21
— А потом началась паника.
— В бригадах?
— Да, господин обер-лейтенант. Есть такое выражение — усталость металла. Человеческая прочность тоже имеет границы. Десантники просто вымотались. Ежедневные стычки, голод, холод, движение без конца — нервы начали сдавать. Было принято решение — эвакуировать тяжелораненых, в том числе и комиссара бригады, и начать выход к своим.
— На каком участке фронта, покажите, — фон Вальдерзее пододвинул Тарасову большую карту.
— Вот здесь, — ткнул подполковник карандашом. — Мы должны были ударить одновременно с группой генерала Ксенофонтова. Впрочем, до этих мест ещё надо было добраться. А началась оттепель. Снег превратился в жидкую кашу. Шагнешь с лыж в сторону — и полные валенки воды. И. по прежнему, не хватало продуктов.
— Как осуществляли эвакуацию раненых? Вы же не могли прорваться на старую базу под Опуево?
— Господин обер-лейтенант… Честное слово, я плохо сейчас понимаю как лётчикам это удавалось. «У-два» садились на поляны, просеки, разбивались некоторые, конечно. Но большинство взлетали.
— Но ведь грузоподьемность ваших «швейных машинок» очень мала! — воскликнул немец.
— Да. Один самолёт поднимал двоих в кабине и двоих в грузовых люльках под крыльями. Долго ждать мы не могли, но и бросить раненых тоже не могли. Поэтому им обустроили лагерь на болоте Гладком. Там же соорудили и взлётно-посадочную полосу. Сами же двинулись на юг, в сторону линии фронта…
* * *
— Ильич, передай там… — Тарасов замялся, держа за руку тяжелораненого комиссара бригады.
Что передать? Разве можно передать словами то, что они здесь пережили и все ещё переживают?
Курочкину и Ватутину нет дела до осунувшихся, почерневших, изголодавшихся десантников. Им главное — выполнение задачи.
— Передай, что бригада держится и продолжает выполнение боевой задачи.
Мачихин осторожно кивнул, а потом что-то прошептал. Тарасов не расслышал — рядом урчала мотором «уточка». Подполковник наклонился к комиссару, лежавшему на волокуше.
— Гринёв… — расслышал он одно слово.
— Нет, Ильич. Не нашёлся. Мы отправили поисковые группы, но пока безрезультатно. А найдется — лично пристрелю. И товарищ Гриншпун мне поможет. Так, особист?
Особист молча кивнул.
— Товарищи командиры! Давайте быстрее! Мне ещё пару рейсов надо бы сделать! — подошёл высокий усатый лётчик.
Тарасов присмотрелся:
— Лейтенант? Видел тебя, вроде?
— Так точно, товарищ подполковник. Я вас на Невьем Мху нашёл. Помните? Зиганшин моя фамилия. Вы меня тогда чаем угощали. Брусничным.
— Зовут-то тебя как, лейтенант?
— Сергеем, товарищ подполковник.
— Сережа… Ты уж аккуратнее комиссара доставь. Постарайся, — Тарасов положил здоровую руку на плечо лейтенанту.
— Не буду я стараться, товарищ подполковник. Когда стараешься — не получается. Надо — значит, надо. Доставлю, не волнуйтесь. А потом за вами прилечу.
— Что значит за мной? — удивился Тарасов.
— Ну, вы же тоже ранены. — показал лётчик на перевязанную руку комбрига.
Тарасов отмахнулся:
— Ерунда! Пуля насквозь прошла. Кость не задета, нервы с сосудами тоже. Царапина!
лётчик замялся:
— А другой подполковник сказал, что есть приказ комфронта, что всех раненых командиров эвакуировать в первую очередь. Даже легкораненых.
Тарасов переглянулся с Гриншпуном:
— Какой подполковник?
— Да я перед вылетом его видел…
— Где?! — почти одновременно крикнули особист и командир бригады.
— На базе! Пока самолёт загружали продуктами, я в курилке торчал. И тут смотрю, сверхсрочник садится…
— Кто? — не понял Гриншпун.
— Ой, простите… «Р-5», самолёт такой. Мы его «сверхсрочником» называем. Сильно стар, дедушка. Но летает. Я узнать пошёл у лётчика — что там да как. А оттуда бойца выгружают. Он на всех матом ругается, шипит — особенно, когда рукой пошевелит. Потребовал срочно ко врачу, а потом в штаб фронта его доставить. Назвался подполковником… Как же его…
— Гринёвым? — воскликнул Тарасов, играя желваками.
— Точно. Гринёв. Вот он и сказал про приказ. Товарищи командиры… Мне лететь пора…
— Грузите комиссара! — приказал Тарасов своим бойцам. — А ты, лейтенант, вот что передай — я эвакуироваться не буду. Выйду, как планировалось. Вместе с бригадой.
лётчик пожал плечами:
— Настаивать не буду. Мое дело маленькое, я ведь просто извозчик…
— Ну вот, извозчик — запрягай свою кобылу и вперёд!
Тарасов снова наклонился к Мачихину:
— Удачи, Ильич!
Потом осторожно пожал ему кончики пальцев.
Потом отошёл в сторону, кивнув Гриншпуну:
— Дезертировал Гринёв? Как думаешь, особист?
— Формально — нет, фактически… — Гриншпун почесал свой горбатый, еврейский нос.
— А меня сейчас формальности не интересуют, — отрезал командир бригады. — Тарасов сбежал? Нет! А Гринев? Да! Сбежал! Какие могут быть оправдания? А давай, уполномоченный, и я дезертирую! Тьфу! Эвакуируюсь! Кто людьми командовать будет?
— Там разберутся, товарищ подполковник, — хмуро ответил особист. — Там — разберутся.
— Как бы нам с тобой не досталось от этих разборов, — вздохнул Тарасов. А потом обернулся:
— Погрузили комиссара?
— Так точно, товарищ подполковник, — крикнул лейтенант Жиганшин.
Тарасов молча махнул рукой.
Бойцы облепили фюзеляж и крылья самолёта, дождались, когда урчание мотора превратится в рык, и стали его толкать.
Лыжи проваливались, самолёт подпрыгивал и снова цеплял брюхом мокрый снег. Десантники же пытались бежать и толкать его. Пытались, потому что сами то и дело падали и проваливались по колено.
Но все же толкали. И вот биплан чуть подпрыгнул, ещё… Пацаны на бегу подталкивали его парусиновые крылья вверх…
взлетел, смахнув крылом с разлапистой елки сугроб, шумно упавший на землю.
Взлетел и, тяжело покачивая крыльями, отправился домой. Для комиссара бригады — товарища Мачихина — война временно закончилась.
Для Тарасова и его измученных бойцов — продолжалась.
* * *
Старшина Василий Кокорин и ефрейтор Коля Петров лежали в подъельнике.
— Вась, я устал по самое не хочу, — вяло сказал ефрейтор, глядя равнодушными глазами в голубое — апрельское уже — небо.
— Я тоже, Коль, — так же вяло ответил рядовой.
Потом они замолчали. Берегли силы на вдох и выдох. А силам браться было уже не откуда. Последний раз они нормально поели пять дней назад, найдя в ранце убитого ими немца банку сосисок. Мясо, правда, было проморожено насквозь. Шесть сосисок, которые они выковыривали из банки ножами, сидя на ещё теплом трупе фашиста. Сосиски крошились на морозе, но мясные крошки бойцы старательно подбирали со снега и отправляли в рот. Колю Кокорина, правда, скрутило, потом. С непривычки. Блевал в кустах целый час. Отвык от мяса. Все больше — сухари, овсяный отвар да кипяток. Овес они набрали в какой-то очередной деревне, на которую совершали налет.
— Вась, а Вась?
— М?
— А давай к нашим уйдем?
— В лагерь, что ли, Коль?
— Не… За линию фронта. Домой.
Кокорин приподнялся на локте и посмотрел на Колю Петрова:
— Звезданулся? Как мы линию фронта перейдем? Там фрицев туева хуча!
— А сюда мы как переходили, Вася? Немцы на дорогах сидят и на высотках. Мы лесами пройдем и все!
Старшина Кокорин сел. Осторожно почесал давно небритый подбородок. У девятнадцатилетнего пацана щетина растет долго. И очень долго колет подбородок. Особенно, если этот подбородок обморожен. Волдыри сходят, а под ними нежная, розовая кожа, через которую пробивается юношеская борода. И эта кожа снова обмерзает… А потом снова…
— А нашим, чего там скажем? — задумчиво произнес Кокорин.
— Скажем, что отбились, заблудились и вот…
— И пятьдесят восемь дробь шесть, вот чего!
— Сереж, я забыл…
— Шпионаж, придурок, — старшина матернулся на ефрейтора. — Вставай, надо обход квадрата закончить!
Ефрейтор Петров встал, кряхтя как древний старик, хватаясь за колени. Накинул тощий вещмешок. Поднял винтовку. Оперся на нее. Постоял. Вдохнул. Выдохнул. И поплелся вслед за Кокориным.
Тот, словно неустанная машина, тяжело шагал впереди, разрыхляя снег. Петров глядел с ненавистью в спину рядового. Он ненавидел сейчас все на свете — немцев, войну, зиму, снег, елки и лично старшину Кокорина. Он устал. Он просто устал жить — стрелять, думать о еде, спать на снегу — вся жизнь его состояла только из этого. Другой жизни у него не было. Он не знал другой жизни.
— Стой! — тихо крикнул вдруг Кокорин и остановился сам. — Слышишь?
Петров ничего не слышал. Кроме шума крови в ушах. Но остановился.
Кокорин показал рукой — «ложись!» Петров послушно лег на ненавистный снег.
Кокорин махнул — «за мной!» Ефрейтор напрягся и пополз за ним, неловко выворачивая ступни в мягких креплениях лыж.
Они подползли к маленькой полянке — истоптанной, как будто по ней стадо мамонтов пробежало. И испачканной кровью…
На поляне лежали тела восьми десантников.
В изорванных, грязных маскхалатах.
Без голов. Все без голов. Головы ребят были развешаны на окружающих полянку деревьях.
Кокорин привстал, пытаясь разглядеть страшный пейзаж. Привстал и неожиданно потерял сознание. Не то от ужаса, не то от истощения.
А ефрейтор Петров сглотнул слюну и пополз — как рак — обратно.
Он полз, стараясь не глядеть перед собой. Не видёть. Не смотреть. Забыть. Он цеплял пальцами, выглядывающими из дырявых рукавиц талый снег и запихивал его в рот, стараясь унять мучительную тошноту в желудке, пытающемся вырваться наружу.
Остановился он только после того, как дуло карабина ткнулось ему в спину.
— Юрген, ещё один! — хрипло засмеялся чужой голос.
Петров ткнулся лицом в снег. И расцарапал свежий волдырь колючим настом. Сильная рука сдернула с ефрейтора подшлемник и схватила его за волосы.
— Ещё одному конец, Дитрих!
Холодная сталь коснулась горла ефрейтора. И, в этот момент, он вдруг яростно закричал, выворачиваясь. Он зубами вцепился, рыча как волк, в руку, держащую кинжал, прокусил ее до крови и с наслаждением почуял теплую, солоноватую кровь…
Немец заорал и ударил его второй рукой по затылку.
А когда ефрейтор обмяк — резанул дрожащей рукой по горлу — раз резанул, второй, третий…
— Юрген, хватит! — смеясь, воскликнул второй эсэсовец.
— Он мне руку прокусил! — прорычал ему в ответ обер-шютце Юрген Грубер. А чуть позже поднял голову ефрейтора Петрова и насадил ее на сучок ближайшей берёзы. — Девять…
— Зато поедешь в отпуск! — ответил ему напарник. — Раненый большевистским зверем…
— Надеюсь, он зубы чистил, — проворчал эсэсовец, зажимая запястье. — Мне ещё заразы не хватало. Дитрих, бинт дашь или нет?
— Держи, — напарник протянул раненому пакет. — Ну если и зараза… руку отнимут и вообще на войну не вернешься. А потом как инвалиду тебе землю тут дадут…
— Не хочу я тут. Одни болота. Помнишь, на Украине какие земли? Вот я там надел возьму после войны. И тебе в аренду сдам. Ты мне поможешь или нет? — рявкнул Юрген на Дитриха.
Когда же повязка была наложена, в кустах — откуда выполз сумасшедший русский — послышался стон.
— Ещё один? — схватился за карабин Дитрих.
— Сейчас посмотрим… — проворчал Клинсманн.
Они подошли к кустарнику.
— Точно… ещё один… Будем резать?
Грубер собрался было достать свой кинжал с выгравированными рунами СС, но тут русский тяжело перевернулся и на ломаном немецком произнес:
— Нет. Не стрелять. Я есть племянник Вячеслав Молотов.
Немцы молча переглянулись. После чего Юрген сунул кинжал в ножны. А через час старшина Василий Кокорин стоял перед каким-то немецким офицером и рассказывал ему, что родная мать Васи Кокорина — Ольга Михайловна Скрябина — родная сестра наркома иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова. А сам Кокорин — не старшина — а порученец командующего фронтом генерал-полковника Курочкина.
А ещё через час офицеры штаба дивизии СС «Мертвая голова» вынесли вердикт, сравнивая физиономию старшины Кокорина с газетной фотографией наркома Молотова — похож.
После чего Василий вдохновенно рассказывал немцам о том, что военная политика Советского Союза заключается в том, чтобы оттеснить Германию к границам сорок первого года, затем заключить мир и лет через десять-пятнадцать напасть на немцев и покончить с ними.
Обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее потом сильно удивлялся протоколу допроса. Но — когда он повторно допрашивал племянника Молотова — пришёл к выводу, что это — возможно! лишь возможно! — старшина Кокорин не врет. Вернее, говорит, что думает. И, что он действительно племянник Молотова. Ведь фотографию сына Молотова — Григория, уже год находившегося в плену — он опознал, как и опознал фотографию Якова Джугашвили…
После допроса обер-лейтенант вышёл на крыльцо и закурил, вслушиваясь в звуки далекого боя. Это проклятые десантники пытались прорваться к своим. Эх, если бы взять в плен кого-нибудь из русских офицеров… Но на такое чудо обер лейтенант Юрген фон Вальдерзее рассчитывать не мог.
Интересно, этот старшина и впрямь племянник Молотова?
