Эпилог

…Никита Большаков аккуратно вывел на прокопчённой от пороховой гари стене Рейхстага, сплошь иссечённой осколками и пулями, надпись бел ой краской: «Герой Советского Союза полковник Ковалёв А. А., мои друзья с погранзаставы под Брестом и спецотрядам НКВД…» Рука на секунду замерла и вывела дальше: «и все наши четвероногие питомцы, погибшие под Москвой. Мы дошли, мы победили!»

   Тем временем старшина – да, да, тот самый, что отвозил памятным морозным вечером сорок первого майора Ковалёва в особый отдел фронта для доклада, – неспешно достал из рюкзака флягу и такой же видавший виды котелок. Видать, и они не один день, год и не одну сотню вёрст кочевали по фронтовым дорогам. Им тоже на войне досталось. Из рюкзака же была извлечена старенькая, выцветшая пограничная фуражка. Старшина бережно положил её у стенки с надписью, предусмотрительно расстелив плащ–палатку. Вещь не ахти новая. Тоже побывала в передрягах. Там и тут прожжена пламенем костра на привалах. А вот здесь и здесь иссечена пулями и осколками. Судя по вещи, не берег её хозяин, да и сам в тылу не отсиживался.

— Ну что, Степаныч, помянем всех наших, – майор Большаков держал котелок, в который плеснул «наркомовских» из фляги старшина. Отпил, крякнул, закусывая рукавом. Протянул старшине.

— За наших, командир. Пусть им всем земля пухом будет, – и тоже, как и майор, занюхал рукавом гимнастёрки, тяжело вздыхая после глотка.

   Ядрёный «сивушный» запах у фронтовых «наркомовских». Пробирает эта водочка все нутро насквозь, до слез. Да не беда это бывалому военному человеку. А в такой день горькие «сто граммов» – не помеха. И лишними, конечно же, не будут… Выпили ещё по чуть–чуть, поминая боевых друзей. Сегодня особый день, сегодня можно.

   Флягу с остатками горького вина – старшина для убедительности побулькал над ухом содержимое фляги – примостили у фуражки. Молча закурили. Степаныч, перехватив взгляд своего командира, остаток папирос в пачке положил туда же, на плащ–палатку.

   А кругом бурлило, клокотало счастьем веселье. Победа! И пьянел этим небывалым счастьем военный люд. Живи, радуйся – один праздник на всех, да какой! Такую войну одолели…

— Ну вот и дошли, командир, – старшина смахнул со щеки предательскую слезинку. – Даже не верится. Эх–ма–аа…

— Дошли, Степаныч. Дошли до самого логова, – лицо Никиты Большакова было в этот миг отрешённым. Лишь желваки играли на скулах, выдавая горестные чувства всех страшных военных лет. Плакать командиру было не положено. Нельзя. Да только кто знает, сколько ещё шрамов легло на сердце в эти вот самые минуты. Легло навсегда страшными рубцами.

   …Много лет спустя Никита Иванович, подымая горькие сто граммов в День Победы, всегда тяжко вздыхал. И было от чего. В душе он сильно сожалел, что нельзя вернуть тот памятный майский день далёкого теперь уже сорок пятого года. А сожалел генерал–пограничник только об одном, что тогда на Рейхстаге он не вывел имена всех четвероногих солдат, погибших в полях Подмосковья в лихую годину. Он помнил каждого пса, хоть их в отряде было несколько десятков. Помнил каждого поимённо. Ведь у солдат – пусть и четвероногих, – погибших за Родину, кличек не бывает. А то, что все они были настоящими солдатами, убелённый сединами генерал не сомневался никогда.

   Только… Только даже безымянных могил нет у этих солдат, ибо хоть на войне они и выполняли самую страшную работу, награждать их ни одним указом было не предусмотрено…