КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.
БРИН МИРДДИН

Так под конец жизни я обрел новое счастье. Это было начало любви – и для нее, и для меня. Ибо я был неопытен, а она, с детства предназначенная стать одной из дев озера, о любви никогда и не помышляла. Но нам было вполне довольно того, чем мы владели. Она, хотя и много моложе меня, ходила умиротворенная и счастливая, я же, мысленно браня себя старым, выжившим из ума глупцом, достойным всяческого осмеяния, в глубине души сознавал, что все это неправда: меня и Вивиану соединили узы более прочные, чем связывают самые идеальные пары в расцвете молодости и силы. Мы были – одно. Мы дополняли друг друга, как ночь и день, как тьма и заря, как солнце и тень. Заключая друг друга в объятья, мы переносились в запредельные области жизни , где сливаются противоположности, образуя новое единство, но не телесное, а духовное, плод общения душ, как и наслаждения плоти.

Мы не поженились. Оглядываясь назад, я вспоминаю, что нам даже в голову не приходило скрепить таким образом наш союз – непонятно было, по канонам какой религии можно освятить наш брак, да и не существовало уз прочнее тех, что нас связывали. Проходили дни и ночи, и мы сближались теснее и теснее, словно отлитые в одну форму: просыпаясь утром, мы были уверены, что видели один и тот же сон; встречаясь вечером, знали друг о друге, кто чем занимался в течение дня. И при этом, думалось мне, у каждого из нас были еще и свои отдельные источники радости – я смотрел, как она набирает магическую силу, словно могучая молодая птица, впервые расправляющая крылья для полета; а она упивалась своей возрастающей силой и при этом сознавала, с любовью, но без жалости, что одновременно с этим моя сила меня покидает.

Так пролетел месяц июнь. Наступил разгар лета. Замолчала кукушка, в лугах, вея медвяным духом, зацвела таволга, над голубыми незабудками и лавандой целый день хлопотливо жужжали пчелы.

Однажды Вивиана велела усердному Варро оседлать ее рыжего конька – Артур преподнес ей его в подарок, – поцеловала меня и уехала в сторону озера. К этому времени все уже, конечно, знали, что бывшая служительница Богини живет у Мерлина в усадьбе Яблоневый сад. И, разумеется, разговорам и пересудам, подчас самым злобным, не было конца: что это толкнуло молодую красивую девушку в постель к престарелому волшебнику? Но Верховный король прилюдно объявил и всячески подчеркивал дарами и посещениями, что покровительствует нам, так что даже Владычица алтаря не отваживалась захлопнуть двери перед отступницей и, наоборот, встречала ее гостеприимно, втайне надеясь, как со смехом рассказывала мне моя возлюбленная, получить доступ к иным из секретов Мерлина. Вивиана нечасто покидала Яблоневый сад ради того, чтобы побывать на острове или в Камелоте, но можно понять, что в эти первые месяцы обретенная сила и новое положение слегка вскружили ей голову, и как новобрачная рада покрасоваться перед бывшими подружками, так и Вивиану, насколько я мог понять, тянуло повидаться еще и еще раз с молодыми служительницами Богини. При дворе в Камелоте она до сих пор без меня не появлялась ни разу, и я понимал то, о чем она умалчивала: что даже при открытом покровительстве короля она не уверена в радушном приеме. Но на острове она бывала, и на этот раз, как она сказала мне, ей предстояло договориться о черенках кое-каких растений из сада, разбитого у святого источника. Обратно она обещала быть к вечеру. Я проводил ее, проверил содержимое моей сумки с лекарствами и, надев соломенную шляпу от солнца, отправился навестить одну больную, выздоравливавшую после приступа лихорадки. Шел, и на душе у меня было легко и весело. День был ясный, но прохладный, с голубого неба, как струйка прозрачной воды, лилась песенка жаворонка. Я перевалил через гребень холма и стал спускаться по тропе. Справа и слева меня теснили кусты дрока, полыхающие золотыми цветами. Среди высоких чертополохов, мелодично посвистывая, порхала стайка щеглов. Ветерок дышал запахом тимьяна.

И это – все, что я запомнил. А потом – мне показалось, что через мгновенье, – я увидел, что стоит ночь, на небе сияют звезды, мерцая, как острия, вонзающиеся в глаза и в мозг. Я лежал навзничь на траве и смотрел прямо вверх. Вокруг темнели и горбились кусты дрока, и постепенно, словно чувства возвращались ко мне из безграничной дали, я ощутил руками и плечами уколы их шипов. В каплях росы отражался звездный свет. Кругом царила тишина, казалось, природа затаила дыханье. Но потом вверху, у меня над головой, загорелось еще одно острие света. Ночь озарилась. К этому разгорающемуся светочу устремились звезды со всего неба, как металлическая пыль к магниту, как пчелы к улью, покуда на всем небе не осталось другого огня. Сияние слепило глаза. Не в силах шевельнуться, я лежал, как последний человек на вершине мира, и следил за летучей звездой. Невыносимо яркая, она стронулась с места и, набирая скорость, словно брошенная в небо пылающая головня, пролетела от зенита к краю земли, развернув позади себя хвост света в виде огромного дракона...

И тут я услышал чей-то голос:

– Дракон! Дракон! Я вижу дракона, падающего с неба!

Это кричал я сам.

А потом огонь, и чьи-то руки, и лицо Вивианы, такое бледное в свете фонаря; позади нее – Варро и еще какой-то отрок, в котором я смутно узнал пастушка, пасшего овец на холме. Раздались голоса: «Он умер?», «Нет, скорее, укройте его. Ему холодно», «Он умер, госпожа», «Да нет же! Никогда не поверю! Делайте, что вам говорят!». И с душевным волнением:

«Мерлин! Мерлин!» А мужской голос в страхе произнес: «Кто осмелится сказать королю?»

После этого пробел – и я в своей постели, на языке вкус разогретого вина с подмешанными к нему травами; потом опять долгий пробел, на этот раз означающий сон.

Теперь мы подходим к той части моей хроники, которую мне особенно трудно излагать. Знаменовало ли появление кометы с хвостом дракона конец волшебной силы Мерлина (как утверждали в народе) или нет, я знаю только, оглядываясь теперь назад, на недели и даже месяцы, – что мне самому непонятно, во сне или наяву происходило сохранившееся у меня в памяти. В тот год я путешествовал с Вивианой. И сейчас у меня перед глазами проплывают картины, точно отражения в воде, – неясные, повторяющиеся, пропадающие от удара веслом по зеркалу вод. Так же бывает и когда засыпаешь – один за другим проходят перед мысленным взором зыбкие образы, воспоминания, похожие на сон, и сны, правдоподобные, как явь.

Мне и сейчас стоит только смежить веки, и я вижу Яблоневый сад в лучах солнца: серебрятся лишайниками старые стволы деревьев, на ветках, точно лампы, наливаются зеленые плоды и воздух в высоких стенах сада густо напоен ароматами лаванды, шалфея и шиповника. На склоне холма позади башни вижу терновые деревья, эти странные растения, зимой покрывающиеся цветами, тычинки которых похожи на ноготки. Вижу распахнутую дверь, где на пороге однажды робко встала Вивиана, тонкая фигурка, обведенная светом дня, словно нежный призрак утонувшего мальчика, быть может еще больше ее одаренного магической силой. И вижу самый «призрак» – мальчика Ниниана, чей образ постоянно присутствует в моих воспоминаниях об усадьбе на холмах рядом с образом тоненькой девушки, сидящей на солнце у моих ног.

Наверное, неделю после припадка, случившегося со мною на вершине холма, я провел, недвижно сидя на каменной скамье в саду, – не по слабости, а подчиняясь настояниям Вивианы. К тому же мне нужно было время, чтобы все обдумать.

Наконец, однажды вечером, в теплые летние сумерки, я позвал ее к себе. Она устроилась, как обычно, на подушке у моих ног. Голова ее касалась моих колен, а моя рука гладила густые мягкие волосы. Они успели отрасти и уже доставали до лопаток. Я что ни день продолжал дивиться собственной слепоте: как я мог не видеть плавных изгибов ее тела и нежных линий горла, лба, запястья?

– Ты много трудилась всю эту неделю.

– Да, – ответила она. – По хозяйству. Срезала травы в огороде и связывала в пучки для просушки.

– А я пребывал в бездействии, пока ты работала. Но я думал.

– О чем?

– Среди прочего о Брин Мирддине. Ты там никогда не была. И я думаю, что до исхода лета мы с тобой должны оставить Яблоневый сад и...

– Оставить Яблоневый сад? – Она отшатнулась от моих колен и с тревогой заглянула мне в лицо. – Ты что же, хочешь опять поселиться в Брин Мирддине? Хочешь, чтобы мы с тобой жили там?

Я засмеялся.

– Ну нет. Не представляю себе этого. А ты?

Она снова прислонилась к моим коленям и потупила голову. И проговорила глухо после минутного молчания:

– Я не знаю. Мне ни разу, даже во сне, не открывался твой прежний дом. Но ты говорил, что умрешь там. Ты к этому?

Я протянул руку и опять погладил ее волосы.

– Верно, я говорил, что так будет. Но мне еще не было знака, что подходит срок. Я чувствую себя превосходно, лучше, чем все последние месяцы. Но взгляни на это с другой стороны когда моя жизнь кончится, твоя должна начаться. А для этого ты должна, как некогда я, провести один день в кристальном гроте видений. Ты ведь знаешь. Мы беседовали об этом.

– Да, я знаю, – по-прежнему с сомнением в голосе подтвердила она.

– Ну так вот, – бодро продолжал я. – Мы приедем в Брин Мирддин, но это будет в самом конце нашего путешествия. А сначала проедемся по другим местам, повидаем разные разности. Я хочу побывать с тобою там, где протекала моя жизнь, и показать тебе то, что пришлось видеть мне. Все, что я мог рассказать, я уже тебе рассказал; теперь я хочу, чтобы ты увидела все, что я могу тебе показать. Поняла?

– Кажется. Ты хочешь подарить мне итог своей жизни, чтобы я на нем возвела здание своей жизни.

– Именно так. Для тебя – камни в основание будущего, для меня – жатва и венец.

– А после, когда я получу все? – понурясь, спросила она.

– Тогда посмотрим. – Я с улыбкой потрепал ее по голове. – Не огорчайся, дитя, отнесись ко всему легко. Это будет свадебное путешествие, а не похоронная процессия. Наша поездка хоть и имеет цель, но будем считать ее увеселительной. Так и договоримся. Мысль эта у меня уже давно, она не осенила меня вдруг, во время последней болезни. Мы были счастливы с тобой здесь, в Яблоневом саду, и будем, конечно, счастливы еще, но ты молода, и не дело тебе сидеть год за годом на одном месте, сложив крылья. И потому мы отправляемся в путешествие. Может быть, я только потому и хочу показать тебе места, которые я знал я любил, что я их знал и любил, и никаких других причин тут нет.

Она вскинула голову и взглянула на меня с облегчением. Глаза ее опять сияли. Она была молода.

– Вроде паломничества?

– Можно и так сказать.

– То есть Тинтагел, и Регед, и место, где ты нашел меч, и озеро, где ты его спрятал и хранил для Артура?

– Не только это. Мы еще должны побывать с тобой в Бретани за морем, помилуй нас бог. Моя жизнь и жизнь Верховного короля (а значит, и твоя тоже) повязаны с этим славным мечом. Я покажу тебе, где мне впервые явился бог и принес знамение меча. А потому мы отправимся скоро, пока море спокойно, ибо через месяц могут начаться штормы.

Она поежилась.

– Тогда лучше поедем прямо сейчас. – И вдруг, вся преобразившись, стала просто юной женщиной, которая предвкушает интересное путешествие и думает только об этом: – Тебе придется взять меня с собой в Камелот, а мне совершенно нечего надеть...

На следующий день я передал поручение гонцу Артура, и в недолгом времени Артур сам прибыл ко мне, чтобы сообщить, что эскорт и корабли готовы и ждут, и мы можем отправляться в путь.

Мы отплыли от острова в исходе июля. Король с королевой прибыли в гавань, дабы проводить нас в плаванье. А за море с нами отправлялся Бедуир. В лице его отражалась смесь горя и облегчения – точно человек, у которого насильно отняли привычный дурман, он понимал, что сладкий яд сулит ему гибель, но все равно тянулся за ним денно и нощно. Бедуиру были поручены Артуром депеши для его кузена Хоэля, короля Бретани, так что бедный рыцарь должен был сопровождать нас до самой столицы Хоэля – до города Керрека.

Когда мы приехали на пристань, корабль еще стоял под погрузкой, но скоро все работы были кончены, и Артур пожелал нам доброго пути, наказав при этом Вивиане, чтобы «заботилась о нем хорошенько», а я поневоле вспомнил то, другое плаванье, которое я проделал некогда с младенцем Артуром на руках у кормилицы и как меня под младенческие вопли торжественно встречали на том берегу слуги Хоэля. Потом Артур поцеловал Бедуира, всем видом выражая одну лишь сердечную дружбу, а Бедуир, обнимая его, пробормотал что-то и только после этого обратился с прощальным поклоном с королеве. Королева стояла подле короля и улыбалась с полным самообладанием: она слегка прикоснулась к руке Бедуира, безмятежным, ровным голосом проговорила: «Счастливого пути!» – и во всем этом было не больше чувства, чем в ее прощании с Вивианой, тогда как со мной она простилась куда теплее. (Со времени истории с Мельвасом она неизменно выказывала мне слащавую благодарность и вела себя со мной как маленькая девочка с престарелым папашей.) Я пожелал всем счастливо оставаться, с опаской покосился на гладкое летнее море и взошел на палубу. Вивиана, заранее побледнев, поднялась вслед за мной. Не требовалось пророческого дара, чтобы предсказать, что мы не увидимся теперь, покуда наше судно не бросит якорь у берегов Бретани.

Здесь не место описывать все наши путешествия шаг за шагом. Да я и не смог бы этого сделать, как я уже говорил. Мы побывали в Бретани, это я твердо знаю, и были сердечно приняты королем Хоэлем. В Керреке мы провели осень и зиму, и за это время я показал Вивиане дороги через Гиблый лес и маленькую таверну, в которой мой паж Ральф скрывался с Артуром в самые опасные темные годы. Но дальше воспоминания мои мешаются. Сейчас, когда я пишу, они теснятся все вместе, как привидения в доме, накопившиеся под одной крышей за целые столетия. Каждое я вижу с совершенной отчетливостью. Младенец Артур, спящий в яслях на соломе. Мой отец, смотрящий на меня при свете лампы и задающий мне вопрос: «Что станется с Британией?» Друиды в Немете, творящие свой кровавый ритуал, и я сам, испуганным мальчишкой прячущийся в коровнике. Ральф, скачущий сломя голову через лес к Хоэлю с письмом для меня. Вивиана, лежащая подле меня в апрельском, чуть зазеленевшем лесу на зеленой мшистой прогалине. Та же самая прогалина, а через нее, точно по велению волшебства, проносится белая оленуха, отводя от Артура смертельную опасность. А поверх этих, мешаясь, мелькают другие видения или воспоминания: белый олень с рубиновыми глазами, стадо оленей, скрывающееся среди дубов у капища Ноденса, волшебство, волшебство... Но сквозь все образы и видения, точно факел, зажженный для новых исканий, – звезды, улыбка божества, меч.

В Британию мы возвратились лишь на следующее лето, это я знаю точно. Помню даже день нашего прибытия. В тот год умер Кадор, герцог Корнуэльский, и, когда мы высадились, вся страна была в глубоком трауре по великому воину и доброму герцогу. Не могу только вспомнить, кто из нас – я или Вивиана – почувствовал, что настал срок отправляться обратно, и кто определил, в какую гавань нам зайти. Мы пристали в маленьком заливе, не далее лиги от Тинтагела на северном побережье Думнонии, это было на третий день после кончины Кадора, и на берегу нас уже ждал Артур со свитой. Завидев в море наш парус, он спустился на пристань, чтобы встретить нас, и мы, глядя на затянутые полотном щиты, приспущенные флажки и суровый белый цвет траурных одежд, еще не ступив на сушу, поняли, что привело нас на родину.

Все это всплывает у меня перед глазами, купаясь в ярком свете. Но далее следует часовня при горящих свечах, в ней установлено тело герцога, и монахи поют молебствия; сцена затмевается, и вот уже я стою в изножье гроба, в котором лежит его отец, стою и жду, чтобы явился дух человека, преданного мною. Я рассказал об этом Вивиане, но даже она не смогла облегчить мою душу. Ибо мы с ней (объяснила мне она) разделяли одни и те же мысли и видения, так что она и сама не в силах провести границу между сегодняшним Тинтагелом, овеянным теплыми летними ветрами, разбивающими прибой о береговые скалы, и моим зимним штормовым прошлым.

Тинтагел, оплакивающий недавнюю смерть герцога Кадора, и для нее, и для меня походил на сновидение больше, чем обдутая зимними штормами твердыня, где некогда Утер в объятиях жены Горлойса Игрейны зачал Артура, будущего короля Британии.

И так во всем. После Тинтагела мы отправились на север. Память или сон в бесконечно тянущейся тьме показывает мне плавные холмы Регеда, леса – как нависшие темные тучи, озера, плещущие рыбой, и отраженный в воде, словно в зеркале, Каэр Банног, где когда-то я спрятал великий меч, предназначенный для Артура. И Зеленую часовню, в которой позже, в ту легендарную ночь, Артур поднял этот меч своей рукой.

Так, играючи, мы проследили путь меча, который годы назад я проделал всерьез; но что-то, некое чувство – я теперь не уверен даже, что оно было пророческим и просто справедливым, – велело мне хранить молчание об остальном, что мне самому тогда открылось лишь проблесками. Этот новый подвиг предназначен не мне, его очередь наступит после меня, теперь же срок еще не пришел. И я ни словом не обмолвился о Сегонтиуме и о том месте, где и по сей день глубоко в земле запрятаны остальные сокровища, которые возвратились в Британию вместе с мечом.

Наконец мы оказались в Галаве. То было счастливое завершение приятного путешествия. Нас принял граф Эктор, раздобревший от старости и хорошей жизни после установления мира. Представляя леди Друзилле мою Вивиану (и подмигнув мне при этом), он провозгласил:

– Вот, наконец-то, жена принца Мерлина, душа моя.

А рядом с ним стоял мой верный Ральф, раскрасневшийся от радости, гордый, как павлин, своей пригожей женой и четырьмя крепкими ребятишками и жаждущий услышать вести об Артуре и о том, что происходит на юге.

В ту ночь мы с Вивианой спали вдвоем в той башне, куда меня когда-то принесли выздоравливать от яда, данного мне Моргаузой. Уже наступила полночь, мы лежали и смотрели через узкое окно, как месяц освещает вершины холмов, когда вдруг она пошевелилась, потерлась щекой о мое плечо и тихо спросила:

– А теперь что? Брин Мирддин и кристальный грот?

– Думаю, да.

– Если твои холмы столь же прекрасны, как здешние, может быть, мне не так уж и жалко будет покидать Яблоневый сад... – я услышал по голосу, что она улыбается, – ...по крайней мере на лето!

– Я обещал тебе, что до этого дело не дойдет. Скажи мне лучше, как ты предпочитаешь проделать этот последний отрезок своего свадебного путешествия: сушей по западным дорогам или же морем от Гланнавенты до Маридунума? Я слышал, что море сейчас спокойно.

Она помолчала. Потом задала вопрос:

– Но почему ты спрашиваешь меня? Я думала, что...

– Что ты думала?

– Что ты еще хочешь мне кое-что показать, – ответила она после недолгой заминки.

Я понял, что она так же читает мысли, как и я. И спросил:

– Что же это, моя милая?

– Ты рассказал мне всю историю чудесного меча Калибурна, благодаря которому Артур держит в своих руках власть над страной, и показал мне все места, связанные с этой историей. Показал мне, где тебе было первое видение о мече, приведшее тебя к нему; и куда ты его перепрятал впредь до того часа, когда Артур вырастет и сможет его поднять; и где, наконец, это произошло. Но где ты его тогда нашел, ты мне не показал. Я думала, что это ты решил открыть мне напоследок, перед тем как направиться в Брин Мирддин.

Я не отвечал. Она приподнялась на локте и заглянула мне в лицо. А лунный луч скользил, высвечивая серебром по черни, прелестные линии: висок, скулу, шею, грудь.

Я улыбнулся, ласково проведя пальцем по изгибу ее плеча.

– Как я могу думать и отвечать тебе, когда ты так прекрасна?

– Очень просто можешь, – не двигаясь, отозвалась она с ответной улыбкой. – Почему ты это скрываешь от меня? Потому что там осталось еще что-то, я угадала? И это принадлежит будущему?

Итак, провидение или догадка, но она знает. Я сказал:

– Да, ты права. Осталась одна тайна, одна-единственная. И ты права, она принадлежит будущему. Я и сам видел это лишь смутно, но когда-то, еще до того, как Артур стал королем, когда меч уже был найден, но еще не поднят и грядущее таилось за стеною огней и видений, я произнес для Артура пророчество... Я и сейчас его помню.

– Помнишь?

И я повторил:

– "Я вижу мирный солнечный край, по долинам зреют хлеба, и селяне беспечно обрабатывают землю, как во времена римлян. Я вижу, как меч тоскует в бездействии, и дни мира сменяются днями вражды и раздоров, и жаждет подвига тоскующий меч и взыскующий дух. Быть может, для того бог и отнял у меня Грааль и копье и спрятал их под землею, чтобы в один прекрасный день ты мог отправиться на поиски ненайденных сокровищ Максена. Но нет, не ты, а Бедуир... это его дух, а не твой, изголодается и возжаждет и будет искать утоления в ложных источниках".

Потянулось долгое молчание. Я не различал в ночи ее глаз – они были полны лунным светом. Наконец она прошептала:

– Грааль и копье? Сокровище Максена, снова спрятанное под землею, чтобы кто-то подвигнулся на их поиски, как ты подвигнулся на поиски меча? Но где они? Скажи мне, где?

Она была охвачена нетерпением; не трепетом, а простым нетерпением, как бегун в виду цели. Когда она узрит чашу и копье, сказал я себе, она склонит голову перед их святостью. А пока она всего лишь дитя и, как дитя, видит в магических предметах лишь орудия, дающие ей силу. Но я не сказал ей: «Это будет тот же подвиг, ибо что проку в мече власти без утоления духа? Вместо всех королей теперь один Король. И настало время, чтобы вместо всех богов был один Бог, в Граале же заключена эта единственность, и люди будут ее искать, и умирать за нее, и, умирая, обретать жизнь».

Ничего этого я ей не сказал, но лежал молча, а она смотрела на меня и ждала. Я чувствовал исходящую от нее силу, это была моя прежняя сила, но теперь у нее ее больше, чем у меня. Сам я ощущал только усталость и печаль.

– Скажи же мне, мой любимый, – настойчиво шептала она.

И тогда я сказал ей. Улыбнулся и мягко произнес:

– Я сделаю больше. Я отвезу тебя туда и, что там можно будет увидеть, все тебе покажу. То, что еще осталось от сокровищ Максена, покоится под землей в разрушенном храме Митры в Сегонтиуме. И это – все, что я еще могу тебе подарить, моя дорогая, кроме своей любви.

Помню, она в ответ прошептала:

– Ее мне довольно, даже без всего остального. И, пригнувшись, прижала губы к моим губам. После того как она заснула, я еще лежал и смотрел на луну: полная и яркая, она словно застыла на месте в раме окна. И вспомнилось мне, как давным-давно, ребенком, я верил, что, если вот так глядеть на луну, исполнятся твои самые горячие мечты. О чем я тогда мечтал: о провидческом даре, служении, любви, – я уж и не помнил. Все это осталось в прошлом. Теперь самая моя горячая мечта покоилась подле меня, объятая сном. Ночь, пронизанная лунным светом, не содержала будущего, спала без видений. И только звучали, как шепоты прошлого, отдельные голоса.

Голос Моргаузы, ведьмы, изрыгающей на меня свое проклятье: «А тебе так уже не страшны женские чары, принц Мерлин? В конце концов и ты попадешься». И, заглушая ее, – голос Артура, рассерженный, громкий, исполненный любви: «Я не желаю, чтобы тебе причиняли зло». А потом: «Ведьма или не ведьма, любишь ты ее или нет, она получит от меня по заслугам».

Я прижал к себе ее юное тело, бережно поцеловал спящие веки. И произнес, обращаясь к призракам, к голосам, к пустому лунному свету: «Срок настал. Отпустите меня с миром». И, предав душу мою в руки бога, направляющего меня все эти годы, приготовился погрузиться в сон.

Это – последняя в моей памяти правда; все прочее – лишь видения в непроглядной тьме.