— Кое — как ледорубами вырубаем неглубокую могилу в мерзлом твердом грунте, заворачиваем Славика в плащ-палатку, как в саван, и опускаем на место вечного упокоения. Заваливаем яму камнями, на самом большом из них, играющем роль надгробия, Петров выцарапывает штыком красноармейскую звезду и даты жизни: 1920–1942. Господи, как мало пожил наш бедный Славик! Затем мы все снимаем шапки, и командир произносит прочувствованную надгробную речь, заканчивая ее словами: «Мы отомстим за тебя, наш боевой друг!»

— Мы отомстим! — хором, как клятву, повторяем мы и даем прощальный залп в воздух. Разрывая траурную тишину, в темнеющее небо улетают огненные строчки трассирующих пуль.

Пауль рыдает, уткнувшись в мое плечо, у остальных тоже на щеках то ли слезы, то ли растаявшие хлопья снега.

Затем Гюнтер настаивает, чтобы похоронили и убитых врагов.

— Пусть эту падаль едят шакалы! — резко возражает Чермоев, но Петров досадливо машет рукой и дает свое разрешение.

Сначала немцы расстегивают на своих убитых одежду, находят смертные медальоны и разламывают их пополам. Мне это знакомо, у всех у нас тоже висят на шее эти овальные металлические штуковины с выбитыми буквами и цифрами. Естественно, Пауль носит свой собственный, а мне для полной аутентичности приходится носить медальон убитого Хайнца. Помню, когда я впервые ощутил прикосновение к своей груди этого холодного кусочка металла, то меня охватил какой-то почти мистический, леденящий душу ужас.

Без нашей помощи, вдвоем, Гюнтер и Гроне долбят яму для четверых немцев и троих горцев, потом за ледоруб берется Димпер, потом я. Злобно ворча что-то на своем языке, Чермоев с Ахметом оттаскивают трупы горцев в сторону: «Негоже мусульманам покоиться вместе с христианами». Их бормотание отдаленно напоминает мне зикр, который мне доводилось слышать на чеченских похоронах.

В конце концов скорбные труды закончены, и Гюнтер вырезает над могилой эсэсманов дату 1942 и странный знак: это тоже не христианский крест, больше всего пиктограмма напоминает треножник с длинной палкой наверху.

— Это древнегерманская руна смерти — тотен-руна, — неохотно объясняет фельдфебель. — У СС свои ритуалы, они возродили вместо христианских некоторые древние языческие обряды. Эта руна символизирует дату смерти, то есть дату ухода в «Чертог мертвых», так в древнегерманской мифологии назывался дворец бога Одина, куда попадали павшие в битве воины.

— Какой еще, к черту, дворец! — ругается Петров. — Я надеюсь, что их черные души уже на пороге ада!

Зимний день угас: возвращаемся в пещеру уже по темноте, тропа еле видна под ногами. Погода заметно портится, ледяной ветер нагоняет в ущелье целые стада беременных снегом туч.

Ночью грянул норд-ост. Прилетевший с холодных заволжских степей ветер выл и стенал за порогом нашего жилища, словно стая сорвавшейся с цепи нечистой силы. Он принес с собой пургу, и снежный заряд обрушился на Кавказ, за несколько часов покрыв горы почти метровым слоем снега. Вход в пещеру завалило, но мы не торопились выбираться наружу, откопав только небольшие отдушины для доступа воздуха. Несколько раз Лагодинский пытался связаться с нами по рации, но жуткие помехи напрочь забивали эфир. Впрочем, все равно никакое подкрепление до нас по такой погоде не добралось бы. Температура на воле упала на пятнадцать градусов ниже нуля, а может, и на все двадцать.

— А может, и на все двадцать пять, — шмыгнул покрасневшим носом Пауль. После купания в ледяной воде он жутко простудился и кашлял не переставая. Похожий на капусту, закутавшись во все, что только можно, поэтому лишь нос торчал из вороха теплой одежды, он тем не менее жутко мерз.

— Ты прямо как фриц в окопе под Сталинградом, — подсмеивался над ним майор.

— А я и есть фриц в окопе, — пробурчал Пауль. — Хотя, скорее, я в теплом блиндаже. А наши там действительно замерзают посреди холодной степи.

— Все-таки опять «наши»! — всплеснул руками Петров. — Уж фашисты его чуть на кусочки не порезали, а он все равно твердит «наши». Пора уже обрести пролетарскую сознательность и решить раз и навсегда, кто такие ваши-наши. Вспомни, что Ленин говорил о пролетарском интернационализме и о поражении в войне своего отечества. Он, правда, по поводу Первой мировой войны говорил, но эти слова актуальны и поныне.

— А ты вспомни, что Сталин сказал, — вежливо, но твердо перебил его Гюнтер. — Он считает, что война идет не против немецкого народа, а против фашизма. И мы так считаем, поэтому и согласились сражаться на вашей стороне. И мы искренне надеемся, что и вы так считаете.

— Да уж разумеется, мы согласны с товарищем Сталиным, — покачал головой Чермоев. — Но как вспомнишь этих ублюдков, убивших нашего боевого друга! Легкой все же смертью умерли эти гады, от пули, раз — и все! А надо бы заставить за каждую каплю его крови… эх!

Толстый дубовый сук с оглушительным треском переломился в мускулистых руках капитана.

— Неужели вы бы поступили с эсэсманами так же, как они поступили со Славиком?! — вздрогнул Кристиан и испытующе взглянул на чеченца.

Тот раздраженно швырнул обломки палки в костер, заставив взвиться целый сноп искр.

— Тише, тише, уйми свой пыл! — махнул на него рукой командир. — Ты нам сейчас пожар устроишь. А ты, Крис, не говори ерунды. Мы не фашисты, чтобы даже думать о таком способе мести, верно, Асланбек?

— Если они убьют мою сестру, я буду мстить им по законам гор! — хрипло пообещал Асланбек.

Пауль вновь жутко раскашлялся. Я снял с остывающих углей жестянку с травяным чаем и протянул ему. Медленными глотками он выпил теплый напиток, и я заботливо закутал его в одеяло. Что бы ни говорил этот парень насчет «ваши-наши», но он фактически спас всех нас вчера!