ДЕВЯТНАДЦАТОЕ ИЮНЯ…
Короткие светлые ночи и долгие жаркие дни июня как бы слились воедино…
Плавбатарейцы забыли, когда последний раз отдыхали в кубриках и каютах. Недолгий сон их был скорее вязкой, тяжелой полудремой: внешне вроде бы и спит человек, скорчившись на палубе возле орудия или прислонившись к плечу товарища, а на деле в любое мгновение готов вскочить и начать исполнять положенную ему по боевому расписанию работу.
Мошенский очень изменился за эти дни: осунулся, потемнел лицом. Красные от бессонницы глаза его лихорадочно, как у тяжелобольного, блестели из-под козырька новенькой командирской фуражки.
Под вечер девятнадцатого июня, в короткую паузу между воздушными налетами, он оставил на мостике лейтенанта Хигера и поспешил в каюту привести себя в порядок.
Мошенский побрился. Хотел было подшить к кителю свежий подворотничок, но заколебался. С минуту задумчиво смотрел на стопку почтовых открыток, на которых для экономии времени он еще накануне написал адрес жены… Было нечетное число, а он взял себе за правило писать Вере через день. За минувшие сутки не удалось выкроить и десяти минут… Как-то сложится сегодняшний день? Безусловно одно: свободного времени не будет.
Мошенский, при всей аккуратности и педантичности, мог простить себе отсрочку с подшитием подворотничка, но не написать письма, которого Вера ждет, не мог. Письма к жене стали для него своего рода внутренней потребностью и откровением, невольным средством собраться, сосредоточиться. Он жил ими до войны, жил и теперь… Не раз ловил себя на мысли, что, когда письмо не написано, не отправлено, работается ему хуже и вроде бы чего-то недостает. Зато отправив письмо, он мог со спокойной душой окунуться в круговерть событий и дел, мог на какое-то время забыть о личном.
Мошенский подсел к столу, обмакнул в чернильницу старенькую ученическую ручку с пером-«скелетиком». Быстрым четким почерком написал… (Разве знал, что пишет последнюю в своей жизни открытку…)
«Здравствуй, родная! Я жив и здоров. Пока все идет нормально. Жаль, что нет совершенно свободной минуты. От тебя жду писем. Привет Ане. Целую крепко. Твой Сергей».
Он поднес открытку к лицу, нетерпеливо подул на чернила… Пора было идти на верхнюю палубу. Пауза между летами затягивалась, но сигнал тревоги не должен застать командира в каюте. Он жестко требовал от всех и приучил себя всегда находиться днем на верхней палубе и отлучаться лишь в случае крайней необходимости.
Мошенский заспешил наверх.
…Закат сплавил море и небо. Мягко высвечивались стволы зенитных орудий и пулеметов, леера, неподвижные группки людей на мостике и на палубе плавбатареи. Червонным золотом горели стекла иллюминаторов, а стальные борта, уходящие в глубь воды, виделись до самого дна, до темных водорослей. Корпус плавбатареи и впрямь казался частью суши, диковинным островом.
Неподалеку от орудий растягивал мехи баяна старшина Афанасьев. Негромкий голос вел задумчивую, протяжную песню…
Комендор Воронцов поглядел в сторону поющих:
— Никак Лешка Рютин выводить…
— Хорошо поет… — согласился Здоровцев. Песня располагала к мечтам, к раздумью, и Семен Здоровцев, глядя на воду, вздохнул:
— Бачишь, Леша, кефаль гуляет…
— Вижу, — ответил Воронцов, и глаза его азартно засветились: — Порыбалить бы, Трофимыч! После ужина подойду к командиру. Помню, говорил: собьете самолет — разрешу рыбалить. А мы только надысь «юнкерса» сшибли, а значит, полагается командиру свое слово выполнять. Рыбалка должна быть хорошей.
— С крючка-то? Ты бы, Леш, хоть разок с сетями в море сходил! Окончится война, приезжай ко мне. Такую рыбалку увидишь, что назад уезжать не захочешь…
Низко над водой носились чайки. Их жалобный, тревожащий душу крик еще острее напоминал Здоровцеву счастливые довоенные времена, когда был он со своей бригадой в море, ставил сети, ловил рыбу для совхоза, слыл удачливым, ходил в передовых. Шутили, что слово заветное знает, потому, дескать, и рыбка к нему в сети сама идет.
Воронцов мечтательно отозвался:
— Приехать в гости — я с удовольствием. Я, знаешь, всегда хотел незнакомые края поглядеть, да не успел вот… И ты ко мне приезжай, Трофимыч. Рыбалка у нас особенная. И народ смоленский особенный. У нас мужики… Ну как бы тебе сказать какие…
— Да как ты небось — какие ж еще! — засмеялся Здоровцев.
— Ну да, как я. Это, конечно, — серьезно согласился Воронцов. Какая-то мысль не давала ему покоя, и он упорно думал, сводя к переносью темные брови. — Мужики у нас на ногу легкие. Нет, не то. Веселые! Тоже не то… Фу-ты! Ну, заводные такие, понимаешь?
Здоровцев слушал не перебивая.
— Вот, к примеру, семейный мужик. Изба, баба, дети, хозяйство. Работает в колхозе от зари до зари. Серьезный по обличию своему человек. А случись пойти с ним рыбалить или гулять в одной избе, ну прямо изменяется человек. Веселый. Легкий. Ну как пацан становится. Вспомнил! У нас каждый мужик на отдыхе — резвый, что пацан. И тогда над ним могут бабы верх держать, когда он выпивши маленько. У нас мужик всему хозяин и в избе своей командир. На Украине, слыхал, по-другому…
— По-другому, — согласился Здоровцев. — Там жинка фигура первая, но это иногда и неплохо, Леша…
Здоровцев неожиданно умолк. Лицо стало добрым и грустным. Он точно вслушивался в себя, вспоминал что-то очень близкое сердцу…
Старшина 1-й статьи Михаил Бойченко находился на мостике, когда Кийко доложил с палубы о том, что ужин готов.
— Добро! — ответил Бойченко. Было около восьми часов вечера. Теперь Бойченко, как дежурный по плавбатарее, должен идти к командиру спросить разрешения команде ужинать.
— Что в воздухе? — окликнул на всякий случай своих сигнальщиков. Те тотчас же отозвались:
— Воздух чист!
Но едва Бойченко подошел к двери боевой рубки — командир находился в рубке, — как с палубы раздался громкий голос старшины Лебедева:
— Самолеты противника с кормы! На нас!
Старшина Лебедев не зря славился орлиным зрением: он и на этот раз вовремя заметил заходящие в атаку «юнкерсы». Не дожидаясь команды, орудие Лебедева открыло огонь. Его поддержал кормовой автомат Ивана Филатова и пулемет старшины Василия Андреева.
Еще гудела сирена, но уже все орудия и пулеметы плавбатареи вели огонь по атакующим самолетам. (Расчеты находились на палубе, и поэтому им потребовались какие-то секунды, чтобы открыть огонь.)
Головной «юнкерс» не выдержал — отвалил в сторону. За ним второй… То был какой-то необычный, странный налет… «Юнкерсы» шли со стороны 35-й батареи. Встречаемые огнем, один за другим сворачивали с боевого курса и как бы обтекали «Квадрат» с обоих бортов. Похоже, старались отвлечь внимание, «растянуть» огонь. Однако для повторной атаки ушедшие машины уже не возвращались и бомб на бухту и плавбатарею больше не сбрасывали…
Это было тотчас замечено, и Мошенский приказал сосредоточить огонь только по атакующим «юнкерсам».
Остались последние два «юнкерса». Один отвернул, а другой, круто снижаясь, продолжал мчаться на плавбатарею. Мошенский почувствовал что-то необычное в поведении фашистского летчика, приказал поставить заградительную завесу. Но фашистский летчик, снижаясь, вошел в зону сплошных разрывов…
Находившийся на палубе радист Иван Спицын много лет спустя вспоминал: «В этом последнем «юнкерсе» сидел, очевидно, какой-то немецкий ас. Он любой ценой решил прорваться к плавбатарее. Зенитчики наши вели такой плотный огонь, что сквозь него не могло прорваться ничто живое. Давно я не видел такой плотности огня. «Юнкерс» зашатался, почувствовал себя валко как-то… За «юнкерсом» потянулся дым. Я думал, он свалится, но он выровнялся и продолжал мчаться на нас. Я кинулся к боевой рубке, чтобы крикнуть командиру, что этот немец, кажется, возьмет нас на таран…»
Дверь боевой рубки была открыта, и стоявший возле нас доктор Язвинский тоже видел, как стремительно снижался дымящийся «юнкерс».
За свою атаку он поплатился, но, будучи подбитым, все же успел сбросить бомбы, которые с возрастающей скоростью устремились на батарею, и никто, ничто уже не могло прервать их падение.
Старшина Василий Андреев — человек, ранее не знавший страха, — вдруг отпрянул от пулемета и стал пятиться спиной к боевой рубке… Руки его со сжатыми перед собой кулаками все еще словно держали рукояти пулемета, продолжали вести огонь…
За сотни проведенных боев глаз у зенитчиков был наметан. Сердца у людей болезненно сжались. Рассказывают, что Мошенский негромко сказал находившемуся рядом с ним в боевой рубке Середе всего одно слово: «Наши…»
Встал, вздыбился всплеск-взрыв. Затем второй, уже метрах в тридцати от кормы…
— Андреев, ложись! — крикнул пулеметчику Язвинский.
Но тот не слышал. Продолжал, сжав кулаки, пятиться и «стрелять» по падающим бомбам. До конца. До того самого страшного мига, когда третья бомба попала в левый борт плавбатареи, а четвертая разорвалась в нескольких метрах, в воде, рядом с баком. Дважды блеснуло пламя. Сотни раскаленных зазубренных осколков пронзили все живое вокруг…
С палубы плавбатареи были буквально сметены расчеты второго и четвертого 76-миллиметровых орудий старшин Алексея Лебедева и Николая Алексеева. Погибли зенитчики: Семен Здоровцев, Алексей Воронцов, Александр Кузнецов, Николай Пивоваров, Иван Иванов, Леонид Осокин, Алексей Иванов, Степан Рябинка, Израиль Вейде, Константин Ферапонтов…
Погиб пулеметчик старшина 2-й статьи Василии Андреев.
Погиб дальномерщик Владимир Гуммель. Без признаков жизни лежали на палубе краснофлотцы Капитон Сихарулидзе, Борис Кротов, Борис Полищук, Николай Герусов…
Уцелевшие плавбатарейцы не сразу поняли, что произошло, кто жив, а кто мертв. Дым застилал палубу. Слышно было, как длинными очередями строчил носовой пулемет Павла Головатюка и Устима Оноприйчука. Если они, обычно выдержанные бойцы, не берегли, не экономили патроны, значит, было отчего.
Когда стихла стрельба, моряки услышали стоны и крики разметанных взрывом товарищей. Из оцепенения их вывел чей-то резкий голос:
— Пожар в кормовом артпогребе! Воду! Дайте воду!
Этот призыв поднял с палубы электриков Николая Кожевникова и Михаила Ревина, моториста Петра Шилова. Без слов поняли друг друга. Бежать было недалеко, вскоре готовая на случай пожара помпа буквально с одного касания моториста Шилова завелась, заработала. Туго напрягся, наполнился водой шедший на верхнюю палубу брезентовый шланг. Однако тут же выяснилось — старания моряков были напрасными: прикрепленные к леерным стойкам брезентовые шланги оказались посеченными осколками и до кормы вода не доходила…
— Воду дайте! — кричали с кормы.
Затем чей-то голос, похоже, лейтенанта Хигера, скомандовал:
— Все, кто может, — на корму, тушить пожар!
Кожевников, Ревин и Шилов бросились к кормовому артпогребу, где хранился запас оставшихся еще с осени 1941 года «ныряющих» снарядов к 130-миллиметровым орудиям. Чрезвычайно чувствительные к ударам и температуре, снаряды находились неподалеку от командирской каюты, в которой бушевал пожар.
Задыхаясь в дыму и огне, уже боролись с пожаром старшины и краснофлотцы Головатюк, Румянцев, Платонов, Камынин, Филатов, Донец…
От пожарных рукавов передавали друг другу воду. В ход шли любые емкости, вплоть до камбузных бачков, которые принес кок Кийко, работавший тут же, в цепочке моряков.
Самые отчаянные находились внутри помещений — выплескивали воду на соседствующую с пожаром переборку, вытаскивали на верхнюю палубу «ныряющие» снаряды.
Раненый лейтенант Хигер и сигнальщик Бойченко находились на мостике.
— Бойченко! Что с командиром? Где комиссар и доктор? Узнайте!
Бойченко кубарем скатился с мостика. Необычный вид точно приплюснутой с одной стороны, искореженной боевой рубки, проломленной палубы, из трехметровой дыры которой выбивались клубы жирного черного дыма, а главное, вид растерзанных, разметанных взрывом тел, взывающие о помощи раненые, — все это заставило неробкого старшину на миг оцепенеть…
Мошенский лежал на палубе возле дверей рубки. Бойченко склонился над ним, осторожно тронул за плечо:
— Товарищ командир!
Подбежал лейтенант Даньшин:
— Что с командиром? Товарищ командир! Сергей Яковлевич!
Мошенский не подавал признаков жизни. Неподалеку стонал комиссар Середа, и кто-то уже помогал ему. На комингс рубки выполз тяжелораненый радист Иван Спицын…
— Доктор! Где доктор? — громко позвал Даньшин.
А Бойченко уже спешил на мостик. Доложить о только что увиденном…
Даньшин подбежал к тушившим пожар морякам, схватил двоих попавшихся, в одном из которых узнал старшину Павла Головатюка. Скомандовал:
— За мной! Быстро!
Вместе с матросами Даньшин перенес Мошенского на бак, к лазарету. Доктор, по слухам, находился там. Головатюк спустился в лазарет и увидел Язвинского, делавшего кому-то перевязку.
Язвинский передал бинт матросу — пусть тот докончит перевязку, — заспешил наверх. Перед его глазами все еще стояли вспененные столбы-разрывы, пятящийся по палубе пулеметчик Андреев, он слышал свой и не свой крик: «Андреев, ложись!» Больше ничего не помнилось… «Как попал сюда, в лазарет? Сам пришел или кто-то помог?» Перед разрывом бомбы в рубке находились Мошенский, Середа, радисты и он, Язвинский…
«Выходит, их все же задело, а меня только контузило, оглушило…»
Теперь Мошенский лежал на спине, раскинув руки. Глаза его не мигая смотрели в тихое вечернее небо. Язвинский поспешно сделал все, что положено в подобных случаях, чтобы убедиться, в глубоком обмороке человек или… Расстегнул китель, чтобы прослушать сердце. На левой стороне груди сквозь тельняшку проступало, расплывалось алое пятно…
…Хигер временно взял на себя командование батареей. Носовые и кормовой автоматы находились в исправности, но еще нельзя было точно определить, сколько осталось в живых из личного состава, и от того, что происходило вокруг, от сознания того, что командир плавбатареи убит, а комиссар тяжело ранен, потери казались огромными.
Они и на самом деле были страшными…
Придерживая рукой тощую зеленую сумку с намалеванным на ней белым кругом и красным крестом, Язвинский перебегал от одного тяжелораненого к другому. Достали отрывочные фразы: «Расчет Леши Лебедева весь наповал…», «Афанасьев умирает…», «Бесчастному ногу оторвало…». Легкораненые помогали друг другу делать перевязки. Уцелевшие перевязывали тяжелораненых. Язвинский едва успевал давать советы и указания.
— Парамонов! Где Парамонов?
Кто-то искал санитара Парамонова, но его нигде не было. «Очевидно, погиб», — подумал о своем единственном помощнике Язвинский.
Огонь возле кормового артпогреба был уже потушен, люк закрыт. И теперь, в дыму командирского коридора, кашляли, надрывались, выплескивали воду и выскакивали на свет божий с пустыми ведрами и бачками комендоры, мотористы, электрики.
Возле люка артпогреба лежал с перебитыми ногами радист Дмитрий Сергеев. Еще несколько минут назад он боролся за жизнь плавбатареи — бился как мог с огнем, отталкивал к борту снаряды, а когда понял, что артпогреб не взорвется и опасность кораблю не угрожает, потерял контроль над своим искалеченным телом, забылся…
К плавбатарее подошли два катера-охотника. С них ударили тугие струи воды. Появилась возможность заняться эвакуацией раненых. Их стали переправлять с правого борта. Там не было огня, но не было и сходни… Кто мог, слезал вниз по скоб-трапу, тяжелораненых опускали в одеялах, за углы которых были привязаны веревки.
Очередь дошла до комендора Бесчастного. Несмотря на перебитую ногу, он находился в сознании. Сказал на прощание «майнавшим» его помалу товарищам:
— Извиняйте, братцы… Оттанцевался матрос Тимофей Бесчастный…
От слов его замутнились слезами глаза доселе державшихся матросов. Не было на плавбатарее лучшего танцора, чем Тимофей Бесчастный. А какой комендор был!
Подходили другие катера и шлюпки, но им с плавбатареи убитых не передавали. Уже на катере умер старшина 2-й статьи Николай Афанасьев… С бездыханным телом командира Сергея Яковлевича Мошенского на руках медленно, очень медленно спускался по трапу батарейный богатырь Иван Филатов, сам в разодранном на спине тельнике и в разорванных до колеи брюках клеш…
Филатов не хотел верить, что Мошенский убит. Там, в госпитале, надеялся он, врачи что-нибудь сделают…
Филатов бережно опустил тело командира на дно рейсового катера. Багровый свет заката, еще мгновение назад освещавший осунувшееся спокойное лицо командира, теперь остался выше, на внутреннем борту катера, и Мошенский лежал в вечерней тени, точно разом отделенный ею от всего земного — от умолкших, переставших стонать раненых, от багряной полосы заката. Филатов наклонился, последний раз взглянул в лицо Мошенскому и медленно, может, даже еще медленнее, чем только что, полез обратно наверх…
Язвинский пробовал было оставить Филатова на катере — тот был ранен в плечо, — но Иван точно не слышал слов военфельдшера. Моряк считал свою рану ничем в сравнении с тем горем, в которое его повергла гибель командира.
На одном из последних катеров прибыл на плавбатарею финансист — старшина Думичев. Сказал стоявшим неподалеку людям:
— Ребята… А я вам денежное довольствие привез…
Побледнел. Пошла кругом голова. Выронил на мокрую, розовую от крови палубу, тощую холщовую сумку, из которой выкатились никому теперь не нужные деньги…
Старшим на плавбатарее стал лейтенант Николай Даньшин: раненый лейтенант Хигер убыл на берег.
Даньшину и оставшимся в живых плавбатарейцам надо было похоронить погибших товарищей. В темноте, при лучах фонариков и переносных ламп, сносили убитых. Убирали, окатывали водою палубу…
Даньшину не хватало помощника. Он подозвал к себе Виктора Донца:
— Донец, будешь моим помощником. Вот наган комиссара. Пусть у тебя будет.
Донец надел пояс с тяжелой кобурой и с этой минуты стал выполнять самые трудные приказания и поручения лейтенанта. А самым трудным была уборка палубы после страшного боя. Хоронить погибших надлежало по морскому обычаю — в море.
Пришел катер. На него передали по трапу убитых. Застрекотал мотор. Долго слышали плавбатарейцы его стихающий в ночи стук. Обнажив голову, смотрели в сторону открытого моря…
К утру в боевой готовности находились два пулемета ДШК — носовой и кормовой, одна автоматическая носовая 37-миллиметровая пушка с боезапасом всего… на несколько секунд стрельбы.
Долго искали запасной флаг. Тот же, что развевался на мачте, был сильно посечен осколками. Запасной флаг так и не нашли. Где он хранится, знали кладовщики Борис Полищук и Борис Кротов. Но оба они, исполнявшие во время боя обязанности подносчиков боеприпасов, были убиты…
