12
Февраль выдался снежным. Но если в Карпатах снег был белым-белым, а перед позициями на нейтральной полосе зачастую уже несколько месяцев совсем нетронутым, то в Петрограде снег выглядел по-иному. Прежде всего в городе он был темнее, что ли. И потом здесь не было безбрежных заметенных пространств. Они появлялись всякий раз в окне вагона, когда Марков возвращался из столицы в госпиталь, расположенный в тихой и удаленной Гатчине. Именно сюда, на станцию Татьянино Варшавской железной дороги, привезли минувшей осенью подпоручика Маркова санитарным поездом с Юго-Западного фронта. Первый раз, в сентябре 1914-го, в Восточной Пруссии он отделался пустяковым ранением в ногу навылет. Бог берег его после этого весь трудный для русской армии 1915 год. Хотя Марков оказался в самом пекле оборонительных боев, разгоревшихся в генерал-губернаторстве Варшавском. Второй раз за Великую войну Марков был ранен в ходе ставшего легендарным Брусиловского прорыва. И ранили его тяжело – австрийская пуля разворотила плечо, была раздроблена ключица. Подпоручик до конца декабря был прикован к койке. И лишь в самый канун Рождества ему разрешили вставать, а затем и совершать небольшие прогулки. Чем он не преминул воспользоваться, начав наносить регулярные визиты соседям. Пока Марков еще оставался лежачим, к нему практически каждый день заходил его бессменный вестовой, сибирский стрелок Прохор Зыков. С Зыковым подпоручика судьба свела еще в предвоенное время, когда Марков только прибыл в полк после училища для прохождения службы. Отношения у них сразу сложились теплые и доверительные. Старшему унтер-офицеру Зыкову к тому времени было уже за тридцать. Сам из сверхсрочников, честно отломал японскую войну, побывал в плену и всегда с гордостью носил на косоворотке Георгиевскую медаль, полученную за оборону Порт-Артура. Зыков олицетворял собой тип смекалистого и хозяйственного мужика, который мог достать все, что угодно – хоть черта в ступе. Досконально владел изнанкой военной службы, всегда мог весомо сказать, чего из не прописанного в уставах принято делать, и чего не принято, что можно и что нельзя. А самое главное – что за это будет. Или не будет. Был религиозен, при этом предприимчив и оборотист, как большинство старообрядцев. Мог, однако, выпить, но всегда знал меру. Зыков имел свои хозяйственные дела с ротным командиром, был, можно сказать, доверенным лицом последнего, помогая ему выгодно обернуть артельные суммы, чтобы кормить приварком, одевать и обувать личный состав сверх положенных норм. Рота была ухоженной, солдаты всегда сыты и добротно обшиты, а господа офицеры довольны. Совершавшее время от времени «случайный наезд» высшее начальство никогда никаких злоупотреблений не выявляло, и рота неизменно оказывалась лучшей в полку во всех отношениях. Наверное, были у Зыкова и еще какие-то дела и промыслы, но Марков в них не лез. Как вестовой Зыков был безупречен.
– Чего ты не уволишься, Прохор? Ведь твой срок давно вышел. Неужели дома не ждут? – спросил как-то Марков перед самой войной своего вестового.
Ответ солдата Маркова удивил. Оказалось, Зыков собирается уволиться, но копит деньги, чтобы завести у себя в деревне мельницу. Он все рассчитал – ему надо прослужить еще полгода. Вернувшись с необходимой суммой, он откроет свое дело, и уж тогда заживет. Поскольку нет в его родной деревне мельницы, и возить зерно приходится в соседнее большое село. Зыков подошел к вопросу широко – будучи грамотным, собирал журнальные вырезки и литературу, включая техническую, по мельничному делу.
– Да разве в армии денег накопишь? – не поверил молодой подпоручик.
– Не скажите, Егорий Владимирыч. Ежели с умом, то возможно… – отвечал солдат и делал загадочное лицо.
Война нарушила планы предприимчивого сибиряка, но он не унывал, повторяя, что мельница откладывается, но не отменяется.
– Вот обломаем рога германцу – и заживем!
В этот раз они отбыли из полка по ранению одновременно – Зыков был легко ранен в руку на следующий день после Маркова. Обстоятельству этому Прохор был рад чрезвычайно. И дело не в том, что он хотел избежать фронта – воевал Зыков доблестно с самого четырнадцатого года. К Георгиевской медали уже добавились два солдатских креста. Просто после первого ранения Маркова Прохора определили вестовым к одному поручику, отношения с которым у него, мягко говоря, не сложились. Какая кошка между ними пробежала – Бог весть. Как только Марков приехал обратно в полк в начале 1915 года, Зыков тут же испросил разрешения вернуться к нему. С тех пор они делили тяготы фронтовой жизни вместе. Марков сначала был поставлен на взвод, а к весне 1916-го стал начальником команды пеших разведчиков. Именно за смелые вылазки в неприятельский тыл получил подпоручик свой первый офицерский Георгий. Трудами Маркова не было в полку подразделения более сплоченного и успешно действующего. А трудами Зыкова – более хлебосольного и укомплектованного всем необходимым.
Когда той осенью шестнадцатого подпоручик ненадолго приходил в себя в увозившем его в тыл санитарном поезде, то неизменно перед его глазами возникала фигура Зыкова. Прохор тряс забинтованной рукой и радовался Маркову, как ребенок. Офицер пытался улыбаться и снова проваливался в забытье. После операции в гатчинском госпитале первым, кто явился к подпоручику, был все тот же Зыков, баюкая, как младенца, свою перевязанную руку. Марков обвел его мутным взглядом и проговорил в шутку достаточно внятно:
– Да ты небось специально клешню свою продырявил…
– Хоть бы и так, Егорий Владимирыч, – широко улыбался Прохор. – Хоть бы и так… Вы только выздоравливайте.
Но тут же поправил сам себя, выставляя руку вперед:
– Не, вы не подумайте – это мне взаправду австрияки пульнули. Просто Боженька-то видит, куда ж вам тут без меня…
Никто бы и не подумал сомневаться, будто нарочно – не таков был унтер-офицер Прохор Зыков.
На поправку Марков шел быстро. Сказывались молодость, крепкое от природы здоровье, отменное питание. Помимо вполне недурного госпитального стола не последнюю роль играли продукты, доставаемые откуда-то верным вестовым. На новый 1917 год Зыков превзошел сам себя. При этом им был предоставлен подробнейший отчет о тратах выделенных господами сумм.
– Да брось ты, Проша, – отмахивались выздоравливающие офицеры. И, ломая все условности, махали руками: – Давай садись с нами к столу!
– Покорнейше благодарю, – церемонно отвечал вестовой, охотно принимая приглашение. – Однако порядок всегда должен быть.
Собравшиеся в палате у Маркова офицеры ничуть не пожалели, что не имеют возможности посетить лучшие столичные рестораны. Хозяин палаты, знавший своего солдата как облупленного, не проронил по этому поводу ни слова – только весело улыбался.
Первый тост по традиции был произнесен за Государя. Завязалась оживленная беседа о положении на фронтах. Пришли к единодушному мнению, что наступающий год должен непременно принести России и ее союзникам победу. Все трудности со снабжением преодолены, созданы грандиозные материальные запасы, русская армия уже победоносно вступает в Европу. Прошлогоднее наступление Брусилова – это только начало. По весне непременно двинется вперед весь западный фронт. И тогда германцев и австрийцев уже ничто не спасет. Разве только если не произойдет в самой России нечто невероятное…
За столом раздались реплики:
– Полагаю, господа, мы стоим на пороге окончательной победы.
– Безусловно, это вопрос всего нескольких месяцев.
– К лету, господа, все закончится к лету!
– В крайнем случае, осенью.
– Пари?
– Полноте, готовьте мундиры для парада…
При втором тосте во главе стола поднялся рослый гвардейский полковник-артиллерист с обожженным лицом и марлевой повязкой на правом глазу:
– За победу!
– За победу! – дружно отозвались вставшие офицеры…
В начале 1917 года Маркова произвели в поручики и вручили второй Георгиевский крест – за летние бои 1916 года…
Вскоре тем, кому здоровье позволяло совершать путешествия, начали давать отпуска. Марков неоднократно съездил в Петроград, навестил родное Павловское училище, располагавшееся на Большой Спасской. Здесь было чуть более суетно, чем обычно, – теперь готовили ускоренные выпуски прапорщиков военного времени. Приняли его очень тепло, пригласили на традиционную елку. Марков приезжал из Гатчины еще несколько раз – на елку и за покупками. Город жил своей обычной жизнью: работали магазины и лавки, спешили по своим делам обыватели, сновали извозчичьи сани, на окраинах дымили заводы, дворники исправно убирали выпадающий снег. Ничто не предвещало трагедии, разыгравшейся в конце февраля – начале марта 1917-го года…
И вдруг невероятное произошло. В Гатчине толком узнали о столичных беспорядках только через несколько дней после их начала. А затем события стали нарастать подобно снежному кому. Известие об отречении было встречено всеми в гробовом молчании. Полковник: артиллерист обвел собравшихся офицеров тяжелым взглядом, произнес глухо:
– Мы предали Государя.
– Позвольте, да он же сам отрекся… – подал реплику кто-то из присутствующих.
– Позор нам! – обрубил полковник, поднялся со стула и, не говоря больше ни слова, вышел в коридор.
Кто-то уже затевал разговор о новом правительстве, о приказе № 1, о войне и революции…
Марков и еще несколько фронтовиков стояли совершенно огорошенные. Поддерживать подобные разговоры им казалось немыслимым – русское офицерство вот уже без малого сто лет воспитывалось в том духе, что армия стоит вне политики. Они решительно не знали в тот момент, что им делать дальше. Привычная почва, на которой строилось все их мировоззрение, уходила из-под ног. Марков соврал бы, если бы признался, что тогда для него в один миг рухнул мир. То, что мир действительно рухнул, рухнул именно тогда, в феврале – марте 1917-го, а отнюдь не в октябре или позже, в Крыму в 1920-м, Марков в полной мере осознал лишь значительно позже…
Полковник-артиллерист зашел к себе в палату, аккуратно притворил дверь с внутренней стороны, надел мундир, весь увешанный боевыми наградами, застегнул его на все пуговицы и крючки, вынул из тумбочки револьвер и выстрелил себе в рот. Когда офицеры, кинувшиеся на выстрел, гурьбой ввалились к нему, он лежал на полу в луже крови со снесенным затылком…
Дальнейшие события в Петрограде все более и более вызывали у Маркова тошноту. На революцию у поручика стала развиваться стойкая аллергия. Вокруг набирал обороты помноженный на нескончаемую говорильню всероссийский бедлам. Это время ознаменовалось бесчисленными собраниями, шествиями, лозунгами и идиотскими восторгами по любому поводу. Снег на центральных улицах и площадях столицы был вытоптан и покрыт слоем шелухи от семечек. Куда-то внезапно пропали все дворники – улицы Петрограда перестали убирать. Никто не работал и не служил – все митинговали. Вскоре никто уже и не хотел служить и работать. Впоследствии Марков признавался сам себе, что именно революционный период с марта по октябрь 1917 года вызывал у него наибольшее отвращение. Раньше поручик никогда не задумывался о своих политических убеждениях. Это было ни к чему – внутри его всегда жило четкое, почти осязаемое ощущение России. Этого было вполне достаточно. Теперь эта Россия, в которой Марков родился и вырос, которой служил, как будто тяжело заболела. Он терял эту Россию прямо на глазах. И только после отречения начал понемногу осознавать, какой действительно глубокий смысл был сокрыт в привычном, казалось бы, сочетании слов о «вере, царе и отечестве». А еще в Гатчине он подолгу проводил время в Павловском соборе, отстаивая все службы целиком. Время задало вопрос. И вопрос этот возник не на пустом месте. Ответ на него будет зависеть от того, какими окажемся все мы. С тех, кому многое дано, многое и спрашивается. Он пытался найти ответ, который, по его глубокому убеждению, мог лежать только в области духовной.
Позже Марков был даже где-то в глубине души рад, что устроившие переворот большевики покончили с теми, кто разрушил тысячелетний порядок на Руси. Пожалуй, не обошлось тут без внутреннего злорадства. Впрочем, относительно сути большевизма он иллюзий также не питал – в их лице конкретно обозначился враг, против которого уже можно было начинать открытую борьбу. Только все это случится несколько позже. От последствий ранения Марков вполне оправился. Находиться дольше в столице и ее окрестностях стало для него невыносимым – он попросился обратно на фронт. В апреле 1917-го поручик Марков вернулся в свой полк, располагавшийся к тому времени на Румынском фронте.
– Ниче, Егорий Владимирыч, – выпрыгнул из поезда рядом с ним на перрон верный вестовой Прохор Зыков. – Даст Бог, переживем и это…
