Андрея не отпускало странное ощущение сумбура и путаницы. Вот он по-человечески пытается общаться с этими чернявыми, добродушными парнями. Язык у них – полная абракадабра. Но они умудряются понимать друг друга. Шандор, коверкая слова, объясняет, что выучил русский язык на Восточном фронте. Он год воевал против русских, на Украине, на Днестре, потом, в Марамуреше, он со своим генералом перешел на сторону русских.

Черт возьми, мадьяр говорит это таким спокойным голосом, что у Андрея начинают чесаться руки. Этот солдат воевал сначала за фашистов, теперь за русских, он спокоен и жрет свой чертов богрыч и угощает Аникина сливовицей. Сливовица пахнет цветущим садом и обжигает пищевод, и Андрей чувствует, что умом он заставляет себя понять эту ситуацию, но сердцем принять ее не может.

А Шандор на ломаном русском языке говорит о том, что он не хотел воевать за фашистов, и что его заставили. Он с радостью перешел на сторону русских. Он так говорит, коверкая русские слова. А еще добавляет, что зря русские поверили румынам и приняли их в союзники. Он говорит, что никогда не надо доверять румынам.

Шандор уверяет, что вся венгерская армия перешла бы на сторону русских, если бы на нашей стороне сейчас не воевали румыны. Он с жаром говорит о том, что сейчас дивизии проклятых румын вместе с русскими наступают на Венгрию, и многие венгерские солдаты из-за этого остаются на стороне фашистов. Они будут защищать свою Венгрию от румын. Чертов патриот нашелся…

И тут Аникин не выдерживает. Он очень далеко, по-русски, посылает лично Шандора, и всю его армию, и румынские дивизии. По лицу венгра видно, что русский язык Аникина он прекрасно понял. Какая-то внутренняя борьба отражается на смуглом лице союзника. Андрей понимает, что он не будет ссориться. Он виновато улыбается, но Аникину плевать. Шандор как ни в чем не бывало пытается завести с ним разговор, но Аникин сыт по горло. Он разворачивается и уходит, не сказав больше ни слова и думая только об одном: «Прав, трижды прав Талатёнков – этим иудам только морды бить…».

На место командира тут же устраивается временный боец Гриб, молоденький парнишка из вновь прибывших. Этому не до тяжелых раздумий. Все его мысли – только о еде. Еще не изжил в себе привычки тыловой голодухи. На фронт отправлен из следственного изолятора, куда, по его словам, угодил за полбуханки хлеба, украденной на рынке. Кивая головой мадьяру, Гриб начинает орудовать ложкой с такой частотой, что становится ясно – мадьярскому вареву остается жизни не больше минуты.

Уже на марше Аникин замечает, что Гриб то и дело картинно выбрасывает вперед руку, обнажая на грязной кисти наручные часы.

– Что, Гриб, никак не словишь сигналы точного времени? – тут же среагировал на обнову шагающий рядом Талатёнков.

Парнишку так и распирает от демонстрации трофея. Он принимается подкручивать колесико механического взвода.

– Противоударные, понял?… – важно отвечает Гриб. – Швейцарские…

– Где взял? – строго спрашивает Аникин.

– Так это… товарищ командир… у мадьяра сменял… – слегка поубавив пыл, говорит Гриб. – Это ж последнее слово техники. Не то, что те были – карманные, с цепью – короче, будто кулак какой… Тем более я их у фрица убитого подобрал. Помните, когда наскочили на немецкий обоз разбомбленный? Не удержался: лежали прям возле него, на земле. Наверное, из кармана выпали. На кой они мне? А эти – то, что надо. Удобно, все время на руке…

Талатёнков, услышав об этом, захохотал и затряс головой.

– Ну и дубина же ты, Гриб. Стоеросовая!.. Те, карманные… они ж у тебя золотые были…

– Да ну?… – воскликнул Гриб. На миг боец даже замер от растерянности, тут же получив хорошего тычка от идущего позади Крапивницкого.

– Обули тебя, Гриб, – злорадно усмехнулся Талатёнков. – Как пить дать, мадьяр тебя облапошил…

– Так вот чего ты так их выменять хотел? – выдохнул Гриб. – Чего ж ты раньше молчал… Что не сказал, что они золотые? – унывным голосом лепетал он.

Талатёнков перестал хохотать и отвернулся.

– Что молчишь, Телок? – спросил Крапива. Он, как и другие бойцы, слышал весь разговор. – Видать, сам хотел салабона объегорить да опоздал. Мадьярский братушка, вишь, пошустрее оказался…

– Слышь, Крапива… как дам щас по циферблату, все стрелки враз переведутся на девять-двадцать… – насупившись, пробурчал Талатёнков.

– Ой, как страшно стало… прям дрожу… – не унимался Крапивницкий.

– Ладно, хорош лаяться… часовых дел мастера… – одернул спорщиков Андрей. – Нашли из-за чего. Все одно – побрякушки фашистские…

– А все ж таки, товарищ командир, эти – на ремешке… – опять, не удержавшись, поднял свою руку Гриб. – Удобно! Не то, что те, на цепочке, буржуйские…