ШТОРМ
ХРОНИКА
«Врагу удалось прорваться в Крым. Озверелая фашистская свора гитлеровских бандитов, напрягая все свои силы, стремится захватить с суши наш родной Севастополь — главную базу Черноморского флота…
Сознание грозной опасности должно удесятерить наши силы.
Военные моряки Черноморского флота! Деритесь так, как дерутся бойцы Красной Армии на подступах к Москве, как дерутся славные моряки Кронштадта, полуострова Ханко и на подступах к Ленинграду. Помните, что чем крепче наш удар по врагу, тем ближе победа и разгром фашистских орд».
Из обращения Военного совета Черноморского флота к морякам-черноморцам. 3 ноября 1941 года.
Корабль есть корабль. Он всегда как-то борется со штормом: рулевые ставят его вразрез волне, винты движут наперекор ветру, а главное, он всегда стремится к цели. Преодолев шторм, корабль может укрыться в гавани, где волнение моря зачастую слабее, волны не столь яростны.
Плавбатарея лишена привычного морякам движения. Нет у нее ни машин, ни винтов. И пока бушует шторм, людям не будет покоя и отдыха. Противодействие шторму у них одно — терпение.
Терпение! Именно оно стало едва ли не главным качеством плавбатарейцев. Без него не выдержать, не выдюжить.
Четвертый месяц стояли на якорях одни в открытом море. Четвертый месяц земля напоминала о себе лишь скупыми радиограммами, неутешительными сводками Совинформбюро, редкими письмами…
Земля — узкая полоска, — еще недавно наблюдаемая сквозь зябкий утренний воздух, теперь, с наступлением ненастной осенней погоды, вовсе скрылась. Лишь ночами над ней тускло полыхали зарева пожаров, доносились тяжкие вздохи далеких разрывов…
Жестокий шторм вот уже шестые сутки мотал плавбатарею. В лежку лежало пол-экипажа, а оставшиеся в строю несли службу за себя и товарищей. Лейтенанта Даньшина мутило. Раньше-то считал себя «неукачиваемым»… Теперь, после непрерывной болтанки, чувствовал себя неважно. Лейтенант никому не показывал своего состояния. Вцепившись в ограждение мостика, упорно достаивал, добивал вахту. Мечтал о той минуте, когда можно будет упасть в казавшуюся теперь спасением постель. Невольно вспоминал сказанное Бегасинским: «Морю нельзя уступать. Слаб тот, кто духом слаб». Это боцман говорил матросам, а Даньшин запомнил. Боцман — любитель афоризмов и заповедей. Откуда он их только берет…
Рядом с Даньшиным на мостике коротали вахту два тоже позеленевших от холода и качки сигнальщика. Светало. Успокаивала низкая облачность, мелкий, точно распыленный, дождь. В такую погоду самолеты не летали. Из-под мостика время от времени доносились голоса. Укрывшиеся от непогоды дежурные расчеты, судя по всему, рассказывали друг другу забавные истории. «Наверняка Костя Румянцев про свою московскую довоенную жизнь травит, — подумал Даньшин. — Тертый парень! Кем только не успел поработать: и токарем, и осветителем в театре, и оформителем витрин… Вот у кого талант рассказчика! Артист! А вообще-то хорошо, что есть на флоте такие бесшабашные, неунывающие люди. И штормы им нипочем, и товарищам с ними легче службу нести. Особенно сейчас, когда оставшиеся на ногах должны работать каждый за двоих. Ох, и мотает!..»
Чтобы отвлечься от наваливающейся тошноты, Даньшин окликнул сигнальщика:
— Скляров! Как вы там?
— Живой! Что мне сделается, товарищ лейтенант! — отозвался сигнальщик.
— А Коцуба?
— Порядок. Сухарика пожевать не хотите? — Второй сигнальщик протянул Даньшину сухарь.
— Спасибо. Без чая не употребляю, — отказался Даньшин, хотя ему и хотелось похрумкать сухариками: знал — еда помогает от качки.
А еще помогают воспоминания. Но о прошлом думать не хотелось: сто раз уже передумано. Что-то недавнее, тревожное теснилось в памяти, искало выхода, и лейтенант Даньшин вспомнил, что именно…
Ушел из Севастополя флот. Весь ли — неизвестно, но что самые мощные корабли ушли — это точно.
Раньше от сознания, что за спиной у тебя, в бухтах Севастополя, стоит, служит, воюет весь Черноморский флот, было на душе спокойнее. Нет-нет да и загудят, заухают орудия главных калибров. А теперь… Разве забудешь ту ночь, когда уходили корабли?
Трое молодых командиров стояли тогда возле борта и смотрели на медленно таявшие на фоне густого вечернего неба силуэты крупных боевых кораблей.
Лейтенантам и раньше изредка приходилось наблюдать выход кораблей на позицию для поддержки сражавшихся на суше войск огнем. Теперь же корабли уходили строем, в кильватер один другому, как на больших маневрах. Уходили от Севастополя, в открытое море… Куда?
Костя-воентехник первым нарушил тревожное молчание. «Эскадра уходит!..» — отчаянно воскликнул он.
«Да, они уходят, а мы остаемся! — раздался за спиной лейтенантов негромкий, точно простуженный голос. Мошенский стоял на мостике и вынужден был вмешаться. — Мы остаемся, — твердо повторил он. — И попрошу вас, товарищ воентехник второго ранга, без паники».
Даньшин благодарен командиру плавбатареи за тот «аванс доверия». Стояло-то их трое, а Мошенский замечанием своим невольно отделил Костю-воентехника от Даньшина и Хигера. А ведь Даньшин, не окажись рядом Мошенский, возможно, тоже поддался бы минутному настроению. Он был уверен: командир по деликатности своей не сказал бы о панике и Косте-воентехнику, нашел бы другие слова. Но Костя занимал на плавбатарее особое положение. Он тяготился своим положением. По словам доктора Язвинского, «пребывал в подвешенном состоянии». А найди Костя себе дело и место, подай рапорт с просьбой остаться на плавбатарее — к нему относились бы иначе. И в первую очередь Мошенский.
Костя такого рапорта не подал и дождался-таки желанной радиограммы с берега: «Откомандировать временно прикомандированного…»
Костя от радости готов был расцеловать каждого, проявлявшего к нему сочувствие или понимание, — а такие, безусловно, были.
Эх, русская душа! Кто ее познает… Сами оставались на неизвестные времена вдали от суши, оставались под всеми летавшими на Севастополь вражескими самолетами, а ему, спешившему покинуть батарею, говорили: «Привет земле! Мети клешами бульвары, Костя!»
Не знали, что в Севастополе на бульваре — ни души. Только патрули.
А может, пожелание «Мети клешами бульвары…» было не чем иным, как неосознанной тоской по земле, городу, девичьим улыбкам, перезвону трамваев и гудкам кораблей в порту…
Иные иронически посмеивались: «Рванул, как на курорт. Ну-ну…»
«Счастливо вам, братцы!» — шумел с палубы «Дооба» Костя-воентехник.
Позже командир «Дооба» Иващенко спросит командира «Квадрата»: «Чем это вы, братцы, так Косте-воентехнику насолили? Едва отчалили, он слезу рукавом смахнул и сказал: «Все. Отмучился».
«Шутит он, — засмеется Язвинский. — Ему у нас неплохо жилось».
Мошенский промолчит, только в серых глазах веселость промелькнет. За последнее время никто не помнит, чтобы он улыбался.
…Даньшин взглянул на часы. До смены оставалось сорок минут. Часы Даньшину подарил старший брат Иван. Он был кадровый командир-артиллерист. В тридцать четвертом году окончил в Ленинграде академию, но радость завершения высшего военного образования омрачило большое горе: умер отец.
В Алма-Ате, в родном доме, собрались все они, Даньшины: мать, трое братьев, две сестры.
Отец лежал в гробу с выражением солдатской собранности на лице. Точно по команде, замер старый солдат… А уж ему при жизни досталось болезней, пуль, осколков… Прихватил три войны: русско-японскую, мировую и гражданскую. Да и потом не жалел себя: семья-то большая — надо прокормить…
Николай Даньшин поступил на рабфак при Казахском педагогическом институте. Окончил четыре курса, а затем по примеру старшего брата взял да и решил стать военным — подал документы в Черноморское высшее военно-морское училище. Уехал в Севастополь, стал курсантом.
Нельзя сказать, чтобы учеба давалась Николаю Даньшину легко. Скорее наоборот. Выручал характер, выработанные с детства неспешность и упорство.
Не умел Даньшин хватать на лету знания. Другому объясни — он понял и знает, а Даньшин… только понял. Чтобы знать, ему еще надо было одному подумать, разобраться, запомнить, все по полочкам разложить. Но уж если Даньшин что усваивал, то накрепко.
В школе он все больше с математикой воевал, терпеть ее не мог и в учителя гуманитарных наук подался, надеясь быть от нее подальше. Однако жизнь распорядилась иначе, и математика, во всей своей сложности, явилась ему снова в стенах высшего военно-морского училища. Ни штурманские науки, ни теория устройства корабля, ни тем более расчет артиллерийского и зенитного огня без нее не обходились.
Ох и хлебнул горя! На втором курсе математика едва не доконала его. Однако вытянул на твердую тройку, а с другими предметами товарищи выручили: помогли.
Наверное, от этой многолетней постоянной борьбы с науками, от несоответствия неспешной натуры своей быстрому бегу времени вышел лейтенант Даньшин на флот с характером скрытным, педантичным и упрямым.
Однако впоследствии качества, причинявшие ему во время учебы столько неприятностей, отнюдь не сказались отрицательно на практической службе. Более того — три доверенных Даньшину расчета 37-миллиметровых автоматов довольно скоро оказались слаженными до автоматизма. Мошенский последнее время не раз про себя отмечал: «Этот Даньшин, пожалуй, посильнее других лейтенантов. Резковат, любит повысить голос на подчиненных, но дело свое знает и любит…»
Мошенскому нравилась настойчивость лейтенанта. Кого-кого, но Даньшина не надо было заставлять проводить дополнительные тренировки с расчетами. Едва выпадал относительно свободный час, он спешил на бак или на ют к своим расчетам… От Даньшина не услышишь: «Палим порох, а сбитых самолетов все нет!» Чем напряженнее оказывалась боевая обстановка, тем злее и упорнее становился командир 37-миллиметровых автоматов.
…Лейтенант Даньшин прислушался к далеким, точно громы над морем, глухим ударам. Удары доносились из-за Севастополя, откуда-то из глубины суши. К сожалению, нельзя было узнать, что там происходит. Минный заградитель «Дооб» не приходил, газет свежих не поступало, а по радио передавали, что в районе Севастополя идут упорные оборонительные бои.
— Товарищ лейтенант! Сколько там до смены? — спросил сигнальщик Скляров.
Даньшин еще раз взглянул на часы. Ответил.
Как медленно шло время…
* * *
…Мошенский спал не раздеваясь. Из-под наброшенной шинели торчали обутые ноги.
— Товарищ командир! Товарищ командир! — дотронулся до спящего старшина Афанасьев.
— Что? — встрепенулся Мошенский. Сел, точно и не спал, а всего лишь прилег.
Лейтенант Даньшин просил, чтобы вы пришли на мостик. Мы, кажется, того…
— Что «того»? — недоуменно спросил Мошенский.
Афанасьев понизил голос до шепота:
— Дрейфуем.
Мошенский встал. В это время палуба накренилась, ринулась из-под ног, но Мошенский устоял.
— Насчет дрейфа, виноват… Лейтенант только сказал: «Срочно пригласи на мостик командира». Но я знаю… — оправдываясь, пояснил посыльный.
— Ох, Афанасьев, Афанасьев… — досадуя, вздохнул Мошенский и вышел из каюты в коридор.
Палуба поддала в ноги, и Мошенский почувствовал привычное, давно знакомое в качку: тело стало точно вдвое тяжелее. Затем палуба ухнула вниз, и сделалось легко, как на качелях. Мошенский ухватился за поручни: «Ишь, разгулялось… Баллов семь наверняка».
Наверху свежо. Ветер расчистил небо. Низкие быстрые облака шли как бы на одной высоте. Под ними пока слабо, но все же просматривался берег. Палуба, орудия, поручни льдисто блестели…
— Товарищ старший лейтенант! — шагнул навстречу Даньшин. Доложил озябшим голосом: — Якорь, похоже, не держит. Нас сносит.
— Похоже или не держит? — недовольно переспросил Мошенский. Он не любил неопределенных докладов.
— Скребет дно «Императрица Мария», — ответил из-за спины Мошенского боцман Бегасинский.
— Вот боцман ходил, слушал. Скребет, — уточнил Даньшин.
— Дайте бинокль, — протянул руку Мошенский. Прежде чем взять пеленги, следовало найти ориентиры… При такой видимости это сложно.
Мошенский сдвинул на затылок ушанку, поднес к глазам бинокль… Стоял, широко, по-штормовому, расставив ноги. Ветер рвал полы его шинели, и они взлетали и хлопали, точно черные крылья.
— Не видно… — сказал негромко, а про себя подумал: «Похоже, что берег действительно приблизился. Ветер в сторону Качи. Там — немцы». — Когда рассветет — определимся. Но к тому времени надо решить… Боцман!
— Я! — с готовностью отозвался Бегасинский.
— И что, сильно якорь скребет?
— Слышно, что сильно, товарищ командир. Мошенский мельком взглянул на мичмана и только сейчас заметил, что тот лязгает зубами от холода. Мокрые брюки обтянули ноги, застегнутый наглухо китель — не одежда при такой погоде, да и промок, наверное, до нитки. Как сумел боцман при волне в такой накат пробраться на бак, осмотреть и «прослушать» якорь-цепь?
— Идите переоденьтесь, боцман! А заодно вызовите в рубку комиссара и лейтенанта Хигера. Матросам пока никому ни слова. Ясно?
— Есть. Ясно… Переодеться не помешает: я как огурец в рассоле.
…К сожалению, худшие предположения лейтенанта Даньшина и мичмана Бегасинского подтвердились: якорь не держал, «Квадрат» сносило…
На шифрограмму Мошенского штаб ОВРа ответил, что буксиры в такую погоду выслать нельзя и потому надо держаться. Мошенский и Хигер высчитали: к утру следующего дня плавбатарея будет находиться в полумиле от занятого противником берега. Практически это означало — к утру немцы смогут расстреливать «Квадрат» из всех видов стрелкового оружия, исключая разве что пистолеты… Время сеанса радиосвязи кончалось, и Мошенский поспешил сообщить штабу все вычисленные им неутешительные данные. Штаб ответил: «Постараемся помочь. Держитесь».
Держались. Уже невооруженным глазом было видно — берег приблизился. И, хотел того Мошенский или не хотел, все плавбатарейцы уже знали об этом. Люди часто поглядывали в сторону берега, негромко переговаривались, обсуждали создавшееся положение, но больше молчали. Одолевали сомнения: а вдруг шторм не утихнет и обещанная помощь не придет? Да и почему, собственно, шторм должен утихнуть?! Только потому, что плавбатарею несет к занятому противником берегу?! Стихии все равно… Но свои-то должны понимать, в какое трудное положение попал «Квадрат»!
В полдень, казалось из самого зенита, раздался шелестящий свист… Люди по привычке взглянули на небо — погода нелетная, самолетов не видно.
Метрах в пятистах, с недолетом, поднялся и рухнул перед плавбатареей столб воды и пламени. Минут через двадцать — снова свист и разрыв почти там же. Гитлеровцы начали обстрел «Квадрата». Стреляло, судя по всему, одно орудие. «Специально выделенное», — как мрачно сказал кто-то…
Пока «Квадрат» находился вне досягаемости разрывов, но с холодящей душу арийской методичностью фашисты продолжали обстреливать плавбатарею. Двадцать минут — свист, разрыв… Еще двадцать минут — снова свист, разрыв…
Прошло два часа, а орудие все стреляло. Столбы воды, огня и пара вставали теперь уже метрах в трехстах.
Время работало против плавбатареи.
Море раскачивало, швыряло «Квадрат».
На верхней палубе, по приказанию Мошенского, дежурили только три орудийных расчета из семи. Однако трудно сказать, кому было тяжелее — тем, кто находился на штормовом пронизывающем ветру и видел, как ложились в море разрывы тяжелых снарядов, или тем, кто не видел зловещих всплесков, но через равные промежутки времени слышал глухой разрыв очередного снаряда…
Была команда заниматься теорией стрельбы. Лейтенанта Хигера хватило на два часа — дальше слова, вопросы, ответы истощились. Пришлось объявить перекур. Тесной кучкой стояли матросы в умывальном помещении, дымили моршанской махоркой.
— Нет, ты смотри, что делает, стерва… — прислушался к близкому разрыву Лебедев. — Хоть часы сверяй. Он, гад, небось заранее снаряды заготовил, по три штучки на каждый час.
— И считал небось кривым пальцем: «Ейн, цвей, дрей!» — пошутил, улыбнувшись в тонкие усики, Капитон Сихарулидзе — на батарее его звали Капитоша.
— А для тебя, Леша, у них отдельный снаряд помечен. И подписано: «Краснофлотцу товарищу Лебедеву от Гитлера лично», — попробовал кто-то поддержать шутку, но в общем-то бодрые слова воспринимались невесело.
— Ничего. Не успееть немец выпустить свой снаряд, Леша, аблазе ночь придеть, буксирчик пришлють… — успокоил Лебедева его дружок Алексей Воронцов. «Аблазе» в переводе с какого-то районного смоленского говора означало «потому что», «потому как». Так вот успокоил Воронцов друга: не успеет немец по Лебедеву персональный снаряд выпустить, «аблазе» — «потому что» ночь придет и буксиры батарею у немцев из-под носа вытянут.
Соответствующий своей фамилии наводчик из расчета Лебедева — крепкий, кряжистый Семен Здоровцев — происходил из потомственных рыбаков, на плавбатарею был призван из запаса. Здоровцев не любил много говорить. Сейчас, томясь неясностью и отсутствием работы, Семен Здоровцев неспешно курил, держа возле губ, в больших сильных пальцах, цигарку. Он не слушал, о чем говорили товарищи, и мыслями своими перенесся к родному дому, к жене, детям…
Еще разрыв… Стоя возле переборки, Здоровцев ощутил спиной, как загудела, задрожала броня, откликнувшись на только что погашенную морем силу снарядного взрыва.
— До ночи бы, братцы, дотянуть… — вздохнул кто-то из моряков.
Об этом же шел между командиром и комиссаром разговор в боевой рубке.
— Дотянем, Нестор Степанович! — убежденно сказал Мошенский.
Середа не ответил, слишком круты были его думы… Только что собирал он коммунистов и каждому из них дал задание — крепить, держать моральный дух, ободрять людей. Правда, по докладам, да и по личным наблюдениям все было в порядке. Не такой моряки народ, чтобы раскисать. Однако, строго говоря, симптомы неверия в то, что выстоим, уцелеем, были. И заметил их Мошенский.
Кормовой орудийный расчет старшины 2-й статьи Кузьмина переоделся в первосрочное обмундирование и на вопрос «почему» объяснил это морским законом, традициями.
Кузьмин, правда, сослался на мичмана Бегасинского. Дескать, боцман-то, старый морской волк, переоделся в выходное — вот, значит, на него глядя, и молодежь пожелала… Откуда Кузьмину было знать, что рано утром, обвязанный линем , лазал боцман на бак, под волны, осматривать якорь-цепь и, понятное дело, промок до нитки. Потому-то и пришлось переодеться.
Мошенский приказал «притормозить» морской закон. Заметил Середе:
— Морские традиции, Нестор Степанович, тоже оружие. А всякое оружие следует применять ко времени и к месту. Будет совсем трудно — сам дам команду переодеться в первосрочное. Сам новый китель надену. А пока разъясните людям: держаться и работать по-будничному!
— Сергей Яковлевич… — глухо сказал Середа, по обыкновению своему барабаня пальцами по штурманскому столику. — А может, наши овровцы… недооценивают обстановку? Может, мне дать радиограмму полковому комиссару Бобкову? Он на них нажмет, — глядишь, и вышлют буксир.
Мошенский внимательно взглянул на комиссара. Ответил не сразу:
— Нет, Нестор Степанович, не надо… Они понимают обстановку. Обещают помощь.
В рубке наступила тишина. «И все-таки, — думал Середа, — надо бы сообщить Бобкову… Мошенский перебарщивает. Оптимизм, выдержка — хорошо, но обстановка критическая. К ночи нас могут просто-напросто потопить…»
Воображение с готовностью рисовало картину разбитой, сидящей на мели плавбатареи… Подошедший буксир спасает оставшихся в живых, и в их числе его, Середу. И товарищ Бобков, неумолимый и грозный полковой комиссар Бобков, спрашивает на берегу: «Куда вы смотрели, товарищ Середа? Почему лично не проинформировали? Если бы я знал — принял бы экстренные меры, нашел бы выход!» А Середа, мокрый, растерянный, не знает, что сказать. Чем доказать, что был с командиром разговор?! Тем более если вдруг командира… Нет! К черту такие мысли! Середа постарался отогнать их. Он не боялся за себя, он допускал возможность и вероятность собственной гибели, но не мог, не имел права допустить, чтобы по его вине, из-за его нерасторопности погибла плавбатарея и люди, за которых он так же, как и Мошенский, отвечает. Он боялся попасть в положение бесхребетного, безынициативного руководителя…
Словно угадав его мысли, Мошенский сказал ободряюще:
— Продержимся, Нестор Степанович. Не сомневайтесь. Вот, взгляните на карту. Нас сносит со средней скоростью…
Оба склонились над картой.
…До темноты действительно продержались, хотя в сумерках снаряды ложились даже с перелетом. Прибежал радист, доложил радостно:
— Товарищ командир! К нам вышли «Дооб» и буксир! Через час верный «Дооб», раскачиваясь единственным, направленным в сторону «Квадрата» огоньком-ориентиром, медленно подходил к плавбатарее. С него прозвучал такой знакомый голос Иващенко:
— На «Квадрате»! Здоровеньки булы! Как дела?
— Порядок! А где буксир? — отозвался Мошенский.
— Не один — два буксира! Подойдут в точку рандеву! Как двигаться будем? Якорь оторвало или еще цел?
Якорь был цел, но стал помехой: попробуй отбуксируй корабль, когда он царапает дно. Да еще, по закону подлости, якорь сейчас не держит, ползет, а когда буксиры потянут — упрется…
После недолгого совещания решили расклепать якорь-цепь взрывом.
Волны хотя и несколько утихли, но были еще достаточно высокими, чтобы смыть с палубы в ночное море. Требовались добровольцы для подрыва.
— Ну, мне сам Бог велел! — сказал мичман Бегасинский. Стоял уверенный, что без него не обойдутся. Еще бы, боцману по штату все якоря и якорь-цепи до самого жвака-галса подчинены. Действительно, не обошлись.
— Добро, — сказал Мошенский.
Помогать боцману вызвались многие, но Бегасинский отобрал двух Алексеев — Рютина и Воронцова. Оба нравились боцману. Воронцов — за спокойствие и рассудительность, Рютин — за неугомонность и желание быть нужным кораблю, товарищам.
Принесли обернутые в клеенку толовые шашки, бикфордов шнур. Обвязались на всякий случай линями.
— Разрешите выполнять?
— Действуйте, Александр Васильевич! — разрешил Мошенский.
Боцман поплотнее нахлобучил мичманку, взглянул на стоявших рядом с ним Рютина и Воронцова:
— Ну что, хлопцы, кнехты еще не смыло, значит, и мы устоим. Пошли!
Трое моряков направились на бак, исчезли в густой черноте ночи. Только скользили лини сквозь цепкие пальцы страховавших матросов.
Казалось, прошло полчаса…
Наконец звонко зашлепали по мокрой палубе башмаки, и трое прибежали назад. Возле самой рубки Рютин поскользнулся, упал, но тут же вскочил:
— Порядок! Сейчас ахнет.
Недолгая вспышка высветила напряженные лица людей. Громыхнул показавшийся слабым взрыв.
Лейтенант Даньшин и мичман Бегасинский сбегали на бак. Вернувшись, доложили, что цепь расклепана. Якорь на дне…
— Ушла «Императрица Мария» на веки вечные, — искренне вздохнул боцман. — Попробуй теперь достань, если даже снадобится…
Завели буксир. «Дооб» напрягся и стал, судя по смыкавшейся воде, отводить «Квадрат» от берега…
Гитлеровцы почуяли что-то неладное — очевидно, засекли вспышку в море, — басовито прошелестел и шлепнулся левее, в воду, тяжелый снаряд… Затем сразу три столба выросли метрах в семистах за кормой «Квадрата».
— Спохватились, подлюги… Всей батареей бьють… — поеживаясь, сказал Воронцов.
— Ничего. Лупят с завязанными глазами. Уйдем. — Лебедев поглубже нахлобучил бескозырку-блин, сжал зубами ленточки.
— На «Квадрате»! — прокричал снизу, с «Дооба», Иващенко. — Попробую увеличить ход!
«Дооб» прибавил обороты.
— Уйдем! Море полегчало… — подал из темноты голос молчаливый Семен Здоровцев. Сказал профессионально, как бывший рыбак.
Волны по-прежнему «взрывались», но не было в них злости, взрывная сила казалась прежней разве оттого, что при встречном движении ударяли они в плоский борт плавбатареи, в ее «нос».
Прогудели и ухнули четыре снаряда. Снова с недолетом. Моряки повеселели. Послышались шуточки. Появилась абсолютная уверенность, что все будет в порядке. Облачность по-прежнему была низкой.
Через час ходу, в открытом море, «Квадрат» и «Дооб» встретили два буксира. Перебросили швартовы, впряглись и потянули.
* * *
Как медленно проплывал, приближался берег. Миновали Стрелецкую, Круглую, Камышовую бухты…
— Эге, куда это нас, братцы? В тылы никак отводят? Может, у Херсонеса поставят?
— Якорь «Императрицу Марию» утопили. Как же без него поставят-то?
— Да, без якоря не поставят… Скорее всего в Казачью идем.
Рядили. Гадали. Вошли действительно в Казачью бухту. И подумалось многим: может, теперь выпадет краткий отдых, столько дней без земной тверди…
Однако плавбатарее в эти сутки еще были суждены волнения.
ХРОНИКА
«11 ноября 1941 года. 03.53. Ввели в Казачью бухту, сел на мель, буксиры ушли, никакого крепления не имею. Командир № 0318.
10.15. КТЩ «Дообу» выйти к плавбатарее. Доставить боезапас.
12.22. Погода свежеет. Плавбатарея сорвана с мели. Прошу срочно выслать буксир. Командир.
13.26. Плавбатарею несет в море. Когда будет буксир. Командир».
Журнал боевых действий ОВРа.
Морские буксиры «СП-13» и «СП-14» перехватили плавбатарею на выходе из бухты. Однако большая парусность — «Квадрат» возвышался над водой на 8—10 метров — создала плавбатарее к тому времени приличную собственную скорость, и буксирам пришлось изрядно потрудиться. Один швартов лопнул, завели другой…
С борта плавбатареи посоветовали: «СП-13» упереться в «Квадрат» и сдерживать его, а «СП-14» завести буксирный конец.
Буксиры с трудом снова завели «Квадрат» в бухту. Там ожидал маленький катер. С него на плавбатарею поднялись двое заводчан. Одним из них был… воентехник Костя. Костя подобострастно пожал руку Мошенскому, доложил, что прибыл помочь посадить плавбатарею на грунт на траверзе аэродрома. Весело затараторил:
— Рассчитаем в момент, какие отсеки затопить, скажем, какие вентили кингстонов крутить, и сядете аккуратненько и ровненько на дно!
— «Ровненько и аккуратненько», — насмешливо повторил Мошенский слова Кости. — А где гарантия того, что дно под нами ровное? А если с наклоном? А вдруг какая-нибудь лайба старая затоплена, а мы на нее усядемся, днище пробьем, перекосимся…
— Действительно… — растерянно согласился Костя-воентехник.
Второй заводчанин стал было рассуждать вслух:
— Учтем рельеф дна, рассчитаем, отсеки какого борта побольше затопить. Грунт к тому же утрамбуется под тяжестью «Квадрата»…
Мошенский с ним не согласился:
— Риска быть не должно! Сесть надо ровно. Мне стрелять. У меня орудия, приборы…
Пока командир и заводчане решали, что предпринять, как поступить, моряки осматривались на новом месте.
— А здесь веселее…
— Еще бы!
— Гляди, люди по берегу ходят. Чудно… Сигнальщики, однако, свое дело не забывали. Засекли «раму», следовавшую курсом на Херсонес, то есть через бухту. Доложили. Комендоры по-своему восприняли появление «рамы»:
— Ишь, шлюха, вынюхивает. Высматривает.
— Не боись: она и укусить может!
Тотчас объявили боевую тревогу. На аэродроме заклубились столбы красной пыли. Взлетев с аэродрома, метрах в трехстах над палубой плавбатареи пронеслись два наших истребителя. До чего же радостно видеть на крылышках красные звезды!
Слезы радости застилали наводчикам глаза. Их смахивали рукавами, не стыдились. Нет, здесь жить и воевать можно. Здесь веселее! Соколы в случае чего поддержат!
«Рама», не дожидаясь приближения к ней «яков», повернула на обратный курс.
— Нас-то она наверняка засекла… — сказал вслух старшина Бойченко. Широкоскулое лицо его было непроницаемо-спокойным.
Мошенский кивнул. Да, пожалуй…
— Товарищ командир! — обратился Бойченко к Мошенскому. — А может, не будем ждать, пока рельеф дна по картам сверят? Давайте я поговорю с хлопцами, мы поднырнем, проверим, глубина-то метров пять, не больше…
— Что вы, старшина! Что вы! — В голосе Мошенского прозвучало удивление и даже некоторая растерянность. — Какое может быть ныряние в такое холодное время года и в такую погоду?!
— Товарищ командир, да разве это холод?! Когда на торпедных служил, мы не такие души принимали! А эта погода — курорт! Почти лето. Разрешите?
Мошенский молчал. Конечно, соблазнительно — с бортов замерить глубину ручным лотом, а потом под днищем проверить дно и ровно сесть. Но ведь людям нырять в холодную воду!
Лейтенант Даньшин предложил:
— Давайте у доктора спросим, как с медицинской точки зрения…
Военфельдшер Борис Язвинский, или, как его между собою звали лейтенанты, «доктор Боря», находился как раз неподалеку, на палубе.
— Товарищ Язвинский! — позвал его Мошенский. — Поднимитесь на мостик.
Доктор выслушал Мошенского, подумал и уверенно ответил:
— Думаю, что можно, товарищ командир. Во всяком случае, ему, Бойченко. Он, насколько мне известно, старый морж.
Бойченко только и ждал этого:
— Так точно, доктор. Морж. В ледяной воде купался, а в этой как-нибудь…
— «Как-нибудь» не пойдет. Обтереться вазелином и кратковременно… Думаю, товарищ командир, двоих-троих здоровяков отберем, — подытожил Язвинский.
— Если только добровольцев… — согласился Мошенский.
Вскоре четверо добровольцев — Михаил Бойченко, Костя Румянцев, Иван Филатов, Алексей Рютин, раздевшись в рубке до трусов, усердно и весело растирались вазелином.
— Да зря эту пакость на себя мажем! — прогудел, растирая волосатую грудь, Иван Филатов. — Подумаешь, дело — нырнуть, дно ощупать… Не в прорубь же прыгаем…
— Ой, тише, доктор! Ой, ласкотно!
Леша Рютин, как мальчишка, вывернулся, выскользнул из быстрых рук Язвинского и стал растираться сам: боялся щекотки.
— Самое главное, Борис Казимирович, вы нам после «купания» по стопарику спиртика поднесите. Для согрева изнутри! — попросил Костя Румянцев.
Язвинский пообещал.
— Ну, о чем тогда речь! Пошли, хлопцы! — заторопился Румянцев.
Боцман и лейтенант Даньшин замерили глубину по обоим бортам. Она оказалась ровной, по пять метров. Мошенский, выслушав их доклад, задумался. Зачем посылать «ныряльщиков» — дно ровное и, наверное, чистое. Настойчивость самих «ныряльщиков» решила дело.
— Добро, — махнул рукой Мошенский. — Только, Бойченко, попрошу быть внимательнее. По два нырочка, не больше, и не заблудитесь под днищем: вода-то мутная…
— Не беспокойтесь, товарищ командир! — «Ныряльщики» зашлепали босиком по трапу. Впереди всех — невысокого росточка, шустрый Румянцев.
Обследовав грунт, «ныряльщики» сообщили, что под «Квадратом» дно сравнительно чистое и ровное. При этом Румянцев, пряча за спину порезанную о какую-то железку руку и стуча зубами от холода, заверял:
— Ровное, к-как паркет!
И Рютин уже не возражал и не вырывался, когда Язвинский растирал его полотенцем.
Командир плавбатареи был человеком непьющим. Более того, терпеть не мог ярых любителей горячительного. Но сейчас случай особый, доктор сказал: «Иначе заболеют… Очень замерзли».
— А горячий чай не годится?
— Годится. Только после спирта.
— Добро, доктор. Только аккуратно…
…Под руководством заводчан моряки открыли кингстоны подлежащих затоплению отсеков — нижних нежилых палуб, и «Квадрат» прочно сел на дно.
— Все, командир. Теперь вас в море не унесет. Порядок! — весело доложил Костя-воентехник.
— А вы чему, собственно, радуетесь? — строго спросил Мошенский.
— Радуюсь? — несколько растерялся Костя, но тут же нашелся: — Просто все сделали по науке. И еще маленькая формальность, товарищ старший лейтенант. — Костя протянул бумагу. — Подпишите акт.
Мошенский подписал. Костя козырнул, простился. Проследовал по трапу на катер. Теперь он почему-то был почти уверен, что судьба не сведет его больше с «Квадратом» и с его «цепким коршуном-командиром» — так окрестил про себя Костя старшего лейтенанта Мошенского.
Из-под низких облаков вынырнул и, прижимаясь к воде, шел на плавбатарею самолет.
— Самолет противника! Прямо по носу! — резко выкрикнул сигнальщик, и было видно, как дежурные расчеты носовых автоматических пушек завращали стволы, направили их навстречу самолету, готовые полоснуть огнем.
— Батарея! — прокричал своим расчетам лейтенант Даньшин, взметнул вверх руку и вдруг спокойным, будничным голосом произнес: — Наш самолет. Отставить!
Как разглядел, разобрал он? Ведь крикни резко то же самое слово «отставить», «отбой» — нервы людей были настолько собраны, напряжены, что, наверное, прежде чем смысл команды дошел бы до сознания, орудия дали бы долгую, точную очередь…
— Наш самолет, братцы!
— А издалека вроде был на немца похож…
«Да, здесь мы не соскучимся…» Мошенский проводил пролетевший правее «Квадрата» «ил», с отчетливо видимым теперь номером на фюзеляже и красной звездочкой на киле. Самолет пошел на посадку… «Надо срочно принять экзамен по знанию силуэтов наших самолетов от каждого сигнальщика, дальномерщика, комендора… А то собьем своего вместо немца».
На мостик поднялся радист Сергеев:
— Товарищ командир! Радиограмма из штаба.
В радиограмме сообщалось, что противник ведет атаки на город, пытаясь взять его штурмом. Новой постоянной задачей плавбатареи № 3 является защита Херсонесского аэродрома, наблюдение за воздухом и морем.
Мошенский подозвал комиссара. Ознакомил его с содержанием радиограммы, попросил довести до сведения всех плавбатарейцев, что немцы начали штурм города, а это значит, — предстояла горячая боевая работа.
— Лейтенант Хигер! Вызовите все боевые расчеты! Готовность один!..
ХРОНИКА
«29.11.41 г. В 15.25 плавбатареей № 3 огнем из автоматов и пулеметов сбит самолет противника Ме-109. Самолет упал на сушу.
Оперативный дежурный по ОВРу капитан 3-го ранга В. Дубровский».
