– Да чего ты его успокаиваешь, он все равно ни хрена не понимает… – сплюнув возле эсэсовца, сказал Талатёнкову Караваев.

– Не у-убива-айте меня-я… – вдруг прогундосил, всхлипывая эсэсовец.

Первую секунду вся группа остолбенело уставилась на пленного. Неужели померещилось?

– Не убивай-а-айте… – в слюнях и соплях опять жалостливо заныл валявшийся на полу фашист.

– Ах ты, гад… – взвился над ним Талатёнков. – Так он, братцы… он по-нашему балакает!

– Телок… остынь… – осадил бойца Аникин. Отодвинув его рукой, младший лейтенант присел на корточки прямо напротив разбитой физиономии фашиста.

– Откуда знаешь язык, эсэсовская морда? – доходчиво спросил Аникин пленного.

– Я не эсэсовец… – заверещал фашист.

– Вот гад… – не удержавшись, вставил Талатёнков. – Может, ты еще скажешь, что ты Пречистая Дева?

– Телок, не богохульствуй… ты же в церкви… – с почтением оглядываясь вокруг, одернул товарища Караваев.

– Тише вы… – утихомирил бойцов Андрей.

– Это что? – Схватив фашиста за воротник, он вывернул лацкан с эсэсовскими рунами. – Говори, гад, почему без акцента шпаришь? Или прямо перед Богом душу твою выпущу наружу, вместе с твоим же дерьмом…

– Не убивайте, товарищ командир… – залепетал побелевшими губами фашист, дрожа крупной дрожью.

– Я тебе не товарищ… – зло прошипел Аникин.

В его лице фашист прочел такую решимость, что тут же, взяв себя в руки, заговорил быстро-быстро:

– Я не эсэсовец, герр командир… Меня отправили сюда насильно. Я служил добровольным помощником вермахта. Механиком в гараже. Попал в плен в сорок втором, под Харьковым…

– Вот гад… – прокомментировал Талатёнков.

– Я не эсэсовец… – запинаясь, повторил фашист. – Вот у меня в кармане, посмотрите…