Глава 4
Ох, девушки, война, война…
Небольшой хор из семи девушек-зенитчиц от души исполнял эту грустную песню, сложенную в начале войны. В этой песне есть такие слова, и пела ее когда-то моя мать, которой исполнилось в 1941 году пятнадцать лет:
Ох, девушки, война, война, от моря до Урала,
Ох, девушки, война, война, а молодость пропала…
Зенитчицам хотелось понравиться морякам и морским пехотинцам, собравшимся в бревенчатом поселковом клубе. Аккомпанировал на баяне десантник Саша Кучеренко из недавнего пополнения.
Он был сейчас в центре женского внимания, кудрявый, в отглаженной форменке, сквозь отвороты которой проглядывала тельняшка, начищенных до блеска ботинках. Потом исполнили еще несколько песен, грустных и веселых, закончив небольшой концерт «Катюшей», которую, не выдержав, уже отплясывали самые азартные.
Закончив «Катюшу», хор раскланялся. К стенам отодвигались скамейки — будут танцы. Концерт — это так, вступление, а танцы — вещь важная, здесь решаются многие сердечные дела.
Не может же Слава Фатеев подойти просто так к связистке Маше Воробьевой и предложить познакомиться. А медленное танго для того и существует, чтобы, обняв девушку за талию, намекнуть о своих чувствах.
Афанасий Шишкин не терялся, уже подцепил сразу двоих зенитчиц и сыпал им комплименты. Те смеялись так азартно, что Слава даже удивился — чего смешного мог выдать им не слишком остроумный Шишкин, который, кроме своей деревни, реки да леса, ничего не видел. Хотел подойти, но вспомнил про Машу Воробьеву и остался в компании Гриши Чеховских, который недавно выписался из санбата после ранения в ногу.
Другим в бою возле нефтебазы повезло меньше. Кто-то умер после тяжелых ранений в госпитале, а тому парню, который поймал разрывную пулю, оттяпали ногу до колена.
– Скоро дома будет, — завистливо сказал Гриша Чеховских… — На костылях, зато живой. Плотничать и без ноги можно. У нас бондарь без ноги такие бочонки для рыбы делает — заглядишься.
– Завидуешь, что ли, безногим? — усмехнулся Фатеев. — Жалеешь, что тебе пуля только мякоть пробила?
– Чего им завидовать? Только устаешь рядом со смертью ходить.
– Ладно, хватит ныть. Как тебе Машка Воробьева?
– Ничего. Задница, грудь в порядке. Что, подкатить хочешь?
– Хочу, — подтвердил Фатеев.
Гриша промолчал, лишь скептически оглядел малый рост друга — Машка девка капризная, да, кажись, встречается с кем-то. Ладно, пусть Славка сам разбирается.
После боя на нефтебазе состав отряда снова пополнили. Занятия, патрульная и постовая служба. Нудновато, но лучше, чем снова воевать с егерями.
Кучеренко, тряхнув длинными, не по уставу, кудрями… вывел первые звуки красивого вальса «На сопках Маньчжурии». Вальс умели танцевать немногие, больше слушали да смотрели, как политрук Николай Слобода кружится с высокой красивой медсестрой Алей Величко. Говорят, у них роман или что-то вроде этого. Ну и что, если война, про все остальное можно забыть? Может, они поженятся.
Подражая им, топтались и путались еще две пары. Политрук Николай Слобода подбадривал бойцов отряда:
– Чего жметесь по углам? Смелее девушек приглашайте, пока другие не расхватали.
– Мы вальс не умеем, — ответил кто-то. — У нас в деревне все под гармошку пляшут.
Над простодушной «деревней» дружно посмеялись, а Гриша Чеховских крикнул:
– Учитесь, если бы не нога, я бы вам показал.
Впрочем, Гриша лишь хвалился, он умел лишь топать ногами в такт гармошке после выпитого самогона. Кучеренко сделал вид, что устал, собираясь достать папиросы. На него зашипели:
– Давай играй.
– Танго давай… «Утомленное солнце».
Саша не только играл, но и неплохо пел. Под звуки грустного танго о прошедшей любви девушек приглашали наперебой. Шаркали ногами, хоть и невпопад, но от души, положив руки на талии подруг и обмирая от прикосновения тонких пальчиков к ладоням.
Танцевал и Слава Фатеев. Не хуже других (как ему казалось), прижимая талию Маши Соловьевой. Оказалось, что связистка на полголовы выше Фатеева. Не так и много, если привстать и вздернуть бескозырку с мужественной золотой надписью: «Северный флот».
Но Маше что-то не нравилось. Может, что кавалер пониже ее, а может, просто ломалась. Надо веселить девушку. Рассказал короткую смешную историю, как однажды на Волге загнали плот на поповский огород. Смешно ведь! Поп кричал, антихристами обзывал, а попадья смеялась. Бывают же такие случаи! Сосновые бревна на грядках.
Слава от души рассмеялся, а Маша только губы оттопырила.
– Вам не прохладно? — деликатно проявил заботу Фатеев и, вроде согревая, прижал ее к себе, ощутив на секунды мягкую грудь.
Но только на секунды. Ефрейтор Соловьева резко отодвинулась и, судя по всему, находилась в неважном настроении.
– Концерт душевный был, — выжимая улыбку, сказал Слава. — У нас Сашка и поет, и играет классно. Он, кстати, в моем отделении.
Танец закончился. Фатеев почувствовал, как взмокло от пота лицо. Когда встали в кружок покурить, здоровяк Шишкин хвалился:
– У меня все на мази. Прижму Иришку, у нее аж глазенки закатываются. Гулять после танцев пойдем, ну и прочее…
Кто-то тоже похвалился, что завел неплохое знакомство и пойдет провожать девушку. Только Слава молчал и сопел. Подошел политрук Николай Слобода. Его хохлацкое красивое лицо с черными бровями пересекали несколько шрамов. Слава ему завидовал — имел бы он такие шрамы, мог бы похвалиться. А то нашел, чем девку удивить — баянист в его отделении служит.
– Ты чего, Славка, хмурый? — хлопнул его по плечу политрук.
– Да его Машка Воробьева отшивает, — простодушно сообщил Гриша Чеховских.
– Ну, если не пришелся девушке по вкусу, то нечего время зря терять, — посоветовал политрук.
Славка зыркнул на него коротко и неприязненно. Нацепил петлицы со звездой и фуражку с крабом, да еще и пистолет трофейный в кобуре. От кого тут обороняться? Слобода — политрук роты, а Фатеев всего лишь командир отделения, хоть и разведки. Вот и выделывается. Славу немедленно поддержал Афанасий Шишкин:
– Не так глянула, сразу и отваливать? Морская пехота не отступает. Славка с егерями один на один схватывался, а тут связистка-ефрейторша. Обломаем!
– Не надо никого обламывать, — спокойно, но уже в тоне приказа посоветовал Слобода.
Славка разозлился окончательно. Его командир отряда Маркин на все совещания приглашает, советуется. И с политруком всегда дружили, а тут решил показать власть — с кем можно встречаться, а с кем нельзя.
– Не надо на танцах командовать, — четко проговорил старшина второй статьи Фатеев. — Это не политзанятия.
– Ты чего, Славка? — удивился Слобода.
– А то, что нечего себя большим командиром выставлять и везде с приказами лезть. Я в разведке служу, у меня Маркин командир.
Политрук растерялся. Он смело вел себя в бою, ладил с ребятами, но чувствовал: сейчас все бойцы на стороне упрямого и взъерошенного разведчика.
– Давай танго, — хрипло сказал Фатеев, кивнув баянисту. — «Утомленное солнце нежно с морем прощалось!» Десант не отступает.
Много позже Фатеев будет ругать себя за дурацкое упрямство. Стыдиться, что полез на рожон перед Николаем Слободой, который никогда не выпячивал зря свою должность, а в политдонесениях не цеплялся к мелочам и неосторожно сказанным фразам. Видел, что не надо связываться со смазливой и капризной Воробьевой. Вторая попытка закончилась еще хуже.
Маша Воробьева танцевать со Славой пошла. Угадала по лицу, что парень на взводе. И он не новичок, над которым лишь посмеются, а командир разведки десантного отряда, с которым вести себя надо поосторожнее.
Но когда Фатеев снова слегка обнял ее, она резко оттолкнула его:
– Цирк, — скривила губы она. — Вы, товарищ старшина, на голову ниже меня. Мы как два клоуна, неужели не понимаете? И эти ваши рассказы про поповские огороды и плоты на Волге. Что, смеяться прикажете? — И набрав в пухлую грудь воздуха, прошипела, как гусыня: — Не привязывайтесь ко мне больше. Вам же политрук ясно намекнул.
У Фатеева не хватило духу оттолкнуть девушку, они топтались до конца мелодии, а затем разошлись в разные стороны. Конечно, дело было не в росте, просто Слава ей не понравился, а назойливость вывела из себя.
Когда отошли покурить, лейтенант Веселков сочувственно сказал:
– Ничего, найдешь другую подружку.
Фатеев ничего не ответил и пошел в казарму.
Другим везло больше. После танцев политрук Слобода пошел прогуляться с Алей Величко. Гуляли недолго, переглянулись и отправились в землянку медиков. Помощница медсестры понятливо убралась, а красивая Аля бессильно шептала, не мешая Николаю раздевать себя:
– Пропаду я с тобой… ты ведь женатый.
– Брось об этом, Алечка. Я тебя люблю, а это главное.
Проходивший мимо фельдшер Рябков услышал стоны, покачал головой и неодобрительно пробормотал:
– Развлекается политрук, пока жена далеко. Ну-ну…
И Афанасий Шишкин, расстелив на молодой траве морпеховскую куртку, гладил шершавой ладонью пухлую грудь зенитчицы Иришки и ласково говорил:
– Вы, как конфетка, сладкая. Так бы и съел.
Иришка, обмирая от желания, шептала:
– Не надо меня есть… хорошо с вами, вы такой ласковый.
Судя по всему, сопротивления с ее стороны не предвиделось.
– Давай ремешок снимем, — как змей-искуситель, шептал Афанасий.
– Какой вы быстрый, — вздыхала Иришка.
Впрочем, ремешок был уже снят, и настала очередь юбки. Иришка делала вид, что не замечает ничего, и бессильно откинулась на спину.
Даже смурной пулеметчик Гриша Чеховских увел на дальний холм некрасивую рябоватую зенитчицу и деловито докладывал ей:
– Я парень холостой. К кому сердце ляжет, на той и женюсь.
Зенитчица, не питавшая иллюзий насчет своей внешности, скромно отвечала:
– Вы небось красавицу ищете, а я женщина невидная да еще ребеночка имею. Муж в сорок первом погиб, вдова, значит. Тоже свободная.
– Девочка или мальчик у тебя?
– Мальчик, три года.
– Это хорошо, я детей люблю.
– Серьезный вы мужчина. Мне такие по душе, — призналась рябая зенитчица, ожидая, когда кавалер приступит к более решительным действиям.
Ждать ей пришлось недолго, уступила она легко и просто, вздыхая и постанывая. Когда прощались, с надеждой спросила:
– Увидимся еще?
– А как же, — бодро отозвался Гриша, стараясь не глядеть на рябое лицо, которое ему не нравилось. — Правда, нога у меня раненая, ходить тяжело.
– Я травами полечу, — обещала случайная подруга.
– Тогда увидимся… если командир отпустит. У нас ведь в отряде дисциплина строгая. Особые задания выполняем.
Ребята возвращались в землянку за полночь. Смеялись, обменивались впечатлениями. Слава Фатеев проснулся и цыкнул на кавалеров:
– А ну спать. Подъем в шесть ноль-ноль.
Морпехи посмеивались в кулак и шептались:
– Не обломилось старшине, вот он и злится.
– Не надо было к Машке Воробьевой лезть. Она же только с командирами дружбу водит.
Политруку «Онеги» Николаю Захаровичу Слободе недавно исполнилось двадцать шесть лет. Он не на шутку увлекся красивой Алей Величко и старался не думать о будущем, когда предстоит решать, возвращаться к жене или уезжать куда-то с Алей.
Вежливый и всегда подтянутый, Николай производил впечатление человека, у которого жизнь катилась как по маслу: приличные родители, хорошая школа, университет, курсы политработников, работа в политотделе, а затем престижная должность в спецотряде «Онега». Как политрук, он мог не ходить на боевые операции, а лишь инструктировать моряков.
Но Слобода без колебаний пошел в рискованный рейд по уничтожению «Нортона» и не просто подбадривал десантников, а был в гуще боя. Сыграл свою роль и твердый, независимый характер, и вся его предыдущая жизнь, которая была совсем не такая гладкая, как многим казалось.
По этой причине он не прижился в политотделе, с усмешкой читая присылаемые из Главного управления материалы, которые следовало доводить до краснофлотцев. Там было слишком много лжи, пустословия, описания раздутых подвигов. Он своими словами старался изложить идеалы, ради которых люди пойдут завтра на смерть. Убедить вчерашних крестьян в необходимости самопожертвования оказалось не просто. Они готовы были сражаться. Но тяжким грузом висела коллективизация, изнуряющая работа в колхозах за палочки — трудодни и отсутствие какого-либо просвета в будущем.
Для кого война, а для кого мать родная. Большинство коллег Николая в политотделе, особенно руководство, существовали очень неплохо.
Николая коробило, когда потасканные жизнью майоры и полковники принуждали к сожительству телефонисток, вчерашних школьниц. Когда старший делопроизводитель наградного отдела расхаживал с двумя орденами на груди, хотя дальше столовой от штаба не удалялся. Слобода мог съязвить по этому или другому поводу, не обращая внимания на чины.
Это раздражало начальство, и хотя Николая ценили за исполнительность и готовность хоть днем, хоть ночью выехать на передовую, от него избавились, направив политруком во вновь созданный отряд «Онега», по существу, небольшой взвод. Это считалось существенным понижением в должности, хотя перевод обставили множеством громких слов и напутствий.
– Через год вся грудь в орденах будет, — восклицали коллеги, явно лицемеря.
Слобода собрал нехитрые пожитки и отправился к Маркину. Ему было не привыкать. Жизнь покидала бывшего студента по всяким колдобинам не меньше, чем поселкового шпаненка Славу Фатеева.
Да, была приличная квартира в центре города, отец — солидный хозяйственник, хорошая школа, выезды на летнюю дачу, затем университет. Будущее виделось в радужном свете. Но все изменилось в один миг.
Отца Николая обвинили в каких-то политических ошибках и, как сейчас говорят, репрессировали. В исторических телевизионных передачах, где без устали ворошат кости Сталина, слово «репрессия» подразумевает расстрел или долгие годы лагерей. Это не совсем так.
Долгое время гуляет цифра о 40 тысячах погубленных (расстрелянных, сгинувших в лагерях) лучших военноначальниках. Каково было мое удивление, когда один из главных телеканалов в полнометражном документальном фильме «22 июня» открыто расшифровал эту цифру. Было расстреляно в ходе чистки около трех тысяч военных, сколько-то отправлено в лагеря. В число 40 тысяч включили также уволенных командиров, пониженных в звании и должности, получивших строгие взыскания. Но я не буду лезть глубоко в политику, речь идет о политруке Николае Захаровиче Слободе.
Отца вызвали раз и другой в НКВД и комиссию партийного контроля, он признал свои ошибки. Арестовывать и судить его не стали, но исключили из партии и сняли с высокой должности. Через два дня семья освободила просторную квартиру и переселилась в древний рассыпающийся дом на окраине, получив одну комнату на шестерых. Культурная бабушка Николая всплеснула руками:
– Куда же пианино ставить?
Соседка злорадно посоветовала:
– Вы его продайте да курей купите. У нас мусора полно, всегда прокормятся, а у вас свежие яйца будут.
– Что же, куры мусор клевать будут, а мы после этого их яйца есть будем? — растерянно говорила бабушка. — Так и заразиться можно.
– Ничего, не помрете, — посмеивалась ехидная соседка. — И в график дежурств заглядывайте. У нас тут четыре семьи, раз в четыре дня вам надо мыть кухню, коридор и лестничную площадку. Вот так-то.
Мать плакала, сестренки как сцепились пальцами, так и застыли. Лишь отец, прошедший ссылку и Гражданскую войну, играл желваками на скулах. Словно в насмешку, бывшему члену горкома партии, а теперь лишенцу, отцу предоставили должность управдома, которых во всех фильмах изображали в роли шутов. Мать уволили из музыкальной школы, а Колю вскоре отчислили из университета.
Придирались, провоцировали, пока он вгорячах не наговорил разных ненужных вещей. Ну и пошел трудиться. На хороший завод или в приличную мастерскую не брали. По разнарядке полтора года работал землекопом на рытье обводных каналов. В отличие от шпаненка Славки Фатеева входил в незнакомую социальную среду тяжело.
Его новые приятели, в основном запойные работяги и бывшие уголовники, приходили с тяжкого похмелья, хлебали добытый где-то самогон или денатурат и приступали к работе. Скандалили, дрались, ненавидели власть. Первое время издевались над неудавшимся студентом. Он дал отпор, и отношение изменилось. Выручало упрямство и унаследованная от отца решительность.
Обматывал стертые до крови ладони тряпьем и, как автомат, выбрасывал наверх положенные кубометры земли и камней. Обед состоял из нескольких холодных картошек, уложенных в детскую кастрюльку, бутылки молока и ломтя хлеба. О вкусных домашних котлетах и сосисках из отцовского спецпайка давно пришлось забыть.
Пианино, мокнувшее под навесом, пришлось продать. Купили по совету соседей несколько кур, петуха и кормили яйцами всмятку двух болезненных младших сестер. Иногда яйцо или два мать клала Николаю, хотя тот отказывался.
Землекопы, те, которые хорошо запивали, насчет обеда не заботились. Продолжалась опохмелка. Закуску выпрашивали у других рабочих.
– Эй, Колька, кинь пару картофелин.
Коля бросал, иногда добавляя помидор или огурец с домашнего огорода.
– Хлебнешь с нами? — выражали признательность алкаши.
– Нет, я лучше молока попью.
Хорошо похмелившись, вели со студентом разговор.
– Эй, Колька, как у бабы место между ног называется? — ржали соседи по канаве. — Что молчишь?
– Да он не знает. Не видел ни разу. Так, что ли?
И матом объясняли женскую физиологию.
– Теперь понял? Повторяй…
Коля молча двигал, как его отец, твердыми скулами и выгребал тяжелую жижу со дна канавы. Если с напарниками ладил, то уголовники, приняв его за прибитого студентика, внаглую добавили участок. Николай драться не любил да и не умел, хотя занимался в институте борьбой, имел крепкие мышцы. Когда его толкнули, показывая новую, несправедливо увеличенную норму, он оглядел мутные от пьянки глаза уголовника и понял, что спорить бесполезно. Лопатой пользоваться научился и рубанул хорошо.
Если бы не телогрейка, то вокзальному вору с мутными глазами перерубил бы ребра, а так лишь одно-другое треснуло. На канавах работали уголовники, поселковая рвань, те, которые воровать не умели, приходящие деревенские мужики, увернувшиеся от колхоза.
Смотрели на ползающего в грязи подранка, кровь, текущую из разрезанной острой лопатой телогрейки, а Коля Слобода, перехватив лопату поудобнее, шел на второго уголовника. Прибежал бригадир, дело замял. Колю перевели на другой участок, а покалеченного вора повели в санчасть.
– Я с тобой еще рассчитаюсь, — орал пострадавший. — Готовь белые тапочки.
Санитар подтолкнул уголовника в спину.
– Шагай, шагай. Доктор глянет, может, ребро тебе легкое пропороло. Тогда сам белые тапочки присматривай.
– Накаркаешь, — злился уголовник.
В таких каторжных местах жалости не знают. Промахнись студент Слобода, мог бы сам остаться с перерубленной рукой или разломили бы череп и списали на несчастный случай. Чего удивляться? Здесь проигранных в карты людей резали среди бела дня и не слишком прятались.
Затем Коля работал на телеграфном участке, выбился в бригадиры. В 1940 году, когда утихла волна разоблачений, отца восстановили в партии, дали какую-то должность, но квартиру не вернули. Просто добавили еще одну комнату в развалюхе. Николая восстановили в университете, закончил он его в июне 1941-го и сразу был направлен на курсы политработников.
Вначале служил в запасном полку, затем перевели во флотский политотдел, где он долго не продержался. Когда надо было послать кого-то на опасный участок, выбирали новичка Николая Слободу. Однажды приказали сопровождать на задание торпедные катера.
Начальство было недовольно результатами, подозревали, что командиры боятся приближаться близко к цели. Дело было в другом. Скоростные торпедные катера типа «Юнга» развивали скорость 30 узлов (55 километров в час), имели 2–3 крупнокалиберных пулемета, но были неустойчивы на волне. Но посылали их в любую погоду, начальство действовало по принципу: «Хоть лоб расшиби, а задание выполни».
Катера порой переворачивались и тонули еще до встречи с немцами. От капитанов, чаще всего молодых лейтенантов, требовалось не только умение, но и осторожность. Осторожность не поощрялась, хотя за потерянные катера взыскивали строго.
Слобода, посланный вроде контролера, участвовал в атаке на немецкий транспорт с грузом вольфрамовой руды. Три катера, развив полный ход, шли в атаку, прыгая с волны на волну. Многочисленные зенитные автоматы сыпали светящиеся трассы, а фрегат из конвоя с его 88-миллиметровыми пушками спешил на перехват.
Снаряды поднимали фонтаны воды, преграждая путь. Один из катеров лег на бок и едва не перевернулся. Снаряды с чуткими взрывателями срабатывали на поверхности воды, разбрасывая сотни осколков.
Четыре торпеды устремились к транспорту, две — к фрегату. Били, приблизившись вплотную к цели, — опасно, почти смертельно. Один из катеров, получив несколько крупных осколков, замедлил ход и выходил из атаки рывками, выстилая за собой дымовую завесу.
В катер, на котором находился Николай Слобода, врезались два 37-миллиметровых снаряда. Смяло левый торпедный аппарат, пробило борт, и осколком в голову тяжело ранило пулеметчика.
– Замени раненого. Больше некого поставить, — попросил Николая капитан катера. — Сумеешь справиться?
– Сумею.
– Веди огонь по тральщику. Вон, сволочь, спешит.
Пока оттаскивал в сторону смертельно раненного пулеметчика, стараясь не глядеть на сорванную затылочную кость, и наводил тяжелый ДШК с сетчатым прицелом, краем глаза увидел, как разламывается от прямого попадания 88-миллиметровки поврежденный катер.
Вел огонь по тральщику, а прямо в лицо била носовая пушка и летели трассы 20-миллиметровых автоматов. Перебило антенну, ударило в палубу совсем рядом, от звонкого грохота заложило уши. Пока менял ленту, бегущий по палубе торпедист дернулся и свалился в трех шагах. Снаряд размочалил и почти напрочь оторвал ногу возле паха.
На секунду глаза политрука встретились с умоляющим взглядом матроса. Катер подбросило на волне, и торпедиста выкинуло за борт. Подбирать его не пытались. Минутная задержка могла стоить жизни всему экипажу.
На пирс выгружали раненых и убитых матросов с двух уцелевших катеров.
– Вот такой наш хлеб, — сказал капитан катера, на котором шел в торпедную атаку Слобода. — В экипажах по одиннадцать человек, включая капитана. Транспорт так себе, средний, тысяч на пять тонн. Чем за него заплатили? Один экипаж полностью накрылся, на нашем катере двое убитых и двое раненых. Три десятка пробоин, торпедный аппарат надо менять, двигатель перебирать. В общем, работы на неделю, да еще пополнение обучать надо. Хорошего торпедиста просто так не найдешь.
– А третий катер?
Капитан усмехнулся:
– Хороший ты парень, Коля. Но мы из-за тебя слишком близко к конвою подошли, чтобы разговоров в штабе не было. Вот и расплатились. На «восьмерке», то бишь третьем катере, механику голову разбило, помрет, наверное, и корпус проваривать надо. Так что наш дивизион временно недееспособен. За месяц три катера потеряли.
Николая собирались представить к медали, но он сам все испортил. Дня через два к нему зашел зам по пропаганде, попросил написать статью в газету. Слобода, наполненный свежими впечатлениями, статью написал, сам отпечатал на машинке и принес в отдел пропаганды.
Через час его вызвали и отчитали.
– И эту херню во флотской газете моряки будут читать? Немцы три катера утопили, дивизион больше не существует, экипажи наполовину выбиты, и воевать некому. Ты не политработник, а вредитель. Паникер!
Начальник отдела пропаганды не любил ковыряться в бумагах, мог и прозевать статью. Тогда ему тоже могли грозить неприятности. Любитель выпить, он в такие моменты не владел собой. Его багровая двойная шея тряслась, изо рта летели брызги.
– Ты не жид случаем? — орал он. — Кучерявый, хитрый, прижух в политотделе, а тебя на передовую надо.
Слобода ответил резко, оскорблений он не терпел.
– Я уже не раз там побывал, а вам не мешает туда прогуляться, чтобы знать истинную картину, а не плести краснофлотцам небылицы. Немцы — серьезный враг и умеют воевать. А вы из них кретинов делаете, которых шапками закидать можно.
После этого разговора отношения с начальством безнадежно испортились, и Николая Слободу вскоре перевели в отряд «Онега». Ехидно напутствовали: мол, если в тылу не усидел, придется воевать. Впрочем, Николай был готов идти хоть куда, лишь бы не видеть своих коллег-политработников.
Отец, который воевал под Ленинградом в должности заместителя командира артиллерийской бригады, узнал о неприятностях сына. Спрашивал в письме, может, нужна помощь? Николай ответил в тот же день, что все нормально, никакой помощи не надо. Пока письмо шло к адресату, подполковник Захар Андреевич Слобода погиб, ведя дуэль с тяжелой немецкой батареей, обстреливающей Ленинград.
Полярный день. Солнце ходит по кругу и ночью светит, как днем. Некоторые ребята не могут привыкнуть и почти не спят. Четыре дня на моторной шлюпке обследовали места, откуда вели работу чужие радиопередатчики.
Север — чудная страна. Вода ледяная, никогда не прогревается, а голубая и кажется теплой на вид. Просто она отражает небо, а если набегут тучи и поднимется ветер, волны становятся свинцового цвета. Шлюпка устойчивая, но когда хлопнет тяжелая волна со всего маху, в момент перевернет своей свинцовой массой.
Однажды в километре от берега Фатеев отчетливо разглядел подводные утесы, едва не достигающие поверхности воды. Если зевнешь и пропорешь о них днище, то вряд ли доберешься до берега.
– Не бойся, Славка, — успокаивает проводник из местных. — Мы эти скалы хорошо знаем.
– А почему прошли так близко?
– Там дальше течение сильное, большой крюк получится.
В другой раз плыли в проходе между льдинами, которые вдруг начали сближаться. Все заволновались — раздавят к чертовой матери! Проводник, возможно, и сам не ожидал подвижки. Увеличили ход и выскочили из ледяного коридора, когда его ширина достигла метров восьмидесяти, не больше. Казалось, пятиметровые глыбы того и гляди рухнут на голову.
– Здесь большого льда нет, — объяснял проводник. — Всегда успеешь выскочить.
– А если мотор откажет?
– На лед выберемся, помощь ждать будем.
– Вон стены какие отвесные, попробуй выбраться.
Однажды увидели небольшую стаю крупных белых дельфинов — белух. Они резко вынырнули из-подо льда, шумно выбрасывая воздух. На небольшой льдине увидели в тот же день трех пятнистых тюленей. Проводник из местных сразу загорелся.
– Давай плыви туда. Хорошее мясо.
Отряд пытались кормить тюленьим мясом, но никому оно по вкусу не пришлось. Но все же, уступая проводнику, двинулись к льдине. У проводника был старый американский винчестер, стрелял он на редкость метко. У Фатеева не было желания убивать животных в такой хороший голубой день, он резко увеличил газ. Тюлени подняли головы, а затем дружно плюхнулись в воду.
В поселке Надьярка участковый милиционер сообщил, что видел вчера двух незнакомых людей, окликнул их, но догнать не смог из-за сильного тумана.
Растягиваясь цепочкой, группа из семи человек обследовала километров пять берега. Ничего подозрительного, следы резиновых сапог, обычной летней обуви для здешних мест, остатки давнего костра, ржавые консервные банки.
В эффективность таких операций без радиопеленгующей аппаратуры верилось с трудом. Ну что же, по крайней мере, немцы знают, что спокойной жизни им не будет.
Жутковатая находка попалась на обратном пути. Оранжевая спасательная шлюпка с английского судна, до краев залитая водой. Она не затонула благодаря специальным герметичным отсекам, но троим морякам в таких же оранжевых костюмах это безразлично. Они погибли от ледяной воды и колыхались, сталкиваясь друг с другом.
Тянуть на буксире шлюпку, наполненную водой, слишком тяжело. Кое-как перевалили к себе на борт три тяжелых опухших тела. Пока возились, не заметили, как появился немецкий самолет-разведчик. Он сделал круг на километровой высоте, затем второй со снижением. Все замерли. Если продолжит снижение, то наверняка целью станет их шлюпка. Но массивный трехмоторный гидросамолет со свастикой и крестами не захотел тратить горючее, чтобы опускать еще ниже 15-тонный корпус, и двинулся дальше.
– Пронесло, — вытер пот со лба новичок Кучеренко.
А Гриша Чеховских похвалился:
– Его из «дегтяря» запросто снять можно. У гидросамолетов броня слабая. Жаль, что ниже не опустился.
– Спасибо скажи, что фриц горючего пожалел, — усмехнулся политрук Слобода. — У него пушек и пулеметов штук пять, да полтонны бомб. Одной очередью ко дну бы нас пустил.
– Летает, высматривает, а наших истребителей и близко не видно, — накрывая чехлом пулемет, сказал Чеховских.
Разговор об истребителях не поддержали. Их и так мало, и сопровождают они союзные караваны с грузом. Обратный путь проделали молча, стараясь не глядеть на прикрытые брезентом тела. Две другие поисковые группы ничего подозрительного не обнаружили, а четвертую обстреляли с берега из автоматов. Один десантник погиб, второй был тяжело ранен.
Маркин загорелся было организовать погоню, но в штабе его остудили. Прошло слишком много времени, немцы успели скрыться.
На танцы иногда приходили эвакуированные девушки, работавшие в основном в рыбацкой бригаде. Зенитчицы, связистки и медсестры воспринимали их с долей высокомерия. Не так много в армии военнослужащих женщин, все они избалованы мужским вниманием, одеты в добротные, пошитые по фигуре гимнастерки и юбки, хромовые сапожки.
Эвакуированные — попроще и одеты беднее. Фатеев долго присматривался к худенькой девушке в очках, затем, дождавшись начала мелодии, решительно подошел к ней:
– Позвольте вас пригласить?
Девушка поджала под скамейку ноги и простодушно предложила:
– Может, вы кого другого пригласите?
Сразу вспомнилась высокомерная Маша Воробьева. И эта тоже выделывается, хотя ничего особенного собой не представляет.
– Что, слишком много чести для меня?
– Ой, только не обижайтесь, — смутилась девушка. — Просто у меня обувь неподходящая. Ботинки рабочие, а вы вон какой нарядный. Настоящий моряк.
Слава невольно заулыбался и потянул девушку за руку. Так и познакомились. Зовут Катя, жила в Ленинграде, а зимой сорок первого была эвакуирована.
– Когда Бадаевские склады сгорели, такой голод начался, что люди все подряд ели, — простодушно рассказывала Катя. — Даже клей столярный. Все собаки-кошки мгновенно исчезли, кормовой овес на карточки давали. Суп из него синий, противный, а мы тарелки языком облизываем.
– Ты кем работала?
– Лаборанткой в техникуме.
– Грамотная, значит.
– Десять классов.
– А у меня три, — с вызовом сообщил Фатеев. — Но читать-писать умею.
– Ну, какой вы, Слава, обидчивый. Не можете просто разговаривать. Закончится война, доучитесь.
– А кто работать за меня будет?
Из Славки помимо воли рвалось желание задеть Катю, хотя он сразу понял, что понравился ей.
– Можно и работать, и учиться, — сказала Катя.
– Можно, — остывая, согласился Фатеев.
Политрук тем временем махнул рукой баянисту Саше Кучеренко:
– Давай нашу любимую… про утомленное солнце. Душевная мелодия.
Хороший получился вечер. Спел несколько песен Саша Кучеренко. Возле него сидела одна из эвакуированных девушек, выражая солидарность. Танцевать он не мог, так как больше некому было играть на баяне. Затем политрук Слобода с красивой медсестрой Алей Величко в два голоса очень душевно спели романс «Утро туманное, утро седое».
Грустные слова о любви и расставании заставили некоторых девушек тайком промокнуть глаза платочком. Только Маша Воробьева, стоявшая неподалеку от Фатеева рядом со своим кавалером, капитаном-зенитчиком, фыркнула:
– Война идет, а кто-то слюни пускает. Тьфу, противно даже.
Может, капитан думал по-другому, но Маша ему нравилась, и он неопределенно качнул головой. Вступать в спор со своей подружкой он не хотел. А Николай Слобода, когда его попросили, спел вместе с Алей «Гори, гори, моя звезда» и еще какой-то хороший романс. И так это у них задушевно получалось, что фельдшер Рябков вздохнул и сказал:
– Красивая пара. Поженятся после войны, дети красивые пойдут.
– Жди, поженятся, — усмехнулась Маша. — Все вы тут готовы свататься да жениться, лишь бы свое получить. А война кончится — все женихи в разные стороны разлетятся.
– Машка, чего ты нудишь, — не выдержал Фатеев. — Всех тебе обговнять надо.
– Злишься, что я тебя отшила? И правильно сделала. Нашел себе очкастую, вроде тебя, недомерка. Вот и дружите молча, любуйтесь друг другом.
Катя растерянно молчала. Вокруг нее были чужие люди, хорошо одетые военные девушки. С такими трудно разговаривать, отошьют сразу или выгонят. Зато не промолчал Славка. Хорошим манерам его никто не учил, и он, не раздумывая, обложил ефрейтора Воробьеву отборным поселковым матом, на котором частенько говаривали мать с отцом, когда тот напивался. Капитан-зенитчик покраснел и не знал, что делать.
– Твою невесту оскорбляют, а ты лишь моргаешь, — накинулась на него Воробьева.
– Невеста без места! — Славка окончательно вышел из себя. — А вы, товарищ капитан, угомонили бы свою…
– Пэпэжэ, — шепнул кто-то тихо, но отчетливо за спиной.
Маша выскочила из клуба, а капитан, смерив взглядом Фатеева, пообещал:
– Вы, товарищ старшина, ответите за свое хамство. Не сомневайтесь, рапорт товарищу Маркину я напишу, и товарищи подтвердят.
– Пишите хоть десять.
Товарищи вокруг промолчали, склоки им не нравились, а всякие рапорта и кляузы еще больше. Кроме того, Воробьеву не любили за высокомерие и хитрость. Пользуясь покровительством капитана, командира батареи, она часто уклонялась от боевых дежурств, прикидываясь больной.
– Вы бы лучше свою невесту догоняли, — сочувственно посоветовал фельдшер Рябков. — Маша, она резвая девушка. Зевнете и не найдете потом.
Вокруг засмеялись. Все знали, что Воробьева могла в тот же вечер с легкостью сменить капитана-зенитчика на другого офицера. Командир батареи прощал ей похождения, характер был у него мягкий. Немного посудачили, и снова продолжились танцы. В принципе ничего особенного не произошло. В этой северной глуши случалось и не такое.
У людей не выдерживали нервы. Некоторые месяцами не получали писем даже с нашей территории, а жива ли родня, оставшаяся в оккупации, можно было лишь гадать.
И полярный день, не дававший многим спать, не приносил радости. Люди ворочались на нарах после отбоя, выходили курить, а среди дня, который ничем не отличался от ночи, засыпали на ходу.
И к пище не могли привыкнуть. Оленину ели все, но весной оленьи стада ушли на север, подальше от оводов и гнуса. Рыбы хватало, но она приедалась. Не каждый день бывал хлеб, а картошку привозили в сушеном виде ломтиками, которые казались всем безвкусными.
Конечно, все это были мелочи по сравнению с передним краем жестокой войны, разрушенным до основания Севастополем и блокадным Ленинградом. Но война шла и здесь, а как хотелось про нее забыть хоть на часок.
Слава и Катя целовались на разостланном бушлате. Оба едва сдерживали себя.
– Слава, ну нельзя так сразу. Давай хоть немного привыкнем друг к другу. Ты мне нравишься, но…
Но Слава, теряя голову, уже гладил руками бедра, и Катя сдавленно ахала.
Немцы разбили крупный союзный конвой. Это случилось севернее. Ветер и волны приносили оранжевые капковые жилеты, иногда вместе с телами людей, успевшими распухнуть даже в ледяной воде. Лица многих были расклеваны до костей чайками, чернели пустые глазницы. Эти птицы, о которых любили петь моряки, оказывались безжалостными к своим беспомощным морским спутникам и клевали еще живых людей, неспособных шевелить отмороженными руками.
Афоня Шишкин, не выдержав, взял винтовку и, будучи метким стрелком, сбил одну за другой штук семь чаек. Остальные взвились под облака и тревожно перекликались.
Особенно было страшно видеть тела людей, которые плыли на танкерах. Разлившаяся нефть или мазут разъедали лица так, что смотреть было невозможно, а вокруг кистей рук полоскалась отслоившаяся кожа.
Не было легкой смерти у моряков. Однажды притащили на прицепе шлюпку. Двое обгоревших во время пожара умерли в санбате, еще двое нахлебались воды с нефтью, мучились с сожженными желудками, пока не умерли один за другим. Перед смертью они кричали так, что санитарки и медсестры, не выдержав, зажимали уши и выбегали из палатки. Фельдшер Рябков выпил двойную порцию спирта и шептал:
– Прибери их, Господь.
У фельдшера спрашивали:
– Что там в вашей живодерне творится? Ноги кому-то пилят?
– Морякам кишки мазутом сожгло. Мучаются страшно, и помочь ничем нельзя.
– Эх, и служба у них, — посочувствовал Шишкин. — Легче от пули умереть, чем такие муки принимать.
– И мы не застрахованы, — вздохнул Чеховских. — Продырявят баркас среди мазута, нахлебаемся вволю и три дня подыхать будем.
– Лучше застрелиться.
– Не у каждого смелости хватит, да и как в воде застрелишься?
Невеселые разговоры. Тоскливые. Радоваться нечему. Кругом фрицы напирают, а если появляются в небе самолеты, то немецкие. Куда наши делись? Неужели всех посбивали?
Выжившие, четверо моряков, собирались кучкой на солнышке. Десантники приносили им сахар, табак, иногда спирт. С сочувствием слушали о злоключениях.
– Лотерея, — рассуждал пожилой кочегар. — Нам такие мучения и не снились. Кроме всего прочего, снаряды везли. Если бы сдетонировали, мы бы и ахнуть не успели, а торпеда в бункер с нефтью шарахнула. Нас в шлюпке десять человек оказалось. Через огонь плыли, кожа на лице от жара шипит, а тут одно весло лопнуло. Пока другое вставляли, человек руки до костей сжег. Двое особенно сильно страдали. Лейтенанту-артиллеристу глаза выжгло. Он говорит: «Чего мучиться зря?» И пальнул себе в висок. Мы у него хотели наган забрать, но не успели, он его намертво в руке зажал, с ним вместе ко дну пошел. Потом еще один умер, тоже сильно страдал и наган просил.
– Мы лейтенанта за это ругали, — вмешался шкет лет семнадцати. — О нас не подумал, без оружия оставил.
– Ой, не мели ты чушь, Валька! Благодари Бога, что выжил. Наганом воевать собрался.
– Восемь дней плыли. Однажды военный корабль близко прошел, но в тумане нас не заметил. Волнами как начало швырять, едва не перевернуло. Самолеты немецкие два раза пролетали, мы легли и не шевелимся. За мертвых, видать, приняли.
Морячкам сочувствовали, а те вздыхали:
– Немец Ростов взял, на Кавказ идет, войне конца не видно. Недельки две-три позагораем и снова в море.
Отряд укрупнили, создали два новых взвода. Одним командовал сапер Костя Веселков, другим — лейтенант Степан Осокин из батальона морской пехоты. Получилась полноценная рота, да еще специального назначения. Маркину присвоили звание «капитан-лейтенант», и он с гордостью поменял нашивки и потребовал у политрука навести порядок с формой одежды. Однажды, подвыпив, пообещал Фатееву:
– Взвод разведки думаю сколотить. Потянешь взводным?
– Пустые разговоры, Васильич, — отмахнулся помудревший за последнее время Славка. — Кто меня с тремя классами утвердит?
– Если нажму, где надо, утвердят! Думаешь, у меня авторитета мало?
– До краев и выше, — огрызнулся Фатеев, в котором прорывалась прежняя ненужная дерзость.
И пошел по своим делам. Но капитан-лейтенант Маркин уже завелся. Как же, командир отдельной роты, на правах комбата.
– Куда пошел? Стоять.
– Ну, стою, — встал, как положено, Фатеев.
– Много берешь на себя. Борзеешь. Понял?
– Так точно.
– Девку завел. Шляешься с ней, вместо того чтобы с личным составом заниматься. Мне анархисты не нужны. Думаешь, замену не найду?
– Конечно, найдете. Я и ростом для командира разведки не вышел. Вон, Коломеец, гренадер и семь классов образования.
Леонида Коломейца взяли в разведку по распоряжению Маркина. Крепкий, грамотный парень, даже по-немецки немного понимает. Маркин, не слишком вникая в законы разведки, не знал простой вещи — в разведчики берут только добровольцев.
Коломеец был трусоват, это выяснилось в отделении, на первом же занятии. Он испуганно шарахнулся от деревянного ножа, которым отрабатывали приемы, учились отбивать вражеские удары.
– Ты от ножа не бегай, — учил новичка татарин Салиев, служивший в отряде с самого начала и переведенный недавно в разведку. — Лезвие в мясо, как в снег, входит. Не успеешь опомниться, и ты на вертеле…
И смеялся. Такой вот юмор был у Усмана Салиева, смешливого, смелого парня, на которого Фатеев надеялся, как на себя. А Коломеец этого юмора пугался. Он вообще был весь напуганный.
Еще весной бомба с «Юнкерса» рванула на палубе тральщика. У кормовой трехдюймовки ползали с оторванными ногами-руками комендор и наводчик. Все залило кровью, заряжающий, скользя, тащил к орудию очередной снаряд. Пушка, как и положено, продолжала стрелять, а Коломеец, по штату подносчик боеприпасов, скорчившись, лежал в стороне, оцепеневший от страха. Ожидал, когда ахнет новая бомба, и тогда ему точно каюк.
Орудие вело огонь до последнего, пока тральщик не стал тонуть, а Коломеец, надев жилет, лихорадочно бежал к шлюпке. Прикинулся контуженым. В госпитале ему поверили, парня трясло от пережитого страха, с неделю заикался.
Как пострадавшего после контузии, обещали направить в строевую часть штаба, писать бумажки. Но угодил в роту флотского резерва, где некстати попался на глаза Маркину. Узнав, что Коломеец закончил десятилетку и немного говорит по-немецки, командир «Онеги» сжал его широкую кисть и, смеясь, предложил:
– Жми-жми, не стесняйся. О, парень грамотный, крепкий. Где воевал?
– На тральщике, подносчиком боеприпасов на трехдюймовке.
– Коллега. Я тоже артиллерией на тральщике командовал. Вся статья в наш отряд идти.
Леня попытался объяснить, что был контужен и ждет назначения в штаб. Маркин лишь отмахнулся:
– Я сам и ранен, и контужен. Ничего, оклемался, даже по девкам бегаю.
– Не оклемался я. Мне бы еще недельки две отдохнуть.
Но упрямый капитан-лейтенант хлопнул здоровяка Коломейца по плечу:
– У нас отдохнешь, улучшенное питание получать будешь. Все, вопрос решен.
Двадцатилетний Леонид Коломеец, работавший до войны нарядчиком на заводе, смертельно боялся фронта и делал все, чтобы не попасть на боевой корабль. В атлетически сложенном теле мужчины таилась душа мышонка. Слишком ошеломила его война, совсем не похожая на красивые плакаты, где отважные краснофлотцы били из орудий по карикатурным немецким кораблям.
Ждали сражения с немецкими кораблями. Красавец эсминец рассекал волну острым, как нож, форштевнем, а мощные 130-миллиметровые орудия были готовы поразить врага. Большая канонерская лодка, устаревшая и тихоходная, несла в башнях тяжелые шестидюймовые пушки, их 50-килограммовые снаряды были способны проломить любую броню.
Шли сторожевые корабли и минные заградители, сновали противолодочные катера, а впереди колонны уступом шли три тральщика, на одном из которых служил подносчиком снарядов Леня Коломеец. Движение колонны замедляли два грузопассажирских парохода, но флотилия выглядела солидно. Даже Леня Коломеец воспрянул духом, хотя не любил и боялся моря. Поэтому с десятиклассным образованием числился всего лишь подносчиком снарядов. На соседнем тральщике должность начальника артиллерии занимал старший лейтенант Никита Васильевич Маркин.
Героической битвы с вражескими кораблями не получилось. Из-за облаков вынырнули три «Юнкерса» и с воем вошли в пике. Бомба-пятисотка ударила в носовую часть канонерки, вторая рванула возле борта. В огромные пробоины хлынула вода, канонерка затонула в течение десяти минут. Горел пароход, заваливаясь на борт, над водой виднелись сотни человеческих голов. Люди карабкались вверх и тонули.
Прямое попадание пустило ко дну соседний тральщик. Коломейцу везло. В его тральщик запустили серию небольших бомб, две взорвались на палубе, убивая и калеча людей, круша надстройки. Именно в этот момент Леня потерял голову от страха и бросил орудие, наблюдая, как ворочаются в луже крови его товарищи-артиллеристы. Он считал, что с конвоем покончено.
Страх мешал ему увидеть, что корабли, большие и малые, ведут отчаянный бой с вражескими самолетами. Выбрасывали языки пламени тяжелые орудия, зенитные автоматы посылали вверх светящиеся трассы, пулеметчики ловили в сетчатые прицелы идущие в пике бомбардировщики. Катера подбирали тонущих людей, команда горевшего красавца эсминца тушила пожар и сумела сбить один из «Юнкерсов». Батареи эсминца работали без остановки, не давая самолетам снизиться.
На пароходе команда НКВД, сопровождавшая какой-то секретный груз, дружно вела огонь из ручных пулеметов и автоматов. Рота красноармейцев, вскинув винтовки, опустошала обоймы, обжигая руки о раскаленные стволы. Трехдюймовый снаряд тральщика догнал «Юнкерс» на выходе из пике, переломил фюзеляж возле хвоста, обломки врезались в воду, как камни, подняв фонтан брызг. Тысячи глоток торжествующе орали, подкидывая в воздух бескозырки и пилотки.
Стремительный «Мессершмитт», добивавший людей в воде, получил очередь в мотор и кабину, метнулся, как пришпоренный, и рывками понесся прочь, выстилая хвост дыма.
Флотилия понесла большие потери, но разгрома не случилось. Авианалет был отбит ценой многих жизней. «Юнкерсы» и «мессеры» больше не рисковали снижаться. Но если для большинства моряков и бойцов это стало боевым крещением, то такие, как Леня Коломеец, отсидевшиеся в щелях, надолго, если не навсегда заразились страхом.
Наверное, старший лейтенант Маркин сделал ошибку, взяв труса в славный отряд морской пехоты «Онега». Но выбора у него не было, да и не знал он, как вел себя Леня Коломеец. Проверим в бою, научим, подбодрим.
