СРОЧНЫЙ ВЫЗОВ
Сумерки. Снег. Нелетная погода. Похожие на ночных сторожей, нахохлились дежурные расчеты. Их, как всегда, два. На мостике крутят головами сигнальщики. Рядом с ними — дежурный по батарее лейтенант Даньшин. Отвернувшись от всех и вся, посасывает пустую трубку. Хочет быть самим собой, при собственных привычках, но в то же время не желает попадаться на глаза Середе или Мошенскому.
Скоро ужин. С минуты на минуту должен выскочить на верхнюю палубу, в белом колпаке и фартуке, Иван Кийко — спросить «добро» на ужин.
…В кубрике шумно. За столом собрались доминошники.
«Заходим «на лысого». — «Ходите, заходите…» — «Извольте бриться!» — «Изволим». — «О! Артиллерия главного калибра!» — «По хвосту его, по хвосту!»
Лейтенант Хигер сидит в застегнутом на все крючки и пуговицы кителе, выбритый, благоухающий тройным одеколоном. Его слабость: любит играть «при полном параде». Чуть откинувшись, снисходительно поглядывает на партнеров. Умение молниеносно оценить обстановку, быстро подсчитать очки дает Хигеру в игре большое преимущество. Если бы не его компаньон, добродушный, медлительный Иван Тягниверенко, то игра бы, наверное, утратила прелесть и интерес. Тягниверенко, простой смертный «козлятник», в конце игры допускает промах за промахом, и Хигер, вздыхая, кое-как умудряется свести игру к «трудовому козлу», высадить противников.
Проигравшие, два Алексея — Лебедев и Рютин, вылезают из-за стола нехотя. Освобождают для очередников насиженные банки-табуреты. Игра обещает быть интересной. Теперь Тягниверенко и Хигер вряд ли усидят. Против них садятся умы плавбатареи — «студенты». Бывшие студенты, конечно. Донец и Сиволап.
Донец — графист-вычислитель. Ему по самой должности положено быть сообразительным. Он в кругу «козлятников» самый серьезный соперник у Семена Хигера.
Двадцатилетний чернявый Дима Сиволап до призыва на флот учился на втором курсе Одесского института инженеров морского флота. И если домино действительно «не вторая игра после перетягивания каната», то именно сейчас, когда сели за стол «умы», это и выяснится.
Донец зашумел костяшками, стал размешивать домино. Весело спросил:
— Кто-то тут засиделся? Надо бы «на жирного» высадить!
— Да вам, ребята, сподручней «на лысого»!
Кто-то подначивал Донца, намекал на его залысины, но Донец — человек необидчивый.
— Если общество желает — могём и «на лысого»!
Хигер сдержанно улыбнулся. Тягниверенко большой, сильной ручищей подтянул к себе костяшки домино…
— Лейтенант Хигер! Хигер есть? — прокричал от дверей заглянувший в кубрик посыльный.
— Здесь! — отозвался Хигер.
— Вас к командиру!
В рубке Хигер застал «военный совет». Не было только Середы. Но вот и он вошел, преисполненный чего-то загадочного и, судя по выражению лица, хорошего. Хигер научился по внешним признакам определять настроение командира и комиссара… Даньшин, одетый по-штормовому, стоял в дверях. Он — само спокойствие и невозмутимость. Мошенский оглядел собравшихся. Сказал негромко, но голосом отнюдь не будничным, чуточку звенящим:
— Товарищи командиры, нам позвонили из штаба ОВРа. Контр-адмирал Фадеев приказал представить к правительственным наградам особо отличившихся бойцов и младших командиров плавбатареи. Такая новость, товарищи.
— Это мы мигом! — заверил Хигер. — Скольких человек от батареи подавать, товарищ командир?
— Укажите всех, кого считаете нужным, — ответил Мошенский. Одновременно с ним уточнил и комиссар:
— Но учтите — лучших из лучших!
— Когда представить список? — деловито спросил Даньшин.
— Через двадцать минут.
— После ужина, значит… — прикинул Даньшин.
— Нет, товарищ лейтенант. Я сказал, через двадцать минут, — твердо повторил Мошенский. Посоветовавшись со старшиной батареи Сиротовым, лейтенант Хигер составил список, принес его в рубку. Мошенского не было. Список взял Середа. Словно взвешивая тяжесть написанного, держал листок на весу, за уголок. Пробежал глазами фамилии. Укоризненно сказал:
— Лучших из лучших, товарищ Хигер! А вы половину своей батареи написали…
— Так ведь все воюют хорошо, товарищ комиссар! Середа насмешливо взглянул на Хигера — так смотрит мудрый учитель на нетерпеливого ученика. Устало произнес:
— Сократите вдвое.
В тоне не просьба — приказ. Хигер в сердцах хлопнул дверью рубки, успев на ходу выдохнуть: «Есть, вдвое!»
…Шумело невидимое в темноте море. Ветер не освежал разгоряченное лицо. Сократить вдвое! Легко сказать…
Мошенский аккуратно переписал фамилии представляемых к награждению старшин и краснофлотцев. Перед тем как позвонить в штаб, удалил из рубки всех, даже Афанасьева.
— Идите, товарищ Афанасьев, покурите минут десять-пятнадцать!
— Дак я ж не курю, товарищ командир! — удивился было старшина, но сообразил, сориентировался: — Есть, покурить на свежем воздухе!
Мошенский дозвонился в штаб, продиктовал фамилии: «Старшина 1-й статьи Самохвалов Виктор Ильич, старшина 2-й статьи Бойченко Михаил Сергеевич, краснофлотцы Биркин Минай Андреевич, Чумак Иван Фомич, Рицкий Тимофей Матвеевич, Лебедев Алексей Иванович…»
* * *
ХРОНИКА Начальнику ОВРа контр-адмиралу тов. Фадееву
Рапорт
3 марта 1942 г. в 12.19 по пеленгу 210° обнаружили самолет противника Хе-111, который шел курсом на аэродром на высоте 250 метров. Нами открыт огонь в 12.20 из орудий 76,2-мм калибра с дистанции 44,5 кабельтова способом «по штурмовику подвижными завесами».
Снаряды рвались нормально. Один снаряд разорвался около самолета. После шестого залпа самолет противника отвернул на обратный курс и пошел на снижение курсом в море. По пеленгу 240° самолет скрылся за береговой чертой.
В 12.45 с аэродрома сообщил политрук Филоненко, что самолет после нашего обстрела упал в море. Падение самолета видел начальник продснабжения аэродрома интендант 3-го ранга Огарев и другие командиры, находившиеся с ним.
Старший лейтенант Мошенский.
У «Квадрата» появилась своя шлюпка — четверка. Ее передали с затонувшего «Дооба», и боцман Бегасинский с двумя краснофлотцами довольно быстро привели ее в образцовый флотский порядок.
Работа была знакомая, милая сердцу. А еще спорилась она потому, что Мошенский пообещал Бегасинскому увольнение на берег, к семье, которая у мичмана по-прежнему жила в Севастополе…
Слово свое Мошенский сдержал.
Солнечным мартовским утром боцман Бегасинский возвращался на плавбатарею веселый и помолодевший. На веслах лихо сидел старшина Василий Платонов. Едва шлюпка причалила к трапу, как с бортов посыпались добродушные подначки и шутки:
— Товарищ мичман, вы прямо как адмирал, к парадному трапу причаливаете!
— Еще бы не адмирал — от жены едет.
Бегасинский поднялся на палубу, грузной уверенной походкой направился к мостику. Доложил Мошенскому о прибытии с берега без замечаний. И таким дорогим, довоенным повеяло от этого рапорта, что все стоявшие на мостике заулыбались.
— Дома все хорошо? — поинтересовался Мошенский.
— Нормально, товарищ командир.
— Не ожидали, наверное? — спросил комиссар.
— Какое там… Как снег на голову.
— Хорошо, боцман. Приступайте к своим обязанностям. — Мошенский дал понять, что разговор окончен.
Бегасинский козырнул и направился в баталерку, к Пузько. А по пути опять шутки:
— С прибытием, Александр Васильевич!
— Спасибо, Бесчастный.
— Жена не обижается, товарищ боцман?
— На что ей обижаться?
— Как «на что»? А вдруг не управились, товарищ боцман?
— Ты язык-то, Донец, попридержи. Доживешь до моих лет — управляйся, а за меня не беспокойся.
В баталерке мичмана приветствовало все «трюмное царство» во главе с Гавриилом Васильевичем Пузько — Леша Рютин, кладовщики Афанасьев, Полищук, Кротов.
Маленькие глазки сорокадевятилетнего Пузько заволокло слезой, он обеими руками растроганно затряс сильную и широкую, точно деревянная лопата, руку боцмана, будто не видел Бегасинского по крайней мере месяц.
— По какому случаю общий сбор? — улыбнувшись, спросил Бегасинский.
— Переход на весенне-летние нормы. Готовимся, — пояснил Пузько.
Бегасинский, снимая шинель, добродушно спросил:
— За одну ночь уже новые вводные?
Пузько развел руками. Разве он мог признаться, что собрал весь плавбатарейский «тыл», чтобы показать себя, потешить хоть малой, но властью душу, Борису Полищуку «хвост поприжать». Пусть видит — и Пузько может боцманские обязанности исполнять. Пусть возраст уважает! А то и дружок его, Кротов, хоть и салага, а туда же, за Полищуком, нос воротит.
Кое-что Пузько кладовщикам уже успел сказать, и теперь в его интересы не входило объясняться при всех о цели сбора. Он поспешил закруглить совещание:
— В общем, товарищи, чтобы списки были честь по чести. Без подтирок и помарок. Все, как вчера Александр Васильевич сказал, понятно?
— Понятно, — усмехнулся Полищук. — Можно идти, товарищ мичман?
— Идите!
Матросы ушли, а Пузько, присев на ящик, печально произнес:
— Значит, повидал своих, Александр Васильевич. Все хорошо? Да… Как-то мои живут, и живы ли?.. Сегодня ночью Ольгу во сне видел. Молодую еще совсем… На меня глядит, волосы распущает и смеется. К чему бы, а? За всю войну в первый раз вижу…
— Я сны угадывать не горазд. Главное, не думай о плохом. Дела-то вон как хорошо пошли. На Керченский полуостров за зиму, говорят, несколько наших армий переправилось. Силу копят огромную. Потом как вдарят немцу по загривку, и конец немцам в Крыму. А там, смекай, Васильич, всё возвращать начнем. Сначала Крым, потом Одессу. Твоих вызволим. Не сомневайся, не вешай нос.
— Трудно без известий, Александр Васильевич. Кукурузники в Одессе лютуют. Вешают, сильничают. Хозяева, ни дна им ни покрышки!..
— Терпи, Васильич. Недолго уже. Вот помяни мое слово. Я, знаешь, пока в городе не был, тоже малость гайки поослабил. Думал, там каменья одни остались… А съездил, посмотрел — успокоился. Урон, конечно, есть. Много домов побито, воронки на улицах кирпичом засыпают… пока вроде управляются…
— А твой-то дом, Александр Васильевич, как? — несколько успокоившись, поинтересовался Пузько.
— Ничего. Стоит. И вся улица почти цела. Трамваи в городе ходят. Кинотеатр работает. Выставка какая-то о Севастополе. Идет жизнь!
Пузько недоуменно взглянул на Бегасинского. Уж не шутит ли? Трамвай, кино, выставка… Какая же это война? Нет, не похоже, чтобы шутил. Не такой человек мичман Бегасинский.
Поговорили еще о семьях, о жизни в осажденном городе. А потом Пузько ушел. Бегасинский переоделся. Посмотрел на себя в большое в рамке зеркало.
«Ничего… Мужчина еще вполне годный. Хотя седой волос вон как прет… Всего-то утро не побрился, а, гляди-ка, поблескивает. Ничего, еще поживем! Весна, она всему жизнь дает.
Как это мне сосед-мичман вчера при встрече сказал? «Что ж у тебя, Васильич, ума, что ли, не хватает обеспечить себе человеческую жизнь?» Имел в виду себя. Такой же, как я, сверхсрочник, а дома два-три раза в неделю законным порядком бывает. И войне обстоятельства эти ничуть не вредят. Надо и мне что-то придумать. Завтра же при случае надо намекнуть Мошенскому насчет ремонта катера. Коль «Дооба» нет, сгодится катер за милую душу».
Мошенский выбил в штабе ОВРа старенький катер. Чтобы привести его в порядок, требовалось крепко повозиться. Работу такую на «Квадрате» не сделаешь. На это и рассчитывал Бегасинский. Задумал боцман всеми правдами и неправдами чаще бывать дома. И службу не упускать, и иметь от нее прок. «Жизнь не воротишь… Годочки вон как летят! Молодые ребята повоюют да пожить еще успеют, а мне, храбрись не храбрись, почти пятьдесят… Надо заботиться о своих, продукты какие выгадывать, выкраивать… Да и не вечно ж она, война, будет длиться. Ремонт в квартире надо сделать. Весна. Всегда весной какой ремонт делал! Эхма… Стало быть, и теперь надо попробовать выкроить двоих матросиков, с малярным делом знакомых, пусть поработают. У них служба идет, и у меня дома порядок. Ничего, можно и теперь жить, если с головой», — решил Бегасинский.
Никому не поверял своих тайных дум, даже верному Гавриилу Пузько.
