Рассвет застал их возле Котовичей. Позади раздвинулась хмарь отступившей на запад ночи, высветлилась неожиданно яркая полоска освободившегося от туч неба и нежным светом зари легла на плечи идущим. Кто-то из них оглядывался на этот благодатный свет, должно быть, вспоминая себя в другой жизни, на родине, в детстве. И их души тоже озарялись негаданным светом, даря мгновения, казалось, уже навсегда утраченного и погубленного в хаосе войны.

Воронцов заметил, как остановился коновод Добрушин и некоторое время смотрел на разгоравшееся небо. Именно в нем, в этом старом солдате, неизвестно как попавшем на передовую, он почувствовал в этот миг родственную душу, способную разделить с ним всю муку радости и тоски, которую он сейчас испытывал. Он окликнул старика, шагнул к нему и, наблюдая, как меняются и тают отблески зари на его заросшем двухдневной щетиной лице, кивнул:

– А день-то будет другой.

– Да, – задумчиво согласился Добрушин, видимо, все еще переживая свое, и признался: – Аверьяновна моя седни капусту высаживать будет. Ясно как божий день – седни. Самая пора для капусты.

– Откуда вы знаете, Василий Фомич?

– Знаю. – На лице старика играла улыбка, она едва сдвинула его грубые черты, но мгновенно совершила в нем такое преображение, что лицо крестьянина, по нелепой случайности переодетого в солдатскую униформу и оказавшегося здесь, в чужом и враждебном лесу, показалось таким же юным и радостным, как и вся весенняя земля. – Говорю вам, самая пора. И комари уже кусаются. И землю я потрогал. Пахоту. Там. – И Добрушин кивнул назад, в сторону хутора.

Там, возле Чернавичей, они действительно проходили краем поля, по жнивью, наполовину вспаханному и, кажется, уже засеянному. Именно возле поля группа старшего лейтенанта Васинцева отделилась и повернула на север. Там Воронцов простился с Иванком, пожелав ему удачи. Иванок, задумавшись, сказал ему:

– Там, на хуторе, эта женщина, которая нас провожала… – Но махнул рукой.

– Ладно, как-нибудь в другой раз расскажешь.

– Расскажу.

Капитан Омельченко торопил группу. Вот уж он-то, человек сугубо военный, смотрел на разгоравшуюся зарю с ненавистью. Дождь прекратился, облака поднялись, небо расчищает, и, значит, жди – полетят самолеты. И свои, и немецкие. Они тоже будут искать то, что ищут они. Что они уже нашли и к чему сейчас торопились. А значит, обнаружат их на чужой территории. Вытащить самолет, даже с помощью местных жителей, они по такой погоде вряд ли смогут. Единственное возможное – демонтаж некоторых особо секретных узлов и механизмов и уничтожение истребителя.

А герой-то оказался парнем слабоватым, зачем-то подумал о постороннем капитан Омельченко и машинально оглянулся назад. Он почувствовал, как тонкая кожа шрама на подбородке натянулась и нервно запульсировала. Он прижал ее пальцем, словно пытаясь остановить испуганный трепет. Не ее, нет, – себя самого. Заря уже охватила половину горизонта позади, и он затылком чувствовал напиравшее оттуда тепло. День обещался быть жарким. В какое-то мгновение ему показалось, что там, позади, на просеке, рядом с двумя всадниками охранения качаются в седлах еще несколько фигур. Встряхивался, оглядывался снова – нет, это играли в глазах призраки усталости. Ни младшего лейтенанта Баранова, ни старшего лейтенанта Нелюбина с его людьми там не было. Капитан Омельченко успокаивал себя тем, что часть операции уже была успешно выполнена. Часть операции выполнена успешно. Ночью рация, работавшая на прием, приняла сигнал: «Сваты прибыли с женихом и подарком. Ждем остальную свадьбу». Ладно хоть так. Летчик и прибор уже дома. На той стороне фронта. Старший лейтенант оказался человеком бывалым. В представлении к наградам, решил капитан Омельченко, впишу его фамилию первой. И он поискал глазами Воронцова. Но всадники впереди двигались настолько плотной колонной, что разглядеть среди пятнистых спин и поднятых капюшонов того, кто ему сейчас был нужен, он не смог. Еще раз прокрутил в голове доклад Воронцова о встрече с «древесной лягушкой». Ведь они закопали тело немца где-то здесь.

Воронцов доложил капитану Омельченко о схватке с «древесной лягушкой» вечером, когда подъезжали к Чернавичам. Тот насторожился и хотел было отменить ночлег на хуторе. Но потом успокоился. Кругом стояла тишина.

– Вы хорошо прикопали этого немца? – спросил капитан.

– Прикопали так, что и сами теперь вряд ли найдем.

О том, что это был не немец, Воронцов промолчал. Гришка, он хоть и Гришка, но работал в СМЕРШе. И Воронцов уже имел возможность наблюдать, как хладнокровно он умеет разделять службу и дружбу. От Андрея, зарытого где-то здесь, среди осин и орешника, ниточка тут же потянется к Георгию Алексеевичу. От Георгия Алексеевича к Анне Витальевне, на хутор Сидоряты, на озеро, где смиренно, между небом и землей, живет монах Нил. А там – к Алеше, к Зинаиде. Первым, конечно же, возьмут бывшего старосту. Без отца детей Зинаида не удержит. Вот и думай, старший лейтенант Воронцов, как тут поступить, о чем доложить капитану Омельченко, а о чем помолчать, хотя бы пока. Как же так случилось с Анной Витальевной… Вдвоем с Зинаидой им было намного легче. Война… Война – это не только фронт, и не только то, что делают они сейчас за линией фронта. Война – это еще и не просыпать ненужного слова. Когда вернется Кондратий Герасимович, Гришка, конечно же, спросит о «древесной лягушке» и его. Пусть спрашивает. И Воронцов подумал, что лучше бы Нелюбину с группой не возвращаться. Погода для перехода линии фронта неподходящая. Хорошая видимость. Даже туман слабый. Да нет, подумал он с надеждой, Кондратий Герасимович не такой дурак, чтобы выложить офицеру СМЕРШа то, о чем, как они решили, докладывать будет Воронцов.

Он вспомнил убитого в лесу. Андрей… Это какой-то рок – половину войны воевал со своими. На той стороне мог оказаться и Кудряшов, его верный боевой товарищ, с которым он выбирался из окружения. Вначале под Медынью, потом под Юхновом. Из первого выбрались благополучно. А во время второго выхода Кудряшов погиб на льдине. Вот уж кого крепко обидела советская власть. Но все же не надломился в нем какой-то внутренний стержень и не ушел он к немцам. Не пошел и с Радовским. Хотя и причина, и обстоятельства толкали бывшего ссыльного на Енисей из раскулаченных брянских зажиточных крестьян именно туда. Да и Воронцов сам мог оказаться там. Вспомнились разговоры с Радовским. Георгий Алексеевич манил его к себе. Правда, открыто об этом почти никогда не говорил. Воронцов пытался убедить его взять чужие документы и пойти хоть в штрафную роту, хоть куда, но к своим, в Красную Армию. Однако оба остались на своих позициях. Там, где начинали войну. Воронцов слушал Радовского и понимал, что многих, кто рядом с ним воюет против Сталина и большевиков, он презирает. Но не всех. Народ среди них был разный.

– Быстрей! Быстрей! – услышал он голос капитана Гришки, а вскоре увидел и его самого.

– Что вы тут тянетесь, как беременные! – закричал капитан Омельченко на ехавших впереди. Его конь, пришпоренный, выкатывая глаза и ломая кусты, полез вперед, в протоку. И вскоре ухнул в болотину. Но это не остановило всадника, и он, матерясь, погнал его глубже и вскоре кое-как, с помощью Воронцова и Добрушина, вовремя оказавшихся рядом, выбрался на твердую почву.

– Ты, Гриша, вот что, – сказал ему Воронцов, так чтобы его не услышал никто из посторонних, – здесь лес, болота и ближний немецкий тыл. Погубить людей много ума не надо. Давай лучше подумаем, как лучше вывести отсюда всех. Без потерь.

Капитан Омельченко отреагировал мгновенно:

– Воронцов, – сказал он, – не ставь телегу впереди лошади. Мы с тобой здесь для того, чтобы выполнить задание. Суть его ты знаешь. И я его знаю. И ты, и я будем выполнять его до последнего человека. Что тебе не ясно? И еще. Чтобы на эту тему больше нам не разговаривать. Мы на войне. Без потерь войны не бывает.

– Все ясно.

– А я вижу, что не все.

– И я вижу, что ты не в себе, – взорвался в ответ Воронцов. – А в таком состоянии командир не способен в полной мере правильно анализировать ситуацию и ставить текущие задачи для группы. Тем более, мы здесь не одни. Представляю, что будет, когда мы окажемся под огнем. Так что возьми себя в руки.

Капитан Омельченко выругался и поскакал в голову колонны. Вскоре там, впереди, послышался его голос. Но быстрее колонна не пошла.

– Нервный у него конь, у вашего капитана, – сказал пулеметчик Темников и оглянулся на младшего лейтенанта Акулича, ехавшего рядом.

– Ты в свое дело смотри, – хмуро ответил Акулич и покосился на Воронцова.

Воронцов молчал. Выплеснув все накопившееся на капитана Гришку, он теперь думал о том, что, если будет бой, всех своих надо держать рядом, под рукой, иначе этот воин из СМЕРШа положит под пули всех. Он развернул Кубанку и кивнул Темникову:

– Егорыч, передай нашим – подтянуться.

Темников в окопах давно, с сорок второго года. Калач тертый. Он слышал их разговор и все понял. А потому, когда Воронцов произнес: «Передай нашим…», развернул коня и погнал его в хвост колонны, передавая всем бойцах Восьмой и Седьмой рот, чтобы подтянулись к ротному. Численко и Лучников двигались замыкающими. Их пулеметчик ждать не стал, подумал: отсталый заднему погоня, развернул коня и поехал догонять своего командира.

Бойцы из Седьмой, оставшись без Нелюбина, сразу сбились вокруг сержанта Пиманова и вестового Звягина.

– Вот они, Котовичи, товарищ капитан, – указал Калюжный на гряду тополей за протокой. – Самолет там.

Выслали разведку: младший лейтенант Акулич, Звягин, Добрушин. Следом за ними в пятидесяти метрах двинулась вторая группа: Воронцов, Темников, Морозов и Чебак.

– Егорыч, приготовь пулемет, – приказал Воронцов. – Чебак, вы у Егорыча – вторым номером.

– Понял, – ответил Чебак.

Акулич, Звягин и Добрушин уже перебрели через протоку, миновали Винокурню и спустились к дамбе. Воронцов со своей группой дошел до середины первой дамбы. И в это время справа в лесу, севернее, захлопали вначале одиночные выстрелы, а потом в перестрелку ввязались сразу несколько пулеметов. И Воронцов, резко натянув поводья, так что Кубанка присела на задние ноги, подумал: вот когда свадьба пошла, товарищ капитан…