Покушение
Флавио Росси

Валя, Валентина, Валечка, Валюша. Как мне называть тебя, какими словами думать о тебе, кем ты стала для меня? Милая славная физкультурница, воплощение чистоты и бескорыстия – всего того, что на глазах исчезает в нашем жестоком и скаредном мире. Как это мало и как это много – ощущать на спине твои крепкие руки, осязать твои икры, яростно сжимающие мой торс в уносящем нас в небо порыве. Прошло уже полных два дня, мы с Грубером побывали в Евпатории, но и теперь, укачанный в его машине, я продолжал купаться в море безбрежного счастья. И совершенно нелеп и не нужен был этот голос со стороны, настойчивый и укоряющий.

– Довольно спать, Флавио! Посмотрите-ка лучше налево.

Я чуть приоткрыл глаза и увидел Грубера, принявшего утреннюю порцию коньяка и довольного жизнью. Грубое и бестактное вторжение привело меня в негодование. И оно было бы не меньшим, окажись на месте Грубера вождь итальянского народа, папа римский или сам Франциск Ассизский с Веспасианом и Титом в придачу. Я помотал головой и снова погрузился во внутреннее созерцание. И вновь увидел и услышал то, что хотел бы видеть и слышать всегда: ягодицы, крепкие как мячики, крутой изгиб упругого стана, мечущийся взад и вперед затылок, капельку пота в ложбинке спины и последний, отчаянный стон.

– Флавио, – снова раздался голос, на сей раз вкрадчивый и тихий. – Если вы после каждой русской девки будете терять работоспособность…

– Она не девка, – прошептал я, не размыкая век. – Она солнце.

– Русской поэзии? – язвительно спросил Грубер.

– Cosa? – не понял я. Зондерфюрер не ответил.

Да, вот именно, солнце. Девушка доброго поведения, солнце на мрачном киммерийском небосклоне. Тихие охи, робкие вздохи, нежные ахи, страстные… Боги! А кто тогда Надя? Милое, доброе, славное солнышко. Ты счастливец, Флавио Росси! А они? Доверились тебе, а стоило ли, право? Не настигнет ли их кровавая месть большевистских партизан? В состоянии ли ты защитить это чудо природы, ты, развратный и пустой макаронник? Уж если диверсанты добрались до главы имперской службы безопасности…

Но эти плечи, эти груди, эти руки, эти бедра. Стыдно, конечно, думать о живом человеке с анатомической точки зрения, оценивать не душу, а то, что для кинолога есть экстерьер, а для кавалериста – стати. Но так уж устроены скоты, что зовутся мужчинами. Фантастическая девушка, возможно даже фантастичнее, чем Зорица, не говоря о Елене, гром ее разнеси с идиотом Тарди. Какие там леды, какие там лебеди, какой там, к чертям, д'Аннунцио. Жалкие декаденты.

Само собой сложилось двустишие:

Жалко, не подходит для печати. Но может сгодиться на что-нибудь еще. Для той же Зорицы, если вновь доведется быть вместе. Или для другой, когда мне снова повезет. При надобности стишок можно будет варьировать. Например, меняя типы лиц – «пошлых», «подлых», «мерзких», «сонных», «гнусных». Впрочем, «гнусные» – это уже не лица, а морды. Их тоже хватает вокруг – где бы я ни очутился. Можно, кстати, изменять и вторую строчку – пусть будет, скажем, так: «О сколь отраден среди тусклых лиц мне светлый образ ваших ягодиц».

– Господин Росси, имейте совесть! – снова воззвал ко мне Грубер. – Я не умею мечтать подобно вам, мне хочется поговорить со спутником.

– Говорите, – рассеянно бросил я.

– И вы не будете думать о дамских прелестях?

– Не обещаю. Но постараюсь. Только, ради Бога, не о Гейдрихе. Я устал за вчерашний день.

– Тогда давайте обсудим наши планы. Большая война начнется со дня на день – и нам следует быть поблизости. Но Симферополь – это совсем недалеко. Поэтому предлагаю совершить двухдневный объезд позиций армии – от устья Качи, вот здесь, – Грубер ткнул пальцем в разложенную на коленях карту, – на восток, в район селения Камышлы, это здесь, а оттуда – на юг до Балаклавы, это вот здесь. Побеседуем с людьми, пощелкаем, если позволят, где-нибудь переночуем. Будет тихо – заедем в Ялту или вернемся в Симферополь. И будем ждать, занимаясь другими делами, скажем, освещением борьбы с бандитизмом. Идет?

Я кивнул. Других идей у меня не было. Грубер подкинул идею сам.

– Можно также завернуть к вашим флотским землякам.

– Прекрасная мысль, – согласился я, и наша экскурсия началась.

По всему было видно, что наступление ожидается со дня на день. В лесных массивах стояла замаскированная техника, местность кишела озабоченными солдатами, в небе проплывали шедшие на юг бомбардировщики и прикрывавшие их истребители. Нам позволили осмотреть огневые позиции тяжелой артиллерии – подобного количества стволов на километр фронта я прежде не мог себе даже представить.

– Писать об этом, конечно, пока не следует, – без особенного рвения предупредил нас командир батареи, расположенной неподалеку от морского берега, – но полагаю, вскоре вы сможете и снимки сделать, и подготовить хороший репортаж.

Так было везде на нашем обратном пути по рокадной дороге от устья Качи. Полная готовность. При разговорах с людьми, однако, бросалось в глаза различие в восприятии будущего в зависимости от рода войск. Если оптимизм солдат и офицеров тяжелой артиллерии был неподдельным, то пехота, особенно рядовой состав, скорее храбрилась. И было ясно почему – основные потери нести придется им. Многие из этих солдат уже штурмовали Севастополь зимой и знали, что за крепость стоит перед ними.

Постоянно останавливаясь для бесед, мы продвигались на восток очень медленно и за несколько часов проделали не более пяти километров. С тем же успехом можно было перемещаться пешком, а не высаживаться каждый раз из машины, вызывая молчаливое недовольство Юргена. Добравшись до одного из полков, Грубер предложил задержаться в нем подольше, поужинать и переночевать. У него и здесь имелись приятели.

– Начальник штаба полка – мой старый знакомый, – похвастался он. – Так что нам не только позволят заночевать, но накормят, напоят и развлекут. Правда, вместо солнечных девушек вам придется любоваться загорелыми стрелками и унтерофицерами.

Начальник штаба не подвел. Поскольку мы изъявили желание увидеть русские траншеи, нас отправили в передовой батальон, велев пошедшему с нами лейтенанту Левинскому беречь и лелеять нас вплоть до возвращения в штаб батальона.

– А вот и наши старые знакомые, – сказал Грубер, когда лейтенант по ходу сообщения провел нас в расположение одной из рот – узкий окоп, вырубленный в тяжелой, местами каменистой почве. Оснащенный пулеметными гнездами и всем прочим, чему положено быть в боевых порядках пехоты.

Я вгляделся и действительно увидел знакомые лица. Передо мной были тот самый студент с немецкого юга-запада, о котором я писал по дороге в Керчь (доработав позднее свой текст в Феодосии) и его товарищ по учебному лагерю. Они сидели возле пулемета с парой своих коллег, смертельно уставшие – после бессонной ночи? – и тихо переговаривались. Кроме Курта (я запомнил его имя), все курили – что-то крепкое и не очень приятное, возможно, собственноручно скрученные папиросы из местного табака. Завидев нас, вскочили на ноги, поспешно нахлобучили пилотки и отдали честь Левинскому. Я улыбнулся скромному герою собственного очерка. Он тоже узнал меня. Но все-таки представился:

– Старший стрелок Цольнер.

– Старший стрелок Дидье, – последовал его примеру товарищ.

– Старший стрелок Браун. Старший ефрейтор Главачек. Стрелок Каплинг.

Я угостил их сигаретами из серебряного портсигара, который носил с собой исключительно для подобных случаев. Подарок Елены, прекрасно, кстати, знавшей, что я не курю. А может, забывшей об этом. Мы так редко бывали вместе.

– Что нового, Курт?

– Практически ничего. Сидим в окопах, ждем.

– А русские?

– То же самое.

– Но инициатива принадлежит…

– Господу Богу, – усмехнулся подошедший к нам старший лейтенант с ленточкой Железного креста в пуговичной петлице. – В лучшем случае, генерал-полковнику. Никто ничего не знает, но все чего-то ждут. Хотя предположить не трудно.

– Но не стоит, – подсказал Грубер. – Всему свое время.

– Верно, – кивнул старший лейтенант. И представился: – Старший лейтенант Вегнер, командир третьей роты.

– Флавио Росси, военный корреспондент газеты, – я назвал свой орган.

– Честно говоря, не слыхал, но я плохо знаю прессу, даже немецкую. Вы, я вижу, знакомы с моими людьми?

– С некоторыми.

– Что ж, поговорите с ними, а часа через два возвращайтесь к Бергу. Он пригласил на ужин всех командиров рот. Левинский вас проводит. Тем более что у него есть повод – новый мундир. Совсем не такой, как новое платье короля.

Все поглядели на Левинского. Тот слегка покраснел. Мундир и впрямь был новым и, что примечательно, не суконным, а хлопчатобумажным. Точно таким же, как обычный, с карманами и всем, что положено, и даже нормального серо-зеленого, а не «африканского» цвета – но не жаркий и не тяжелый. Бесспорное достоинство при тридцати пяти, если не больше, градусах выше нуля. Я, во всяком случае, давно изнемогал в своем наилегчайшем тиковом костюме и откровенно жалел бедолагу Грубера, которому приходилось куда хуже, чем мне.

– Таких я еще не видел, – одобрительно хмыкнул зондерфюрер. – Ценная вещь. Я бы не отказался.

– Прислал мой дядя, – объяснил Левинский, и видно было – объяснил не в первый раз. – Он служит интендантом во Франции. Думаю, скоро у всех будут такие. Так что Вегнер напрасно завидует.

– Иоахиму завидуют все, – сказал Вегнер. – Начиная с генерал-полковника. Мыслимое ли дело – париться в этом, – он ткнул пальцем в свой китель, – в такое пекло? Мои ребята, – он показал на солдат, – давно ходят в чем попало, но от нас на службе требуют быть при параде. А то ведь русские снайперы могут ошибиться и вместо меня снять старшего стрелка Дидье.

Дидье ухмыльнулся. Не желая зла ротному, он явно предпочитал, чтобы русский снайпер ошибся как-нибудь по-другому.

Вегнер ушел. Я спросил Курта Цольнера:

– Есть письма из дома?

Тот пожал плечами.

– Кое-что есть. Но и там без перемен.

– А у вас? – повернулся я ко второму старшему стрелку.

– У меня тоже, – ответил Дидье.

– Думаю, еще увидимся, – предположил я. Курт вновь пожал плечами.

Левинский предложил пройти на батальонный наблюдательный пункт, где он сможет показать нам русские позиции. Мы проследовали за ним и вошли в хорошо укрепленный и хорошо замаскированный блиндаж, где стояли две стереотрубы и занимались текущими делами несколько солдат и унтерофицеров – связистов и топографов.

– Прошу, – сказал Левинский, жестом радушного хозяина показывая на раздвоенный оптический прибор.

Я жадно припал к окулярам. Правда, кроме пейзажа, мало что увидел – русские не спешили позировать перед итальянской прессой. Но сознание того, что они где-то здесь, совсем рядом, придавало моим ощущениям дополнительную остроту. Там были русские, совсем не такие, как Надя и Валя, и уж тем более не такие, как Ненароков, Луцак, Портникова. В солдатских рубахах навыпуск, ремнях, касках, вооруженные до зубов истребительным оружием и одушевленные фанатичной идеологией. Готовые убить меня, Грубера, Левинского, Цольнера и всех остальных, кто был здесь, рядом со мной.

С возвышенности, откуда немецкие позиции плавно сбегали в долину узкой, практически не видимой глазу реки, открывался вид на поле прошедшей, то есть зимней, и будущей, летней, битвы. Русские, как объяснил нам Левинский, имели на северном берегу свою передовую линию, тогда как главный рубеж проходил по южному берегу, доходя от берега моря до железной дороги Севастополь – Бахчисарай. Оттуда он плавно загибался на юг. Русскими траншеями было буквально изрезано всё пространство, лежавшее у подножия холмов – почти полностью голых в западной части, ближе к морю, и покрытых деревьями и кустарником к востоку, ближе к железной дороге. Холмы прикрывали Севастополь с севера и тоже были изрезаны траншеями и ходами сообщения.

– От берега моря до поворота на юг фронт занимает около шести километров, – объяснял мне Левинский. – Здесь сосредоточены целых две русские дивизии, не считая разных артиллерийских частей и еще черт знает чего. До Северной бухты от нас будет километров семь-восемь. Все это пространство напичкано артиллерией, войсками, дотами, дзотами, фортами. Перед нами действительно мощнейшая крепость, пусть крепостные стены и не бросаются в глаза. Современная война. Немецкому солдату придется потрудиться.

Не в силах оторвать своих глаз от казавшихся такими близкими высот – на их склонах изредка рвались немецкие снаряды и мины, – я не удержался от вопроса.

– Сколь велики силы, сосредоточенные для пролома русской обороны немецким командованием?

По губам Левинского скользнула тонкая усмешка.

– Я не могу ответить на ваш вопрос. Но полагаю, эти силы достаточны.

Я не стал задавать другого вопроса: здесь ли будет нанесен главный немецкий удар? Он был бы еще более бестактен. Левинский продолжил объяснение.

– В южную сторону фронт тянется до Балаклавы, знаменитой по Восточной войне. Этот участок, назовем его восточным фасом, гораздо длиннее – до двадцати километров. Его занимают не только немецкие, но и румынские войска. С русской стороны он разделен на три сектора, тогда как на северный фас приходится только один.

– Я могу записать?

– Пожалуйста. Когда начнется штурм, это вам пригодится.

Еще около часа мы ходили по траншеям, говорили с солдатами и знакомились с нехитрым военно-полевым бытом. А потом Левинский пригласил нас в батальонный штаб, рядом с которым размещалось уютно обустроенное и довольно просторное жилище командира батальона майора Берга. Под расположенным рядом навесом был накрыт стол для сегодняшнего ужина.

Майор принял нас не без удовольствия. Было видно, что он соскучился по новым людям и не прочь пообщаться с ними за бутылкой вина. Он был мало похож на своих подчиненных. Левинский был юн, долговяз, розовощек и стремился серьезной интонацией придать себе солидности. Вегнер казался старше, но всего лишь настолько, чтобы более не заботиться, как бы его не сочли юнцом. Другие командиры рот также были относительно молоды. Рядом с ними командир батальона, мужчина лет сорока, а то и больше, выглядел пусть и не стариком, но человеком из другого мира, мира степенных мужей, знающих цену себе и давно уже оценивших всё, что их окружает в жизни. И хотя он приходился мне почти ровесником, я понимал, что сам, увы, принадлежу совсем к другому, глубоко несерьезному миру – потаскунов и шалопаев, постоянно ощущающих свою незавершенность, но нимало от того не страдающих. Зато ужинавший с нами батальонный врач, седовласый и сухопарый господин с крупным носом и моноклем в глазу, явно относился к той же породе, что и батальонный командир.

– Надеюсь, мой адъютант дал вам исчерпывающие объяснения? – спросил меня Берг после первой смены блюд.

– Более чем. Тем не менее вы позволите задать вам несколько вопросов?

Берг милостиво кивнул.

– Сколько, по-вашему, продлится штурм? – спросил я его.

Он молча прикинул в уме.

– Зимой бои продолжались две недели. Но их пришлось прервать… на самом интересном месте. Думаю, сейчас тоже придется повозиться. Неделю, если не больше, людей у русских хватает.

– Много их там?

– Тысяч сто.

Я посочувствовал немецкой пехоте.

– Нелегко с ними будет управиться.

Берг наставительно поднял палец.

– Важно не только количество солдат, но и качество. И военное искусство, в котором генерал-полковник Манштейн не уступит никому.

Меня, как обычно, потянуло на возражения.

– Но ведь осенью и зимой ничего не вышло.

Берг внимательно посмотрел мне в глаза и снизошел до объяснения.

– Тогда обстановка была не столь благоприятной. Мы были ослаблены боями за Перекоп, а в разгар штурма носились по всему Крыму, отбивая красные десанты. Феодосия, Керчь, Евпатория. Бандиты в горах. Теперь вокруг нас чисто. К тому же снабжение. Война – это ведь не только люди. Это еще оружие, боеприпасы, техника. Авиация, наконец. У нас есть всё, не говоря о массе трофеев. А у них со всем этим плохо и с каждым днем все хуже. Пробиться сюда с Кавказа стало почти невозможно. Наша авиация блокировала морские подходы и гоняется буквально за каждым кораблем.

– Значит, вы уверены? – спросил я тоном человека, которому не требуется дополнительных доказательств.

– Разумеется. Мы должны взять эту груду развалин, случайно оказавшуюся на пути локомотива истории. Крепость Севастополь.

Мы снова выпили, и я задал Бергу вопрос, имевший для меня практическое значение:

– Как вы думаете, когда начнется штурм?

Майор усмехнулся и оглядел офицеров, не без любопытства ожидавших ответа.

– Этого я вам не скажу. Во-первых, не имею права. Во-вторых, не знаю сам.

– Иного мы и не ждали, – сказал зондерфюрер. – Каждый из нас на своем посту исполняет свой долг.

– Вот именно, – согласился врач. – Но подозреваю, что писать и фотографировать менее утомительно, чем готовить наступление, – он кивнул на Берга, – или ампутировать конечности. Когда солдаты вопят от боли и…

– Бесспорно, – отозвался Грубер. – Но порой не менее ответственно. Кстати, как вы оцениваете тяжесть ранения Гейдриха? Насколько велика опасность для жизни?

Черт бы тебя побрал, раздраженно подумал я. Без обсуждения последней сенсации не обойдется и тут.

Я не понимал, отчего я злюсь на Грубера. Возможно, потому что сам, занятый мыслями о Вале, не испытал никаких эмоций, услыхав о пражском покушении, и при виде людей, живо им взволнованных или, по меньшей мере, заинтересованных, стыдился собственного безразличия – но ничего не мог и не хотел с собой поделать.

Врач пожевал губами.

– К сожалению, я не обладаю полной информацией. Только экстренное сообщение, которое читали и слышали все. Пишут, жизнь вне опасности.

– Известно хоть что-нибудь? – спросил старший лейтенант Вегнер.

Грубер кое-что знал.

– Граната сильно повредила автомобиль. Открытый «Мерседес-Бенц». – Зондерфюрер бросил взгляд на меня, возможно напоминая, что наш «Мерседес-Бенц» закрыт и потому гораздо более надежен. – Перед этим были произведены выстрелы из пистолета-пулемета британского производства. Обнаружен на месте покушения. Также найдены дамский велосипед, плащ, шапка, два портфеля. Их уже выставили для опознания.

– Вы, я вижу, в курсе дела, – заметил командир батальона.

Польщенный Грубер кивнул.

– Профессионально занимаюсь разнообразными славянами. Протекторат моя слабость. Позавчера я несколько раз слушал передачи из Праги, не говоря уже о… Между прочим, за головы покушавшихся обещают десять миллионов крон.

– Это много? – спросил один из командиров рот.

– Десять крон за рейхсмарку, – объяснил ему другой. – В тридцать восьмом, когда мы стояли в Судетах, за марку давали семь. Но после воссоединения Богемии и Моравии с рейхом мы установили новый курс. Официальный.

– Всё равно приличная сумма, – вздохнул первый. – Жалко будет, если достанется чеху. Кто бы мог подумать, такой покорный народец. Подозреваю, что не обошлось без сталинской разведки.

– В любом случае подобное не должно сойти богемцам с рук, – насупился железный Берг.

У Грубера имелось чем порадовать майора.

– В протекторате объявлено чрезвычайное положение. Всякий, кто может что-либо сообщить, но не сделает этого, будет расстрелян. Вместе с семьей.

Я содрогнулся. Не только от излагаемых фактов, но и от спокойного тона, которым они излагались. Добрый, славный и умный филолог снова меня изумлял. Хотя давно пора было привыкнуть.

Грубер продолжил:

– Хозяева домов и гостиниц, у которых проживают лица, незарегистрированные в полиции, обязаны сообщить о таковых и направить их на регистрацию. В противном случае те и другие будут казнены.

– Действия вполне разумные, – прокомментировал майор. – Но все это скорее необходимые полицейские мероприятия. Предусмотрены ли акции возмездия? Чтобы чехи содрогнулись. Не одним же русским и полякам отдуваться за строительство новой единой Европы.

– Кое-кого уже расстреливают, – успокоил его зондерфюрер. – Население оповещается о казнях. Как только будут получены относительно достоверные данные об исполнителях и их местонахождении, машина будет запущена на полную мощность.

Старший лейтенант Вегнер взглянул на часы.

– Господин майор, если не возражаете, я отправлюсь в роту. Уже поздно, завтра много работы. Мне еще нужно проверить посты.

За пропавшим во тьме лейтенантом потянулись и прочие офицеры, воспринявшие его уход как сигнал к прекращению трапезы. Берг и врач еще некоторое время поговорили с зондерфюрером о Гейдрихе (мне всё время хотелось сказать «покойном», но это было не так, обергруппенфюрер всего лишь ранен и жизнь его находится вне опасности).

Потом немногословный и жердеобразный старший ефрейтор в очках отвел нас в стоявший неподалеку сборный домик, где стояли железные койки для гостей батальона. Не самые удобные, но, вымотавшись за день, я сразу же уснул. По-прежнему не думая о Гейдрихе.

О Валентине, впрочем, тоже. Нельзя же все время мечтать.