День второй
Проснулся оттого, что мне жарко. Вылез покурить. Все еще спят. Дети — глупые какие — спят под кучей пуховиков, одетые и у печки. Я в одних трусах у выхода. Лучше всего, конечно, спать в спарках. Это когда спальники сшиваются или пристегиваются один к одному. Тогда в два спальника входит три человека. Лучше спать разнополыми тройками. Девку посередь, по краям мужики. И пошлых тут мыслей — не надо. Бессмысленно. Просто так получается, что разнополые спарки лучше друг другу тепло отдают.
Но тут печка — можно спать в отдельном спальнике. Особенно если в печку дрова дневальный подкидывает. Но, увы. Печка холодная. Никто ночью не вставал и дрова не закидывал. Дети, чо…
А у меня спальник альпинистский. Легкий. Держит комфорт до минус десяти. В смысле — нагишом можно спать на снегу при температуре до минус десяти. При минус пятнадцати уже надо трусы надевать. И фуфайку. Бойцам бы нашим такие… В сорок второй…
Покурил. Растопил печь. Пусть детеныши погреются.
Один из них поднял голову. Тихо рявкнул на него:
— Чего не спишь?
— Я дежурный…
— Чего спишь? Геть на кухню завтрак готовить!
— Маргарита Олеговна сказала…
— Да мне наср… что Мать вчера сказала! — я свирепо прищурил глаза и перехватил топорик. — Я! Хочу! Жрать!
Испуганный дежурный, перепутав обувки с правой на левую, судорожно выскочил из землянки. Я так-то добрый. Но не на вахте. А еще Рита детенышей накрутила, что Дед злой приедет. Приходится соответствовать. Хе-хе.
— Дед… Не ругайся, — из кучи спальников послышался сонный голос Риты.
— Спи-ко, — проворчал я.
— Угум…
Я вышел из землянки. Стою. На небо смотрю. Небо обещает быть дождливым. Тучи низко. Прямо над деревьями ползут. Влажность высокая. Ветер. Да и фиг с ним. Я уже старый и опытный. У меня есть пуховик и штаны. Теплые. Тоже пуховые. И вообще. У меня есть все, что надо в лесу.
Дежурный шебуршит у костра.
— Чего готовишь? — бурчу я.
— Манную кашу… — говорит школьник. Как его зовут? А черт его знает…
— Канную машу, говоришь…
— Что?
— Вари, вари!
От этой манной каши калорий хватает ровно настолько, чтобы ей в сортир сходить. Хорошо, что я вчера «Губернаторскую» гречку не сожрал. Достаю ее. Открываю. И ем ложковилкой. Трофейной. Копаной немецкой ложковилкой. Если я вам когда-нибудь буду рассказывать, что нашел ее воткнутой в глазницу немецкого черепа — не верьте. Это я так пугаю несведущих. На самом деле мне ее подарила Мать. И вообще. Она не немецкая, а финская. Ложковилка, а не Мать.
Ем и давлюсь. Давлюсь, потому что не могу есть с утра. В обычной жизни я нездоровым образом жизни занимаюсь. До обеда только кофе и сигареты. Но сейчас ем. Потому что нужны калории. Нужно топливо. Так что я, в общем-то, не ем. Так. Дрова в печку закидываю. Главное, чтобы оно было калорийное.
Вот на завтрак и получилось. Банка гречки с прожилками мяса. Пара стаканов очень сладкого кофе. Полбуханки хлеба с горчицей. Пятьдесят граммов водки в кофе.
Пока жрал — все проснулись.
А пока ждал Мать — проголодался снова. Она могла бы выиграть чемпионат в поддавки по скорости собирания. В смысле, пока собирается — можно сбегать до китайской границы, покурить там с пограничниками и вернуться обратно. За все это время она сумеет переложить из одной сумочки в другую «очень важную» хренотень. Причем эта самая хренотень так никому и не пригодится потом. Но на всякий случай…
Бабы, чо!
В общем, вышли мы в лес только в десять утра. Сразу после того, как детей отправили в Питер.
— Лех, давай недалеко? — говорит Ритка.
Я согласен:
— Спина?
— Ага. Сил уже нет.
— Стареем, — почему-то в один голос говорим мы и смеемся.
Да. Мы начали поисковую работу пятнадцать лет назад. Только об этом никому не говорим. Да не любим, когда нас поздравляют с юбилеями.
А вот друг с другом разговариваем. Жалуемся друг другу. Вот уже наколенники Ритка носит, чтобы на сырой земле своими костями не стоять. Я — пока! — нет. Вот поэтому я против девок в Поиске. Жалею их. Жалею и ругаюсь. И на Ритку ругаюсь. Только бесполезно. Она упертая. Еще хуже меня.
Ходим там же, где я вчера. Только ближе к речке. Это около двух километров от лагеря.
— Позавчера здесь бойца подняли, — Ритка махнула щупом в сторону свежего, еще белого креста.
— Представляешь? Парни мои возвращались домой. Сели передохнуть. Сидят, в «Города» играют. Один щупом ткнул и в косточку попал.
Я киваю. Бывает. Вона, Леха Винокуров тогда на щуп медальон поднял… Давно это было…
Постояли около холмика.
— Без?
— Пустой.
Это мы о медальоне.
Медальон — главная цель поисковика. Медальон — смысл нашего существования здесь. Медальон — мечта. Медальон…
Как мало их, как мало.
— Рит, давай еще пройдемся вокруг.
И мы начинаем щупами еще раз протыкивать землю вокруг холмика. Машинально. На автомате. Ничего.
Крест стоит на самом обрыве. Внизу пойма. Оттуда пару дней назад ушла вода. Спускаемся в пойму. Снова ищем.
Как обычно — одно железо. Осколки, гильзы. И камни, камни, камни.
И Ритка:
— Дед, посмотри, чего тут?
Ритка держит щуп. Я встаю на колени. Разрываю землю ножом. Потом лезу в раскоп рукой. Что-то острое по краю. Не железо. Плоское. Не камень. Не упругое. Не дерево.
Кость.
— Держи, Мать!
Она разглядывает красноватую, странноугольную — будто обрубленную — плашку в руках.
— Череп.
Да. Кусок черепа. Красно-коричневого цвета. Один из краев обломан неровными краями. Другие ровно зазубрены по швам.
Ну, вот и первый боец в этом году. Нашла его Рита. Начал поднимать я. Да какая, в сущности, разница?
— Мать, Мать. Еж на связи. Прием! — вдруг забубнила рация в кармане Риткиной разгрузки.
— Иди-ко, встречай Ежину, — ворчу я.
Немного пикируемся. По привычке.
Но так и порешили. Она уходит. Я поработаю. Бойца нельзя оставлять тут одного. Если уж он нас нашел. Если он захотел, чтобы мы его нашли… Нельзя оставлять.
Обматерил Ритку и отправил ее в лагерь. Сам остался копать. Она тоже не могла уходить. Обычно так и бывает. Неважно — день, вечер, обед, ужин: пока не поднимешь бойца — не уходишь.
Я опять один. И снимаю землю сантиметрами.
Хорошо, что здесь место сухое. Прямо на склоне обрыва к пойме.
И, бляха муха, опять пусто!
Ничего! Только кусок человеческого черепа и осколки железа.
И проклятые корни. Разрубаю их лопаткой, раздираю плоть земли ножом. Вкапываюсь под корни. Пусто. Иногда корни растаскивают кости по сторонам. Мой раскоп уже идет примерно три на три метра по площади и сантиметров пятьдесят в глубину. Все равно пусто. Ничего нет. Пуля вот нашлась. Злой как черт кидаю ее в реку.
Откуда тут этот кусок черепа?
Могло осколком выбить и откинуть. Могло оттащить землей — за семьдесят-то лет. Могли «черные» выкинуть. Разное могло быть.
В итоге — пусто. Только кусок черепа.
Эх, боец, боец… Хорошо ты над нами пошутил.
Так вот и простоял, извиняюсь, «раком» четыре часа. Время здесь замирает и летит. Лишь часы тикают…
Подавленный, с человеческой косточкой в кармане штормовки, я возвращаюсь домой.
Когда подошел к нашему мосту — увидел Ежа, Змея, Буденного и прочую гоп-компанию.
— Леха! — заорал Еж.
— Белоснежка!!! — а это Дембель.
Я киваю и иду к нашим бойцам. Достаю кость. Подходит Ритка.
— Пусто, Мать… Думаю, что это того бойца, которого твои поднимали.
— Да, скорее всего. У него головы не было. Ноги полностью. Руки. Таз, пара ребрышек. Головы не было.
— Где он?
— Вот в этом мешке.
Я развязываю один из черных полиэтиленовых пакетов. Кладу туда косточку. От этого бойца она или нет? Я думаю, они нам простят, если мы что-то попутаем.
Парни молчат. Вернее, сами с собой разговаривают. Понимают — что к чему.
А я просто перекрестился и завязал мешок.
Ну, вот теперь можно и сесть к столу…
— Как добрались?
— Нормуль, Белоснежка! — ржет Дембель. — Правда, чуть Питер не проехали из-за этого козла.
— А я-то чо? — громко изумляется Юди. — Это все Буденный — давайте еще по пиву, давайте еще…
— Между прочим, — восклицает Шамриков-младший, — никто против не был!
— Все матери расскажу! Будешь знать! — И батя ему всаживает подзатыльник. Оказывается, ДядьВова подошел на разговор у костра. — Что, Артемка, опять нажрался?
ДядьВова только с виду сердит, а сам добрейшей души человек. Артемка, он же Шамриков-младший, он же Буденный — это прекрасно знает. А потому ругается в ответ:
— Я мамке сам расскажу, что ты тут курил!
— Напугал ежа голой задницей… — хмыкает батя. — Я тогда твоей жене расскажу, как ты за девками тут бегал.
— Бегал, так не догнал же, дядьВов! — вступает Еж.
— Ну и дурак! — крякает старший Шамриков.
ДядьВова у нас штатный философ. Работает он трактористом в колхозе. И не пьет, кстати. Вообще. Ничего. Даже пиво. Даже кефир. Хотя, может быть, кефир и пьет. Но я не видел.
— Тут вить как? Бабе неважно — догнал ты или нет. Бабе важно — бегал ты или нет. Баба — она как черепаха из Зеноновской апории. Догнать, может, и не моги, но догонять обязанный.
— Дядь Вов, ты это… — Еж почесал затылок. — Преподом работать не пробовал?
ДядьВова тоже чешет затылок и раскуривает свою трубку:
— Навоз возил, поле пахал, баб и тех на сенокос возил и там их пахал. А переподом не пробовал? Это чо?
Ржач за столом. Еж пускает полулитровую кружку с водкой по кругу:
— За Вахту, мужики!
Ну, вот и встретились. Странное дело. Живем в одной области, в одном городе, а встречаемся только здесь. Судьба? Судьба…
— Завтра Васька со Степкой приедут. Созвонились утром с ними.
А вот это вообще отлично. Васька, Степан. Если бы не они — хрен бы мы тут что накопали. Я так думаю, этим питерским ребятам надо памятник поставить. А еще Сашке Алексееву.
Но с Сашкой мы потом встретимся. Когда встретимся — тогда и расскажу.
А Васька со Степкой завтра! Это же МУЖИКИ!
— Волки приехали? — спрашивает Еж.
— Тамбовские? Да, приехали. Стоят там же. «Ингрии» нет в этом году. Стоят под Синявино.
Синявино от нас в пяти километрах севернее. Час ходьбы по лесу. По городским меркам — рядом. По лесным — еще ближе. По поисковым — день работы. По военным… Три года.
Отгоняю от себя внезапно навалившееся чувство ТОЙ реальности. Я вдруг начинаю слышать разрывы, крики, стоны…
Это продолжается несколько секунд.
И я возвращаюсь. Такое бывает. Не обращайте внимания. И еще не раз будет.
Что-то меняется у меня на физиономии. Ребята старательно не замечают меня. ЭТО и у них бывает.
— Может, в Тамбов сгоняем? — предлагаю я.
— Да ну… — отмахнулся Буденный. — Успеем еще.
Я с ним согласен. Я и сказал-то так. Для проформы.
Вторая кружка пошла по кругу. Так удобнее пить. Вот ребята. Вот кружка. Хочешь — пей ее половину. Хочешь — губы макни. А хочешь — передай другому. Никто никого не принуждает. Главное — чтобы ты не устраивал «пьяные концерты» и утром вышел на работу. А так — пей на здоровье.
— Планы?
— На Квадратную хочу сходить, — подал голос Юди.
— На Квадрат лучше с пацанами, — встрял Буденный.
— Тогда к ЛЭП, там погуляем. А пацаны во сколько будут?
«Пацаны» — это Ванька и Серега. Почему их ждем? Да потому что у них металлоискатели очень хорошие. Это во-первых. А во-вторых — они тут живут. Это мы… приехали-уехали. А они тут живут. Не в Питере живут. В Питере они ночуют и работают. А живут они тут. Приедут сюда и живут.
— Отзвонятся, — ответил Еж, прикуривая от костра. — Прогуляемся пока тут. Давай по третьей.
Третья для нас святая. Нет. Не за любовь. Не за «фил-, гео-, био-» и прочие факи. Не за «тех, кто в море». И даже не за тех, кого с нами нет.
Третья за тех, кто с нами есть. Вы, наверное, не поймете. Да и неважно.
Я передаю кружку Матери. Та просто принюхивается, касается водки губами и передает Буденному.
И в это время с обрыва сваливаются галдящие дети — приехали, понимаешь, из Питера.
— Может, все-таки в Тамбов? — предлагаю я.
Словесного ответа нет. Даже Еж поморщился. Не сегодня. Сегодня дома. Дома. Именно так — Дома. С большой буквы «Д».
А ведь темнеет уже.
Дети жрать не хотят. В «Макдональдсе» отвечеряли, придурки. А мы с утроенной силой начинаем есть их ужин.
— Леха, спой!
Это мне.
— А нахуй не пойдешь?
Нет. Это не фраза моя. Это такой злой взгляд. Не могу. Не хочу. Не буду.
— Как там в Питере?
— А вот в «Икею» скатались и в «Маке» покушали!
— Дети-уроды! — ворчит Еж, отвернувшись к костру. И зло так ухмыляется. — И бабы — уроды!
— Бабы — козлы! — уточняя, сплевываю я и закуриваю.
— Бабы — козлы. Да, — соглашается Еж.
— Еж, вместо того чтобы лаяться, лучше детям лекцию прочитай. Я пока тут штаны зашью ребенку, — флегматично говорит Рита.
— Какую еще лекцию? — удивился Андрюха.
— О Синявино, — отвечает Мать, вдевая нитку в иголку.
— Я чо, историк дипломированный? Вон, Дед пусть рассказывает.
Я смотрю на Ежа и улыбаюсь:
— Я здесь только второй раз. А ты уже лет семь сюда катаешься. Любого историка за пояс заткнешь. Рассказывай давай!
Еж покачал головой и рявкнул на весь лагерь:
— Дети! Ну-ка бегом сюда! Сейчас папа жизни учить будет!
Рявкнул так, что лампочка под тентом закачалась.
Да. У нас есть лампочка. И розетки в землянке. У нас стоит генератор, который заводим вечерами, чтобы был свет над столами и электричество для зарядок мобил. А в этом году и для Риткиного нетбука. Мы крутые, да! Даже в Интернет иногда выходим.
Постепенно дети собрались за столом.
— Телефоны убрали! — между прочим, папа Андрей может выглядеть таким суровым, что даже я его боюсь. — В «Макдаке» что жрали?
— Чикенымакнагетсы, — скороговоркой сказала какая-то девочка. Я их имена не запоминаю. Каждый год они новые. И одинаковые. — Мы и вам привезли, Андрей Евгеньевич!
— Нафнафигсы! Запихни это дерьмо себе в… рот запихни.
— Там, куда ты подумал, оно утром окажется, — флегматично сказал Дембель.
— Именно! Рита, не смотри на меня так!
Рита только покачала головой и продолжила что-то там штопать.
— Значит, так, дети мои… Сколько, Алена, весит твой хренагетс?
— Не знаю, — растерялась Алена. Девочку, оказывается, Алена зовут. Она учится в девятом классе. Это все, что я о ней знаю. — Сто пятьдесят рублей он стоит.
— А коктейль молочный пила?
— Ага… Ааа…
— Бэ. Ты за час сожрала месячную норму блокадного ленинградца. Дети ели по сто двадцать пять грамм хлеба в день.
— А я вообще хлеб не ем! — крикнул кто-то из школьников.
— А у них больше ничего не было. Хлеб только. Иногда еще землю в магазинах давали.
— Зачем землю??
— В сентябре немцы бомбежкой уничтожили Бадаевские склады. Продуктов там было относительно немного. Пять-шесть суточных норм продовольствия для такого города, как Ленинград, — это мелочь. Там было масло, сахар, жиры. Все, что не сгорело, — впиталось в землю. Вот эту землю зимой и выдавали иногда.
Над темнеющим лесом молчание. И только речка журчит, журчит…
Андрей продолжал:
— Продовольствие было подвезти сложно. Практически невозможно. Ладогу простреливали немцы. Самолеты доставляли каплю в море. Поэтому и выдавали только хлеб. Здесь, где мы стоим, пытались прорвать блокаду. Всего было семь попыток. Четыре из них вот здесь, — Еж махнул рукой в сторону воронки, чернеющей метрах в трех от стола. Из воронки растут ивы.
— Здесь самое узкое место — шестнадцать километров от Волховского фронта до Невы. А там уже Ленинградский фронт. Вот и пытались тут прорваться. В августе сорок второго была четвертая попытка. Вторая ударная здесь прорвалась и почти дошла до Невы. Немцы двумя ударами по флангам отрезали ее. А потом методично уничтожали в котле.
— Это когда Власов командовал? — подал голос кто-то из «продвинутых».
— Нет. Власов ею командовал весной сорок второго. В мае-июне.
— Так они же там все на сторону фрицев перешли! — снова «продвинутый»! Я не выдержал:
— Я тебе сейчас болотник вместо гондона на башку натяну!
— Леша! — оборвала мою несуразную тираду Рита.
Я заткнулся и вспомнил Мясной Бор…
Долина смерти…
Долина…
Смерти…
Смерти именно в том, самом страшном воплощении. Место, где не было земли и воды. Кровь и мясо — вот что там было. Солдаты, лежащие слоями. Солдаты, брошенные на убой сначала генералом Мерецковым, а затем и нами всеми, твердившими выдумку «огонькистов» образца восьмидесятых — вторая ударная «власовская» армия, сдавшаяся в полном составе в плен. Полегла она тогда, в полном — почти — составе. А те, которые остались в живых и не загремели по тыловым госпиталям, стали костяком новой, второго формирования, второй ударной армии…
— В итоге ни до Мги, ни до Синявинских высот наши так и не смогли тогда добраться. А с того берега — не смогли прорваться ленинградцы. На Невском Пятачке были?
— Нет, — разнобой голосов.
— Ах да… Вы же свинятину жареную жрать ездили…
— Ну Еж! — снова возмутилась Рита.
— Молчи, Мать! — оборвал ее Еж. — Сама лекцию просила! Значит, Девятого сходите. Кости пособираете.
Да, да. Это не опечатка. Именно так Еж и сказал — Девятого. С заглавной буквы. С большой буквы.
Мы все так говорим. Девятое — это Девятое.
— В смысле пособираем?
А это уже только поисковик понимает. Костями тут никого не удивить. Вон, «продвинутый» — уже трех бойцов поднял тут. «Скелетированные останки» трех человек. И мечтает найти пряжку с «готмитунсом» — носить дома…
Накопать — можно, поднять, да. А вот пособирать — это как? А так, детишки, скоро узнаете, скоро узнаете…
— Речка Черная — естественный рубеж обороны, — продолжил Еж. А наступление шло вдоль ЛЭП. Нет. Не той, которая у поля. У другой. Да, в лесу которая. Копали там? Нет еще? Ну, как-нибудь сходим. А теперь в землянку и спать. Через полчаса приду, кто спать не будет — назначу дежурным у печки. Всем понятно?
Понятно всем. А мы остаемся сидеть. Еще по водочке принять.
— Лех, — говорит Змей.
— М-м?
— А вот объясни смысл, зачем тут четыре раза рваться? Я читал, что немцы выступ этот превратили фактически в крепость. Тут у них аж самый насыщенный войсками участок фронта был — четыре дивизии. На каждую по пять километров фронта. Какой смысл тут-то бить?
— А где? — закуриваю я. — Вот та самая вторая ударная. Она весной пыталась пробиться из-под Чудово. Не получилось. Здесь не получилось тоже. Любая ли атака заканчивается победой?
— Ну, это понятно… Но ведь могли бы подготовиться. Сил подкопить. Зачем так поспешно-то?
— Там дети умирали, Змей, — подал голос Юди.
И тишина махнула нам рукой….
А мы махнули водкой в ответ.
— Лех, слушай чего… — поворачивается ко мне Еж. — Я вот тут читал одну фигню… Есть версия, что блокаду можно было прорвать в сентябре-октябре сорок первого, когда маршал Кулик командовал Волховской группировкой, а Жуков — обороной Ленинграда. Якобы Жуков сознательно саботировал совместные действия с Куликом, использовав на Синявинском направлении всего одну стрелковую дивизию и одну стрелковую бригаду, а остальные части — более восьми расчетных дивизий — в боях под Пулково.
— Ну, блин… И кто такую хрень сказал?
— Не помню уже. Где-то читал. Аргументы примерно такие…
Еж говорил долго, перемежая запомненные канцеляризмы народными эвфемизмами. За это время кружка два раза прошла по кругу.
— Вот смотри… Еще шестого сентября Гитлер отдал директиву, номер тридцать пять, кажется, объявляющую Ленинград «второстепенным театром военных действий». Командующий группой армий «Север» фельдмаршал Риттер Вильгельм фон Лееб должен был ограничиться блокадой города и не позднее 15 сентября передать группе армий «Центр» обе танковые группы и значительную часть авиации для предстоящего генерального наступления на Москву. Так?
— Так…
Действительно, штурм Ленинграда потребовал бы больших жертв и значительного времени, которого у Гитлера в преддверии зимы уже не было. Он решил постараться захватить главную стратегическую цель — Москву, рассчитывая овладеть Ленинградом позднее, когда его защитники будут истощены блокадой.
— Почему тогда Жуков готовился к обороне, а не к блокаде?
Ответить я не успел. Еж поднял руку и продолжил:
— Подожди, не спеши. Далее. Какую задачу поставила Ставка перед Жуковым? Оборонять город или прорвать блокаду?
И тут тоже Андрей прав. Ленинград нуждался в топливе, продовольствии, сырье, а воюющая страна нуждалась в продукции ленинградских заводов и многочисленных НИИ и КБ — тяжелых танках КВ, авиаприборах и радиостанциях, артиллерии и минометах. Задача прорыва блокады становилась первостепенно важной.
— И вот еще… Кулик тогда был маршалом. Это его позже уже разжаловали, не помню за что. А по мемуарам Жукова получается, что маршал действует на второстепенном Синявинском направлении, а генерал срывает захват города на Пулковских высотах. А, да… Еще и Ораниенбаумский, тьфу, язык сломать можно, плацдарм организовывает. Вот теперь — говори!
И что тут говорить? Это теперь просто анализировать — что. Как да почему. А тогда? Когда не знаешь ничего, а времени на принятие решений — минуты. Что делать-то?
Ставим себя на место Жукова.
— Еж, я на память не помню даты и числа, к сожалению, — просто давай логически попробуем рассуждать. Что нам известно из тактики немцев? Ни разу до Ленинграда немецкие войска не практиковали длительное блокирование. Всегда, окружив город, немцы шли на штурм. Варшава, например. Так?
— Ну да, — соглашаются мужики.
— Итак, Жуков узнает, что немцы начинают переброску танковых дивизий на юг. Любому понятно, что под Москву. Бои в городе — это дело пехоты. Перебрасывают и часть авиации. Как ни странно, и это укладывается в логику штурма. Почему? Да потому, что Жуков прекрасно знает, каково состояние войск РККА. Их практически нет. Недаром же ополченцы держали фронт. Далее. Признаком подготовки к штурму служат именно Пулковские высоты. Что бы там безымянный автор ни говорил — бои на этом рубеже были ОБОРОНИТЕЛЬНЫЕ. Немцы атаковали. Брали. Наши их вышибали. И так несколько раз.
Следующее — Жуков был талантливым генералом, и это нельзя отрицать. Он прекрасно понимал, что после падения Ленинграда у фон Лееба развязаны руки для удара в московском направлении. И понимал, что это понимают немцы. Откуда он мог знать о внутренних конфликтах между ОКХ и ОКВ, между вермахтом и Гитлером, между самими генералами? Для Жукова образца сентября сорок первого немецкая машина монолитна. Большей глупости, чем блокирование Ленинграда, немцы не могли придумать. Жуков об этом и подумать не мог.
— Тоже… Логично… — хмыкает Андрей.
— Теперь по поводу армии Кулика. Бутылочное горлышко только-только образовалось. Местность тут, сам видишь, аховая — болота, болота, болота, в которых теоретически невозможно просто так закопаться. Оборону тут приготовить — дело не одного месяца. Согласен?
— А то! Еще плеснуть?
— Давай. Дальше поехали… Естественное решение, которое возможно в этой ситуации, — сбить немцев, не успевших закрепиться в выступе. Что, собственно, Кулик и пытается совершить. Но делает это по-босяцки. Вместо одного мощного удара — два по расходящимся операционным линиям.
— Это как? — не понял Буденный.
— Это когда твоя правая нога к жене домой идет, а левая — к девкам.
— А-а-а. И что дальше?
— Двести восемьдесят шестая стрелковая дивизия идет на Мгу, через эти места, и натыкается там на двенадцатую танковую дивизию немцев. Разницу между советской стрелковой и немецкой танковой надо пояснять? Это юго-западная операционная линия. Левая нога, так сказать. На северо-западной линии — наступление триста десятой и сто двадцать восьмой дивизий в направлении Синявино. Правая нога. Да, прорвать было можно. При условии оголения других участков фронта. Вопрос — каких именно, если ты, Еж, как командующий, уверен в предстоящем штурме?
— Да хер его знает, — чешет репу Еж.
В это время Мать разгоняет своих бойцов умываться и спать.
Мы зачем-то молчим.
Сидим за самодельным столом и смотрим — как дети разбегаются по спальным местам.
Да какой там разбегаются? Расползаются…
Устали за день.
А мы по последней и тоже спать.
И последняя мысль бьется в голове — как же они тут воевали?
