Глава тридцатая
Воронцов приказал своему взводу поделить поровну оставшиеся патроны. Автоматчики, которые все это время неотлучно следовали за старшим лейтенантом, принесли ящик с гранатами.
— По две на брата, — сказал один из автоматчиков. Они поставили ящик к ногам Воронцова и побежали на левый фланг, где ротный распекал кого-то матюгами.
Воронцов крикнул:
— Кто не боится гранат, подходи получать!
Первым подбежал Куприков.
— Давайте, товарищ Курсант, мою пайку и пайку Калюжного.
— А ты разве бросать умеешь?
— Умею.
— А Калюжный что?
— Да не бросал он ни разу.
Ребристые, настывшие на морозе Ф-1 быстро расхватали из ящика. Начали торопливо ввинчивать запалы. Оборона — не наступление. Если немцы подбегут на бросок гранаты, поздно будет вставлять запалы.
Воронцов рассовал три доставшиеся ему гранаты по карманам и выглянул в поле. И в это время сине-фиолетовая трасса, гулко шипя в морозном воздухе над головами затаившегося взвода, ушла в пойму, и Воронцов увидел, как бронебойная болванка ковырнула землю перед гусеницей самоходки и рикошетом ушла в сторону ольховых зарослей. Штурмовое орудие тут же остановилось, сделало небольшой разворот. Короткий ствол его, торчащий из ниши приплюснутой башни, дернулся, выплюнул снаряд. И оно, снова выровнявшись и держась своего курса, пошла вперед. Опасаясь мин, своих и русских, механик-водитель вел машину точно по следу «тридцатьчетверки».
В саду взревел танковый мотор. Воронцов понял, что танкисты решили сменить позицию. Потому что из ольховой гряды на той стороне поймы вдруг начало стрелять одиночное противотанковое орудие. Своим выстрелом танкисты обнаружили себя, и теперь их взяли в прицел. «Тридцатьчетверка» переместилась куда-то левее, на стык с соседней ротой. Там слышались команды старшего лейтенанта. Вскоре оттуда с тем же гулким шипением в пойму, к мосту, унеслась вторая трасса. Она ударила под углом в низкую боковую броню немецкого штурмового орудия, вспыхнула искрами и, видимо, выломав дыру, проникла внутрь. Потому что самоходка резко остановилась, дернулась и медленно начала сползать с дороги вниз, в болотину. Открылся люк. Но никто оттуда не вылез. А еще через мгновение черный дым повалил из моторной части и откинутого люка, окутывая омертвевшую машину маслянистыми разводами. Следом за второй еще несколько трасс ударили в разгоравшуюся самоходку. Она вздрагивала и еще глубже оседала в черную болотину, расползавшуюся бесформенной лужей по льду вокруг гусениц.
В траншее, словно ветер, пронеслись радостные возгласы:
— Вот кроет!
— Горит!
— Братцы, ихний танк горит!
Воронцов мгновенно вспомнил бой под Юхновом, когда их Шестая курсантская рота атаковала и когда артиллеристы из соседнего училища подожгли первые танки. Точно так же они ликовали в своих окопах, когда немецкие танки, казавшиеся неуязвимыми, начали маневрировать, пятиться, когда точные попадания срывали башни, корежили бортовую броню, когда взрывались боеукладка и горючее и железная коробка содрогалась, на глазах превращаясь в жалкое свое подобие. Каждый солдат должен пережить такое, чтобы знать, что железо тоже горит.
— Не стрелять! — кричал изо всех сил, матерясь, старший лейтенант Солодовников. — Не стрелять!
Время начала огня для стрелков еще не наступило.
И тут резким электрическим щелчком ударило по каске стоявшего в соседней ячейке Куприкова. Боец опрокинулся навзничь. Воронцов увидел его испуганные глаза.
— Убрать головы! — рявкнул Воронцов и кинулся к Куприкову. — Огонь открывать только по моему приказу!
Куприков лежал с открытыми глазами. Во взгляде не было того покоя, который Воронцов видел у умирающих.
— Куприков, живой?
— Ох, ешки-матрешки… — Боец сдвинул рукой каску, потрогал голову. — Я думал, мне голову оторвало.
— Разрывными бьет.
— Снайпер, что ли? Вот гад. Каска ему моя глянулась.
— А ты тоже, головешку свою высунул. Хоть бы снегом облепил…
Воронцов расчехлил прицел винтовки, снял с головы пилотку, свернул ее вчетверо, сунул в карман и осторожно высунулся над бруствером. Немецкая цепь как раз забежала в полосу замерзшего ручья. Черные и белые фигурки в капюшонах перепрыгивали через расклеванные во льду и болотине лунки, оставленные минами. Немцы атаковали примерно двумя взводами. Но, кто знает, сколько их там сосредоточилось в траншее на исходных в ожидании результатов атаки ограниченными силами. Бронетранспортеры сунулись было вниз, но слабый лед, видимо, не держал, и они тут же дали задний ход, остановились и начали поливать траншею на противоположной стороне огнем крупнокалиберных пулеметов. Штурмовое орудие, осев набок, вовсю горело, выбрасывая из люка багровое пламя. Хорошо ему влепили танкисты! Воронцов скользнул окуляром прицела по фронту. Ничего подозрительного. Цепь бежала по льду и болотине. Самоходка разгоралась. «Гробы», маневрируя и время от времени меняя позиции, продолжали стрелять длинными очередями, поддерживая атаку своей пехоты. И тут над бортом одного из бронетранспортеров вспыхнул дымок порохового заряда. Без сомнения, это был одиночный выстрел. Воронцов медленно повернулся влево и поймал в прицел крайний «гроб». Над бронеплитой, закрашенной в грязно-белый цвет, показалась такая же белая каска, обернутая материей, прихваченной по окружности тонким ремешком. Блеснула линза оптики. Немец произвел свой очередной выстрел так быстро, что Воронцов не успел его упредить. Дымок порохового заряда снесло в сторону. Белая каска с поперечным ремешком медленно утонула за обрезом бронеплиты. Что ж, полдела сделано, Воронцов его обнаружил, и теперь надо ждать, когда немец перезарядит винтовку и снова высунется, чтобы определить очередную свою жертву и снова выстрелить.
— Рот-та-а! Слушай мою команду! — И старший лейтенант Солодовников в азарте выскочил на бруствер, трепанул над головой своим ТТ. — По фашистским извергам — огонь! — Ротный прибавил еще несколько слов для связки и выстрелил в пойму.
Почти одновременно с ним выстрелил и Воронцов. Потому что белая каска снова начала подниматься над наклонной бронеплитой. Воронцов не стал ждать, когда снайпер покажется до плеч, нажал на спуск. Но бронетранспортер дернул. Возле него вырос багровый фонтан взрыва фугасного снаряда, и водитель тут же отреагировал. Снайпер исчез. Воронцов успел заметить, как его пуля ударилась в край бронированного борта.
— Не попал… — Он перезарядил винтовку. Не думать ни о чем, кроме винтовки и выстрела. Ни о чем больше… Ни о чем…
Он знал, что снайпер теперь вряд ли снова высунется из-за борта. Но огонь он продолжит. Только с другой позиции.
— Витюков! Бегом к минометчикам! Скажи, чтобы накрыли склон. Хотя бы пару залпов! — Старший лейтенант Солодовников размахивал винтовкой с примкнутым штыком. Видимо, взял у кого-то из убитых. — Всем раненым, кто может стоять, взять в руки оружие! Отобьемся, ребята! Отобьемся!
Но немцы, сломав цепь, накатывались стремительной лавой. До некоторых из них оставалось шагов пятьдесят. И Воронцов увидел, что бежавшие в передней цепи начали выдергивать из-за голенищ противопехотные гранаты с длинными ручками. Он знал, что такие палки можно бросать издалека.
Нелюбин, проснувшись, не сразу понял, куда попал. Его трясло. Но холода он не чувствовал. С ним происходило что-то нервное. Эх, уморила меня война проклятая, подумал он, глядя в молочно-мутное небо, откуда на землю, на бруствер и в траншею, на плечи и лица его товарищей падали белые шапки снега. Потом, услышав знакомый голос командира роты, которая держала оборону рядом, в соседях, когда они атаковали в Сухом ручье, понял, что фронтовая судьба все же милостива к нему. Он хотел было окликнуть старшего лейтенанта Солодовникова, но тот, яростно матерясь, пролез по траншее, наступая на их ноги и руки, и начал приводить в чувство кого-то на левом фланге. Туда немного погодя, по приказу Курсанта, ушел Калюжный. И Нелюбин вспомнил, что там, когда они спрыгивали в траншею, он заметил пулеметный окоп и на дне его накрытый плащ-палаткой и припорошенный сверху снегом «максим». Тут же мелькнуло: позиция радом с пулеметом… опасная позиция… накроют первым же залпом. Когда автоматчики принесли ящик с гранатами и Курсант начал распределять по едокам самые гожие для такого случая оборонительные Ф-1, Нелюбин, как всегда, пожадничал, взял шесть штук. Рассовывал и рассовывал по карманам, пока не отяжелела куртка.
— Так-то оно… Так-то, Сашка… Укуся пирожка, да и за пазушку… — приговаривал он, понимая, что сейчас будет.
— Бери, бери, Кондратий Герасимович, — помогал ему Воронцов, глядя, как дрожат большие натруженные руки Нелюбина. — У тебя не пропадут.
— Да уж беряжить буду, — засмеялся невесело Нелюбин. — На Пасху заместо яиц на божницу положу…
— Кондратий Герасимович, позиция у вас хреновая. Пулемет.
— Да я вижу.
— Они сейчас на него полезут. Попытаются его гранатами закидать. Так что держитесь.
— Удержимся. Не впервой. А не удержимся, так и побежать можно.
— Нельзя нам тут бежать. Вы, главное, не подпустите их. Подпустите, все гранаты — ваши.
— Да я уже все понял. Арихметика, ектыть, нехитрая… Два пиши, а три — в кармане…
Когда началась пальба, Нелюбин управлял своим отделением и сам стрелял из автомата, тщательно выцеливая очередную фигуру в распахнутой шинели. Но сколько бы они ни палили по цепи, она все равно продолжала приближаться к их траншее, накатываясь серо-зеленой волной от замерзшего ручья вверх.
«Максим» заработал, когда до немецкой цепи оставалось метров восемьдесят. Пулемет сделал несколько прицельных очередей, и Нелюбин увидел, как поредело сразу внизу. То ли пулеметчики их срезали точной стрельбой, то ли немцы залегли, прижатые более плотным огнем. Но тотчас из-за ольх на той стороне прилетели мины, легли перед бруствером, простригли пространство над головами хриплыми голосами осколков. Вслед за первой, с небольшим перелетом, легла следующая серия. И началось!
— Калюжный! В траншею! — успел крикнуть Нелюбин и увидел, как пулеметчики подхватили «максим» и перебежали вперед, к траншее.
Третий залп точно накрыл пулеметный окоп, в котором, к счастью, никого и ничего уже не осталось, кроме пустых патронных коробок.
— Давай на запасную! Калюжный! На запасную!
Но пулеметчики уже сами знали, что делать. Спотыкаясь и падая, они тащили «максим» к зарослям шиповника. И через минуту оттуда ударили трассирующие струи, подрубая атакующих с фланга.
Теперь немцы бежали группами. Нелюбин уже видел их лица, оскаленные рты, прыгающие в руках автоматы и белые лезвия плоских штыков на карабинах. И вот с недолетом, но точно напротив его ячейки в снег плюхнулась первая граната с длинной ручкой. Ну, подумал Нелюбин, вот оно и началось, о чем всегда копчик ноет…
— Отделение! Приготовить гранаты! — крикнул он, хотя знал, что бросать гранаты ему придется одному. Рядом на дне окопа корчился незнакомый боец с простреленным плечом, и его уже пытались оттащить в боковую нишу, чтобы не мешал и чтобы его не затоптали, когда начнется свалка. Полевкин гранаты не брал. А Куприков стрелял где-то правее, находясь рядом с Курсантом.
Нелюбин выглянул из-за бруствера, чтобы определить, куда бросать первую, и увидел, что к ручью спускается новая волна атакующих. Как быстро они преодолели расстояние от своей траншеи до замерзшего ручья! Если не отобьемся от первой, вторая цепь наверняка спрыгнет на головы, и тогда… Взглядом бывалого солдата Нелюбин успел заметить, что народ кругом был нестойкий. Бойцы палили наобум, не прицеливаясь, некоторые зажмуривались, прежде чем нажать на спуск. Лейтенант бегал за спинами с наганом, бледный как полотно, что-то испуганно бормоча. Ротный наводил порядок на левом фланге. Нелюбин выдернул чеку, отпустил скобу и, хорошенько размахнувшись, бросил первую «феньку» далеко в пойму. Граната черным мячиком с серебристым карандашиком запала закувыркалась в молочно-белом пространстве, описала дугу и ударилась возле ног бегущих немцев. Взрыва Нелюбин не услышал. Только увидел, как раскидало снег и куски мерзлой земли, как оглянулся назад один из бегущих и начал падать навзничь, будто его перевешивал тяжелый ранец за плечами. И тотчас гряда взрывов пронеслась по всему фронту перед траншеей обороняющихся. По короткому истончающемуся свисту и характерному металлическому хряску Нелюбин сразу догадался — мины. Это минометчики снова помогли им.
Когда снежная пыль и копоть осели, Воронцов увидел, что уцелевшие отползали к замерзшему ручью, утаскивая раненых. Раненые кричали. Но вторая цепь уже поднималась по склону от ручья. По тому темпу, который они держали, как напирали, можно было понять, что немцы решили захватить траншею во что бы то ни стало.
Воронцов положил винтовку на бруствер, посмотрел в прицел. Офицеров и командиров отделений он определял сразу: время от времени те взмахивали руками или короткими автоматами, поторапливая своих подчиненных. Снайперская подготовка в училище оказалась короткой. Но самое главное он успел усвоить и за те несколько дней, когда с ними проводил полевые занятия один из лучших снайперов-инструкторов Московского военного округа. Нельзя вести фронтальный огонь, вспомнил он одну из основных заповедей снайпера, ищи цель на фланге, и тогда есть вероятность, что тебя обнаружат не раньше третьего выстрела. Он взял в прицел одного из тех, кто был похож на командира. Винтовка дернулась. Немец сунулся вперед, выронив автомат. В такой сумятице можно рисковать и вести огонь, не меняя позиции. Но где-то там, в бронетранспортере, который снова подошел к ручью и поливал огнем из крупнокалиберного пулемета их траншею, сидел немецкий снайпер. По всем правилам снайперской войны, он должен сменить позицию. А если и немец тоже рассчитывает на сумятицу, в которой вряд ли кто обратит внимание на то, что с той стороны ведет интенсивный огонь снайпер. Воронцов перекинул винтовку вправо. В «гробе» никого, кроме двоих пулеметчиков, не было. Он прицелился в первого номера. Выстрел. Пулемет замолчал. Бронетранспортер дернулся и начал отползать. В лобовой части Воронцов увидел горизонтальное окошко, над ним приподнятую бронированную заслонку с узкой смотровой щелью. Водитель, видимо, нуждался в наибольшем обзоре и пренебрег правилами безопасности. Воронцов поймал окошко и выстрелил в тот момент, когда в нем что-то мелькнуло. «Гроб» замер. Но Воронцов продолжал держать его в прицеле, опасаясь снайпера, который в любое мгновение мог высунуться из-за наклонного борта. Воронцов взял в прицел второго пулеметчика. Выстрел. Все. Довольно. Удача снайпера не может длиться долго. Иначе это что-то другое. И он медленно убрал с бруствера винтовку.
Командир роты старший лейтенант Солодовников, навалившись грудью на край развороченной взрывом траншеи, смотрел в бинокль. Воронцов уже успел оценить его хладнокровие и выдержку.
По траншее, куда-то вправо, оттаскивали раненых. В обратном направлении пробежал один из автоматчиков. Воронцов узнал в нем связного, который во время первой атаки был послан к минометчикам. Интересно, какую он весть принес? Будет минометная поддержка или в этот раз отбиваться придется в одиночку?
Демьянова «тридцатьчетверка» молчала. Должно быть, боеприпасы закончились, подумал Воронцов. Вот что такое — стоять на позициях. Тут не уйдешь. Окоп свой не оставишь. Это не по лесам бегать.
Мимо, отчаянно матерясь, пробежал с винтовкой ротный. Он на ходу отдавал распоряжения связным:
— Витюков! Давай жми к Лазуткину, скажи ему: оба пулемета срочно на фланги! Сам пусть сидит и не дергается. Ударит, когда нам на головы спрыгнут. Не раньше! Понял, Витюков? Ну, тогда — бегом!
Связной натренированным движением окопного человека выскочил из траншеи и мигом скрылся в зарослях терна и низкорослого кустарника, который был весь изрублен, искромсан пулями и осколками.
А этот старший лейтенант — человек не такой уж и простой, каким кажется. Воюет с резервом.
Прибежал Степан, доложил:
— Выбили! Болванку наконец-то выбили!
— Что с танком? — спросил Воронцов. — Почему не стреляли?
— Болванка прямо под башню угодила. Заклинила поворотный механизм. Демьяну отбоем лицо посекло. Перевязывать пришлось.
— Как себя чувствует лейтенант?
— Лейтенанта в тыл отправили. Немцев тоже. Один ранен. Перевязали.
— А что со снарядами?
— Снаряды есть. Правда, одни бронебойные.
— Пусть лупят бронебойными! Вначале — по «гробам». Потом — по цепи. Захвати патронов. Вон, полный цинк. Если приблизятся, пусть выйдет к траншее и даст из пулемета! Давай, Степан, к ним! И предупреди, что позади нас находится резерв, видимо, до взвода. Чтобы не подавил там своих, когда начнет маневрировать.
Винтовочных патронов у Воронцова осталось всего три обоймы. Он снова высунулся из-за бруствера. Повел прицелом вдоль цепи. На лицах атакующих была решимость. Один из бронетранспортеров переместился ближе к мосту, где догорала самоходка. Воронцов поймал в прицел пулеметчика, выстрелил. Тот ткнулся головой в гашетку. Менять позицию было нельзя, да и некогда. Стрелять второй раз — опасно. Он перезарядил винтовку и, дождавшись команды ротного «Огонь!», поставил рядом каску, брошенную кем-то из бойцов роты, кого, видимо, унесли в тыл санитары, отодвинул ее на локоть в сторону, чтобы не мешала, и продолжил стрельбу. Он выхватывал из цепи бегущего прямо на него, поднимал прицел до подбородка, задерживал на мгновение дыхание и плавно давил на спуск. Снова досылал патрон в патронник, снова ловил цель, снова повторял то же. И вот патроны закончились. Взял из-под ног автомат. Передернул затвор. И тут почувствовал, что кто-то тормошит его за плечо. Оглянулся — Куприков:
— Товарищ Курсант! Спрячьте винтовку! Захватят — разорвут на куски! Снайперов не любят.
Винтовку действительно надо было где-нибудь спрятать. Прикопать под бруствером. Сунуть под гранатные ящики. Но неловко это было делать на глазах у своего бойца. Хотя тот и понимал все.
Первая бронебойная трасса ушла за ручей, обожгла моторную часть «гроба», разбросала раскаленные искры, и бронетранспортер тут же взорвался. На флангах заработали пулеметы. Ударил и «максим», позиция которого находилась неподалеку. Цепь вначале замедлила свое продвижение, потом дрогнула и залегла. Добросить гранату до залегших было невозможно. Но «тридцатьчетверка» продолжала методично, болванку за болванкой, посылать в пойму. Стальные стержни с упругим шипением проносились над головами обороняющихся, врубались в мерзлую землю, кромсали тела залегших и атакующих.
Минометы и той, и другой стороны молчали. Слишком близко сошлись противники. В такой горячке можно в два счета накрыть своих.
— Отползают, сволочи! — закричал Куприков. — Ну, товарищ Курсант, дали мы им! Смотрите, бегут!
Немцы подхватывали раненых и начали отход. Отходили они не оравой, как это бывает во время бега, а организованно, все тем же, давно отработанным способом — перекатами. Воронцов смотрел в бинокль и видел, как они, по двое, подхватывали под руки раненого, несли его десять-пятнадцать шагов, ложились и открывали огонь. В это время, под прикрытием их огня, поднимались другие, подхватывали своих раненых и делали свои десять-пятнадцать шагов к спасению.
— Товарищ Курсант, ваша работа началась. — И Куприков указал в пойму.
— У меня, Куприков, патронов больше нет. Я все израсходовал.
— А я вам дам! Вот, возьмите! Сколько вам нужно?
— Не надо, я сказал! — И Воронцов посмотрел на своего бойца таким взглядом, что он долго потом с ним не заговаривал.
Стрелять из снайперской винтовки в спины бегущим Воронцов не стал. Однажды он видел убитых, лежавших возле дороги. Трое или четверо. Кто их перестрелял, пулеметчик или снайпер, было уже не понять. Они убегали от стрелка, пригибаясь к земле, и поэтому пули входили под поясницу и иногда выходили в верхней части груди или под ключицей. Выжить им, даже если бы рядом оказались санитары, не оставалось никакого шанса.
Немцы, отходя, утащили даже трупы убитых. Только на левом фланге, напротив горящего «гроба», виднелись два темных пятна на исклеванном минами снегу. Степан, вернувшийся в траншею во время самой горячки боя, кивнул Воронцову:
— Твои?
Воронцов посмотрел Степану в глаза, и тот не выдержал его взгляда, отвернулся. Больше он его ни о чем не спрашивал. Разжился на закрутку у кого-то из местных, которые охотно делились с неожиданным подкреплением табаком и сухарями, пристроился в углу на ящиках и начал разбирать автомат.
Возле разрушенного пулеметного окопа стучали лопаты. Бойцы поправляли траншею, для маскировки набрасывали на бруствер свежего снегу.
— Где ваш взводный? — послышался оттуда голос ротного.
В траншее показался старший лейтенант Солодовников, и люди Курсанта, до этой минуты устало сидевшие в своих ячейках, задвигались.
— Сержант! — издали окликнул его ротный, улыбаясь и блестя глазами. — Живой! Ну, спасибо, брат! Не знаю, кто ты есть и откуда на нашу голову свалился, но воевал ты со своими орлами хорошо. Особую благодарность передай танкистам. — И тут же, глядя куда-то в глубину хода сообщения, где бойцы возились с дверью в землянку, которую разбило прямым попаданием мины, закричал: — Да в гроб вас и душу! Раненых — в тыл! Могилевский, распорядись! Печатники, так вас и растак!..
Воронцов понял, что наступило время, когда старшему лейтенанту, как старшему по званию, он обязан был доложить по всей форме. Но что докладывать? Как вместить в короткий доклад все, что они пережили за эти дни и недели? И когда ротный снова повернулся к нему, Воронцов вскинул к пилотке ладонь и сказал:
— Товарищ старший лейтенант, сводный взвод, сформированный из бойцов Красной Армии, бежавших из немецкого плена, вышел из окружения в полном составе, с оружием и ранеными. Выведен исправный средний танк Т-34 с боекомплектом и экипажем. Во время выхода приняли бой, уничтожив до десяти солдат и офицеров противника, а также два ПТО. Доставлены пленные, захваченные во время марша на выход. Командир взвода — сержант Воронцов.
Доклад Воронцова изумил не только ротного, но и всех бойцов третьего взвода, которые в это время оказались рядом.
— Из окружения, говоришь? Из плена? А я думал, разведка. — Ротный поморщился. Спросил, уже тише: — А где попали в плен?
— Кто где. Из разных частей.
— А ты, я вижу, курсант?
— Курсант. Подольское пехотно-пулеметное училище, Шестая рота старшего лейтенанта Мамчича. Потом воевал в Тридцать третьей.
— Был в окружении?
— Так точно, был.
— Слыхали, слыхали о Тридцать третьей… — В голосе ротного слышалось сочувствие.
Бойцы с любопытством разглядывали Воронцова и его бойцов. Из плена прозвучало как с того света.
— Товарищ сержант, разрешите обратиться к товарищу старшему лейтенанту? — Из хода сообщения, расталкивая бойцов, столпившихся вокруг, выступил Нелюбин, приложил закопченную ладонь к обгорелой пилотке. — Младший лейтенант Нелюбин. Вы меня, товарищ старший лейтенант, должны помнить. Я до октября воевал в Седьмой роте старшего лейтенанта Патрушева. А вы к нам в траншею часто приходили. В гости к товарищу старшему лейтенанту Патрушеву. Вот я вас и запомнил. Конь у вас гнедой был, добрый конь.
Ротный покачал головой:
— Ну, партизаны, мать вашу… Что ж ты, лейтенант, а под сержантом ходишь?
— Да я ж младший лейтенант…
Кругом засмеялись.
— А ну-ка, печатники, прижмите языки! Да вас бы сегодня сапогами забили, вот тут, в этой траншее, если бы не вот они! Как, ты говоришь, твоя фамилия?
— Младший лейтенант Нелюбин, бывший командир второго взвода Седьмой роты Третьего батальона! В сентябре, на марше, я вашему коню копыта чистил. Помните? Конь ваш хромал, и вы его хотели бросить…
— А, председатель! — узнал старший лейтенант Солодовников Нелюбина. — Ну, спасибо тебе, братец. И конь мой цел. И взвод мой цел. Хоть и печатники… И позицию мы отстояли.
Бойцы снова зашевелились, расступились, и из-за перемазанных глиной и копотью шинелей и ватников выглянуло возбужденное лицо младшего политрука. Кац тут же прицелился острым взглядом цепких глаз в сторону Нелюбина и спросил:
— Где и когда сдались в плен?
— Да я не сдавался, товарищ комиссар. Контуженый был, чертей ловил… В начале октября, когда батальон атаковал в направлении Сухого ручья…
И вдруг ротный набычился, глаза его налились решительным блеском, и он сказал:
— А вы, Семен Моисеевич, где были час назад во время отражения атаки?
Кац втянул голову в плечи, мгновенно побледнел и выдохнул:
— Да я… Да я у минометчиков… Да мы с капитаном Сидоркиным… Да как вы смеете, товарищ Солодовников, разговаривать со мной в подобном тоне в присутствии рядовых бойцов?!
— А как я с вами, товарищ младший политрук, разговариваю? — усмехнулся ротный, и в его глазах поблескивала прежняя решимость. — Как командир роты я поинтересовался тем, где вы находились во время боя. Если командование батальона, полка или дивизии поинтересуется, почему я задал такой вопрос, я охотно отвечу: потому что не видел вас, товарищ младший политрук, рядом с собой. Приказа отбыть в расположение минометной роты, которая поддерживает огнем батальон, я вам не отдавал.
— Ну, товарищ Солодовников! Вы за это хамство поплатитесь! — И Кац развернулся на каблуках и зашагал в сторону КП Второй роты.
— Витюков, твою мать!.. Бегом к старшине и скажи, чтобы волок в третий взвод термоса! На два взвода! И спирт из НЗ! — Ротный оглядел стоявших вокруг него. — Могилевский, ты что такой бледный?
— Я ранен, товарищ старший лейтенант, — ответил взводный.
— Ранен? Куда?
Лейтенант, болезненно морщась, потрогал правое плечо.
— А почему молчал?
Взводный опустил голову.
— Ну что ты будешь делать с этой скромницей, — выругался ротный. — А ну-ка, снимай шинель. Сержант, у тебя руки чище моих. Осмотри его и перевяжи, если надо.
Воронцов задрал гимнастерку, протер тампоном, смоченным в шнапсе, небольшую продолговатую рану, из которой торчал плоский зазубренный осколок. Ротный посмотрел, сказал:
— А почему — в спину?
— Мины везде рвались, — ответил Могилевский, не поднимая головы.
— Что? Мутит? — спросил Воронцов.
— Слегка.
Воронцов чувствовал, что лейтенант дрожит, и сунул ему в руки фляжку, в которую налил трофейного самогона, слегка разведенного водой. Слишком крепкий он не любил — сушило горло и потом часто хотелось пить.
— На, глотни. И потерпи. Осколок надо выдернуть. Легче станет.
Воронцов попытался выдернуть засевший в плече взводного небольшой осколок, но ничего не получалось. Рана кровила, и пальцы соскальзывали. Тогда он прихватил осколок зубами и потянул его, выдернул и выплюнул на снег. Прижал рану марлевым тампоном.
— Нужно, чтобы посмотрел врач, — сказал Воронцов лейтенанту.
Но ротный, поглядывавший на операцию, махнул рукой:
— Ничего. Рана поверхностная. Царапина. Приказываю тебе, Могилевский, остаться со взводом.
— Есть остаться со взводом, — по-прежнему не поднимая головы, ответил взводный.
Лейтенанта начало колотить. Ему нужно было в санчасть. Но приказывал здесь не Воронцов. Он закончил перевязку. Кожа лейтенанта вконец посинела.
— Готово. Одевайся. Выпей еще, сколько сможешь.
— Благодарю вас, — кивнул ему лейтенант.
Старший лейтенант Солодовников сполз вниз, в траншею, сунул в потертый футляр бинокль, сказал:
— Сержант, ты стрелял из снайперской винтовки? Немецкая? Трофейная?
— Трофейная.
— Покажи-ка ее мне. Ни разу не видел. Говорят, сильная оптика.
Воронцов отодвинул ящик, вытащил винтовку с зачехленным прицелом. Ротный сдернул чехол, посмотрел в прицел.
— Патроны есть?
— Нет. Все выстрелил во время боя.
— Видел, видел… Нервы у тебя, сержант, железные. А снайпер с той стороны человек шесть наших положил. Все — в голову. Разрывные… Он уже неделю всей роте покоя не дает. — Ротный подбросил винтовку. — Знаешь что, сержант. Вас сейчас в штаб полка поведут. Оружие прикажут сдать. Тем более что оно у вас все немецкое. Штабные и тыловики растащат на трофеи. Они там, вдали от передовой, любят щегольнуть перед девками взятым с бою… Так что оставь мне ее. Есть у меня один, в первом взводе, вроде тебя. Тоже сержант. Пусть хоть отпугнет этого снайпера. Каждое утро — один-двое убиты и столько же раненых.
— Она мне жизнь спасла. — Воронцов взял винтовку из рук ротного, погладил приклад, похлопал ладонью по стальной накладке. — И не раз.
— Не сохранишь ты ее. А нам она послужит.
— Хорошо. Но я за ней еще вернусь.
— Будь по-твоему.
