— И куда же делся наш офицер?

Тарасов хмыкнул:

— Расстреляли. А куда ж его? Мне и своих-то нечем было кормить.

— Подполковник! Вы понимаете, что нарушили все правила войны? — в голосе обер-лейтенанта звякнул металл. — Вы убили пленного, безоружного человека. Не лично, конечно, но по вашему же приказу! Так?

— Так, — спокойно ответил подполковник. — А вы бы предпочли, чтобы он замерз в первую же ночь? Мне его приволокли в одних подштанниках.

— Согласно Женевской Конвенции двадцать девятого года, вы должны были обеспечить ему приемлемые условия содержания! Впрочем, ваша страна ее не подписала, — всем своим видом фон Вальдерзее показывал презрение и отвращение к русским варварам, не умеющим цивилизованно воевать.

— Зато ваша страна ее подписала… — криво усмехнулся Тарасов.

— И мы ее выполняем, между прочим! — гордо сказал обер-лейтенант.

— Да. Мы видели, как вы ее выполняете. Я лично видел.

— На что вы намекаете? — не понял немец.

— Я не намекаю, а прямым текстом говорю, что лично видел трупы попавших к вам в плен наших разведчиков.

— идёт война и здесь не санаторий, господин подполковник. Они вполне могли скончаться от ран, даже несмотря на высококвалифицированную помощь немецких врачей, — пожал плечами обер-лейтенант.

— Да… Помощь была высококвалифицированная. Даже очень. Это у ваших врачей новейшие методы лечения такие — раздевать догола, укладывать на бруствер окопа и заливать холодной водой? Общеукрепляющая бруствер метода? При этом, что бы ребята не дергались, их протыкали штыками. Это у вас вместо фиксации?

— Этого не может быть! — возмутился фон Вальдерзее. — Мы воюем по европейским законам, а не по азиатским!

— Да, да… Я помню… Женевскую конвенцию вы подписали, ага…

— Нет, конечно, и у нас бывают воинские преступления… — стал оправдываться обер-лейтенант.

— Ага… Приказ о комиссарах, например. Нам политработники читали его вслух ещё осенью, во время формирования бригады.

Немец аж пошёл красными пятнами:

— В конце концов, это не вермахт! Это СС! В обоих Опуево стояли эсэсовские части, вы это прекрасно знаете! Солдаты они хороши, но у них бывают перегибы в отношениях с местным населением и пленными…

— А мне было без разницы, какого-такого ветеринара расстреливать. Эсесовского или из вермахта…

— Товарищ подполковник! Там это…

— Что? — раздраженно спросил адъютанта Тарасов.

А причины для раздражения, честно говоря, были. По докладу медсанбата бригада потеряла уже двести сорок восемь убитых и раненых. А обмороженных — триста сорок девять. Причем, это только с тяжелыми обморожениями. Четвертой степени. А что такое четвертая степень обморожения? Это полный звездец, мягко говоря. Это когда холод убивает не только кожу и мясо, но и кости. Тарасов прошёлся по лагерю санбата. Среди стонов, воплей и скрежета.

Видел, как молодой пацан с хрустом отламывал гниющие фаланги на руках, удивленно приговаривая — Надо же… Не чувствую! Надо же, а?

Были и те, кто не выдерживал. Некоторые стрелялись, нажав сочащимся красно-белесой сукровицей пальцем на спусковой крючок «Светочки», зажатой в прикладе гнилыми, воняющими сыром ступнями.

Не рассчитали, блин… Не рассчитали… Кто мог знать наперед, что день солнцем будет растаивать снег, а ночь будет долбать тридцатиградусным морозом? Валенки промокали, утопая в демянских болотах, а потом — ночью — заледеневали, стягивая оголодавшие мышцы. И у одного за другим отрезали ноги…

— Говори уже, Михайлов! — рявкнул Тарасов на адъютанта.

— Там это… Кажись, двести четвёртая объявилась…

— Что-о-о? — вскочил Тарасов.

Через сорок минут помороженный, в изорванном маскхалате, красноармеец Комлев стоял, полусогнувшись, в командирском блиндаже. Да одно и название-то — блиндаж. Яма — вырытая в снегу. Сверху деревьями завалили, снегом закидали. А вместо печки — бочка, найденная разведчиками.

— Значится так, товарищи командиры…

— Ты присядь, браток, присядь! — участливо сказал комиссар Мачихин. Тарасов нервно барабанил по самодельному столу. Шишкин же с Гриншпуном молча смотрели на бойца из двести четвертой.

— Мы, значит, как линию фронта перешли, по вашим следам. Все нормально было. Как начали Полометь переходить — так немец и вдарил по нам.

— И?

— И мы вот прорвались с ребятами. Батальон прорвался. Там такое было…

— Сядь боец, сядь!

Рядовой виновато кивнул и присел, протянув руки к печке.

— Они, главно, долбят. Визг, свист, а куда бить не понятно. Темно же было! Со всех сторон, сволочь, бьет и бьет! Мы — кто куда, а он все равно бьет! Я это… Сам не понял, как на другом берегу оказался. Бегу, значит, стреляю на огни, а они отовсюду — лезут и лезут! Я туда штыком, в мягкое, обратно прикладом — хрустнуло чего-то. А они все рано лезут!

— Боец, успокойся! — рявкнул Гриншпун.

— А? Да… Значит прорвались мы с комбатом…

— С подполковником Гринёвым? Вдвоем??

— Ну да! То есть, — нет, конечно! — рядовой попытался встать, но снова стукнулся головой о потолок землянки.

— Сиди!

— Ага… Посчитались мы потом. Батальон только прорвался. И товарищ подполковник Гринёв. А три других батальона вместе со штабом бригады там остались. На другом берегу реки. Вот он нас дозором послал значит, чтобы вы его встретили, обеспечили питание, медикаменты и, главное, оружие.

Командиры переглянулись. А Тарасов прищурился:

— Что, значит, оружие?

— Так только у нас у половины винтовки да автоматы. Остальные побросали все, когда патроны закончились, товарищ подполковник сказал, что у вас прибарахлимся…

— Оооот же тварь, сссука, пшёл вон! — заорал на рядового Тарасов. Того как ветром сдуло из землянки. А потом пнул по столу. Так что карты Шишкина слетели на пол. Начштаба флегматично вздохнул и полез под стол — собирать бумаги.

— Млять, млять, млять! — ударил Тарасов кулаком по печке. Та глухо зазвенела в ответ и пыхнула дымом. Дневальный аж забился в угол. — Ну и хули будем делать отцы-командиры?

— Ефимыч, не кипяти кипяток, а? — сказал всегда рассудительный и спокойный Мачихин.

— Не кипяти? Не кипяти, да? Я эту сволочь лично пристрелю, когда появится! Мы двумя бригадами должны были… А мы тут одни! Продуктов нет! Медикаментов нет! И, самое главное, боеприпасов нет! А тут ещё батальон придурков, млять! Мы прошли, почему Гринёв не смог? Где эта сволочь? Пристрелю!!

Тарасов дернулся было на улицу, но Гриншпун внезапно выставил ногу и Тарасов упал, споткнувшись.

— Ефимыч, успокойся…

А красноармеец Комлев сидел у костерка комендантского взвода и взахлеб рассказывал — как они прорывались через речку со странным названием Полометь:

— Так я ж говорю. Мы выползли на посередку речечки и тут как начало долбать! И кто куда! Все попуталось, бегу куда-то. А там берег крутой такой, сверху стреляют — я ползу. А перед глазами только валенки у Петьки, он ими скребет по снегу. Хераць — Петька на меня падает и кровавым по мне как плеснет. А там по верху фриц, ну я туда гранату со страху — бах! — нету немца, и рука его — шлёп перед носом, я как закричу и себя не помню. Бегу, куда-то бегу. Нна! — прикладом, потом нож в руке, опять нна! Черт его знает, как а вот пробежал, лыжами за деревья цепляюсь, падаю. Лыжи, да… А нам комвзвода сказал, лыжи-то привяжите к поясу на переправе, пешком бежите, а уж потом на лыжи. Вот я через немецкий окоп прыгнул, а лыжи туда падают. И застряли. А я как заору, обернулся и тут немец. Молоденький такой, глаза, главно, голубые. И тоже орет. Он на меня орет, я на него ору. И ракеты такие, синие. Он как мертвец — я, наверно, тоже ему как мертвец кажусь. Орем, орем… А я первый стрельнул. Прям в грудь. А он не падает! Упасть должон, а не падает. И так тихонечко… Мутер, говорит, мутер… Я ещё стрельнул. В башку. Она в разные стороны. А из сердца как штык на меня высунется. Немец падает, а за ним сержант наш орет: «Мать твою мутер, ты ж меня чуть не убил!» А сам весь в кровище немецкой. Только крикнул и тут на него другой немец прыгнул. А ото первый, который сдох уже, мне штыком работать мешает. Я и так и эдак, а он… Убили, в общем, сержанта, а немец второй встал и на меня. Я глаза зажмурил и как ткну вперёд винтовкой. И чую, чую как штык по костям скрежёт. Жутко так стало. Ладно бы мягко. Я ж думал мягко, а тут… Винтовочка рукам моим тот скрежет по кости передала. Как по телеграфу. Ага. Ухами не слышу. А рукой чую. И удивился так он, а потом мне как по каске кто-то как въехал. Я упал мордой в снег. Потом прочухиваюсь — немцев нет, меня тащит кто-то за загривок, как кошку. Я-т винтовку свою потерял, бегу по снегу, бегу. Лыжев тоже нет. Аж по пояс падаю. А где-то опять сознание потерял. Утром уже в себя пришёл. В ямке лежу, значит. Пересчет идёт. И прошло нас из двух тысяч только четыреста человек. Половина ранетые, половина безоружные как я. А я, хоть и контуженный, но здоровый, кровища на мене только чужая была, не моя. Вот мне лыжи с умершего дали, напялили «папашу» с полудиском и вперёд, мол, ищи тарасовцев… А пожрать нет ничего у вас, а то я уже вторые сутки нежрамши…