После вечерней поверки Андрей ненадолго зашел в амбар. Капитоша и Буравчик были там. О чем-то шушукались, словно два японских шпиона. Это отцовское выражение. Он японскими шпионами называл бабусек, которые устраивали посиделки возле поселкового барака. Это у него после Халхин-Гола в словарном запасе закрепилось.

Буравчик себе места не находил. То выйдет на улицу, то обратно вернется. Шуточек и прочего артистизма от него слышно не было. И он, и Капитоша то и дело отпускали в адрес Аникина взоры, щедро исполненные злобы и ненависти.

Андрей на эти черные метки разве что не засмеялся в полный голос. Как ни в чем не бывало прошел к своим нарам и растянулся на них, покрякивая от удовольствия. Он всем своим видом демонстрировал, что на эту шушеру плевать он хотел с маковки рубиновой звезды Спасской башни. Третьего, того, что напал на Аникина за амбаром, вообще было не видать.

— Ну что, солдатик, навалял им по шее? — вдруг спросил его сосед.

Аникин с некоторой долей удивления оглянулся на соседние нары.

— Похоже, секретная операция по пересчету шакальих зубов перестала быть секретной… — со вздохом произнес Андрей.

Лежавший в тени рассмеялся, тут же заохав и закашлявшись.

— А ты молодец, не унываешь… — наконец, успокоившись, произнес он. — Тут, сам понимаешь, шила в мешке не утаишь…

Андрей, перекинувшись с соседом еще парой фраз, затих, прислушиваясь к тому, что происходит в амбаре.

По заведенной традиции, спустя буквально несколько минут после отбоя, стены амбара уже сотрясал дружный храп, вырывавшийся сразу из нескольких десятков носоглоток. На передовой полноценный сон был непозволительной роскошью. Здесь, во втором эшелоне, солдаты и наверстывали его в полном объеме. Отсыпались за весь предыдущий и будущий недосып. Естественно, вкусить этой роскоши и здесь удавалось не всем. Одних мучили раны, других — последствия контузий. Третьих здесь, в относительном латишье медсанбата и перевалочного пункта, начинали преследовать кошмары передовой.

Солдат понемногу отходил от страшного напряжения окопной жизни на грани смерти, и тогда начиналось… Оно лезло, как фарш из мясорубки, из всех пор израненного войной сознания: нескончаемая вереница убитых, их нечеловечески изуродованные лица, их тела, пережеванные и по кусочкам выплюнутые войной. Одни вскакивали посреди ночи с душераздирающими воплями или попросту воем, другие метались на нарах в холодном поту, дрожа как осиновый лист, не в силах вырваться из лап кошмарного сна. Третьи вообще не могли заснуть. Лежали всю ночь с распахнутыми от ужаса глазами, вперившись в темноту, сгустившуюся у деревянных стропил амбара, слушая стоны и бормотание товарищей и боясь закрыть глаза. Потому что там, внутри, они видели самое жуткое — кровавое месиво своего изорванного в клочья сознания.