Книга: Не отступать! Не сдаваться!
Назад: 20
Дальше: 22

21

В тот же вечер саперы проделали проходы в огораживающем высоту минном поле. А глубокой ночью к переднему краю противника полезли разведчики. Они не возвращались долго, и Егорьев уже побаивался, как бы они не были замечены боевым охранением немцев. С минуты на минуту ожидал лейтенант, что вот-вот услышит шум боя, и тогда его разведка будет рассекречена. Но все обошлось благополучно. Вернулись все и с хорошими известиями: немцев на высоте не больше двадцати человек, пулеметов у них четыре, их размещение выяснено, так что координаты артиллеристам хоть сейчас подавай, а у танка вообще никаких признаков жизни не замечено: стоит себе на отшибе грудой железа, и даже никто его не охраняет.
Егорьев тут же связался по телефону с Полесьевым, доложил результаты разведки, спросил, не меняется ли чего. Ротный отвечал, что никаких изменений в план не внесено, но предупредил, чтобы Егорьев на артиллерию особенно не рассчитывал: им хоть и подвезли снаряды, но подвезли мало, и больше чем три-четыре залпа ему выделить не смогут. Распорядился также старший лейтенант и о том, чтобы нарочный с координатами огневых точек противника в батарею отбыл этой же ночью. В конце сказал, что при атаке будет присутствовать лично.
Телефонную трубку Егорьев повесил в отличном настроении. Все шло как нельзя лучше, хотя до главного дело еще и не дошло. Следующим вечером временно находящаяся в распоряжении Егорьева группа саперов отправилась уже окончательно снимать мины для прохождения атакующих цепей. До трех часов ночи лазили саперы по нейтральной полосе, а вернувшись, огорошили Егорьева известием: мин нет.
— Как это нет? — удивился лейтенант.
— А так, нет и все, — отвечал чумазый сержант, командир отдаления саперов, — будто черти их поснимали.
— Не может быть. Ведь вчера ночью-то были?
— Вчера были. А сегодня нет, ни единой.
— Да хорошо ли вы смотрели?
— Каждый метр на брюхе облазали. Как на духу говорю: ни единой нету, — божился сержант.
Однако Егорьев не верил. Как это так безо всякого нашего участия могло пропасть перед передним краем противника невесть куда все минное поле?
Тут же с командой саперов был послан старшина Кутейкин, а приказ еще более ужесточен: прощупать и протыкать штыком каждый сантиметр.
Было уже около шести утра, когда вновь вернувшиеся саперы принесли все ту же весть — мин нет.
— Да куда же они все подевались? — сокрушался Егорьев.
— Не имеем понятия, — пожимая плечами, в один голос отвечали Кутейкин и сержант-сапер.
Атака была назначена на семь часов. Егорьев, не зная, как поступить в такой ситуации, и считая, что здесь слишком много подозрительного, побежал звонить Полесьеву.
Спокойный голос ротного успокоил разволновавшегося лейтенанта.
— А на кой черт они тебе сдались? — звучало на другом конце провода. — Нет и нет, тебе же лучше. Я понимаю, если бы их в два раза больше стало. Если все проверил — действуй смело. В шесть сорок я буду у тебя.
Егорьев вышел из блиндажа, подозвал старшину, осведомился, все ли готово. Кутейкин доложил, что взвод находится в полной боевой готовности и ждет сигнала к атаке.
Без двадцати семь подошел Полесьев в сопровождении солдата с телефонным переносным аппаратом и катушкой провода.
— Вот, — указывая на телефониста, пояснил старший лейтенант, — как только высоту захватим, сразу же связь туда.
И он вместе с Егорьевым, старшиной и солдатом-телефонистом прошел в вырытый перед землянкой Егорьева окопчик. Хоть и стояли они там не больше четверти часа, Егорьеву эти минуты показались вечностью. Он был сильно взволнован, его даже внутренне как-то трясло, но не от страха, нет, а от нетерпения и неизвестности — ведь это была первая в его жизни боевая атака. Лейтенант время от времени поглядывал то на смотрящего в бинокль на позиции немцев Полесьева, то на застывшего с ракетницей старшину и не реже чем через полминуты на свои часы. Наконец означенный срок пришел. Егорьев еще раз посмотрел на часы, как отстукивает стрелка последние перед атакой секунды, глянул на Полесьева, но тот оставался непроницаем, и тихим, но твердым голосом скомандовал:
— Старшина, ракету
Кутейкин разломил ракетницу надвое, всунул в ствол уже бывший наготове патрон, вновь сомкнул пистолет и, подняв вверх правую руку с зажатым в ней оружием, нажал на курок. Зеленая ракета быстро взвилась вверх и, зависнув на мгновение в наивысшей точке, так же быстро стала опускаться по дуге, пока не потонула в расплывшемся над рекой предутреннем тумане. Прошло еще несколько томящих секунд, и вдруг слева опушка леса вспыхнула будто яркими зарницами. В то же мгновение послышался свистящий шум пролетающих снарядов, и немецкие траншеи потонули за стеной дыма и пыли. Еще три раза красными всполохами озарялся край леса. Затем все стихло, и лишь ветер медленно отгонял прочь клочья черной гари. И тут Егорьев понял, скорее почувствовал, что настал черед действовать ему Сдвинув на подбородок ремешок каски и стиснув в руке рукоять револьвера, последний раз огляделся вокруг и, поймав уверенно-подбадривающий взгляд притаившегося с автоматом на изготовку старшины, вскочил на бруствер, оборачиваясь лицом к траншеям, закричал:
— Взвод, слушай мою команду! В атаку, цепью, бегом ма-арш!
И, краем глаза увидев, как появились перед траншеями фигуры в выгоревших солдатских гимнастерках, устремился вперед.
Бежали все, дружно и споро, ровно растянувшейся цепочкой с одинаковыми промежутками. И бежали так до тех пор, пока из-за окончательно прогнанной ветром чадной и удушливой завесы, почти в упор, по атакующим не ударил пулемет. Сначала длинной веерной очередью он заставил весь взвод залечь, затем короткими очередями принялся выкашивать из распластавшейся на ровном гладком месте цепи людей. Некоторое время взвод вяло отстреливался из винтовок и автоматов, потом, оставляя убитых и раненых, принялся отползать назад.
Егорьев увидел, что атака захлебывается и нужно срочное решение, которое могло бы спасти положение. Внимательно вглядевшись в немецкие позиции и убедившись, что этот пулемет единственный уцелевший, лейтенант обернулся к лежавшему рядом старшине, прокричав ему в ухо:
— Дьякова сюда! Дьякова с пулеметом!
Старшина пополз вдоль цепи, руганью заставляя всех оставаться на местах, осыпаемый градом пуль. Через несколько минут он вернулся с Дьяковым.
— Пулемет! — прохрипел Егорьев, указывая рукой вперед.
Дьяков приспособил своего «Дегтярева», примерился и начал целиться. «Ну что же он так долго», — морщась, словно от зубной боли, подумал Егорьев. И тут же по ушам стеганула короткая очередь.
Немецкий пулемет замолчал, и Егорьев, поднявшись во весь рост, нечеловеческим срывающимся голосом проорал: «Вперед!» — и устремился к немецким траншеям. Оттуда нервно ударили автоматы, но остановить подбежавших к самым брустверам красноармейцев немцы уже не смогли.
Егорьев готовился спрыгнуть в немецкий окоп, как вдруг правую руку резко откинуло назад. Боли он не почувствовал и лишь инстинктивно прижал руку к груди, невзначай посмотрев на свой пистолет. Револьвер был пробит и покорежен попавшей в него пулей. Зажав в руке исковерканное оружие, Егорьев прыгнул в окоп и устремился на только что стрелявшего в него немца. Тот выставил вперед автомат, но на спуск нажать не успел: с бруствера его срезал длинной очередью старшина Кутейкин. Немец охнул и, выронив автомат, повалился на дно окопа. В траншее шла рукопашная, немцев теснили вправо, и Егорьев, немного приходя в себя после беготни под пулями, огляделся вокруг. Это был, по-видимому, тот самый окоп, откуда всего минуту назад вел стрельбу немецкий пулеметчик. А Кутейкин, похоже, только что застрелил второго номера. Первый же лежал сейчас в двух шагах от Егорьева, уткнувшись лицом в рассыпанную по брустверу груду стреляных гильз, сжимая в руках пулемет с торчавшим концом недожеванной ленты. Преодолевая брезгливость, Егорьев подцепил носком сапога немца под подбородок и перевернул на спину. Пулемет скатился вниз, каска упала с головы убитого, и Егорьев увидал на его лбу три кровавых отверстия — следы пулевых ранений.
— Вот так Дьяков, — подивился старшина, тоже смотревший на лежавшего с пробитым лбом немецкого пулеметчика.
— Да-а, — протянул Егорьев, размазывая по лицу перемешанный с грязью пот. — А у меня вот что.
И он показал старшине свой пистолет.
— Разрывным, — определил Кутейкин. Нагнувшись ко второму немцу, старшина вытащил из-под него «шмайссер». — Держите, лейтенант. А это, — он с презрением покосился на пистолет, — это выкиньте подальше.
Егорьев так и сделал, забросив свой револьвер далеко в траншею. Затем взял немецкий автомат и, направив его стволом в землю, нажал на курок. Выстрела не было.
— Как тут? — тряхнув автоматом, обратился к Кутейкину лейтенант.
— Вот, — старшина взвел пружину, и автомат, на спусковом крючке которого Егорьев все еще продолжал держать палец, содрогнувшись, выпустил короткую очередь.
— Ага, спасибо, — поблагодарил Егорьев и взялся за автомат обеими руками.
В это время в окоп спрыгнули Синченко, Золин и еще один солдат, временно числившийся до выздоровления Лучинкова вторым номером при противотанковом ружье. Последний на мгновение замешкался и тут же получил из-за угла траншеи автоматную очередь. Согнувшись, схватился руками за живот, уронив в окоп чуть не пришибившее едва успевшего отскочить в сторону Синченко ружье, а вслед за ПТРом свалился вниз и сам. Вскинув винтовку Золин выстрелил куда-то и, чертыхаясь, сообщил, что не попал. Синченко нагнулся к солдату, приподнял его голову и, тут же выпустив ее из рук и заметно побледнев, сказал:
— Готов.
Золин нагнулся было тоже, но Синченко, сунув ему прямо в руки ПТР, зло проговорил:
— Бери, чего стал, пошли…
И оба побежали по траншее туда, где шла рукопашная схватка. Егорьев поспешил за ними, а старшина, оставаясь на своем месте, заверил:
— Я сейчас, только диск сменю…
Вытащив из притороченного к поясному ремню круглого брезентового чехла запасной диск и вогнав его в автомат, Кутейкин упрятал в чехол опорожненный и намеревался уже догонять остальных, когда грудь наискосок острой болью обожгла очередь. Старшина уронил автомат, сделал несколько шагов вперед и, почувствовав, что задыхается, привалился к стенке окопа, судорожно рванув на себе ворот гимнастерки. Но боль становилась все сильней, а каждый глоток воздуха давался все труднее и труднее. Перед глазами Кутейкина поплыли желтые кольца, из перекошенного рта хлынула кровь, ноги подкосились, и старшина боком съехал на землю. А боль, жуткая и нестерпимая, уже завладела всем телом, парализовала каждую клеточку в организме, расплавленным железом разлилась в груди, судорогой сводила суставы. Еще какое-то время Кутейкин видел сквозь мутную завесу фигуры Синченко, лейтенанта, Золина… Вот первые двое скрылись из виду, а Золин задержался, приложился к винтовке… целится… Но не выстрелил, побежал дальше. И вот его теперь тоже не видать… Сознание стало медленно уплывать. Из последних сил он запрокинул назад голову и увидел небо. Синее, безоблачное, оно поражало своей яркостью и чистотой. Вдруг боль стала проходить, а небо неожиданно полезло прямо в глаза. Оно накатывалось с поразительной быстротой, и прежде чем старшина успел что-либо подумать, небо уже заполнило все его сознание…
Обогнув еще один поворот, Егорьев и Золин наскочили неожиданно на немецкий блиндаж. Но прежде чем лейтенант успел сообразить, что это именно блиндаж, он, получив от Золина подножку, полетел под дверь лицом вниз. В то же мгновение туда, где он только что стоял, полоснула автоматная очередь, открошив от стенки траншеи комья глины. Золин, бросив и ПТР, и винтовку, ударом ноги вышиб из рук стрелявшего немца автомат, но тут же получил кулаком в лицо и отлетел на дно окопа. Немец бросился на него, и через секунду оба уже катались по земле, в клочья разрывая друг на друге одежду. Наконец немец одержал верх и, надавив коленом Золину на грудь, принялся его душить. Золин отчаянно хрипел, обхватив пальцами запястья схвативших его за горло рук, сопротивлялся из последних сил. И пока Егорьев, поднявшись и подобрав свой автомат, примеривался, как бы поудачней ударить им немца, откуда-то выскочил младший сержант Уфимцев. На ходу вытащив из-за голенища сапога длинный финский нож, с размаху всадил его по самую рукоять в спину душившему Золина немцу. Затем вместе с Егорьевым общими усилиями оттащили уже, по сути дела, мертвого, но все еще продолжавшего, будто тисками, сдавливать горло Золина немца. Золин посмотрел куда-то мимо них выпученными из орбит глазами и, судорожно хватая воздух, отодвинулся подальше от места схватки, потирая рукой всю в багрово-синих полосах шею, будучи не в силах вымолвить ни слова и лишь, словно ненормальный, ожесточенно тряся головой. Пока Золин приходил в себя, Уфимцев вытащил из спины убитого им немца свой нож и, обернувшись к Егорьеву, промолвил:
— Кажется, все…
Тут только лейтенант услышал наступившую кругом тишину. Оглядевшись вокруг и увидев сбредающихся с обоих концов траншеи солдат, громко приказал:
— Рассредоточиться! Оборону занять, станковый пулемет на правый фланг! И не сползаться сюда, не сползаться! Всем по местам! Телефониста ко мне!
Солдаты, так же устало и равнодушно, как и шли сюда, направились обратно. Около Егорьева остались лишь подошедшие с другой стороны Синченко и Глыба, да все еще продолжавший сидеть на том же месте и потирающий свою шею Золин. Синченко сообщил, что полесьевского телефониста убило.
— А где телефонные принадлежности? Целы? — спросил Егорьев.
— Вроде целы, — отвечал Синченко. — Да вот они, у Петра.
И, махнув рукой стоявшему невдалеке Глыбе, крикнул:
— Эй, Петро, гони сюда аппаратуру!
Глыба подошел, держа в одной руке телефон, в другой — разматывающуюся с каждым его шагом катушку с проводом.
— Ага, значит, провод дотянул, — обрадовался Егорьев.
— Дотянули, — поправил его Глыба и охотно пояснил: — Его еще на склоне пулеметом срезало. Ну мы и дотянули, так сказать, сознавая необходимость.
— Понятно, понятно, — кивнул головой Егорьев. — Тогда давайте заносите в блиндаж, оттуда и говорить будем.
Глыба зашагал к блиндажу, но Синченко, бывший ко входу ближе, ногой распахнул дверь и вошел первым. Не успел он оглядеться вокруг, как откуда-то из глубины раздался выстрел, и пуля, пролетев над головой Синченко, ударившись, расщепила дверной косяк. Так и стоя в дверном проходе и не отрывая от живота висящий на ремне трофейный автомат, лишь немного подогнув ноги и чуть отпрянув назад, Синченко дал длинную очередь, и тут же какой-то человек, выронив пистолет, распластался на полу. Все мгновенно вбежали в блиндаж, держа оружие наготове, окружили корчившегося на полу немца. Собрав в кулак на окровавленном животе полы расстегнутого мундира, немец приподнялся на локте, оглядел собравшихся вокруг него полукольцом людей, перевел взгляд на лежащий в нескольких шагах от него пистолет. Перехватив его взгляд, Егорьев, резко подавшись вперед, ударом ноги отправил пистолет в угол блиндажа.
— О, найн, найн! — На искаженном гримасой боли лице немца изобразилась слабая улыбка. — Ихь капитулире, сда-юс.
И он, подняв вверх левую руку, прижимая локоть правой к животу и касаясь собранной в лодочку ладонью плеча, как бы в подтверждение своих действий, повторил:
— Сда-юс.
— Сдаюс! — зло передразнил немца Синченко. — А какого ж черта в меня стрелял?
Немец, по-видимому, не понимая слов, но будучи встревоженным сердитым тоном Синченко, вопрошающе посмотрел на Егорьева, распознав в нем офицера. Но Егорьев молчал, и Синченко, уже обращаясь к лейтенанту в таком тоне, будто собирается прибить сидящую на стене муху, попросил:
— Разрешите, я его докончу. На кой он нам нужен, раненный. Только медикаменты на него переводить потом.
И, не дожидаясь ответа, передернув затвор, стал поднимать автомат. Немец догадался по приготовлениям Синченко, что с ним собираются сделать. Но, против ожиданий, молить о пощаде не стал и лишь, отодвинувшись к стене, закрыл голову руками.
— Отставить! — Егорьев взялся за ствол автомата и опустил его вниз.
— Почему отставить?! — возмутился Синченко. — Если бы он минуту назад на пять сантиметров ниже взял, у меня бы дырка в голове была. А вы мне сейчас — отставить!
— Нун, шиссе, шиссе! — со злой решимостью в ярости закричал немец, отнимая руки от головы и с ненавистью глядя на Синченко.
— Ах, ты еще и недоволен, гад?! — взбесился окончательно выведенный из себя Синченко, вырывая свой автомат из рук Егорьева и наводя на немца.
— Я сказал отставить! — рявкнул лейтенант, но это не возымело никакого действия.
Тогда Егорьев схватил Синченко за руку, и направленная на немца очередь ушла в пол. Синченко кулаком оттолкнул лейтенанта, снова хватая свой автомат, Егорьев накинулся на него, выворачивая за спину руку. Ему на помощь подошел Глыба, побросав телефонные принадлежности, и проделал со второй рукой своего разбушевавшегося друга, все еще пытавшейся дотянуться до курка, то же самое. Вдвоем они прижали Синченко к полу, автомат, бряцнув, упал рядом. Теперь Иван мог его достать разве что только зубами.
— Золин! — крикнул Егорьев, кивком головы указывая на лежащий на полу автомат.
Тот подобрал оружие и, повесив себе на плечо, отошел обратно к двери. Глыба с лейтенантом тем временем отпустили Синченко, предварительно оттащив его в противоположный от немца угол.
Немец смотрел на эту сцену с презрительной улыбкой на губах.
— Ja, — промолвил он со злой иронией. — Disziplin in Rote Armee ist sehr hoh!
И, обернувшись к Егорьеву, гордо вскинув голову, произнес:
— Jch bin Offizier. Und ich will nicht verschiedene Komedium beobachten.
Егорьев, которому школьное образование позволило понять смысл речи немца, хотел было ответить в пределах все того же школьного образования, что немец является военнопленным и обращаться с ним будут как полагается, но для этого он должен не переходить дозволенных рамок, в частности, столь ироничный и злобный тон оставить навсегда. Но Егорьева упредил Глыба. Подбежав к немцу, с возмущением стал говорить, дословно все переводя:
— В Красной Армии сильная дисциплина! Он не желает созерцать разные комедии! Видали? Ах ты… — Глыба задохнулся от гнева и, не найдя, видимо, более оскорбительного слова, выдохнул: — Ах ты офицер! Ну и наглый!
И вдруг, ко всеобщему удивлению, немец почти без акцента выговорил по-русски:
— Грязная солдатская свинья!
У Глыбы так и отвалилась челюсть. Простояв несколько секунд в оцепенении, он, коротко замахнувшись, неожиданно ударил немца сапогом по лицу процедив сквозь зубы:
— Вонючий сосисочник!
— Бэй, бэй! — нервически засмеялся немец, роняя на пол капли крови с мгновенно распухших губ. — Нэ долго осталось. Все равно вас скоро всех побьют, повесят на фонарных столпах, с лыца земли сотрут, в порошок, в порошок сотрут!
Глыба ударил немца еще, на этот раз в живот, и тот, вдруг изогнувшись всем телом, издал душераздирающий крик.
— Ой! — сморщившись и глядя на немца с таким выражением лица, как будто сейчас заплачет, воскликнул Глыба. — Он же раненый.
Переполнявшая его ненависть мгновенно уступила место обыкновенному человеческому состраданию.
— Ему надо помочь, — решительно заявил Петро и сделал шаг к немцу.
— Прочь! Прочь! — поводя вокруг себя рукой и извиваясь по полу, простонал немец.
— Ну и дурак, — искренне высказался Глыба и отошел в сторону.
Немец не ответил и лишь, закрыв глаза, шептал что-то неразборчивое на своем языке.
— Так ему и надо, — злорадствовал из своего угла Синченко. — Пусть теперь загибается.
Егорьев подошел к немцу, вытащил из кармана бинт, но как только нагнулся, тот мгновенно перевернулся на спину и принялся ногами отбиваться от лейтенанта, не давая себя перевязывать.
— Помогите, подержите его! — крикнул Егорьев солдатам.
Глыба и Золин подошли, Синченко не сдвинулся с места. Втроем обмотали немца бинтом, уложили на стоящую тут же кровать, привязав руки и ноги к металлическому каркасу.
— А кто-то позвонить собирался, — невзначай напомнил Золин, когда с немцем закончили.
— Эх ты, совсем забыл, — хлопнул себя по лбу Егорьев и направился к оставленному Глыбой на полу телефону. На полпути остановился, обернувшись и показывая на немца, приказал:
— Этого подушкой накройте, чтобы не подслушивал.
— А не задохнется? — спросил Глыба.
— Ну и черт с ним! — в сердцах ответил лейтенант, раздосадованный тем, что с этим проклятым немцем совсем вылетело из головы связаться с ротным.
Поставив телефон на стол и покрутив ручку долго ждал ответа, пока наконец сквозь гул и трескотню помех не прозвучало:
— Кто на проводе?
— Говорит Четвертый, — закричал в трубку Егорьев. — Четвертый!
— Минуту!
На мгновение вдруг все стихло, и тут же послышался голос Полесьева.
— Четвертый, как там у тебя?
— Порядок, — радостно сообщил Егорьев, — взяли.
— Немцы не контратакуют?
— Никак нет, драпанули за реку.
— Высылаем к вам Второго. Как поняли?
— Отлично! — воскликнул лейтенант, но тут же поправился: — Я хотел сказать, понял отлично. — Это означало, что на подмогу идет второй взвод.
— Что еще? — спросил в трубке приглушенный голос ротного.
— Взяли «языка», но нужна медицинская помощь. Ему, и не только ему.
— Фельдшер будет, — заверил Полесьев. — Какие потери?
Орать в трубку, что потерял убитыми и ранеными треть личного состава, было бы по крайней мере неосторожно, поэтому Егорьев ответил:
— Доложу в письменном виде.
— Добро, конец связи.
Егорьев повесил трубку, подкрутив рукоятку телефона, и, потирая друг о друга ладони, обернулся к солдатам.
— Ну, теперь полный порядок.
Назад: 20
Дальше: 22