II. День второй

Радовский спешился и вел коня в поводу. Ехать по лесу стало невозможно. Шли молча. Команды передавали жестами. Было неясно, по чьей территории они продвигались и под чей пулемет могли попасть в любую минуту, если не соблюдать осторожности.

Группа лейтенанта Шмитхубера с радиопередатчиком возглавляла колонну. Там же с ними шел проводник. Вернее, проводница.

Проводником с ними должен был идти местный полицейский из «деревенской самообороны». Но он оказался больным. Скорее всего свою болезнь хитрый бульбаш имитировал. Работа разведчика научила Радовского читать в лицах то, что человек не мог сказать или намеренно скрывал в душе. Опытный физиономист, он перекинулся с больным двумя-тремя фразами и сразу понял, что перед ним человек с загогулиной, с потемком. Но понял он и то, что с кровати его все равно не поднять, даже под дулом пистолета. Понять этого хитрого «самооборонщика» было нетрудно: жена на сносях, вот-вот родит, а в доме и без того семеро по лавкам, так что случись что…

А случиться в лесу может все.

Полицейский лежал с приступом диареи. Белый, как парашютный шелк. Вдобавок ко всему у него, похоже, поднялась температура. Либо его действительно скрутило внезапной болезнью, либо принял какое-то сильнодействующее средство. Возможно, какое-нибудь самодельное зелье. Жители здешних мест – народ болотный, загадочный.

Немцы, унюхав запах фекалий, которые могли кишеть бактериями опасной заразной болезни, тут же вышли из дома и теперь совещались во дворе. Лейтенант Шмитхубер заметно нервничал. Сроки операции затягивались. Предстояло пройти мимо русских постов, расположенных среди болот и проток, а они еще не нашли проводника, который сумел бы провести их мимо пулеметов противника не просто без потерь, но, в чем и состояла одна из задач, незаметно. Чтобы на той стороне не переполошились по поводу появления в районе падения самолета столь многочисленной разведгруппы.

Радовский приказал своему фельдшеру осмотреть больного. Фельдшер тут же приказал принести теплой воды, засучил рукава и приступил к осмотру. Через несколько минут кивнул Радовскому, подтвердив, что полицейский действительно болен.

– Дайте ему каких-нибудь лекарств. И оставьте впрок. Хозяйке объясните, как пользовать. Ведь отдаст Богу душу, детей сиротами оставит.

– Слушаюсь, господин майор, – ответил фельдшер.

Фельдшер Петров. Человек, как определил его Радовский, загадочный. Сдержанный. С достоинством и хорошими манерами, которые, однако, не склонен демонстрировать. В недавнем прошлом, скорее всего, врач с большой практикой в звании не ниже майора медицинской службы РККА. На вид лет тридцати пяти. Видимо, где-то там, за линией фронта, не исключено, что в Москве, имеет семью. Но в анкете написал, что холост. Даже зная, что на жену и детей может получать ежемесячное дополнительное жалованье. Умеет ограничивать себя, даже в самом необходимом. Во взаимоотношениях с другими курсантами ровен, не конфликтен. Друзей не имеет. Как фельдшер, пользуется уважением курсантов. Радовский вытащил его из концлагеря в Орше уже после своего возвращения из-за линии фронта. Владимир Алексеевич Петров. Год рождения 1912-й. Бывший военфельдшер 749-го стрелкового полка 222-й стрелковой дивизии. Но вряд ли эта фамилия и должность подлинные. Вернее, и красноармейская книжка на имя старшины Петрова, и фамилия, имя, отчество подлинные, но принадлежат они не тому человеку, который сейчас заканчивал осмотр больного и который несколько месяцев назад назвался этим именем, когда Радовский вызвал его на собеседование в кабинет начальника лагеря для военнопленных. Слишком лаконичны и профессионально верны его движения, слишком точны вопросы, которые он задает больному, чтобы принадлежать простому армейскому фельдшеру. До мобилизации в 1941 году работал в той же должности в простой районной больнице где-то в Вологодской губернии. Вернее, области. Так по легенде. И всей правды о состоянии «самооборонщика» он, скорее всего, не узнает. Радовский заметил, как фельдшер Петров, прежде чем приступить к осмотру больного, взглянул на беременную хозяйку и детей, сгрудившихся возле печи. Дети буквально застыли в каком-то немом ожидании. Словно они, пришедшие незвано в это жилище среди лесов и болот, мешали им исполнять некий обряд по спасению жизни их кормильца, метавшегося сейчас в жару на соломенном матрасе.

Что ж, надо было поскорее отсюда убираться, чтобы действительно не мешать им.

Выходя из дома, Радовский обратил внимание на сапоги, стоявшие под порогом. Они были не просто заляпаны уличной или дорожной грязью, на них налипла лесная грязь – сухие крошки прошлогодней листвы, кусочки моха и еловые хвоинки. Между тем «самооборонщик» сказал, что весь предыдущий день он работал в огороде. То же подтвердила и хозяйка. Ах, эти болотные люди…

Когда выехали с хутора, Радовский приказал одному из своей группы остаться и понаблюдать за хутором. О своем решении пришлось поставить в известность Шмитхубера. Немец недовольно посмотрел на него, оглянулся на исчезающие в зарослях молодых сосен пологие крыши хуторских построек и кивнул в знак согласия. На каждую вынужденную задержку в пути, даже если она занимала минуту-другую, лейтенант реагировал как на острейший приступ зубной боли. Спустя некоторое время, когда уже ехали лесной дорогой, спросил:

– У герра майора есть основания не доверять этому русскому?

– Нет, – ответил Радовский.

Лейтенант с вопросительной усмешкой взглянул на него. Потом махнул рукой:

– Кажется, я что-то понимаю. Особенности здешней природы, болота, комары, леса, загадочные пространства, заселенные только зверьем, птицами и насекомыми, способствуют тому, что в характере местных жителей развиваются некие причудливые особенности. Они соответствуют здешнему краю, но не соответствуют характеру жителя равнин и полей. Так? И этот зазор раздражает одних и пугает других.

Радовскому ничего другого не оставалось, как только кивнуть немцу в знак согласия и польстить его проницательности и глубине познаний русской души.

– Толстой и Достоевский… – Абверовец покачал головой. – Я долго не мог понять, где же суть. С одной стороны их герои очень похожи на здешних жителей. С другой – абсолютно нет! В России все запутано. Даже в литературе. Пожалуй, только музыка ясна и чиста, как здешние озера. Посмотрите, герр Радовский, вода прозрачна даже в болотах! Я только теперь это заметил. Удивительно! Только здесь можно понять всю глубину вашей музыки. Ваш Чайковский, Рахманинов. Вы ведь себя считаете русским?

– А я и есть русский. – И Радовский повторил эту фразу по-русски.

Шмитхубер кивнул. Потом снова заговорил о музыке, о русских композиторах, которых, похоже, он действительно знал лучше своих, немецких и австрийских. Радовский слушал лейтенанта Шмитхубера с интересом, со сдержанной улыбкой, но разговора не поддержал. Когда офицер абвера лезет в душу другому офицеру абвера, который к тому же русского происхождения, это может быть более чем двусмысленно. Но может и не иметь никакой подоплеки. Немцы – народ романтичный. При всем их рационализме. А этот, Шмитхубер, наверняка откуда-нибудь с юга Германии, баварец, тиролец или шваб. Но не пруссак. Немецкую культуру делали не пруссаки. Пруссаки делали немецкую армию. И армии подчинили все. А этот – натура утонченная. И теперь, когда пролили столько крови и когда в эту кровь втянули многие другие народы, их особенно тянет на рассуждения о высоком.

– У русских, герр лейтенант, очень высокие культурные запросы, – наконец выдавил из себя Радовский и даже не взглянул на немца.

Тот тоже сделал вид, что не расслышал своего собеседника.

Вот и прикончили тему, с удовлетворением подумал Радовский.

Стычка между ними произошла вчера вечером, когда лейтенант Шмитхубер приказал своему радисту включить рацию. Радовский тут же спрыгнул с коня, подошел к ним и спросил:

– Что вы намерены предпринять? – И кивнул на ящик «Петрикса».

Немец-радист щелкнул тумблером, и рация издала характерный вибрирующий звук откликнувшегося эфира.

– Мне нужно выйти на связь с подполковником Брукманном. А в чем дело? – И лейтенант Шмитхубер выпрямился перед Радовским и побледнел.

– Выключите ваш передатчик. – Радовский сделал знак радисту. – Выключите немедленно! – повысил он голос. – Я запрещаю выходить в эфир до тех пор, пока мы не найдем то, ради чего направлены сюда.

– Но, герр майор, – попытался убедить его немец, все так же упруго покачиваясь перед ним с пятки на носок, – подполковник Брукманн ждет нашего отчета. Это – во-первых.

А во-вторых, на войне, даже среди своих, проигрывает тот, кто начинает выстраивать логическую цепочку. Будь то бой или спор по поводу того, как правильно организовать бой. Побеждает тот, кто действует. Действует молниеносно, грубо, уверенно. Когда лейтенант Шмитхубер начал выстраивать логическую цепочку, Радовский мгновенно понял, что тот проиграл.

И сегодняшний разговор о музыке, если можно так выразиться, это попытка немца замять вчерашний инцидент. Либо все же настоять на своем. Медленно вернуть утерянные позиции и уже не терять инициативы в дальнейшем.

Радовский подъехал к проводнице, окликнул ее по имени:

– Аксинья!

Женщина обернулась.

У нее было красивое имя. Когда-то, в другой жизни, Радовский мечтал назвать этим именем дочь. Они с Аннушкой приготовили два имени: для девочки – Аксинья, а для мальчика – Алексей. Аксиньей звали мать Радовского. Алексеем – отца. Родился сын.

– Как вас по отчеству? – спросил он.

– Северьяновна, – ответила проводница и снова посмотрела на него взглядом человека, который готов был выполнить приказание того, кому волею обстоятельств она оказалась подчинена, но при условии, что эта просьба окажется посильной и не будет выходить из рамок того внутреннего устава, которым живет она.

В этой женщине было то достоинство, присущее простым людям, которые прикоснулись к образованию и освоили грамоту и искусство управлять порученным делом. На вид лет сорока с небольшим. Еще не утратившая стройности, хотя уже по-крестьянски и по-бабьи отяжелевшая. Со смуглой и чистой кожей лица и рук. Волосы опрятно заплетены в косы и уложены на затылке в круг. Так здесь убирают волосы все замужние. На голове серый платок, повязанный наглухо. Возможно, она была чуть моложе Радовского. Такую бы лет двадцать назад, если бы встретил ее в родительской усадьбе, конечно же, приметил бы. На такую нельзя не обратить внимание. Даже теперь тянуло заглянуть в ее лицо, заговорить, пусть даже о постороннем, задержать взгляд.

Боже, как хотел бы он сейчас вернуться на озеро, на хутор Сидоряты, к своей семье, к Аннушке и Алеше! Но нет, нет, нельзя даже думать о подобном. Просто надо забыть, что есть где-то хутор с таким названием, озеро с уединенной кельей монаха Нила, усадьба крестьян Сидоришиных. Жена и сын теперь там. Они остались в России, на родине. Пусть живут в тишине и покое. И поскорее забудут о нем. А его, как отпавший от материнской ветки лист, уже ненужный и бесполезный, пускай гонит другой ветер и по другим дорогам. Теперь уже все равно, по каким. Я пропастям и бурям вечный брат…

– Нам нужно как можно быстрее попасть в Малые Васили. – Он снова посмотрел в лицо проводницы и понял, что рассматривает ее больше, чем с любопытством.

– Туда мы и идем, – ответила та.

– А скажите, Аксинья Северьяновна, кто это с вами живет?

– Дочери.

– А муж у вас есть? Где он? На фронте? В лесу? В полиции?

– Мужик мой пропал еще до войны. В коллективизацию.

Радовский слушал ее и думал: не проста, знает, что говорит.

– Я имею в виду женщину. С ребенком. Кто она? Беженка?

– Племянница. Лида. Сестрина дочка. Намыкалась горя. С двумя пеленками прибежала. Тоже из самооборонной деревни. А Красная Армия пришла, так где ж от нее оборонишься? Под Брянском потом жили. А прошлой осенью опять стронулись в путь-дороженьку. Тут недалеко обоз ихний разбомбили. И брат мой старший погиб, и вся деревня. А она вот одна спаслась. С девочкой. Мужик ее где-то на войне. Может, живой. А может, и в земле уже лежит. В первое лето еще ушел, по мобилизации. Девочку она родила от чужого. От примака. Вот и прибежала с дороги ко мне. Натерпелась, Лидушка. Ладно хоть дите сберегла.

– Без мужской помощи трудно, – посочувствовал Радовский.

– Трудно. А ничего не поделаешь. Вы ж, мужики, нынче бьетесь, один другого убиваете. А нам, бабам, одно горе оставляете. Безутешное.

Радовский думал об Анне и Алеше. Как хотелось ему рассказать этой незнакомой женщине о своей семье и своей печали! Нет, все осталось в прошлой жизни. Он подавил в себе приступ нахлынувших воспоминаний и спросил:

– Огород посадили?

– Посадили кое-как.

– А хлеб?

– И хлеб посеяли. Детей-то кормить надо.

Рассказ проводницы, ее простые житейские рассуждения разрушали всю идеологию, которую взращивали и напрягали в себе обе стороны. А его, Радовского, судьба посреди этого кровавого хаоса казалась и вовсе абсурдной песчинкой, чудом еще не перетертой стальными жерновами событий и не превращенной в пыль и прах.

– А скажи мне вот что, Аксинья Северьяновна. – Радовский спешился и пошел рядом с проводницей. – Скоро мы уйдем. Снова большевики придут. Опять в колхоз пойдете? Как жить собираетесь?

– Мы свою долю никогда не выбирали, мил человек. Вот вы, новая власть, пришли на хутор, запрягли меня в свою нужду, как кобылу. Вы ж вот меня не спрашивали, потяну я ваши оглобли или нет. Где там! Н-но, милая!.. Вот так и в колхозах.

Радовский засмеялся.

– Веселая вы женщина. Жизнь, вижу, не сломила вас. Хоть и не баловала.

– Мне еще дочек растить да замуж отдавать. Еще, думаю, на свадьбе ихней погуляю. Винца попью да песню спою. Мне жизнь любить надо, а не меряться с нею силами. Глядишь, и меня кто-нибудь полюбит. Я и сама еще не старая. – И Аксинья Северьяновна улыбнулась. – Вас-то как зовут-величают?

– Георгием Алексеевичем.

– Нездешний, смотрю. Из господ, что ли?

Радовский ничего не ответил. «Из бывших» – так теперь называли тех, кто вынужден был покинуть родину двадцать лет назад. Так оно и есть. Кто он теперь у себя на родине? Бывший и есть. Для одних бывший, для других берлинец. Что ж теперь обижаться…

– Так что пойдем и в колхоз, если другой доли нам не определят. Проживем и на колхозных хлебах.

– Хлеба-то эти – скудные.

– А ничего. У нас народ работящий. Сейчас тоже несладко. Тогда райкомы наш хлебушко в закрома родины ссыпали. А нынче по приказу обер-бургомистра господина Каминского тоже большой налог платим. Да и при царской власти хлебом не объедались. Хоть и растили его сами. Так что к нам наша справедливость издалека пришла. И милостей мы от нее повидали много. Так что спасибо и на том.

Подъехал вестовой, и Аксинья Северьяновна замолчала.

– Господин майор, впереди хутор. Кажется, Малые Васили, – доложил солдат.

– Они и есть – Васили, – подтвердила проводница.

– Барсуков! Семич! Выяснить, кто на хуторе. Лошадей оставьте у коноводов. Вперед!

Разведка ушла вперед.

Они расположились в овраге. Ждали. Радовский разрешил покурить. Позвал одного из коноводов. Сказал:

– Лещенко, приведи сюда Найду. – И посмотрел на проводницу.

Лещенко, молодой курсант, бывший танкист, попавший в плен во время неудачного наступления на Оршу осенью прошлого года, подвел молодую серую лошадь. Радовский взял у него повод.

– Ну, вот что, Аксинья Северьяновна, пешком вы далеко не уйдете. А нам предстоит передвигаться довольно быстро. Возьмите эту лошадь. Стремена подгоните под себя сами.

– Спасибо, Георгий Алексеевич. Кобылка-то, я гляжу, жеребая.

– Вот и берегите ее. Лещенко, помоги проводнице подогнать стремена.

– Ты скажи мне, сынок, к кому я обращаться должна, когда до ветру понадобится? – спросила она танкиста.

Тот покраснел и сказал:

– Тут всем один человек распоряжается. У него и спрашиваться надо.

Делать нечего, подумала Аксинья Северьяновна, надо отпрашиваться у самого. То-то, не на вольной работе…

– Караулить меня не надо, не убегу, – сказала она Радовскому и пошла в дальний конец оврага.

И только она присела, за кустом орешника зашуршало и снова затихло. Когда она встала и огляделась, за кустом снова шоркнуло. Аксинья Северьяновна оглянулась и чуть не вскрикнула.

Там стояли двое. На первый взгляд они ничем не отличались от тех, кого она вела к лесным хуторам. Но все же в одежде их были кое-какие особенности, которые отличали солдат одной армии от другой. А на груди висели русские автоматы с круглыми дисками. Оба молодые. Лица испуганные. Один из них приложил к губам ладонь. Она кивнула и тихо пошла назад, где ее уже ждали.