал эксперта по славянскому вопросу.

– Тоже какие-то русские, – неуверенно ответил тот. – Обитают на севере Украины. Бедно живут, очень бедно.

– А галицийцы? – спросил другой со ртом, набитым мясом.

– Черт их знает, говорят, поляков здорово не любят.

– Они вроде украинцев?

– Ага, только не русские.

– А украинцы?

– Вроде русские.

Гольденцвайг решительно возразил:

– Какие там русские! Ни черта они не русские. У меня был знакомый украинский полицейский, так он говорил, что русские – это для настоящего украинца главные враги, одно плохо – много среди украинцев пока что русских, работать надо, чтобы всех повывести.

Главачек хмыкнул.

– Вот вы и выводили.

– Выведешь их, – раздраженно буркнул Гольденцвайг, – ведь их что тараканов. Одним словом, большевики. Но бабы есть ничего, со всех сторон. Я бы себе потом завел поместье с десятком хороших баб. И каждый бы день по две. И чтобы знали место, твари.

Я попытался вспомнить, от скольких уже слышал подобные прожекты. Главачек был сходного образа мыслей, однако с незначительным нюансом. В отличие от сутенера, он был менее брутален.

– Я бы лучше десяток девок к себе домой увез. Обращался бы с ними как следует, ну а они, понятное дело, со мной. Люблю, когда ротиком на коленках.

Я вдоволь наслушался и был готов уйти. В конце концов, я пробыл тут достаточно, чтобы присутствовавшие поняли – на Гольдена мне чихать. Но пока я собирался с духом, меня опередил Йозеф Шиле. Подойдя к двери (сквозь проем я отчетливо видел женский силуэт на огороде – Таисьин или Клавин), сопляк расстегнул штаны и принялся с наслаждением ссать. Возможно, слово «мочиться» является чуть более культурным, но в данном случае оно бы было неуместным. Пьяное животное именно ссало. Демонстративно, поводя орудием ссанья по сторонам и издавая радостные звуки. Вероятно, дожидалось, когда испуганная женщина кинется наутек. Но силуэт оставался на месте, и я легко представлял себе неподвижный Таисьин взгляд (все-таки хотелось, чтобы это была не Клава). Ссыкун был слегка изумлен. Пытаясь добиться ожидаемого эффекта, он преувеличенно долго отряхивал капли со шланга – а вернувшись, заявил, что русские – жуткие свиньи и совершенно не знают приличий.

– Кто бы сомневался, – развел руками Гольденцвайг. – Вот однажды, помню…

Я набросил китель на плечи и вышел, никому не кивнув. Следом раздался приглушенный смешок.

Вернувшись в наш дом (как звучало, однако, – «наш дом»), я занялся чтением новых писем, которые получил от встреченного по дороге почтальона. Одно было от матери, другое от Юльхен. В послании сестры сообщались новости о поведении Гельмута, ухажера госпожи Кройцер. Он снова куда-то исчез и вообще не очень нравился сестре. Его подлинные намерения вызывали серьезные сомнения, и все советовали госпоже Кройцер потребовать от Гельмута объяснений. Ну да, подумал я, осталось лишь дождаться, когда добрый Гельмут объявится вновь, выскребшись из очередного бардака.

Дальше было интереснее. Юльхен сообщала, что ее «лучший друг», достигши семнадцати лет, намерен записаться добровольцем в войска СС. Я ухмыльнулся. Вот и тут наметилась определенность – у девушки имелся постоянный «друг». Интересно, была ли в курсе матушка? В связи с его патриотическим, но несколько скоропалительным («правда ведь?») решением Юлия пребывала в отчаянии, находила это глупостью (я, признаться, тоже) и просила меня (вот оно в чем дело!), как опытного и заслуженного фронтовика (мои заслуги перед империей она оценивала высоко), дать парню толковый совет. Желательно в том смысле, что лучше дождаться призыва в обычные вооруженные силы, в свой срок, как положено, а пока поработать в тылу. «А там, возможно, всё и кончится?» – с робкой надеждой вопрошала вюртембергская Джульетта. Ну да, конечно, кончится. И что я ему напишу? И главное, кому – ему или военному цензору?

Письмо от матери я прочел не целиком. Едва развернул, как уткнулся глазами в середину послания. И сразу понял, что такое последняя капля.

«Папа обеспечил дом прислугой из восточных работниц. Он прав, конечно, мне и госпоже Нагель необходима помощь по хозяйству, а семья высококвалифицированного инженера и члена партии (наконец-то!), который трудится на оборону страны, имеет на это полное право. Госпожа Нагель в благодарность обещала снизить квартплату на десять процентов. Но я до сих пор не уверена, что из этой затеи выйдет что-нибудь путное. Пока лишь одни дополнительные расходы – на питание и даже на одежду. Не могу же я позволить ей находиться в доме в русских тряпках. У них совершенно варварский вид, да и мало ли что может в них водиться. Будь осторожнее и ты. В этой России, я слышала от госпожи Фогт, жуткая антисанитария, насекомые и заразные болезни, которые часто разносят женщины, даже молодые.

Хотя этой русской уже шестнадцать лет и ест она совсем не по-детски, она невероятно тупа – не знает по-немецки ни слова. Юльхен пытается с ней заниматься, ей помогает Гизель, но они никудышные педагоги, и эта дура только и может сказать: я все понимать, меня зовут Анна, моя мать Барбара, я Днепропетровск, Германия очень красиво. Она не понимает, как ей повезло, что она попала к нам в дом, и часто ревет по ночам. Если так пойдет и дальше, надо будет искать замену, а эту отправить на работу в промышленность или сельское хозяйство».

«Скоты», – громко выругался я и, в ярости скомкав бумажку, сунул ее в карман. Долго сидел, не в силах подняться. Потом поглядел на часы. Было начало одиннадцатого.

Темнело, жара уходила, пространство наполнилось звоном сверчков. Таисья и Клавдия спрятались в доме. Я отхлебнул из фляжки. В голове метались мысли. Плевать на всё, плевать на всех. Боже, за что вот такое? Они – тоже? Я – тоже? Рабовладелец? Плантатор? «Хижина дяди Тома»? Да катитесь вы… Родственники. Пойду и отымею бахчисарайскую шлюху. Честно, за деньги. И буду спать как убитый. Ублюдки, сволочи, псы. Презервативы куплю у Грефа. Pater noster, qui es in coelis… Benedictus est fructus ventris tui… Ненавижу!

Однако мне не перепало. Труженицы пола, отработав положенные часы, покинули расположение батальона. «Ничего, еще успеешь, – утешал меня Дидье. – Если хочешь, расскажу, что и как. Шлюха была первый класс. Чиста и непосредственна. Сама невинность». Штос не согласился: «Максимум второй. Прожженная, как старая тряпка». Возможно, они говорили о разных? Или настолько разнились вкусом?

Бойцы расходились. Я заметил Вегнера. Он спешил поскорее убраться. Понять его было нетрудно. Старшему лейтенанту было противно заниматься этим делом. Но даже Вегнер был всего лишь человек, он тоже «разгрузился» – и теперь стеснялся солдатского общества. А вот мы ничуть не торопились. Дидье со Штосом курили и продолжали делиться впечатлениями. Чтобы избавиться от мыслей о домашних делах, я внимательно прислушивался к разговору, не в первый раз удивляясь, насколько может быть занятно в сотый раз говорить о довольно примитивных и весьма однообразных действиях. Особенно тому, кто в них не принимал участия.

Неожиданно из темноты вынырнуло несколько румын, в их причудливых двурогих шапках, во главе с маленьким и толстым капитаном. Они поприветствовали стоявшего рядом с нами Грефа, после чего обошли место, где недавно стояли фургоны. Посветив фонариками (лучи выхватывали бутылки и бесформенные кондомы), исследователи пришли к определенным выводам. И поспешили поделиться ими с нами, не успевшими покинуть недавнее ристалище греха.

– Я требую объяснений! – начал капитан твердым голосом.

Мы переглянулись. Со стороны офицера было странным требовать объяснений от каких-то незнакомых нижних чинов. Но румын находил иначе. Грефу было заявлено, что здесь побывали фургоны с девицами из Бахчисарая, что фургонов было два, между тем как к нам был должен приехать один, поскольку другой предназначался для стоявших в соседнем селе румынских подразделений.

Когда до нас дошло, в чем дело, мы стали неприлично ржать. Даже я, которому не досталось ни румынских, ни немецких девок. Сказалось недавнее потрясение – и теперь я разгружался по-своему. Спутники капитана – четыре румынских солдата – смотрели на нас с тревогой. Однако их начальник не унимался. Яростно наседая на Грефа, он потрясал бумагами, кричал о законности, подрядах, союзническом долге – короче, до смерти всем надоел.

Первым румына ударил Штос. Не очень сильно, с некоторым даже почтением к офицерскому чину. У капитана открылся рот и выкатились глаза. (Греф светил ему прямо в лицо, и я отчетливо видел детали.) Подчиненные капитана засуетились, мимикой и взмахами рук изображая готовность прийти на помощь и защитить честь великой постримской державы. Браун ударил вторым, уже без пиетета. Он был сильно пьян, отчего не сделался слабее, зато утратил чувство меры. Румын повалился наземь. Под тяжким грузом звякнула бутылка. Его солдаты приблизились, но немедленно были отогнаны на подобающее расстояние и затерялись во мгле. В течение пяти последующих минут матерые нордические волки методично избивали толстенького шакала Юго-Восточной Европы. Он извивался среди резины и стекла, периодически взвизгивал, пытался прикрыть ладонями голову. В конце концов спохватился Греф. «Ребята, заканчивай! Хватит, хватит!» Я как наиболее трезвый участник драмы решительно поддержал начальника. Браун, Дидье и Штос, пнув распростертое тело в последний раз, поспешно покинули место преступления. Следом, во главе с хромым фельдфебелем, потянулись остальные.

Я помог толстяку подняться. Шмыгая разбитым носом, он что-то бормотал на своем новоримском наречии, но по отношению ко мне агрессии не проявлял. Мне стало жалко идиота, и я предложил ему фляжку. «Думитреску», – представился он, отхлебнув и посмотрев на меня с признательностью. После чего пригласил меня в Южную Бессарабию. Это было второе предложение за месяц. Похоже, румыны – гостеприимный народ.

Полиция – не русская, а тайная полевая, усиленная нарядом полиции безопасности, – появилась перед утренним построением. Несколько мотоциклов, крытый автомобиль, решительные люди в касках и очках-консервах. Местные жители моментально исчезли в домах. Эти ребята внушали им страх и трепет. Нам, впрочем, тоже сделалось слегка не по себе.

Мы думали, что причиной появления архангелов послужило вчерашнее безобразие с румынским капитаном. Тем более что полицейские, прекрасно ориентируясь, оцепили расположение именно нашего взвода. Вскоре из соседнего дома вывели распоясанного Грефа. Двое конвоиров толкали его прикладами и норовили сделать больно. Лицо старшего фельдфебеля выражало растерянность, и хромал он сильнее прежнего. Отто и Штос напряженно переглянулись. Уж если взяли Грефа, то что светило за вчерашнюю расправу над несчастным союзником им?

Как выяснилось, ничего. Греф был арестован по другой причине, гораздо более серьезной. О ней объявил командир батальона на построении. Его голос дрожал от гнева. Легший на подразделение позор был поистине несмываем. Гешефты фельдфебеля с темными личностями имели, как выяснилось, еще более темную сторону, чем мы могли себе вообразить. Он не только добывал продукты для нас, но и сбывал провиант на сторону, причем в гораздо больших масштабах. И не только продукты, но и патроны. А такие дела наверняка имели отношение к партизанам.

Во время пламенной речи Берга старший лейтенант оставался бледен. Над ним, как непосредственным начальником преступника, нависла страшная угроза. Закончив выступление, Берг даже не повернулся к Вегнеру, вскочил в автомобиль и укатил прямиком в штаб полка. Вегнер махнул рукой, и личный состав расползся по дворам. Под пыльными тополями на площади перед сельской управой не осталось почти никого. Только я, Главачек, Браун, Дидье и Штос. Усевшись на крыльце управы (испуганный староста изредка посматривал в окно), мы обсуждали перспективы Грефа. Они представлялись мрачными. Главачек горячился.

– Да за такое я бы его сам! Вот ведь ублюдок.

Я тоже думал о фельдфебеле. Жалости к нему не было, даром что вместе пили. Зла на партизан, как ни странно, тоже. Они сумели воспользоваться нашим подонком в собственных интересах – и для них это было вполне естественно.

– А куда запропастился твой приятель Гольденшванц? – спросил Главачека Браун, с удовольствием искажая фамилию сутенера.

– Тогда уж лучше Гольденцан, – мрачно поправил Дидье. Отто выругался и сплюнул. Главачек обиженно насупился.

– Вы несправедливы к нему, ребята. Недостатки есть у каждого. Но он парень по-своему неплохой. Надежный. Такой херни, как Греф, он точно бы не сделал.

Я промолчал. Сегодня Главачек был удивительно ко мне лоялен. Вчера, в отсутствие Брауна, Дидье и Штоса, было совсем иначе.

– Ладно, – сказал нам Хайнц, – пора идти пить кофе.

Однако этим дело не закончилось. Вскоре опять появились полицейские. Черт их знает, те же самые или другие. Остановились неподалеку от Таисьиного двора, напротив дома, где квартировал наш ротный. Вегнер вышел и долго говорил о чем-то с подошедшим к деревянному забору худощавым унтерштурмфюрером. Полицейский на чем-то настаивал, Вегнер не соглашался. Мотоциклисты зевали. Из крытого брезентом грузовика вылезло трое солдат с автоматами. Они тоже непрестанно зевали – похоже, не спали всю ночь. Отто, Дидье и Штос обеспокоенно поглядывали из-за ограды – не идет ли речь о вчерашнем румыне. Главачек, не принимавший участия в расправе, насмешливо качал головой.

Раздраженный Вегнер прервал беседу с унтерштурмфюрером и вернулся к себе домой. Полицейский, пожав плечами, двинулся в нашу сторону. Мне захотелось уйти, но это бы смотрелось подозрительно. Занервничал даже Главачек. Мы нахлобучили на головы пилотки и отдали эсэсовскому лейтенанту честь. Он козырнул и представился: «Унтерштурмфюрер Байрау». Потом объяснил, чего ему нужно.

– Есть работа, парни. Нужны добровольцы. Пойманы русские бандиты. Будем ликвидировать тут, за селом. После истории со скотиной-фельдфебелем вам это зачтется как плюс. Так думает ваш командир батальона.

Значит, с Вегнером он говорил об этом. Скорее всего унтерштурмфюрер предлагал старшему лейтенанту построить роту и объявить об оказанной нам чести, а Вегнер заупрямился, предоставив унтерштурмфюреру самостоятельно заняться поиском желающих пострелять.

Дидье и Штос промолчали. Я отвернулся. Возникшую неловкость поспешно устранил наш отделенный.

– Я готов, господин лейтенант. Старший ефрейтор Главачек.

Унтерштурмфюрер удовлетворенно кивнул. То, что его назвали лейтенантом, ему польстило. Рядом с фронтом хотелось быть похожим на солдата.

– Пройдитесь по дворам, найдите человек так пять.

– Слушаюсь, господин лейтенант.

Полицейский вернулся к грузовику. Главачек стал уговаривать Брауна. Намекал на вчерашнюю драку, говорил, что это нужно для роты. Отто колебался и поглядывал на нас. Я ковырялся в земле каблуком сапога, Дидье и Штос красноречиво молчали. В итоге Браун не пошел. Наше влияние на него сохранялось. Обиженный Главачек проворчал:

– Если вы думаете, что мне очень хочется, то здорово ошибаетесь. Просто кто-то должен делать грязную работу. За некоторых слюнтяев.

«Свинья», – мизантропически подумал я. «А если б это был приказ, что тогда?» – полюбопытствовал внутренний голос. Ответа не отыскалось.

Главачек покинул двор и вскоре появился возле грузовика в сопровождении Гольденцвайга, Йозефа Шиле и еще трех типов. Грузовик и мотоциклисты медленно двинулись по улице, наши товарищи, взяв на ремень винтовки, неторопливо побрели за ними. Снова вышедший из дому Вегнер мрачно поглядел им вслед. Заметив нас, что-то пробормотал и, развернувшись, вошел обратно в дом. Дидье, Штос и Браун решили, что надо выпить. Я отказался, сказав, что выпью позже. Попытался дописать письма Гизель и Кларе. Не получилось.

После обеда мимо нас прогнали русских пленных. Новых, взятых под Севастополем. Почерневшие лица, запавшие щеки, изодранное в клочья обмундирование. Странно, но раненых среди них не оказалось. Странно? Я вспомнил медицину Брандта. Головные уборы имелись не у всех, и чтобы уберечься от палящего солнца, некоторые обмотали, словно чалмами, головы тряпками – грязными лоскутами, оторванными от белья или прямо от выгоревших добела рубах. На других были пилотки, мелькнула фуражка и несколько редких нынче остроконечных суконных шлемов. Такие шлемы русские носили зимой – и в таких их всегда изображали карикатуристы.

– Хотел бы я знать, с какого они участка. Может, в нас стреляли, сволочи, – пробурчал с внезапной ненавистью Браун.

– Какая разница? – не понял Дидье.

– Тебе-то, может, никакой, а мне…

Он был сильно чем-то раздосадован. Русские по-прежнему шли. Поднимая пыль и поддерживая ослабевших.

– Сотни две, не меньше, – умело прикинул Штос.

Их конвоировали пехотинцы, такие же, как мы. Лениво переставлявшие ноги, уставшие, как собаки. Могло показаться – спавшие на ходу. Но это была иллюзия. Когда с двух сторон на улицу высыпали бабы и подростки, конвоиры оживились и принялись громко орать, отгоняя штатских от колонны. Но штатские прибывали. Мимо нас пробежала Клава – с кусками хлеба и чем-то еще. Мелькнули стоптанные сандалеты. Следом за дочерью выскочила Таисья.

Конвоиры ругались всё громче. Размахивали прикладами, наносили удары. Пленные в надежде вертели головами. У одних глаза безумно блестели, у других оставались мутными – но голодными были у всех. Отброшенные женщины принялись бросать пищу через головы конвоиров. Те, вконец рассвирепев, выбивали у красноармейцев хлеб из рук, топтали его и кричали: «Скорей, скорей». Женщины завыли, оплакивая неизвестных им людей. Надо было уйти, но я не мог оторваться от зрелища бессмысленной, дикой жестокости.

Женщины опять попытались прорваться к пленным. Грохнули выстрелы. У меня похолодело внутри – Клава была где-то там. Штос побледнел, Дидье вцепился руками в ограду.

Наконец колонна прошла, растворившись в мареве за селом. На улице остались раздавленные овощи, хлеб и труп красноармейца. Вскоре стало известно, что тяжело был ранен парень пятнадцати лет и еще две женщины – одна в ладонь, другая в плечо. «Идиоты», – ругался Главачек, и было неясно, кого он имеет в виду – неразумных русских или конвой, устроивший стрельбу в населенном пункте. Вегнер не показывался. По мнению Штоса, пил.

Клавдии с матерью долго не было. Я не мог себя заставить отойти от калитки. Когда часа через два они вернулись, я, убравшись в тень, облегченно вздохнул. «Влюбился, что ли?» – спросил со злостью Браун. Я послал Оттона Великого к черту. Больше мы не разговаривали. Женщины скрылись в доме и молча сидели там. Или шептались, чтобы никто не слышал.

Незадолго до ужина нас подняли по тревоге. Построив перед управой, велели быть в течение часа готовыми к выступлению. Мы с Дидье и Брауном быстро собрали манатки и уселись на дворе в ожидании команды. «Богатый денёк», – пробормотал недовольно Дидье. «Точно, – согласился с готовностью Браун. Добавил: – Хотел бы я знать, куда нас направят». – «Какая, к черту, разница», – отмахнулся Хайнц. Мне разницы точно не было. Но пока оставалось время, я постарался получше уложить содержимое ранца.

Спустя полчаса проходивший мимо Вегнер угрюмо махнул нам рукой. Мы безрадостно вышли на улицу. За нами с робостью последовала Клава. Хайнц и Отто ухмыльнулись и ускорили свой шаг. Оставили нас наедине, изобразили тактичность.

Клава что-то хотела сказать, но никак не могла решиться. Я посмотрел ей в глаза, виновато развел руками. «Спасибо», – проговорила она очень тихо. Я кивнул, осторожно прикоснулся к тоненькому предплечью и, повернувшись, припустил за Брауном и Дидье.

Клавдия двинулась следом, слегка от меня приотстав. Раза два, скосив глаза на сторону, я поймал ее печальный, глубоко несчастный взгляд. За поворотом она пропала, и больше ее я не видел. В голову лезла сентиментальная чепуха.

Ты говоришь мне «спасибо», Клавдия. За что? За то, что не изнасиловал в темном сарае? И что я могу сказать в ответ? «Прости»? Но и этого делать не стоит, и поэтому я молчу.

Ты смотришь благодарными глазами, видя во мне благородного юношу. А я всего лишь ничего не хочу. Понимаешь, ничего. Меня больше нет, я миф, гипербола, литота. За что же ты благодарна мне, дурочка? Не за что, решительно не за что. Ты просто не хочешь, чтобы я уходил. По одной и довольно банальной причине. После меня сюда придут другие. И среди них цольнеров и дидье, возможно, уже не будет.

А вот твоя мать не говорит ничего. Ей нечего мне сказать. Она не может пожелать мне удачи – хотя не желает мне зла.

Прощай.

Мы медленно шли по улице, с которой свыклись за несколько дней. Ощущали на себе равнодушные – в лучшем случае – взгляды из-за оград, обходили свежие, но уже побуревшие пятна. Вегнер, в сдвинутой на затылок фуражке и подчеркнуто пьяный, сосредоточенно помахивал срезанной где-то веткой. На перекрестке пришлось дожидаться, пока проследуют машины из штаба батальона. Браун показывал пальцем на старшего ефрейтора Отто, треугольный нос которого виднелся в кабине грузовика. Дидье сохранял равнодушие.

Жителей не было видно. После случившегося сегодня они долго не высунутся наружу без крайней необходимости. Да и раньше нечасто выныривали из невзрачных своих домишек. Поразительно, что Клавдия решилась выйти вместе со мною – одним из этих, из непрошеных, гостей.

Правда, неподалеку, за оградой, торчал позавчерашний дед, с черной бороденкой, в пиджаке и кепке. Он пялился в нашу сторону и скалился знакомой приторной улыбкой – Вегнеру, Главачеку, прочим. На лице сияло сочувствие делу империи и восхищение ее прекрасными солдатами. Но когда старикашка заметил меня, колючие глазенки сверкнули злорадством. Он явно меня запомнил – и желал мне всего наихудшего. Понимая, что его желания имеют прекрасные шансы сбыться.