Ясность / День первый
Капитан-лейтенант Сергеев
7 июня 1942 года, воскресенье, двести двадцатый день обороны Севастополя
До чего же все относительно… Когда через час после нашего налета немецкая артподготовка достигла полной силы, вчерашний и позавчерашний обстрелы показались детскими штучками – а ведь они ими вовсе не были. Сразу же перебило связь, пришлось посылать Сычева к Бергману. Не успел вернуться Сычев, приполз человек с НП батареи – как вы тут, хлопцы? Порядок, порядок, ждем. По небу плыли самолеты.
Великая вещь определенность. Вчерашний «язык» в штадиве показал – приказ отдан, батальоны и техника выдвигаются на передний край, в три часа пополуночи двинут. Похоже, своим артналетом мы им сильно подпортили музыку – уже шестой час утра, а они не решаются высунуть носа, пытаются нас уничтожить снарядами и бомбами. Давайте, валяйте, ублюдки.
Они и валяли. От серии сброшенных «Юнкерсом» бомб досталось взводу Априамашвили, убито шесть человек, разбито орудие. Были потери у бронебойщиков. Попало и по моим – Лукьяненко сообщил о двух убитых и четверых раненых. Если так пойдет дальше… скорее б уже, черт возьми. Я напряженно поглядывал на часы и тщетно пытался разглядеть хоть что-то со своего КП. Стереотруба, полезный подарок хозяйственного Бергмана, не помогала. То и дело приходилось прикрывать ладонями уши – запасных у меня не имелось. Вернулся Сычев, и мы, пригибаясь под осколками, побежали к Лукьяненко. Тот из подкопа, в котором сидел в обнимку с «дегтяревым», проорал, что новых потерь нет и что пусть только, сволочи, сунутся. Вредный он был мужик, но военное дело знал.
Штурм начался как-то без перерыва. Еще продолжали грохотать орудия, перенося огонь всё на большую глубину, а уже затарахтели пулеметы, забухали винтовочные выстрелы. Личный состав стремительно кинулся по местам. Отдав Лукьяненко последние распоряжения и узнав от некрасовского посыльного, как дела у третьего взвода, я поспешил к Старовольскому. Там я был нужнее.
Его ребята держались на удивление хорошо. Не всякому доведется пережить подобное в первый же настоящий бой. А ведь были еще предыдущие пять дней. Только что улетели «мессеры», полив напоследок траншею из пулеметов (по счастью, обошлось без потерь), и взвод стремительно разместился за бруствером. Мне сразу же попался на глаза тот паренек, первый по списку, Аверин. Бледный, таращил глаза в пространство, искал врага, рука под ложем винтовки чуть-чуть дрожала.
– Привет, политбоец.
Полуоглохший и черный, как негр, он выкрикнул, даже не обернувшись:
– Здравия желаю, товарищ капитан-лейтенант.
– Не высовывайся так сильно.
– Ага.
Невдалеке, через несколько человек, удобно пристроился Мишка Шевченко, в надетой по случаю бескозырке. Тоже слегка почерневший, он закусил губу и нежно, как любимую девушку, сжимал свою немецкую бандуру (штатный «дегтярь» примостился у ног, дожидаясь, когда закончатся немецкие патроны). С шеи свисала запасная лента, еще две были переброшены через плечи у второго номера, недавно прибывшего мужичка, кажется, из-под Полтавы. Из хода сообщения вынырнул Зильбер, тоже в бескозырке и тоже с немецкой лентой. Козырнул мне и крикнул Мишке:
– Хватай, еще одну достали.
Кричали тут все. И рожами были вполне себе арапы. Интересно, я тоже орал? Сам себя я, понятно, не слышал, но если что – удивляться не приходилось. Лютый обстрел второй линии не прекращался, а небо чернело от самолетов.
– Привет, Санек, – сказал я, пробираясь мимо Ковзуна (еще одна бескозырка). Кивнул Молдовану, еще троим, которых не помнил по именам. Мимоходом подумал о Костике – как он там, доехал? Увидел студента, которому перепадало от Зильбера. Ничего, когда выдержит бой, старшина поумерит свой пыл. А не умерит, то студент при случае сумеет дать отпор. В рамках устава внутренней службы.
Хотя выглядел он, прямо скажем, не боевито. Я похлопал его по плечу. Заодно и другого стрелка, по фамилии Пимокаткин, со смертельно испуганными глазами. Не пугаться ему было трудно – позади стеною стояла земля, над головой висели бомбардировщики, а выстрелы в дымной мгле приближались всё ближе и ближе. И между ними находился он, и этот день, быть может, был последним его днем на земле. Тут и в штаны с непривычки наложишь.
– Слушай, парень, что такое «пимокатка»? – быстро спросил я его, кося левым глазом в пыльное облако перед фронтом.
– А? – вздрогнул он и уперся в меня побелевшими глазами.
– «Пимокатка» что такое, спрашиваю.
– А-а, – он не сразу пришел в себя, но все же пришел. – А это… баба, которая пимы катает. А если мужик… то, значит, пимокат.
Я с удовлетворением заметил – у соседа-студента по лицу промелькнуло подобие улыбки. Не так уж тут всё было безнадежно.
Над ухом проорали:
– Филологией решили заняться, товарищ капитан-лейтенант?
Старовольский все время забывал, что мы с ним на «ты». Или просто постарался, чтобы все услышали и знали – наш ротный, капитан-лейтенант Сергеев здесь. Если так, то поступил он правильно.
– А чем еще комроты заняться на досуге? – ответил я и снова повернулся к Пимокаткину, продолжая косить левым глазом туда же, куда и прежде. – А что такое «пимы», товарищ красноармеец?
Тот посмотрел на меня удивленно (но не испуганно, налицо был результат профилактической работы). Пожал плечами.
– Пимы, товарищ капитан-лейтенант, они и есть пимы.
– Пимы – это валенки, – подал вдруг голос студент. С волнением, но и с чем-то еще. Неясным, едва уловимым, но всё же… Раздражением, что ли? Как будто я своей болтовней отвлек его от очень важных мыслей. Я вспомнил фамилию – Пинский, математик, кажется. Занесло же его в пехоту. Надо порекомендовать его Бергману, артиллерии нужны такие, умеющие быстро считать.
– Понятно, – ответил я и двинулся дальше уже со Старовольским. Он тоже держался неплохо. Во всяком случае, был спокоен. Обходя вместе со мною изготовившихся бойцов, продолжал осипшим голосом отдавать распоряжения, вероятно не в первый раз.
– Без приказа огня не открывать. Бьем залпом по команде отделенного. Дальше по обстановке. Целиться не забываем.
Я мысленно усмехнулся – стратегия. Команду отделенным даст он сам, не зря поставил их неподалеку друг от друга, на правом и левом фланге первого и второго отделений. Третье, если не услышит приказа, просто выстрелит вдогонку. Но приказ среди этого грохота будет услышать непросто.
– Ты это по какому уставу действуешь? – спросил я его, остановившись у поста наблюдения.
Он пожал плечами и ответил, стараясь перекричать серию дальних разрывов сброшенных с «Хейнкелей» бомб:
– Отец рассказывал, он так командовал полуротой.
– На империалистической?
Странно, я даже не подумал о гражданской. Но в РККА полурот вроде не было. Чертовы «Хейнкели» снова бросили бомбы и, похоже, попали по Бергману.
– Угу. Говорил, что с новобранцами лучше так, да и вообще. Двойной психологический эффект – и для нас, и для неприятеля.
Вторую линию обороны потряс могучий залп из тяжелых немецких орудий. Молчать не хотелось, и я продолжил разговор.
– А на каком он был фронте?
– На Юго-Западном.
– С австрийцами?
– С германцами тоже. После Горлицы. Он под ней как раз и оказался в пятнадцатом.
Залп громыхал за залпом. Второй приходилось худо, как незадолго до этого нам. Стайка «Юнкерсов» в небе изготовилась к атаке.
– В каком чине?
– Прапорщик, как водится. Так и оставался на Юго-Западном до самого конца. В пехоте. Но по специальности инженер.
Старовольский был сегодня на удивление разговорчив. Однако я не стал расспрашивать про дальнейший путь прапорщика Старовольского. Скорее всего, он привел его в Красную Армию. Иначе бы… хотя… Короче, не стал расспрашивать, и всё.
Зато я успел подумать про Ленку и Володьку. Выходит, что в Новосибирской области, куда их эвакуировали, они зимой носили не валенки, а пимы. Или так не по всей Новосибирской области говорят, а только в отдельных местах? Область огромная, целая Франция. Господи, как они там? Ленка писала, что работает на заводе, Володька пошел в первый класс – судя по письмам, полная идиллия. У меня, судя по письмам, тоже. Про пимы надо будет спросить, когда снова удастся списаться.
– Идут, – услышал я чей-то голос и резко прильнул к стене, пялясь до рези в глазах в пыльное облако перед траншеей. Где же они, ну где? Или кому-то почудилось, или кто-то был больно зрячий. Но похоже, действительно зрячий – вот они, нарисовались. Мелькнуло что-то серое – вон там, вон там и еще там, упало, поднялось, исчезло. И в мареве замелькали вспышки.
Просвистело над головой, ударило в тыльный бруствер. Ойкнул и откинулся на заднюю стенку паренек в трех шагах от меня. Пилотка, сверкнув алой звездочкой, упала на дно окопа. Как звали его, комроты? А вот и ответ – голосом Молдована:
– Что с тобой, Воробьев? Живой?
– Ага… Только больно очень… А-а…
И стих – как затихают умершие. Первый. Даже ни разу не выстрелил. Я чертыхнулся, уложил ППШ на бруствер и тщательно прицелился в подозрительный бугорок у колышка со свисавшей оборванной проволокой. Взрывов сзади я больше не слышал, мой слух и зрение полностью были здесь.
Я угадал, а как же не угадать на знакомой до боли местности. Бугорок подскочил, подскочили другие – и понеслись на меня под прикрытием трех пулеметов. Их было больше – конечно, больше, – но я успел заметить три.
– Огонь! – свирепо рявкнул Старовольский. «Огонь!» – прозвучало следом. Десятки винтовок хлестнули воловьим бичом. Заработал «МГ» Шевченко. Мой немец поскользнулся, попытался схватиться руками за воздух и навсегда пропал из поля зрения. Я повел ствол влево и выпустил очередь по другому невнятному бугорку. Похоже, зря, не достал. Или там давно уже был труп.
Немцы швырнули дымовые шашки, и через несколько секунд мы оказались без глаз. Медлить было нельзя. «Не стрелять!» – проорал Старовольский. Бить из винтовок наугад было рискованно, фрицы того теперь только и ждали. Один Шевченко бешено водил пулеметом, клал пули как можно ниже. Второй номер схватил «дегтярева» и держал его на изготовку. Мерзкая минута, нечего сказать. Гранатами надо, гранатами, пока нас самих тут не забросали.
– Подготовить гранаты! – выкрикнул Старовольский.
– Аверин и Мухин – гранатой огонь! – скомандовал Мишка.
– Бухарцев и Езеров – гранатой огонь! – донеслось с другого фланга.
– Черных, Исмаилов…
Красноармеец Аверин (Мухин в дыму был не виден) бросил грамотно, по хорошей траектории, сноровисто укрылся. Я переждал осколки, выглянул краем глаза и поспешно присел опять – бойцы швырнули вторую партию «лимонок». Результат был вполне приемлем. Дым от шашки порвало в клочья, и наметанный глаз мог теперь угадать неясное движение перед фронтом. Что приятно – не в нашу, а в обратную сторону. Шевченко выпустил вдогонку немцам очередь и довольно ощерился.
– С почином, товарищ капитан-лейтенант.
Я не остался в долгу.
– Товарищи бойцы, благодарю за службу… Всех… Молодцы… Так держать… Чтоб ни одна немецкая…
Честно говоря, когда я ставил взвод Старовольского в свою самую первую линию, а взвод Лукьяненко оставил в резерве, у меня все ж имелись сомнения, больно много было у Старовольского молодых и толком еще не обстрелянных. Но с другой стороны, логичнее было поставить вперед именно их, чтобы опытный Лукьяненко в случае чего сумел бы прийти на помощь. Хотя черт его знает, что в подобных случаях логичнее. Главное, я не ошибся, ребята не подвели. Но день пока что только начинался.
Я обернулся на звуки грязной ругани. Ругался старшина второй статьи. Размахивая наганом, стоял у щели и кого-то беспощадно костерил. Я подобрался поближе и увидел двоих знакомцев – Пинского и Пимокаткина. Оба забились в подкоп и сидели там, как испуганные щенки. Мне сделалось неприятно. Такое случается не так уж редко, не с одним, так с другим, но всегда страшно хочется, чтоб обошлось.
Зильбер был особенно возмущен своим подопечным.
– Ты что же, Пинский, курва сраная, мине тут нацию позоришь? Кто тебе дал команду ховаться? Во, видали, товарищ капитан-лейтенант?
Я махнул рукой.
– Оставь ты их, Шевченко разберется. Продрищутся и успокоятся, самим стыдно станет.
Подбежавший Мишка показал обоим кулак.
– Быстро наружу, воины хреновы. Пинский, ты-то как там оказался?
«Непедагогично, – подумал я машинально, – Пимокаткин решит, что на него не рассчитывают».
Шевченко как-то странно на меня посмотрел.
– Вы ранены? У вас весь лоб в крови.
– У тебя тоже, – ответил я. – И у Левки.
Старшина вытер кровь со щеки, удивленно хмыкнул. Лица повернувшихся к нам Аверина и Молдована тоже краснели подтеками. Должно быть, от мелких камешков и металлических частиц, которые мы перестали замечать. А двое героев были целехоньки. «Целки», – зло сформулировал Зильбер. Правда, один, как бы сказать помягче, только что пережил острый приступ морской болезни.
Герои стояли, страшась поднять глаза. Когда «Юнкерсы», воя, стали рушиться на вторую линию, оба невольно присели. Впрочем, не только они. Я видел, как сжался Аверин, да и сам бы охотно забился в щель.
– Хоть оружия не бросили, – отыскал положительный факт Михаил. – Живо по местам!
По местам пришлось кинуться всем. Немцы полезли опять. Под плотнейшим огневым прикрытием, стремительными перебежками. Снова кто-то пронзительно вскрикнул. Я мельком успел заметить, как Пинский и Пимокаткин, сжавшись, сидели на дне. Великая сила страх. Я и сам уже почти не стрелял, то и дело пригибаясь и прячась от пуль. Лишь Шевченко бил короткими очередями, уже из «ДП» – в немецкой штуковине окончились патроны. Мишкино место оказалось вне зоны пулеметного обстрела, и он мог позволить себе не прятаться. Другим приходилось хуже, нужно было ждать, когда немцы приблизятся вплотную. Дело грозило дойти до рукопашной – и я испытал невероятное облегчение, когда среди наступающих вдруг взметнулись фонтаны земли вперемешку с огнем. Три, еще три, еще. Их оказалось достаточно. Бергман, перенеся огонь, поставил перед нами заграждение. Только почему три, не понял я. Но тут же вспомнил – разбито орудие у Априамашвили.
Выбравшийся из хода сообщения Сычев взглянул на меня с укором. Я согласно кивнул, потому что действительно засиделся во взводе, забыв о прочих своих обязанностях. По-скорому простившись со Старовольским и Зильбером, побежал на ротный КП. Немец утюжил вторую линию из тяжелых гаубиц и мортир.
* * *
День и в самом деле только начинался. И был он невыносимо длинным, быть может, самым длинным в моей жизни. Немцы упорно атаковали, и держать их на расстоянии становилось трудней и трудней. Связные от Лукьяненко спрашивали: как дела, не пора ли? Но первый и третий стояли.
На правом фланге, по удобному, сравнительно плоскому месту, пытались прорваться немецкие самоходки, отсечь нас от соседа справа, которому тоже приходилось несладко. Отделение ПТР сумело одну подбить, но две другие, отойдя на безопасное расстояние, принялись осыпать бронебойщиков снарядами. Еще одну прикончил взвод сорокапяток, но вторая самоходка, укрывшись за первой, продолжала стрелять, теперь уже во фланг Старовольскому. Третью атаку он еле отразил, фрицы падали прямо у бруствера, еще бы немного, и немцы ворвались в траншею (я вновь пожалел, что поставил вперед молодняк).
Старовольский доложил о потерях. Убито четверо, ранено семеро, трое из них тяжело. Еще хуже было у Некрасова. Прибывший от него Сычев доложил о пятерых убитых и десяти раненых.
Немцы снова пошли вперед. Перебегали по отделенно, в сопровождении пулеметов, часть которых наугад хлестала с невидимых за дымом транспортеров. Чем-то им нравился наш участок, лезли как мухи на мед. Старовольский отчаянно отстреливался. Хорошо, что у большинства бойцов имелись самозарядки, позволявшие вести непрерывный огонь. Я видел, как немцы валились на землю, скорее всего залегали, но главное – не продвигались.
* * *
Сколько же это продлится? Мы пережили новый артобстрел и новую свирепую бомбежку. После нее я на время оглох. Снова были потери, особенно у противотанкистов. Потом, под прикрытием самоходок, немцы полезли опять. Старовольский и Некрасов держались из последних сил. Я видел с КП, как в небо взлетала земля. Иногда, когда рассеивался дым, мог даже разглядеть серую массу приземистой самоходки, нахально подъехавшей чуть ли не к самым окопам. За нею перемещалась пехота. Методично, неторопливо, без утреннего задора. «Что творят, что творят», – вертел головой Сычев, следя за взлетавшими над окопами фонтанами земли. Я подсчитывал в уме, сколько, кого и чего у меня оставалось.
«Что там бронебойщики? Почему молчат?» – заорал по телефону Бергман, когда удалось восстановить перебитую в очередной раз связь. Орал, потому что боялся – подавлены. А они и были подавлены. Честно исполнив свой долг – две самоходки, я знал, дымились на правом фланге. Рядом полыхал бензиновым факелом танк, новый советский «Т-70», с намалеванными на бортах крестами, вероятно керченский трофей. Отсвет пламени пробивался даже сквозь плотный дым. Однако еще оставались сорокапятки, неужели их и подавили? Недолго же мы продержались, недолго.
Но противотанковые пушки заговорили снова. Артиллеристы доложили: еще одна самоходка подбита, другая, получив повреждение, спешно отходит – и пехота уходит следом. И сразу же над нашими огневыми позициями взметнулся огненный вихрь – немцы ударили по ним сразу из нескольких пушек.
Спустя полчаса, в который раз за день, нагрянули «Юнкерсы». В дыму их не было видно, лишь слышно протяжный вой, плющивший всё вокруг, когда они срывались в пике и бешено валились нам на головы. Рев двигателей и сирен с тупой предсказуемостью сменялся свистом бомб. Земляной пол КП ходуном ходил под нашими распластанными по нему телами, и в тот момент не думалось ни о чем. Ни о жизни, ни о смерти, ни о живых, ни о мертвых. Но думать было надо. И только «Юнкерсы» улетели, сознание возвратилось.
– Прогуляться до ребят? – тяжко дыша, предложил Сычев, когда мы снова обнаружили, что отсутствует связь с первым и третьим взводами.
– Валяй. Осторожнее только, – как добрая мама напутствовал я его. И потом с полминуты следил, как маленькая фигурка, где пригибаясь, где ползком по-шустрому пробирается в сторону боя. Но связь перебило не только с пехотой, перебило ее и с Бергманом. Корректировщик, молодой сержантик с торчавшим из-под пилотки вихром, в ярости стискивал кулаки и грубо высказывался о противниках радиосвязи. Я его не одергивал – их бы на место этого парня. Бергман опять ослеп. Стукнув себя по колену, корректировщик побежал под осколки искать повреждение. Я послал с ним еще одного человека. Для верности, мало ли что.
– На первый опять самоходки пошли, – выкрикнул вернувшийся Сычев.
Я притиснул бинокль к глазам. Точно. Самих не видать, но вспышки орудий прослеживаются отчетливо и совсем близко к нам. Стоят и стреляют, вконец обнаглев. Еще немного, и у меня там всех поубивают. «Четырнадцать человек осталось, – сообщил Сычев, – восемь убитых, остальные поранены, много тяжелых, вынесли только двух». Я не стал спрашивать, как там Шевченко, Зильбер или Ковзун. Узнать хотелось, но проявлять особое внимание к «своим» было бы с моей стороны нечестно.
– Что Старовольский?
– Целый. Держится. Огня только просит, огня.
– Будет ему огонь, – сказал я, надеясь на корректировщика. А чтобы наверняка, добавил: – Дуй к Бергману, пусть лупит по старым координатам.
– Есть.
Самоходки продолжали свое поганое дело. Над стрелковым окопом, не оседая, клубилась пыль, в мою сторону тянулся черный дым, и я буквально шкурой ощущал, каково там приходится ребятам. Несколько снарядов было пущено в мою сторону, легли дугою вокруг КП. Почуяли – или шарахнули наобум? Далась же им наша рота – самоходки, танк, транспортеры, авиация. И у соседей не приведи господь что происходит. Главный удар в полосе нашей дивизии? Лестно, конечно, но я не настолько тщеславен.
– Лактионов!
– Я!
– Живо к Лукьяненко, пусть готовится к контратаке. Скоро, скажи, пойдем. Сигнал – зеленая ракета.
В необходимости контратаки сомневаться не приходилось. Немцы упорно наседали, и если Бергман отгонит самоходки, не факт, что пехота отступит следом, она подошла слишком близко и скорее бросится не назад, а вперед, в окопы. А значит, бой начнется прямо там – матерых немцев с пацанами Старовольского. Если же самоходки не отойдут – тогда тем более немцы перешагнут траншеи, и их придется отбивать теми силами, что остались. Кроме того, фрицы могли прорваться через позиции бронебойщиков, остатки которых, лишившись своих ПТР, пока еще бьются, но хватит их ненадолго. Впрочем, там немцев дожидался сюрприз – дзот с «максимом» из пулеметного взвода. Другой мой «максим» прикрывал левый фланг и давно уже поддерживал Некрасова огнем.
Самоходки по-прежнему долбили Старовольского. Отсекая пехоту, стучал «дегтярев». Один-единственный на взвод, а с утра было три, не считая «МГ». Шевченко?
Химическим отсветом брызнуло пламя – бутылка с горючей смесью. Вторая, третья, четвертая… Кажется, что-то у немцев зажглось. Самоходка? У фрицев она называется «Штуг» – «штурмгешютц» или что-то такое. Автоматный и винтовочный огонь с немецкой стороны не прекращался, почти неслышный, но приметный отсюда по вспышкам. Словно комар запищал телефон.
– Первый взвод, товарищ капитан-лейтенант! – выкрикнул телефонист, счастливый, что поползшим по связи катушечникам удалось восстановить нашу линию.
Я схватился за трубку.
– Алешка, ты? Что там? Самоходку сожгли?
– Нормально. Горит сучка. Огня давайте, сейчас полезут. У меня два пулемета осталось.
Все-таки два, не один. Берегут, стало быть, патроны.
– Продержись еще немного, надо.
– Держусь, но у меня раненые, немцы молотят, высунуться нельзя.
– Поможем. Держись. Будет огонь, контратака будет. Я со вторым пойду, с Лукой. Будь готов, главное, поддержи.
– Хорошо, поддержим. Привет от Зильбера и Мишки.
Выходит, оба были живы. Старовольский кинул трубку. Я лихорадочно ткнулся в бинокль.
Над участками обеих стрелковых взводов сделалось чуть светлее. Самоходки, пытаясь разделаться с левым «максимом», лупили в ту сторону, зато на участке первого резко усилился ружейно-пулеметный огонь. Пошла их пехота, почувствовал я. И крикнул:
– Зеленую! Быстро!
Вбив в автомат свежий диск, выскочил из блиндажа. Ракета медленно таяла в вышине.
* * *
Контратака прошла успешно. Немцы как раз подобрались вплотную, когда появились мы. Три отделения стрелков, четыре ручника. (Здоровый как бык Лукьяненко, даже став командиром взвода, не расставался в бою с «дегтярем». Оружия куркуль накопил на зависть всем.)
Буквально за пару секунд до нашего броска Бергман нанес огневой удар. Как я и просил, по старым координатам. Самоходки исчезли в дыму, а пехота – я вновь угадал – метнулась вперед, на нас. И сразу получила по зубам.
– Ну давай, сучары! – орал Лукьяненко, поливая немцев из пулемета. Другие тоже орали, что-то вопил и я. Отогнав немчуру от Старовольского, мы кинулись на выручку Некрасову, зайдя во фланг атаковавшим гансам. Четыре пулемета сделали дело и тут. Немцы бросились врассыпную за отошедшими самоходками – и аккурат попали под новые снаряды Бергмана.
Не успели мы отдышаться в окопах первого и третьего, как немцы попытались проскочить на правом фланге. Там, чуть правее моего КП, отстреливаясь из винтовок и залегая в воронках, медленно отступали остатки отделения ПТР. Кинувшиеся через окопы немцы вот-вот должны были их смести – но пробежали совсем немного, напоровшись на молчавший до сих пор станкач в моем правом дзоте. Огонь был открыт неожиданно, пулеметчик Генка всегда отличался меткостью, и можно было не сомневаться – не менее половины упавших были убиты и ранены. Когда я пробрался туда, бронебойщики залегли рядом с дзотом и продолжали перестрелку, посылая пули в направлении оставленных окопов. Оттуда бил немецкий пулемет. Неуверенно, почти вслепую – пули уходили вверх.
Подтянулось четверо противотанкистов. Раненный в голову сержант, размазывая копоть по лицу, ткнул пальцем в большую брезентовую сумку:
– Прицелы, панорамы здесь…
Я кивнул, но он уже потерял сознание. Младший лейтенант Исак Быковский, комвзвода сорокапяток, был убит три часа назад. Целясь в тот самый «Т-70». Немец выстрелил первым – и был подбит из другого орудия.
Минут так двадцать после атаки немцы нам не мешали, и мы успели перетащить всех раненых в свой относительный тыл. Некоторых я сразу же отправил дальше, к Волошиной, выделив для работы людей из управления и из остатков бронебойного взвода. Хорошо бы было отправить всех, но остаться совсем без бойцов я не мог. Взвод Лукьяненко занял место между третьим и первым. Из полка прислали отделение бронебойщиков. Своих резервов у меня больше не было.
* * *
Передышка была недолгой. Все шло по ставшему привычным кругу. Интенсивный артобстрел, интенсивная бомбежка. Будь я немцем, я бы ценил такое командование. Оно не жалело боеприпасов и всемерно старалось, прежде чем пускать пехоту в бой, подавить огнем возможное сопротивление. Но я был не немцем, и они подавляли меня. Чем дальше, тем всё более успешно. Окопы превращались в неясного назначения ямы, один блиндаж был разрушен, другой наполовину засыпан.
Подобной артподготовки и обработки с воздуха я прежде не мог и представить. Однако был на удивление спокоен. Мы продержались уже два цикла. Можно было сказать, всё развивается по плану. Взвод Старовольского потерял убитыми восемь, Некрасов потерял шестерых. И еще двадцать с лишним раненых. Но потери ведь тоже планируют. И еще планируют пополнение. Если оно придет, мы сумеем отбиться и завтра.
* * *
Не верилось – неужели наступит вечер? Сколько времени это тянется? Десять часов, двенадцать? Рота, в полуразрушенных блиндажах и полузасыпанных подкопах, пережидала очередной артобстрел и авианалет.
Два моих стрелковых взвода были больше чем наполовину уничтожены, и с этим фактом я не мог не считаться. Ребята, впервые увидевшие немцев, в первом. И старые участники обороны, прослужившие тут по три-четыре месяца, а то и с самого ее начала, в третьем. Ковзуну, Зильберу и Мишке повезло. Возможно, в силу большего опыта. Мне посчастливилось тоже. Уничтожены… Убиты… Первый раз…
– Разрешите обратиться, товарищ капитан-лейтенант.
Я поднял глаза. На пока еще не разбитый КП, тяжело дыша, ввалился Аверин. Видно отправился в путь до обстрела и в самый раз под него угодил. Но добрался, назад не свернул. Физиономия, как и раньше, в крови и саже.
– Обращайся.
– Младший лейтенант Старовольский докладывает, взвод ждет дальнейших распоряжений. Новых потерь нет… Не было.
– Молодцы. Что делаете?
– Пережидаем, – ответил Аверин. Предположил, разумеется. Ведь о том, что у них там теперь, знать он никак не мог.
Землю опять качнуло, Аверин с трудом устоял на ногах.
– Сядь, – посоветовал я. – Культурно гранаты кидаешь. Я видел.
– Служу трудовому народу. Советскому Союзу то есть. Разрешите идти?
– Куда? Сиди уж, пережидай. Жрать хочешь? Знаю, хочешь. Сычев, осталось там что?
– А чего не остаться-то? Маненько, а есть. С ночи не жрамши бегаем. Открывать?
– Давай. У тебя ложка с собой, Аверин?
– С собой.
Я выдал ему ополовиненную банку перловки (полбанки вывалил себе в котелок). Немного спустя в блиндаж с нерусской руганью ворвался Левка Зильбер. Отдышавшись, заметил Аверина.
– Ха, наш политбоец уже устроился. Не пройдет ведь мимо шамовки. То Маринка его кормит с ложечки, теперь вот начальство.
– А ты думал, – ответил я. – После обстрела объяви всеобщий перекус, пока немцы опять не пошли.
– Сделаю. Было бы чем перекусывать.
– Позаботишься. НЗ, сухой паек, не мне тебя учить.
– Яволь. Угостите пока? Сычев, давай, не будь евреем.
Сычев нахмурился, но вскрыл последнюю жестянку. Левка обтер лицо и руки грязным платком, уселся на землю, устроил банку между колен (на левом зияла огромная дыра) и быстро опустошил, не обращая внимания на судорожные колебания почвы. Утолив голод, о чем-то задумался. Спрашивать, о чем, я не стал. Скорее о том же, что я.
– Как там Мишка?
– Нормально. И Сашка нормально. Шо нам сделается? Морские волки. А вот зелени побило. Как вспомню… Один плачет, а плеча нет – осколком срезало вчистую. Хорошо, хоть мучился недолго. А немцы прут и прут, босяки голопузые.
Аверин молча уставился в банку.
– Как там твой подопечный?
Зильбер сначала не понял.
– А, той… Целый. И дружок его Пимокаткин. Встали на путь исправления. Стреляли.
Аверин подтвердил, что красноармейцы Пинский и Пимокаткин действительно стреляли. И вообще дрались, как все. Не хуже прочих.
– Стихает вроде, – заметил Сычев.
Действительно, грохотало чуть тише и трясло не так сильно, как прежде.
– Ну я пойду? – спросил старшина. – Займусь обедом. Или ужином – что у нас там? Пока немец обратно не лезет.
Я кивнул. Аверин и Зильбер выскользнули наружу.
* * *
Обстрел всё еще продолжался, а наблюдатели сообщали, что немцы накапливаются в районе оставленных позиций ПТО и перед третьим взводом. Их поддерживали две самоходки и, кажется, настоящий немецкий танк, «трёшка».
Другое, менее важное сообщение поступило ко мне от Бергмана.
– Ухохочешься, – сумрачно сообщил комбат по телефону после очередного восстановления связи и передачи мне распоряжений. – Нашего Оттовича комиссар дивизии пинками сюда погнал. По достоверным слухам, приближается. Медленно, но неотвратимо, как победа мировой революции.
– И на хера он нам теперь загнулся? – подумал я вслух.
– Для укрепления боевого духа. Ты не беспокойся, он у меня осядет. Да и шут с ним, нехай сидит.
Потом нас снова обстреливали и снова атаковали. Уничтожили мой правый пулемет, один пулеметчик погиб, другому перебило руку. Все сильнее наседали на соседа справа, пытались просочиться слева, упрямо долбили из самоходок, не рисковавших теперь подходить слишком близко. Бергман и дивизия помогали огнем. Связь с батареей поддерживалась вживую. Разбились мои часы. В ушах звенело от стонов раненного в живот сержанта-корректировщика. Едва различимое солнце упрямо сжигало землю.
* * *
Предпоследней немецкой атаки, уже под вечер, мы не сдержали. Хотя как сказать. С такими потерями, под адским огнем, а отошли в порядке и строго по приказу. Сычев даже захватил с КП стереотрубу (я был занят стрельбою из автомата). Накрылись, правда, наши рассредоточенные запасы. Но немцев полегло порядком. И главное – мы вынесли раненых, всех до единого. Это стоило еще одной жизни, но иначе было нельзя, тут либо жертвуешь собой, либо становишься сволочью.
В принципе, можно было не отходить. Но немцы смяли соседа справа, и угроза нависла непосредственно над батареей – двумя еще исправными пушками из взвода Данилко. Пришлось выбирать.
Самое гадкое произошло позднее. Когда, оторвавшись от противника и кое-как разместившись на новой позиции, я прибежал на КП комбата, мне сообщили, что Бергман ранен. Осколками, в грудь и голову. Снаряд разорвался прямо над ним, когда он шел по ходу сообщения. Двоих красноармейцев убило на месте.
– Тяжело? – спросил я доложившую о ранении комбата Волошину (такую же, как все, – черную и едва стоявшую на ногах).
Та кивнула, но поспешила заверить, что раны излечимы, командир будет жить, хотя сейчас он без сознания и нуждается в немедленной отправке в тыл. И не он один. Я применил универсальное средство – потрепал ее ладонью по мокрому от пота плечу. Ободрил. Приободрить меня было решительно некому, при том что ноги едва держали. Я совершенно некстати вырос в должности и потерял – дай бог, временно – одного из лучших своих товарищей. На котором почти всё держалось.
В результате я сорвал раздражение на Земскисе, что имело сквернейшие последствия. Однако по порядку.
Я не сразу заметил военкома, смирно сидевшего в полутемном углу в покрытой пылью гимнастерке и с несколько отвисшей челюстью. Рядом с работавшими телефонистами, в гуле продолжавшегося боя комиссар казался посторонним предметом. Но когда убежала Волошина, он напомнил о своем присутствии сам.
– Как там снаружи, капитан-лейтенант?
Вероятно, он спрашивал про обстановку. Голос его казался несчастным, испачканные в чем-то белом руки мяли лежавшую на коленях фуражку. Мне захотелось помочь и ему. Не столько даже захотелось, сколько вышло само собой. Как поутру с Пимокаткиным. Мне было нужно успокоить себя. Я сел перед комиссаром и дурашливо произнес:
– Фашистские гады кладут все усилья… Но каждый из братьев силен и плечист… Но вот засверкали знакомые крылья… Явился отважный танкист…
Мой странный ответ вполне устроил военкома – он ощутил мою уверенность в победе. Я же, напротив, испытал недоумение, не понимая, откуда вдруг выскочили идиотские строчки из полузабытого сборника братьев Покрасс. Я даже не знал, из какой они песни, ни разу их с тех пор не вспоминал, но именно они сорвались с языка. Сказалось присутствие владельца чудной книжки?
Обстановка, что ни говори, была паршивой. Явившийся через минуту Некрасов оценил ее как «полуокружение». Ему нравился звучный термин, еще с декабрьского штурма, когда нам довелось побывать в полуокружении и успешно оттуда выбраться.
– Полу… что? – переспросил с заметным волнением Земскис. – Вы сказали: «полуокружение»?
– Оно самое, – подтвердил Некрасов и озадаченно почесал затылок рукояткой пистолета. – Что будем делать, товарищ командир?
Я пожал плечами – как будто были варианты.
– Обороняться. Уже начали. Ты не заметил?
– Было дело. Я бы чего-нибудь схавал. Где тут артиллерийский старшина?
– Убит. Я Левку послал, он сейчас разберется.
Некрасов присел на табурет и уронил голову на грудь, буквально на полсекунды. Встрепенувшись и словно бы оправдываясь, сообщил:
– Вымотался как пес. Может, хоть вечером, суки, в покое оставят?
Земскис молчал и мучительно о чем-то размышлял в своем углу. Телефонисты нацедили в кружку воды из канистры и предложили нам выпить. Я спросил, как у нас с водой, и убедился, что плохо. Немецкая бомба, попавшая в хозблиндаж, разбила одну из цистерн.
Появился Зильбер и доложил о количестве найденной им «шамовки». Этого добра после сегодняшних потерь было более чем достаточно. Забежавший на минутку лейтенант Данилко донес о состоянии артиллерийской матчасти, младший лейтенант Априамашвили сообщил по телефону о готовности его взвода к отражению противника стрелковым оружием. Земскис тем временем продолжал напряженно думать. В итоге додумался. Высказанная им мысль была еще более странной, чем недавний его вопрос. Но голос комиссара заметно окреп.
– Товарищи командиры, я вынужден вас покинуть.
Следствием вежливой фразы стала немая сцена в исполнении капитан-лейтенанта, младшего политрука, старшины второй статьи и четырех телефонистов. Затянувшаяся пауза не смутила Земскиса. Он твердо объяснил причину своего решения.
– Я должен немедленно и безотлагательно доложить об обстановке в политотделе дивизии.
В присутствии подчиненных я сумел удержаться от резкостей. Не так чтобы совсем, но все же почти сумел.
– Вообще-то вы должны командовать, – сказал я ему с расстановкой. (Надо же было сморозить такую глупость.)
Земскис вытаращил глаза. Он прекрасно понимал, что в качестве начальника не нужен у нас никому. Иллюзий тут быть не могло.
– То есть как – командовать?
Некрасов, как и я, удержался в дозволенных рамках.
– Как старший по званию, товарищ старший политрук. Осуществлять политическое руководство и при необходимости заменять строевых командиров.
– Но я… – стал озираться Земскис, – должен срочно доложить…
Я успел пожалеть, что не воспользовался возможностью раз и навсегда отделаться от хренового военкома. Но «а» было сказано, и надо было продолжить, чтобы спасти положение. Я подошел к нему вплотную и с максимально возможным в создавшейся ситуации почтением прошипел:
– Люди смотрят, Мартын Оттович. Бойцы.
– Но я обязан… Я сейчас… – стоял на своем комиссар. Точнее не стоял, а бочком продвигался к выходу.
Мне сделалось всё равно. Пусть катится, куда хочет. И пусть политотдельские сами разбираются с собственными кадрами. Военком дивизии с ним церемониться не станет, и спасать Земскиса от гнева Ефимыча я резона не имел. Досадно, конечно, пятно – но кому теперь дело до такой чепухи? Зильбер тактично отвернулся, и старший политрук благополучно бы исчез – но неожиданно вышла заминка. На выходе возник Старовольский. Как и Некрасов, уставший как пес. Левая половина полуоторванного воротника с полинявшей пехотной петлицей крайне некрасиво свисала за спину. На измазанном копотью лице резко выделялись белки воспаленных глаз. Заслонив собою дверной проем, он хрипло доложил:
– Взвод оборону занял. Потери за день: одиннадцать человек убитыми, восемь тяжелоранеными, легкие и средние остались в строю. Вот список наличного состава, – он сунул мне в руку грязную бумажку с карандашными каракулями, а потом, глядя в лицо военкому, отрывисто пересказал содержание: – Старший краснофлотец Шевченко. Краснофлотец Ковзун, легко ранен. Красноармеец Ляшенко, легко ранен. Аверин. Молдован, задет осколком. Пинский, Мухин, Пимокаткин. Задворный – средней тяжести, пока остается на позиции… Усов – средней тяжести, остается… Плешивцев – легко ранен, Черных… Но мы встретим … Только патронов мало… Где старшина?
Я знал о потерях Старовольского. Людей во взводе оставалось на отделение с небольшим. А на деле меньше – «средних» тоже бы следовало эвакуировать, пока не сделаются «тяжелыми», да и «легкий» – понятие расплывчатое. И вообще, мне показалось, что сообщение о потерях предназначалось не мне, а Земскису.
Однако комиссара заинтересовала только нехватка патронов.
– Вот видите, – забеспокоился он, кося глазами в сторону. – Я должен позаботиться о боеприпасах.
Старовольский не слышал нашей беседы, но отчего-то всё понял сразу и нисколько не удивился. Возможно, причиной была усталость. Все-таки столько часов.
– Зачем? – спросил он Земскиса. Спросил равнодушно – как учительница спросила бы школьника, попросившего в разгаре урока разрешения выйти.
– Что – зачем? – возмутился военком очевидным неуважением.
– Куда вы уходите? – уточнил Старовольский вопрос, по-прежнему равнодушно.
Земскис начал кипятиться. Он все-таки не был школьником.
– Что вы себе позволяете? Что за тон? Что за дурацкие вопросы? И почему вы расстегнуты во время доклада?
Старовольский перекинул оторванный край ворота из-за спины на грудь. Почуявший недоброе Некрасов попытался протиснуться между ними.
– Товарищ старший политрук…
Земскис, в свой черед, попытался воспользоваться моментом.
– Да, да, товарищ Некрасов… Будьте здесь, я сейчас. Младший лейтенант, уйдите же наконец с дороги! Кажется, вы позабыли, кто перед вами стоит.
Некрасов взорвался первым.
– Да идите вы все, – простонал он в тоске и выскочил из блиндажа. Я собрался последовать за ним – но вынужден был остаться.
* * *
Необходимо отметить, что младшего лейтенанта спровоцировал сам старший политрук, это бы я мог засвидетельствовать перед каким угодно судом. С человеком, на глазах которого в течение дня убили или ранили большинство его подчиненных – еще раз подчеркну, вчерашних новобранцев, в их же первом бою, – с таким человеком, да еще при наличии взаимной неприязни, следовало проявить максимальную сдержанность. А военком не проявил и вообще вел себя до чрезвычайности бестактно. Ему никак не удавалось обойти Алексея, и он всё заметнее суетился. На висках надулись вены, ноздри расширились, руки тряслись – надо полагать, от возмущения. В конце концов дошло до выкриков, абсолютно некорректных по форме и глубоко неэтичных по сути.
– Мальчишка! Щенок! Негодяй! Я доложу о вашей выходке! Мерзавец! Подлец! Недобитая контра!
Старовольский словно того и ждал.
– Стоять, – сказал он побелевшему Земскису, пока всё тем же ровным тоном. И уже демонстративно перегородил комиссару дорогу. И это произошло.
Старовольскому не следовало делать этого ни при каких обстоятельствах. А он это сделал, и я оказался свидетелем безобразной, как говорится, сцены, совершенно недопустимой в боевых условиях, да и в других условиях тоже.
Во-первых, ни в коем случае не следовало повышать голос на старшего по званию, тем более политического работника, обращаться к нему на «ты» и проявлять великодержавный шовинизм. А Старовольский кричал отступавшему перед ним комиссару: «Вали куда хочешь, и чтоб я тебя, недоноска, тут больше не видел! Понял, сука нерусская?» Нецензурных выражений я и вовсе от него не ожидал.
Во-вторых, не нужно было выражать негативного отношения к органам защиты рабоче-крестьянского государства, а Старовольский буквально прорычал в лицо озадаченному балтийцу: «И запомни, гнида, тут тебе отечественная война, а не киевская ЧК». Довольно странное противопоставление, должен заметить.
В-третьих, совершенно недопустимым было рукоприкладство. Одно дело – бывший уголовник Мухин, иного языка не понимавший, и совсем другое – старший политрук Мартин Оттович Земскис, бывший батальонный комиссар, бывший работник обкома и ветеран гражданской войны. А Старовольский, завершив высказывание о ЧК (оно оказалось довольно длинным и лучше мне было его не слышать), развернул военкома к стене блиндажа и… О таком даже думать не хочется. Кровь… Из носа… Крик… Мне сделалось жутко. Но вместе с тем любопытно – как далеко он зайдет?
И наконец, в-четвертых. Подобные фортели никогда не следует выкидывать при посторонних. А тут появился с докладом Лукьяненко, глаза которого распахнулись от изумления и малопонятного восторга.
В целом Земскису повезло. Будь на месте Старовольского кто-нибудь посильнее, я, например, или Шевченко, который, несмотря на интеллигентную наружность, без малого год разгружал пароходы в порту, Земскис не смог бы прорваться из блиндажа и резво рвануть по траншее, протискиваясь между бойцами и что-то бессвязно крича.
В течение одной всего минуты Старовольский умудрился совершить три поступка, каждый из которых вполне мог послужить поводом для трибунала с последующим показательным расстрелом. Но этого младшему лейтенанту показалось мало. Он метнулся за комиссаром, догнал его на повороте и с разбегу нанес жестокий удар ботинком. Тот упал, однако вскочил и, не оборачиваясь, кинулся дальше – на этот раз уже не вдоль, а в глубь позиций батареи.
Старовольский выкрикнул что-то вслед и медленно возвратился в блиндаж. Присев у стола, сосредоточенно стал приводить в порядок размотавшуюся обмотку. Ввиду создавшейся обстановки я ничего не сказал.
* * *
При отражении последней немецкой атаки оказался ранен Некрасов. Пулеметная пуля прошила бедро – почти в том же месте, где месяцем раньше. «Сговорились они там, что ли?» – раздраженно кричал политрук бинтовавшей его Волошиной – пока не потерял от боли сознание. «Опасно, – шепнула она. – Кость».
Что еще? Взвод Лукьяненко по потерям сравнялся с первым и третьим. Было разбито предпоследнее орудие. Из беспушечных артиллеристов получился неполный стрелковый взвод. Второе отделение бронебойщиков сохранило противотанковые ружья. Данилко командовал последней оставшейся пушкой. Дивизия благодарила, обещала подкрепление и приказывала держаться. Над правым крылом нависли потеснившие соседей фашисты.
Что касается инцидента, ситуация была патовой. Мы не могли пожаловаться на Земскиса, чтобы не подвести Старовольского, а Земскис не мог пожаловаться на нас, чтобы не оказаться под трибуналом. И вообще нам было не до жалоб. Мы углубляли разрушенные окопы и готовились к новому дню.