Радовский опоздал на хутор Чернавичи примерно на час.

Первым делом он навестил «самооборонщика». Василь Рогуля лежал на лавке у окна, накрытый какой-то ветхой дерюжкой, какой накрывают больного проказой или тифом, чтобы в случае худшего исхода закопать эту ветошь вместе с охладевшим телом. Радовский сразу понял, что отец семейства снова притворяется.

– Аксинья Северьяновна, поговорите с ним. Скажите, нам его театр смотреть нет ни времени, ни желания. Если он будет молчать, я вначале прикажу повесить вниз головой его старшего. Вон на той раките. – И Радовский указал на дерево, росшее за дорогой напротив дома Василя Рогули.

– Царица Небесная, святая Богородица! – перекрестилась Аксинья Рогуля.

– А потом приступим к допросу и других жителей хутора. На раките сучьев много.

Она с ужасом смотрела на него. Он знал, о чем и о ком она сейчас думала. И был уверен, что сказанное подействует. Она – председатель колхоза, глава коллектива, бывшего, возможно, и настоящего, и уж точно будущего. Чувство ответственности за людей, живущих рядом, у нее в крови. Конечно, эта женщина сейчас его ненавидит и проклинает теми проклятиями, на какие только способна мать, детям которой угрожает опасность. Он знал, что проклятия матери могут быть сильнее молитвы и, если Бог попустит, они даже могут материализоваться. Но сейчас он должен был выполнить приказ и доложить подполковнику Брукманну об успехе. А судьба этих людей… В его памяти, придавленные чугунной заслонкой воли, были спрессованы несколько таких деревень и хуторов, уничтоженных его людьми вместе с жителями. Этот может стать еще одним. И его он придавит тяжелой заслонкой. Одним больше, одним меньше… После такой войны на рай рассчитывать очень даже глупо. Не всегда и ему, и его людям удавалось оставаться просто солдатами, выполняющими приказ. Так что лучше об этом и не думать.

Да, именно так. Сейчас он должен забыть, что и у него где-то далеко отсюда есть жена, ребенок и что они тоже могут оказаться в чьей-то власти. Когда его нервы слабели и размягчалось сердце, он совершал такие поступки, за которые потом приходилось расплачиваться слишком дорого и слишком долго. На войне нужно быть просто солдатом. Просто солдатом, выполняющим приказ. Это решает многие проблемы, в том числе и нравственные. Не владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ…

В глаза чудовищ он смотрел уже не раз. В самом начале войны, зимой, под Вязьмой, он увидел жителей одной из деревень с фанерными бирками на шее… Кто на них навесил эти бирки? Немцы? Или наши недоумки из полиции? Несколько месяцев спустя, уже весной, он стоял у рва, куда только что свалили тела расстрелянных партизан и красноармейцев. Ров был отрыт рядом со школой, переоборудованной партизанами под госпиталь. Штабель набухал кровью, кровавая слизь сочилась отовсюду, и штабель на глазах расползался и казался живым. Это было делом рук его боевой группы. В ту деревню они вошли с боем. Чтобы уничтожить партизанский госпиталь. Хотя это была обыкновенная сельская больница. В палатах лежали в том числе и местные жители. И врачом в больнице служил местный фельдшер. И медсестрами, и санитарками. Его люди всех отвели ко рву… Таков был приказ командира 5-го армейского корпуса, в зоне ответственности которого находился тот госпиталь.

Что ж, если судьбе угодно, чтобы здесь появился еще один кровавый штабель, и пусть будет так. Он заглянул в свою душу и подумал: смотри, как злобно смотрит камень… Вот так, Аксинья Северьяновна. И только так. Злобный камень – вот что такое человеческая душа на войне! Злобный камень! Смешно стараться казаться благородным там, где это невозможно. Незачем кривляться и перед самим собой, и перед своими подчиненными.

Большевики ушли в сторону выморочного хутора Котовичи. На карте его не было. Аксинья Северьяновна, оказавшаяся человеком достаточно благоразумным и сговорчивым, пояснила, что хутор сселили десять лет назад. Все постройки сгорели. Сейчас там ничего нет. Усадьбы заросли кустарником и лесом. По поводу землянки и они, и Василь Рогуля в один голос твердили, что ее вырыли не хуторские, что никто о ней ничего знать не знает. О Стрелке и о летчике они тоже промолчали. Когда Радовский снова спросил о Лиде, Аксинья сказала, что это ее племянница, пришла к ней после того, как под Омельяновичами на Яровщинском поле был разбомблен их обоз.

– В Котовичи я вас отведу. Только хутор не разоряйте. Мы ни в чем не виноваты, господин майор. Власти подчинялись. С утра до вечера работали. Овес, картофель и мясо в Омельяновичи возили по разнарядке. Мы люди смирные, тихие. – Губы у Аксиньи Северьяновны тряслись. Сейчас она думала не о себе, а о своих дочерях и племяннице с ребенком.

Вот тебе и Георгий Алексеевич, подумала о Радовском Аксинья Северьяновна. Коньяком угощал, шутил, о семье расспрашивал, кобылку посулил подарить…

Сколько раз Радовский слышал клятвы, подобные этой, но потом все оказывалось не так. Как раз по причине неверной информации, полученной от людей, явно или тайно сочувствующих партизанам, его боевая группа несла неоправданные потери. И виновных приходилось карать очень жестоко. За преднамеренную ложь, приведшую к гибели людей. И неважно, кто они, солдаты или гражданские. Эти двое, возможно, что-то скрывали. Но и правду они говорили тоже. Они признались, что большевики ночевали на хуторе и что ушли в сторону Котовичей. Ими командовал офицер в звании капитана. Вооружены стрелковым оружием. На лошадях. Всего около двадцати человек. Одеты в камуфляжные комбинезоны. Имеют радиостанцию.

Советы ведут себя очень осторожно. Служба радиоперехвата не смогла засечь ни одного радиосеанса. Видимо, их передатчик работает только на прием. Значит, сюда, за самолетом и пилотом, пришли не новички.

Куда подевался Андрей Сакович, этого выяснить пока не удалось. Радовский спросил, не вели ли Советы пленных.

– Нет, – сказал «самооборонщик». – Я никого не видел. Все были с оружием. Никого не конвоировали. Никого не запирали. Все приехали верхами и уехали верхами. Ни о каком пленном не разговаривали. Разговаривали вообще мало. Спали в сараях. В дома не пошли. Выставили часовых, поели из банок консервов и легли. С нами вообще разговаривали мало.

– Если ты говоришь неправду или что-то недоговариваешь, ответит весь хутор, – еще раз предупредил Радовский и вышел из дому, оставив Рогулю на лавке под его дрожащей дерюжкой.

Разведгруппу Советов они перехватили в Чернавичской пуще северо-восточнее Котовичей. Те будто ждали их. Передовое охранение попало под огонь снайперов. Сразу трое убитых и один раненый. Немцы не пострадали. Когда развернулись в цепь и попытались обойти снайперов, напоролись на огонь двух пулеметов. Движение застопорилось. Нужна была разведка. Радовский выслал двоих. Разведчики отошли метров на триста, и их с интервалом в две-три минуты подстрелил снайпер. Снайпер, по всей вероятности, замаскировался в ельнике. Обработали из пулемета ельник – никакого результата. Снайпер, видимо, поменял позицию. И тогда лейтенант Шмитхубер по рации запросил аэродром.

Самолет прилетел минут через двадцать. Легкий разведывательный «шторх» скользнул над верхушками деревьев, затем набрал высоту, пошел на вираж.

Стрельба мгновенно прекратилась. Самолет продолжал кружить над лесом. Шмитхубер несколько раз выстрелил из ракетницы, обозначая месторасположение своей группы. Эфир молчал. Шмитхубер тут же передал, чтобы тщательно осмотрели квадрат хутора Котовичи. Но летчики, видимо, не поняли приказа и сместились в сторону Чернавичей и какое-то время кружили там. Затем появилась пара «лавочкиных». Советские истребители стремительно пронеслись на бреющем с севера на юг, затем развернулись и перехватили тихоходный «шторх» где-то над большаком на Омельяновичи. Завязался воздушный бой. Он оказался скоротечным. «Шторх» не мог противостоять скоростным истребителям, вооруженным 20-мм пушками.

С земли казалось, что все произошло в одно мгновение. Лейтенант Шмитхубер, сжимая бинокль и осматривая пустое небо, ругался по-немецки. Радовский в его сторону даже не повернулся. Его группа продолжила стрелковый бой. Постепенно стали выявляться силы противника. Два пулемета. Два-три снайпера, хотя, возможно, всего лишь один, но очень опытный. До пятнадцати человек автоматчиков. Судя по тому, что Советы заняли позиции и не отходили, самолет мог находиться и здесь.

Вот оно, то мгновение, ради которого они пришли сюда. И возможно, там, у них, Сакович.

Пара советских истребителей снова прошла над лесом. Рев их моторов слышался долго, вибрирующим эхом отдаваясь в глубине урочищ. Новые самолеты. Скоростные. Маневренные.

– К Омельяновичам подались. К аэродрому.

Интересно, кто это сказал. Радовский поднял голову, привстал на локте, чтобы разглядеть курсанта, говорившего об аэродроме. Тот тоже поднял голову, начал всматриваться в глубину лощины. И в это мгновение там стеганул, будто длинным пастушьим кнутом, одиночный выстрел, и курсант, неестественно запрокинув голову, стал заваливаться набок. Кепи слетело с его головы, как будто его сорвало резким порывом ветра. К курсанту тут же подползли двое других, оттащили его за ноги за деревья.

– Ну что там? Живой? – спросил Радовский. Он чувствовал, что Советы переигрывают их. Они приготовились. Они словно знали, что погоня, если она будет, пойдет именно этим маршрутом. Что ж, маршрут несложный. Они торопились догнать ушедших, а потому ринулись наикратчайшим путем. Интересно, успели ли летчики «шторха» засечь советский самолет и передать на аэродром его координаты. Возможно, успели. Тогда через минуту-другую придет сообщение.

– Готов, – услышал Радовский голос фельдшера.

– Черт! Они перебьют нас по одному!

– А ты убери голову!

Радовский слушал, как переговаривались его солдаты, и вдруг вспомнил пасхальное яичко на полочке перед лампадкой в доме Василя Рогули. Это было обычное праздничное яичко, крашенное луковой шелухой. Крошечный огонек лампадки кое-как освещал своим тусклым маслянистым светом темный угол с иконами, но бордовое яичко на белом полотенце выделялось так, как будто только для него и зажгли лампадку. Когда Радовский закончил утомительный разговор с «самооборонщиком», ему захотелось подойти к святому углу, взять яичко и унести его с собой. Но как это сделать? Пасхальное яичко хранило мир и покой этого дома, наполненного жизнью простой крестьянской семьи, голосами детей, надеждами на лучшее будущее. А то, что хозяин лжет и изворачивается… Как ему спасти свою семью и при этом не испачкать рук в чужой крови?

На этой войне, подумал Радовский, каждый решал для себя эту проблему сам. Радовский тоже вначале надеялся обойтись малым, перешагнуть через кровавое месиво. Но очень скоро все повернулось так, что брезгливость пришлось отбросить.

Спустя несколько минут группа в семь человек скакала по лесной дороге, далеко стороной объезжая редкую стрельбу вялого боя. Возглавил группу сам Радовский. Они-то и выскочили к Котовичам в тот момент, когда капитан Омельченко со своими людьми уже подошла к самолету.

– Кто такие? Назад! Оружие на землю! – остановил их окрик, и тотчас длинная пулеметная очередь ударила поверх голов.

– Тихо, мудило! Свои! – закричал один из курсантов.

– Какие еще свои в немецкой форме? Пароль!

Они замешкались. Пароля никто не знал. И даже не предполагал, что Советы, действуя за линией фронта, введут пароль. Знал ли его Василь Рогуля? Вряд ли.

– Огонь! – закричал вдруг один из разведчиков. Он ловко соскочил с серой кобылы, огрел ее по крупу стволом автомата и тут же залег.

Следующая очередь выбила из седел двоих курсантов. Один из них запутался в стременах, и лошадь, одурев от стрельбы и криков ужаса, понесла его краем протоки прямо на пулеметный огонь. Второй, раненный в руку, ковырялся в зарослях печеночницы и пытался отползти вниз, к лощине, в безопасное место. Почти одновременно открыл огонь и пулемет Верченко. Казак залег за огромной, в два обхвата осиной, и посылал очередь за очередью через узкую протоку, откуда навстречу им высверкивали автоматные очереди залегших Советов.

– Кардин! Беленко! Зайдите левее! Верченко! Не задень самолет! Видишь его? – И Радовский указал стволом автомата в сторону русского истребителя, заваленного маскировкой.

– Вижу, господин майор! – отозвался Верченко.

Радовский уже овладел ходом боя. Советы тоже притихли, прикрылись пулеметным огнем и теперь переползали с места на место, отгоняли в лощину лошадей.

– Петров! Займись ранеными!

В следующую минуту произошло то, что изумило Радовского. Он снова убедился в том, что его фельдшер – человек, которого он совершенно не знает.

Петров встал. Отряхнул полы куртки, стряхивая с них налипшую прошлогоднюю листву. Автомата в его руках не оказалось. Автомат он оставил на земле. Передвинул брезентовую сумку с красным крестом на живот и, подняв над головой правую руку, пошел к раненому.

– Не стреляйте, ребята! Не стреляйте! – послышалось над протокой. Это кричал фельдшер Петров советскому пулеметчику.

И тот замолчал.

– Вы кто? – снова закричали из-за протоки. Похоже, там испытывали некоторое смятение: открыли огонь по людям в непонятной форме, которые, к тому же, говорят по-русски. Было бы неплохо успеть этим воспользоваться.

– Свои! Разведка! Черт бы вас побрал! – закричал Радовский.

– Назови фамилию командира! – тут же потребовали из-за протоки.

– Смирнов! – рискнул Радовский, зная, что Смирнов – самая распространенная фамилия, которая встречается даже чаще, чем Иванов или Петров.

– А ну-ка, Смирнов, встань! – Голос из-за протоки показался Радовскому знакомым. Неужели Курсант, подумал он. Надо было вставать. Но рядом ворохнулся Лещенко и сказал:

– Господин майор, я встану. – И, не дожидаясь разрешения, вскочил на ноги и махнул над головой автоматом.

Короткая пулеметная очередь. Лещенко ничком сунулся в заросли печеночницы и захрипел. Радовский подполз к нему. Его верный денщик еще был жив. Но глаза его видели одно только небо и не выражали ничего, кроме изумления. Как будто там он, наконец, увидел величественный образ Того, в Кого не верил с самого начала. Две пулевые пробоины намокали кровавой слизью на его груди. Пулеметчик стрелял очень точно. Одна пуля попала в середину груди. Вторая чуть выше, почти под ключицу. Она прошла навылет. Радовский перевернул обмякшее тело Лещенко на спину. Из-под разорванной куртки, в кровавую дыру, торчала плоская кость сломанного ребра. Перевязывать Лещенко было уже бессмысленно. Он машинально зажал рану ладонью и встряхнул денщика.

– Лещенко! Сынок!

– Готов Лещенко, господин хороший. – Это подполз Петров.

«Господин хороший…» Произнесено это было с едва скрываемой иронией. Эти люди, которых он вытащил кого из концлагеря, кого прямо из колонны военнопленных, кого из вспомогательных формирований немецкого ближнего тыла, согласились служить Великому рейху. Так же, как согласился и он. Но между ними пролегала пропасть. Иногда, когда он разговаривал со своими подчиненными, ему казалось, что он чувствует их настроение, понимает мотивы их поступков и цели их новой службы, но потом наступали минуты, которые опрокидывали все. В те трудные мгновения он начинал сомневаться даже в себе.

– Оставьте его. Он уже на небесах. – И Петров буквально вырвал из рук Радовского тело Лещенко.

Советы, похоже, тоже несли потери. Пулемет Верченко молотил по зарослям ольховника не переставая. Закусил, вошел в азарт, мстит за Лещенко, подумал Радовский, но пора бы уже поменять позицию. И только он об этом подумал, высматривая, куда бы расчету МГ лучше переместиться, первая граната разорвалась перед осиной с небольшим недолетом. Черт бы их побрал. Он вскочил на ноги и сделал короткую перебежку в сторону Верченко. Пулеметчик не прекращал огня. Как они могли забросить гранату на такое расстояние? Он прикинул: метров восемьдесят, не меньше. То, что это была граната, а не мина легкого 50-мм миномета, он это понял сразу. Ф-1.

– Верченко! Прекратить огонь! Отойди правее и замри!

Пулеметчик не отозвался. Он продолжал вести огонь короткими очередями. И прекратил стрельбу только когда кончились патроны. Верченко отщелкнул приемник, загремел новой лентой. У пулемета он почему-то был один. И когда он уже оттянул на себя рычаг затвора, вторая граната разорвалась почти рядом с ним. На этот раз толстый ствол осины не защитил пулеметчика.