Глава четырнадцатая
После того, что произошло в овраге, Петрову казалось, что то, ради чего они сюда пришли, произошло. Приказ выполнен. Бой окончен и можно идти назад. Но профессор Хаустов, отдышавшись, встал на ноги, поднял свою каску, осмотрел ее, вытащил из нее скомканную потную пилотку, разгладил и надел на голову.
– Пойдемте, Петров, – сказал он каким-то отяжелевшим голосом и перешагнул через распростертое на земле тело. Это был немец. Тот самый враг, которого он, студент истфака МГУ, Олег Петров, должен остановить здесь. Именно для того он сюда и пришел. Голова немца была искромсана так, что невозможно было понять, где его лицо, а где затылок. Петров смотрел на убитого и никак не мог понять, почему тот оказался рядом с ним. Кто же его так, подумал он, чувствуя внутри себя тошноту, которую, по всей вероятности, удержать уже не сможет, потому что она с каждым мгновением поднималась все выше и выше и, наконец, захлестнула пищевод, так что нечем стало дышать. Он успел только сказать профессору Хаустову:
– Глеб Борисович, что же это такое…
Кто-то крепкими руками держал его сзади за плечи. Кто-то потом плеснул на лицо воды и дал попить из фляжки. Он зачем-то подумал, что фляжка, должно быть, того самого немца, искромсанного прикладом или саперной лопаткой, и его снова стало выворачивать и корежить в приступе рвоты. Но внутри уже ничего не осталось, кроме желчи.
– Дайте попить, – отплевываясь от горечи, попросил он.
Ему снова дали воды. Фляжка так и осталась в его руках. Постепенно он пришел в себя и понял, что взвод идет к деревне, что он вместе со всеми, что рядом, живые, и профессор Хаустов, и Коляденков. Глеб Борисович все время шел рядом. Видимо, это он поил его водой и держал за плечи, когда Петрова рвало. Профессор где-то подобрал каску и теперь выглядел почти так же, как все. Каски теперь валялись повсюду.
Только когда уже вышли из оврага и рассыпались в цепь, Петров обнаружил, что штык и приклад его винтовки покрыты кровавой слизью. Он остановился возле борозды, на дне которой через снег набухала темная вода, и принялся отчищать приклад. Он смывал багровые наплывы и боялся, что его снова стошнит. Но внутри все будто онемело. И Петров подумал: видимо, это и есть то, о чем говорил профессор. Значит, дальше будет лучше.
Вышли к крайним дворам. Возле изгороди залегли. Пахло гарью. Пожар в деревне еще полыхал. Особенно там, на другом конце, возле переезда и насыпи. Оттуда и тянуло особенно едкой гарью. А здесь, похоже, не упало ни одного снаряда.
То, что они увидели дальше, ужаснуло их не меньше того, через что они прошли там, позади, в овраге. Кругом лежали мертвые тела. Многие обгорели, так что принадлежность их можно было понять только по стальным шлемам и оружию, лежавшему рядом. У других не было ни оружия, ни шлемов, ни одежды. Как будто пришли они сюда нагишом. Многие лежали в воронках и придорожном кювете. Они закрывали обугленными ладонями головы. В позах – ужас и обреченность.
– Вроде и ран нет, а мертвые, – сказал один боец другому, нагнувшись и рассматривая тело, едва прикрытое истлевшими лохмотьями.
– Снаряды такие, – ответил ему тот. – Кислород выжигают. Все живое мгновенно губят.
– Страшные снаряды.
– Так им и надо.
– А что, как и они нас такими долбить начнут?
– У них таких нет.
– Откуда ты знаешь?
– Лейтенант говорил.
Дошли до середины деревни. Здесь догорала баня. Других пожаров не было. Баня стояла за дорогой, внизу, почти в самом болоте, и к ней вела тропинка из ольховых колотых плашек. Тропинка была выложена старательной и хозяйственной рукой. Да и баня, видать, была свежая. Жалко. Сгорела. Снаряд упал дальше. Там дымилась огромная воронка. Горело старое дерево. Липа или ольха.
Ближе к переезду горело много техники. Тут побило и лошадей. Снаряды здесь ложились густо. Воронки перехватывали одна другую, и пойма возле переправы походила больше на заброшенный песчаный карьер. И всюду растерзанные тела лошадей и людей, обрывки кровавой одежды на изрубленных деревьях, искореженное железо, от которого еще исходили жар и запах преисподни.
Полугусеничный бронетранспортер с разбитой моторной частью и вырванным передним мостом чадил по ту сторону Боровны на пригорке. Он был развернут на запад. Возле пулемета застыл обгорелый пулеметчик. Он словно ждал команды «Огонь!», напряженно упершись плечом в бронещиток.
Значит, часть немцев все же пыталась уйти из-под огня и, возможно, кто-то ушел, разглядывая в бинокль результаты налета дивизиона гвардейских минометов, думал Мотовилов. После доклада старшины Звягина картина произошедшего стала еще более ясной. Уцелевшие сгруппировались на северо-восточном крыле Малеева, переждали налет и, взяв с собой раненых, решили выйти из зоны огня. Пошли оврагом, считая, что так безопаснее. Но именно там, в овраге, наскочили на второй взвод. Звягин встретил их гранатами и пулеметным огнем. Но в рукопашной второй взвод потерял треть своего состава.
Первую траншею Мотовилов приказал все же не занимать. Слишком уязвимой здесь была позиция. Слишком просматривалась из-за Боровны и простреливалась вдоль и поперек. Жаль было оставлять Малеево, где уцелело больше половины дворов и где можно было разместить на отдых бойцов, но непреложные законы войны заставляли его, командира подразделения, отвести роту на более надежный и безопасный рубеж. Здесь, в поле, фланги его закрывали болота и овраги. Дорогу простреливали орудия истребительно-противотанкового полка. При необходимости можно было отойти на третий рубеж, к Екатериновке. А потому, оставив в траншее на берегу Боровны охранение с пулеметом, Мотовилов отвел роту в глубину поля.
К вечеру с разъезда пришло пополнение – взвод низкорослых, коренастых бойцов, одетых в телогрейки, под командованием сержанта. Бойцы с любопытством крутили по сторонам головами, поблескивали черными узкими углями раскосых глаз, о чем-то переговаривались на непонятном языке. Командовал ими сержант. Ростом он значительно выделялся среди своих соплеменников. Сержант был таким же раскосым и скуластым, но по-русски говорил без акцента. Когда он увидел подходившего к строю старшего лейтенанта, сразу, по походке, догадался, что это командир, и подал команду: «Смирно!» Бойцы замерли, выровняв в плотной шеренге свои скуластые плоские лица.
Оказавшиеся рядом тульские односельчане старшина Звягин и бронебойщик Колышкин в изумлении стояли возле штакетника, позабыв о своих самокрутках, которые даром догорали в их черных от пороха и ружейной смазки пальцах.
– Ну и пополнение, – кивнул головой Колышкин, – пчелами, что ль, покусанные?
– Нет, Вань, это нация такая. Монголы. Монголов пригнали. Помнишь, возчик в сельпе был, Николаем звали? Из таких же.
– Вот тебе их и дадут, в твоем взводе самые большие потери. Как на гармони сыграть – твои, Никанорыч!
– Помилуй бог. Они ж русского языка не знают. Гыр-гыр… Слышишь, как разговаривают? Как ими командовать?
В гриву-душу, выругался про себя Мотовилов, поминая недобрым словом и командира полка, и штаб дивизии, и все вышестоящие штабы. Ну оставили бы их, этих, где-нибудь в тылу, при конюшнях или еще где, а сюда бы обыкновенную маршевую прислали. А нет маршевой, так из госпиталя, выздоравливающих. Хоть бы человек двадцать пять…
– Это кто? – не дослушав доклад сержанта, выкрикнул Мотовилов. Внутри у него все ходило ходуном, как на пружинах. Ни одна мысль не могла собраться и оформиться в законченную фразу. Такое с ним случалось только в бою, когда приходилось подниматься вместе с бойцами.
– Стрелковый взвод отдельной маршевой роты. Направлен в ваше распоряжение. – Сержант, растерянный, мгновенно побледневший, начал повторять свой рапорт осевшим голосом. – Старший команды сержант Кульбертинов.
– Кто, я спрашиваю? Вы… Кто?!
– Мы, товарищ старший лейтенант, из Якутии. Якуты. – Сержант Кульбертинов стоял перед Мотовиловым, плотно придавив к ноге винтовку с примкнутым штыком. Губы его тряслись от обиды и несправедливости, которую неожиданно обрушил на них командир роты.
– Кто?!
– Ураанхай сахалар, – произнес сержант Кульбертинов. – Якуты, товарищ старший лейтенант. Очень хорошие стрелки.
– Стрелки? – Мотовилов круто развернулся на каблуках, поискал что-то в пространстве. – Стрелки, говоришь… А по-русски твои стрелки разумеют? А? Или мне их надо еще языку учить? Под носом у немцев!
– Язык знают не все, товарищ старший лейтенант, а стрелки все как один хорошие.
– Вон, видишь, стожок? – Мотовилов начал приходить в себя. Он огляделся и указал в поле. – Шесток вверху видишь?
– Вижу.
– Стреляй.
Сержант вскинул винтовку, оглянулся на своих земляков и, недолго целясь, выстрелил. Верхняя часть шестка так и отскочила в сторону.
– Видал? Охотник! Кто-нибудь еще так может?
– Все так могут, товарищ старший лейтенант.
– Любого, говоришь? Вот вы, товарищ боец.
Сержант Кульбертинов продублировал приказ по-якутски.
Боец вышел из строя и сказал:
– Пуля жалко. Немец жди.
– Давай-давай, сынок, покажи, что умеешь. А на немцев у нас патронов хватит.
Боец вскинул винтовку, выстрелил. Пуля сбила самую верхушку шестка. Было хорошо видно, как полетели белые щепки.
Строй одобрительно загудел, лица засияли улыбками.
– Вижу, хорошие стрелки. Только надо помнить вот что: здесь не тайга и не охота, а передовая, и стрелять надо не в зверя, а в человека. Смогут твои охотники, сержант, стрелять в человека?
– Будут стрелять. Только им каждый раз об этом говорить надо. Приказ отдавать.
– Под пулями вам надо полежать, вот что. Тогда быстро поймете, что немца бить надо без напоминания.
– Им надо приказ. Они его исполнят.
Мотовилов выслушал сержанта, еще раз посмотрел в поле, на стожок, и покачал головой. Подумал: ладно, в гриву-душу, хоть какое, а все же – пополнение. Значит, не забыли они нас.
– Вот что, Кульбертинов, давай список взвода. Разлучать вас не стану. Но командира взвода назначу своего. А ты будешь его заместителем. Веди своих братьев на кухню.
Так в Третьей роте появился четвертый, сверхштатный взвод. Командиром якутам Мотовилов назначил младшего лейтенанта Старцева.
По тому, как гремело справа и слева, старший лейтенант Мотовилов делал следующие выводы: армия, может, две, а может, три и более дивизий, встала в оборону, противник остановлен и теперь прощупывает слабые места по всему фронту. Бросает в дело до батальона с бронетехникой и, если ничего не выходит, отскакивает и затем, делая частную перегруппировку, снова бодает оборону армии. Но где полк? Почему он до сих пор не подошел? А может, полка как такового, как цельной тактической единицы, уже и вправду нет? Раздергали полк на отдельные роты, батальоны и полубатальоны, заставили ими вот такие же большаки и проселки, шоссе и полустанки, чтобы не дать немцам вольным потоком растекаться на восток, к Москве. И бьются теперь эти немногочисленные отряды заграждения, выдыхаются в отчаянных схватках в ожидании подхода основных сил. В таких обстоятельствах судьба его Третьей роты выглядела совсем незавидной. А чего ты ожидал, бывший полковник, а теперь старший лейтенант Мотовилов, говорил он сам себе, чтобы хоть как-то примириться с обстоятельствами. Пополнение тебе какое-никакое прислали, патронов и гранат на разъезде бери сколько хочешь, полком истребителей-противотанкистов усилили, залп дивизиона «катюш» по твоей заявке произвели. Вот и сиди в окопах, укрепляй оборону, совершенствуй систему ходов сообщения, блиндажей. Думай, как дальше держаться. Не забывай при всем при том о партийно-политической работе. На последней мысли, пришедшей в его голову совершенно неожиданно, Мотовилов чуть не поперхнулся. Пусть об этом у Бурмана голова болит, подумал он. И заныло в груди вот о чем: оборона-то обороной, и она, конечно же, укрепляется с каждым часом, противник отбит и теперь какое-то время ему не до них, но по тылам ходит группа, а может, и не одна, «древесных лягушек». Еще по летним боям и рассказам полковых разведчиков Мотовилов знал, что так немцы экипируют не простую разведку. И повадки у них другие. Тела убитых в лесу «древесных лягушек» по его приказу в расположение привез старшина Ткаченко. По одежде, экипировке и тому, что при них было обнаружено, Мотовилов сделал однозначный вывод, что это диверсанты. Через штабную рацию артполка связался с военным комендантом Серпухова, сообщил о том, что произошло в ближнем тылу вверенного ему боевого участка, об убитых и о том, что при них обнаружена взрывчатка, пистолеты с глушителями и три пачки советских тридцаток в банковской упаковке, в рюкзаках комплект красноармейской одежды, советские папиросы и спички, бланки командировочных удостоверений.
После той телефонограммы Мотовилов ожидал, что из Серпухова тут же прибудут люди из особого отдела, займутся и убитыми, и теми, кто наверняка сейчас бродит по лесу в их ближнем тылу. Но никто не прибыл из Серпухова для расследования этого происшествия ни сразу, ни потом. И Мотовилов понял, что нужно действовать самому. Ведь это его тыл. И, если что случится, с него в первую голову и спросится. На разъезде вон сколько складов, одних только артиллерийских снарядов. Да и роту могут отрезать в два счета.
Первый взвод заканчивал окопы на отсечной позиции. Часть людей тем временем отдыхала в блиндаже, построенном по всем правилам фортификации. Перекрыли двумя рядами бревен и замаскировали снопами соломы. Среди работавших на окопах ни Хаустова, ни студента Петрова Мотовилов не заметил и протиснулся в блиндаж. В ноздри ударило душным теплом и запахом давно не мытого человеческого тела. И ротный сразу подумал: если до вечера немец не сунется, ночью надо истопить несколько бань и хорошенько, может, даже и с парком, помыть роту. Санинструктор уже доложил: бойцов донимает вошь. А старшине надо сказать, чтобы съездил в Серпухов и привез на всю роту комплект чистого белья, летнего и теплого. И – мыла. Да и шапки уже пора раздать. А где их взять? Вот пускай в Серпухове и ищет. Там, говорят, швейная фабрика есть. Если не эвакуировалась, то подштанников моим ребятам нашьют скоро, размышлял Мотовилов, по храпу и сонному бормотанию пытаясь узнать, где спит Хаустов. С мылом, конечно, будет потяжелей. Но вошь и без мыла можно взять – паром! Пускай и бойцы попарятся хорошенько, и одежду через котлы протащить. Он включил карманный фонарик, и первое, что увидел, устремленные на него глаза профессора.
– Почему не спишь, Глеб Борисович? – спросил он Хаустова, хотя пришел с другим, и лишние разговоры разговаривать было некогда.
– Солдатский сон не дольше полета пули, – ответил Хаустов и начал собирать шинель, вытряхивать из нее соломенную труху, застегивать хлястик.
Мотовилов невольно подумал: откуда он знает, что я за ним?
Хаустов же подумал вот о чем: почему ротный так быстро забыл о недоверии к нему и теперь, после поездки на станцию и разведки, начал полностью доверять ему? Почувствовал военную косточку? Нашел надежную опору? Что ж, на безрыбье, как говорят, и рак… Голос Мотовилова разрушил его размышления:
– Времени, Глеб Борисович, нет. Слушайте приказ: поднимайте Петрова и Коляденкова, берите с собой свои трофейные винтовки, они вам там особо пригодятся, двоих стрелков возьмете из новоприбывших, отбирайте самых лучших, охотников. Пойдете к разъезду Буриновскому со следующей задачей…
