Глава шестая
С поля доносился запах влажной весенней земли. Лежа за грудой разметанного накатника на краю оползшей воронки, Павел рассматривал в бинокль постройки животноводческой фермы, где закрепились фашисты, вытеснив оттуда вконец измотанные затяжными боями подразделения наших стрелков.
До фермы, примыкавшей левым боком к перелеску с излучиной неширокой мелкодонной речушки, было метров восемьсот. В окуляры отчетливо просматривались поврежденные обстрелами дома, приземистые кирпичные строения скотных базов, рухнувшая силосная башня, остатки городьбы и вороха снарядных ящиков, громоздившихся в беспорядке по всей территории.
Справа, на затравеневшем лугу, раскинувшемся от фермы до сухого буерака, обозначенного кустарниковой порослью по склонам, чернели коробки трех мертвых танков: двух немецких – с развороченными бортами и одного нашего – взорванного.
Фашисты наверняка получили подкрепление. Ночью в их расположении слышался шум моторов и ощущалось движение. Но ни в глубине позиций, ни в первой линии не было заметно явных признаков, подтверждавших это предположение. Наоборот, вражеские окопы, прикрытые местами маскировочной сетью, казались безлюдными, пустующими.
– Ну что там? – нетерпеливо заерзав под боком, спросил Шведов. Ему хотелось взглянуть в бинокль самому, и он начинал тяготиться ожиданием очереди.
– Тишина, – неопределенно ответил Павел, сползая пониже и передавая ему бинокль. – По всей вероятности, готовность номер один.
Шведов молча занял его место, припал к окулярам, а Павел, приспустившись, распахнул для свободы шинель, закурил, поджидая.
Вторая рота снова находилась в центре боевого порядка, но теперь это было выгодно, потому что самые большие беды и неприятности для обороняющихся возникают обычно на флангах и стыках, в направлении которых по ходу действий фашисты зачастую наращивают атакующую мощь. В лучшем положении, пожалуй, были роты второго эшелона, которые закреплялись в полукилометре позади. Но зато им пришлось всю ночь окапываться, отрывать себе окопы, в то время как передовые подразделения заняли готовые позиции, потеснив стрелков.
По траншее распространялся легкий дымок. Утром у повозочных убило двух лошадей, и штрафники, нарубив конины, варили ее в котелках и касках, разводя огонь прямо в окопах. По ходам сообщения шныряли солдаты, собирающие древесные обломки для костров. Фашисты вроде не обращали внимания, но как только двое штрафников рискнули выбраться за дровами по ту сторону бруствера – резанула пулеметная очередь.
– А знаешь, как мы их однажды весной 42-го околпачили? – сползая к нему задом, вдруг возбужденно опросил Шведов. – Прямо удивительно!
Павел стал слушать.
– Я войну начинал в Прибалтике, в танковой дивизии Черняховского. Тогда он еще полковником был. Отходил с ним от самой Риги до Новгорода. А там, скажу тебе, гиблый край для танкистов – леса и болота. Да и пехоте тоже несладко, в землю никак не зарыться: копни на штык и – вода. Через просеку тоже не побежишь, каждый сантиметр у них, у собак, пристрелян. Как патроны подтаскивать или баланду, так беда. А тут как раз в апреле немцы день рождения Гитлера готовились отмечать, портретов его уйму навезли. Как они к нам попали – не знаю, но чья-то умная голова сразу им применение нашла. Выставили мы их ночью на палках лицом к фашистам. Плотно так один к одному поставили, на самых опасных местах. И что ты думаешь? Сразу стрельбу прекратили. Мы чуть ли не в рост ходим, а они молчат. Попробуй-ка пальни по фюреру! Кишка тонка. Здорово придумали, а? – косит он на Павла глаза. Но есть в них и какая-то настороженность.
Павел отнесся к рассказу Шведова с нескрываемым недоверием, приняв его за один из тех распространенных солдатских трепов, которые во множестве ходили по фронту.
– За кого ты меня вообще-то принимаешь?
– Как за кого? За Колычева!..
– Слушай, Шведов! Давно хочу тебе сказать: не всегда я твои подтексты улавливаю. Не понимаю, когда ты серьезно говоришь, а когда треплешься. Что у тебя за натура такая? Накатывает, что ли, время от времени?
– А ты здорово по этому поводу не расстраивайся. Я сам себе и то не каждый день нравлюсь. – Он опять говорил в своей снисходительно-ироничной манере. – И потом, знаешь: жизнь ведь долгая школа. В ней учатся до скончания дней своих. Так что есть у нас у всех шанс со временем постигнуть непостижимое.
Мысль о школе жизни, правда, несколько переиначенная Шведовым, принадлежала майору Балтусу. Комбат высказал ее в своем обращении к тем из штрафников, кому предстояло испытывать судьбу во второй раз. Он еще сказал, что надо быть готовым к тому, что и второй экзамен может оказаться не последним на пути к желанной цели. Чем напутственные слова Балтуса не устраивали Шведова, который явно иронизировал над ними, Павел понять не мог.
– Вас бы с Курбатовым в один взвод свести. Тот постоянно желчью исходит, все ему не так и не эдак, и у тебя заходы бывают. То вроде бы ничего, то совсем ни к черту – и близко не подходи. Весь ядом пропитан…
Спустились в траншею. Шведов впереди, Павел сзади.
– Ты в предчувствия и знамения веришь?
– Еще чего…
– А я верю. Тошно мне что-то с самого утра. Шлепнут, наверно, сегодня.
– Ну вот, придумал!
– Точно. Меня предчувствия не обманывают. С детства подметил. Однажды три года подряд в семье пятого августа несчастья случались: сначала дед умер, потом сам на велосипеде расшибся, полноги снес, потом на отца похоронка пришла – погиб в Испании пятого августа. С тех пор опасаюсь этого дня и числа. С патрулями, кстати, тоже подрался пятого, правда, ноября.
– Брось, не ерунди! Чепуха все это. Сроду бы не подумал, что ты такой ереси веришь.
– Нет, правда. Меня ведь прошлый год почти в это самое время на тот свет чуть не спровадили, неделькой позже только. Тоже вот так с утра-то маялся…
– Ну и что с того?
– А то, что обязательно со мной что-нибудь плохое должно случиться. Вот посмотришь!
– Выбрось из головы! Видал я таких, знаю. Заблажит, заблажит и в бой уж заранее мертвяком бежит, пули ждет, страхом весь скован. А если б не блажил да не раскисал – точно жив бы остался. Перебарывать себя надо.
– Блажь блажью, а если предчувствия оправдываются?
– Мистика. Несколько раз случайно совпало – и ты запомнил. Потому что больно. А то, что до и после того тысячу раз не оправдалось, во внимание не принимается. Потому что не задевает. Проверь. Сразу излечишься.
– Русский словам не верит. Подождем до вечера.
– Давай! Только помни, что я сказал…
Баев, как только они вернулись в блиндаж, торжественно поднес каждому по куску дымящейся конины: «Вкуснятина!» Но поесть не успели. Только присели, как послышался нарастающий вой немецких самолетов. Все замерли. Бомбардировщики зашли на цель, построились кругом. Спустя время земля тяжело, глубинно ухнула, словно выдохнула долго удерживаемый вздох.
Близкий разрыв покорежил накатник. Воздушная волна сорвала прибитый к дверным косякам брезент, затушила коптюшку. Вихрь песка и пыли больно хлестанул по лицам. Кто-то истошно закричал, но тут же осекся.
Гром разрывов с каждой секундой нарастал и вскоре превратился в сплошной грохот. Помимо бомб, на окопы обрушился огонь вражеских дальнобойных орудий.
Серия бомб вновь сильно встряхивает блиндаж, смахивает на пол котелки с кониной, густо присыпает землей сквозь щели наката.
Солдаты отплевываются от пыли, протирают глаза. Шведов знаками показывает наружу: «Началось!» Павел соглашается. Совмещение бомбежки с артналетом – это увертюра перед атакой.
Минут десять он напряженно вслушивается в канонаду наверху, стремясь по вою и свисту определить, когда кончится бомбежка. Наконец «Юнкерсы» уходят. Но артогонь продолжает свирепствовать с неослабевающей силой.
Беспокойство Павла растет, заставляет выбраться в траншею. Разглядеть что-либо впереди трудно. Окопы заволокло непроглядной дымно-пылевой наволочью, сквозь которую прорывались огненные всплески частых разрывов. В горле першило от скапливающегося внизу тротилового смрада. Сила обстрела убеждала в основательности намерений фашистов.
Свалившись назад в блиндаж, прокричал, стараясь пересилить канонадный гул:
– Приготовиться к отражению атаки! Гранаты к бою!
Двадцать минут гулял по окопам огненный смерч. Обрушивал и заваливал траншеи и ходы сообщений, поднимал в воздух блиндажи, рвал телефонные провода. Шальным осколком, залетевшим в дверной проем, ранило Вишнякова. Зазубренный кусочек металла пробил ему коленную чашечку и, впившись в ложе винтовки, расщепил его.
Вишняков дико вскрикнул, заваливаясь на спину. Сидевший рядом с ним Густельский, ошалев, бросился к выходу. Но Салов успел схватить его за гимнастерку и сдернуть на пол. Цыган что-то свирепо кричал и размахивал руками над распростертым бойцом, но что именно – Павел разобрать не мог. Видел только, как под воздействием его слов глаза Густельского обретали осмысленное выражение.
Кусков, сбросив автомат, подбежал к раненому и, разорвав индпакет, стал быстро и профессионально накладывать повязку, знаками прося у Баева еще один бинт. Забившись в дальний угол, Садчиков наблюдал за ним остановившимся, помертвевшим взглядом. Губы его непроизвольно подергивались.
Проходит еще несколько минут в напряженном ожидании, прежде чем немецкая артиллерия переносит огонь в глубь обороны. Толкаясь и матерясь, штрафники вываливаются в окопы.
* * *
Сизые пороховые облачка еще висели над воронками, но поднятая разрывами сплошная пыльная завеса, которую стаскивало с траншеи ветром, быстро редела и таяла. В прояснявшейся дали виднелись надвигающиеся на окопы серые коробки немецких танков.
Орудийный гул перекрывал железный лязг и рев их моторов, зато хорошо различимы были снопы искр, вылетавшие из выхлопных труб. За танками шла пехота, но не цепью, как обычно, а разрозненными группами, укрывавшимися за броней. Как только танкисты делали остановку, чтобы обстрелять позиции штрафников с места, залегали и пехотинцы, строча из автоматов.
Танки, похоже, вели дуэль с батареей ПТО, огневой рубеж которой находился позади участка, занимаемого второй ротой.
– А не очень-то лезут! Ученые! – кричит Махтуров, указывая на немецких пехотинев, жмущихся к броне.
– Дрейфят! – подтверждает Павел, стрельнув по сторонам быстрым, коротким взглядом, успевая привычно оглядеть всех своих солдат.
Илюшин, перебежав в свежую воронку, устраивается за наползью вывернутого взрывом грунта, раскладывает подле себя гранаты. Слившись худеньким телом с землей, неотрывно следит за приближающимся танком.
В ближнем окопе, присев на корточки, Кусков и Яковенко набивали автоматные диски. По левую руку, поставив свой автомат к стенке траншеи, стрелял из чужой винтовки Шведов. Бил не торопясь, на выбор.
Баев, Карзубый и Сидорчук залегли в просторном окопе наблюдателя. Все трое обстреливали вражеских пехотинцев из автоматов, а пристроившийся в ногах Панькин сноровисто перезаряжал им опустевшие диски.
За этих беспокоиться не следовало, дело свое знают. А вот новичкам из необстрелянных явно не по себе. Пермяков, Густельский и Садчиков потерянно жмутся к бывалому Шукшину, уповая на его руководство и помощь. Против воли пригибаются и кланяются каждому близкому разрыву. Бесприютный Николаев забился в угол траншеи и даже не пытался выглянуть за бруствер.
Подозвав к себе знаками Махтурова и Шведова, Павел указал на уральцев.
– Накроет всех к чертовой матери одним снарядом! Разберите по себе! Николаева за гранатами отправьте. Пусть еще поднесет.
Махтуров и Шведов живо порядок навели. Шукшина с Густельским в конец окопа отправили, а остальных по траншее между собой расставили.
Немецкие танки между тем преодолели половину расстояния до окопов. Вот головная машина делает очередную короткую остановку, и ее башня с длинным стволом, как собачий нос, нащупывающий след, медленно сворачивается набок, отыскивая цель.
Каждая клеточка тела непроизвольно сжимается, когда танковая пушка замирает, оказавшись на одной линии с тобой. Кажется, что немецкий танкист высмотрел именно тебя и в следующий момент накроет снарядом. Хоть и не впервые приходится отражать Павлу танковые атаки, но избавиться от этого неприятного ощущения все-таки нелегко.
Снаряды ложатся кучно, с небольшим перелетом. «Третий, четвертый, пятый!» – машинально отсчитывает разрывы Павел, ткнувшись лицом в ладони. Над головой с характерным шелестом проходит стая «эресов», подсвечивающих огненными хвостами. На месте их разрывов поднимается копотная стена дыма.
Уходя из-под нового залпа реактивных минометов, немецкие танки с пехотой устремляются вперед. Почти одновременно с их рывком, сразу после запева «катюш», открывают огонь полковые минометчики. Десятки кустистых куполов распускаются в гуще вражеской пехоты, и видно, как падают на землю подкошенные, опрокинутые взрывами фигурки солдат.
Вырвавшийся вперед средний танк «Т-3» круто разворачивается на месте, оставляя позади ребристую ленту перебитой гусеницы. Грозная боевая машина сразу становится неподвижной мишенью, которую без труда расстреляют наши артиллеристы.
– А и чего же ты рожу-то отвернула, красавица?! – торжествует в окопе Салов. – Или не по шерсти гриву причесали?!
Приникнув к прорези прицела, цыган берет на мушку башню фашистского танка, ждет, когда откроются люки и танкисты начнут выпрыгивать.
В это время снаряд ПТО останавливает другую «тройку», и она окутывается клубами дыма. Не выдержав плотного встречного огня, поворачивают вспять два других уцелевших танка. За ними перебежками под непрекращающимся обстрелом минометных батарей отходят и автоматчики.
Постреляв им вслед больше для нервной разрядки, потому что попасть на таком расстоянии трудно, штрафники возбужденно сгрудились вокруг Колычева, поглядывая в поле, где неподвижными бугорками серели трупы гитлеровских солдат.
– Человек тридцать, не меньше! – довольно определил Шведов. – Транзитом на тот свет отправились.
Но радость штрафников была недолгой. В ослабевшей ружейно-пулеметной трескотне вдруг ясно обозначились всплески гранат, рев дизельных моторов и перестук пулеметных очередей на левом фланге. По всем признакам бой там разгорался с предельным ожесточением и складывался для обороняющихся не столь успешно, как на центральном участке.
– Кажись, прижимают фрицы наших-то, а? – недоумевая, как это может происходить, предположил Кусков, будто советуясь с окружающими.
– Ага. Должно, до горячего дошло, – утвердительно отозвался Баев. – Слышь, как припекает?
Вскоре, снявшись с позиций, на левый фланг уходит батарея ПТО, за артиллеристами движутся разведчики и комендантский взвод стрелков. Стелясь над самой землей, к горячей точке скользнула пятерка штурмовиков. Минуту спустя ветер донес оттуда серию бомбовых взрывов.
– Вот и ответные посыпались! – осклабился цыган. – Сбоку смотреть – ничего, терпимо. А самому попадать неохота. Так, что ли? – снисходительно ухмыляясь, смотрит он на Густельского.
– Да уж… – сконфуженно мнется тот. – Поначалу-то чуток не того было. После оклемался малость…
Отходя от пережитого волнения, уральцы закуривают, подтрунивают над собой.
Откатившись на исходные позиции, фашисты по обыкновению вымещают злость, обрушив на окопы удар тяжелой артиллерии, и Павел отправляет солдат в укрытие.
Потерь во взводе, кроме раненого Вишнякова, нет, но тревожит неизвестность. От ротного опять ни слуху ни духу. А на левом фланге обстановка обостряется.
Стрельба, отодвигаясь вглубь, уже в тылу слышится. Любому солдату понятно, что теснят фашисты соседей, туго им приходится.
Отсиживаться в блиндаже, теряясь в догадках, нестерпимо. Решил наведаться в четвертый взвод, к Курбатову. Посоветоваться, согласовать свои действия на всякий случай. Махтуров намерение одобрил.
– Дойди. Может, ему что известно. Как бы не влипли мы тут в историю. Всерьез, видать, прижимают…
Курбатов знал не больше, но, действуя на свой страх и риск, послал к месту событий на разведку двоих солдат и с минуты на минуту ожидал их возвращения, терзаясь нетерпением и тревогой. Кипел злостью на Суркевича.
– Черт знает что за ротный! Как бой – так в первый или третий взвод, с концами. Где, чего, как? Тычься тут, как слепой, на ощупь!..
– Зря ты так. Твой опыт с его не сравнить. Ты еще подсказать ему сможешь, а он тебе – вряд ли.
– А пошел он. И ты тоже. Чего прибежал?
– Думаю, вдвоем нам кашу придется расхлебывать, связь держать надо. Сообщай, если что…
– Ладно, сообщу. Ты тоже не молчи.
Заманчиво, конечно, было дождаться курбатовских разведчиков, узнать от них, что и как, но долгое его отсутствие могло вызвать беспокойство у товарищей, и Павел поспешил во взвод. В любой момент мог поступить приказ и от ротного.
* * *
– Немцы, взводный! – не своим голосом вскрикивает Костя Баев, случайно обернувшись назад.
Переждав обстрел, взвод только что высыпал в окопы.
Несколько секунд Павел с тревогой и надеждой всматривается в набегающих солдат, появившихся из неглубокого овражка за позицией взвода Курбатова. Он еще сопротивляется мысли, что это фашисты, ожидая распознать в цепи своих, штрафников или стрелков. Но обознаться невозможно: на солдатах черные каски и мышиные кителя.
К тому же, опережая цепь, из кустарника продралась тупая морда немецкого бронетранспортера. Осматриваясь, повела стволом. Сейчас очередью врежет.
– Ложись!
Но было поздно. Долгая, раскатистая очередь стеганула на мгновение раньше, чем прозвучала команда Павла. Он успел инстинктивно пригнуться, ощущая, как тяжелая, крупнокалиберная трасса впилась в стенку окопа над головой, прошлась выше по бровке, вспоров насыпь бруствера. Кто-то навалился на него сзади и обвис, не шевелясь. Павел вздернул плечами, показывая, что ему неудобно и пора обоим подниматься, но тотчас понял, что придавивший его солдат мертв, тело было безжизненно.
Выбравшись из-под убитого, Павел с острой жалостью признал в нем Яковенко. Пулеметная очередь снесла ему затылок, разбрызгав по спине и плечам крупинки мозга. В десятке шагов впереди, слепо шаря руками по стенке траншеи в тщетной попытке за что-нибудь уцепиться, оседал на дно с простреленной грудью богатырь Пермяков.
Сознавая, что раненого надо перевязать и оттащить в укрытие, Павел пошарил глазами по траншее, прикидывая, кому из бойцов поручить это дело. Желательно, чтобы были покрепче. Заметив поблизости Садчикова и Ерохина, подозвал их к бескровно-побелевшему Пермякову.
– В блиндаж! Живо! Перевязку сделайте!
И, не оглядываясь, побежал по траншее к ответвлению, где, как ему показалось, скрылся Махтуров.
Высунувшись из окопа, Николай пытался остановить окриком трех штрафников соседнего взвода, которые, попав под хлесткий секущий огонь второго бронетранспортера, ворвавшегося на фланг курбатовской траншеи, удирали со всех ног.
– В окопы! В окопы… вашу мать! Занимай оборону!
Добежав до первого поперечного отростка траншеи, беглецы с ходу попрыгали на дно, принужденные к этому не столько криком Махтурова, сколько густо зароившимися вокруг пулями. А бронетранспортеры ходко накатывались на позиции четвертого и второго взводов. Правый, урча мотором, как рассерженный пес, переваливался через курбатовские окопы. Левый приближался к участку, занятому бойцами Колычева. Его можно было остановить гранатой, выдвинувшись навстречу по поперечному траншейному ответвлению. И Павел уже знал, что сейчас так и сделает, что пропустит бронетранспортер над собой и потом накроет его сзади точным, выверенным броском. Махтуров отсечет пехоту. Все это уже было ему знакомо, и он, переполняясь ознобом возбуждения, представлял каждое свое последующее движение, фиксируя напоследок в памяти точку, в которой они должны будут сойтись с бронированной коробкой. Еще ему вдруг почудилось, что над бровкой мелькнули чьи-то головы, раздумывать особо было некогда.
– Николай, прижми пехоту! – беря в левую руку автомат и напружиниваясь, прокричал он Махтурову.
– Ты куда?
– Прикрой огоньком!
Махтуров кивнул, показывая, что понял, сделает. Добежав, пригнувшись, до нужного ответвления, Павел услыхал за поворотом автоматную трескотню и перекрывавшую ее знакомую, круто замешенную матерщину. Привалившись спиной к стенке траншеи и упираясь ногами в противоположную сторону, Салов в азартном, безрассудном упоении, не скрываясь, поливал фашистов длинными размашистыми очередями.
– Отходи, взводный! Отходи!.. Я их, б… Ага, с… Давай, давай! Я вас по-цыгански разделаю! Чище лошади будете! – горячечно сверкая выкатившимися из орбит белками, кричал он.
Припав рядом за брустверную насыпь, Павел, лихорадясь, выглянул за кромку, ища бронетранспортер, который, по его расчетам, должен был накатываться на них несколько левее, и тотчас нырнул назад, прижавшись грудью к вздрогнувшей от гранатных разрывов земле. Его опередили.
Еще не успели опасть взгорбившиеся перед носом машины черные бугры, как кто-то там, в дальнем конце траншеи, вновь приподнялся и на мгновение мелькнул над бровкой в замахе рук. Снова бабахнуло два взрыва и чуть погодя – еще два.
Одна из гранат разорвалась на корпусе машины, повредив пулемет, и бронетранспортер, сорвав накатистый бег, споткнулся, прокатился несколько метров по инерции и замер. Залегли и сметенные взрывами автоматчики.
– Кусок со Шведом работают! – догадавшись по выражению лица, о чем он хочет спросить, прокричал Салов, приникая к автомату. – Подмогай, взводный! Сыпь фрицам уголька в мотню!
«Молодцы ребята!» – в приливе благодарного чувства подумал о Шведове и Кускове Павел, отмечая, что обезвреженный бронетранспортер начинает сдавать назад. Немецкий офицер пытается поднять залегших солдат: до окопов один ведь бросок, но валится наземь, сраженный очередью в спину. Кто-то в тылу гитлеровцев поднимается из брошенной траншеи и, перебежав за поваленное дерево, бешено обстреливает автоматчиков сзади. Это Курбатов. Оказывается, он не отошел, а пропустил волну наступавших через себя и теперь здорово помогает взводу Колычева.
Попав под двойной огонь, фашисты стали расползаться, ища укрытия в воронках и промоинах.
– A-а! Не нравится штрафная закуска, сволочи! На, получи еще! Глотай, глотай! Мы не жадные! – распаляясь все больше и больше, ревел Салов, не замечая, что выбрался на край траншеи и стреляет с колен.
Но в это время из овражка нестройной толпой вываливаются еще до полусотни гитлеровцев и с устрашающим криком «Хо-о-о!» устремляются к позициям штрафников.
– Курбатов! Сзади! Отходи к нам! Прикроем! – поднимаясь на руках и напрягая голосовые связки, закричал Павел, сознавая, что двумя-тремя минутами позже тому несдобровать.
Но в ответ Курбатов пренебрежительно отмахивается.
– На-ка, выкуси! Курбатов свое в 42-м отбегал. Пусть теперь немцы от него бегают! – доносится сквозь пальбу его желчный ярящийся голос.
– Глеб, не дури! Отходи!..
– Пошел ты… У себя смотри не пропусти! А за меня не беспокойся!..
«Ну и черт с тобой!» – плюнув с досады, подумал Павел.
Отказавшись от попытки убедить Курбатова, он огляделся по сторонам, примечая, кто из бойцов взвода где находится. В запасе было несколько минут, которые он собирался использовать на то, чтобы собрать и расположить людей под рукой на случай рукопашной драки в окопах. Рядом с товарищами и командиром солдат действует решительней, обороняется стойче.
Сзади оглушительно рвануло, раз и другой, с визгом пронеслись над головой осколки, и они с Саловым свалились на дно траншеи вместе с накрывшим их пластом земли, отвалившимся от стенки. Но тотчас вскочили, отряхиваясь и отплевываясь от пыли.
– Салов! Отсюда ни шагу! Передай Шведову и Кускову – обороняться здесь будем! Я сейчас вернусь!
– Понял! – Подхватив автомат, цыган побежал в дальний конец отростка, где были Кусков и Шведов, а Павел выскочил в основную траншею, повернул туда, где оставался Махтуров.
Но тот и сам уже бежал навстречу, увлекая за собой маленького Панькина.
– Там еще кто-нибудь есть?
Махтуров оглянулся на Панькина, тот отрицательно покачал головой.
– Давай за мной! – развернувшись в обратную сторону, приказал Павел.
Втроем они пробежали несколько десятков метров до узкой траншее, прихватили с собой Густельского с Шукшиным и, не встретив больше никого, вернулись назад.
Теперь, считая Салова, Кускова и Шведова, их было восемь человек – немало. Отослав Панькина, Шукшина и Густельского в центр, Павел и Махтуров залегли у самого поворота. Стали ждать, как повернутся события дальше.
Немцы, распахнув ворота кителей, набегали, дико крича и беспрерывно строча из автоматов. Очереди свистели над головой, густо сыпали по брустверу. Но уже проявлялось в их беге что-то нерешительное. Оказалось, к штрафникам с тыла пришла подмога.
Павел не видел, когда за спиной появился расчет сорокапятимиллиметрового орудия. Обернулся, лишь услышав близкий орудийный хлопок. Выкатив пушку на прямую наводку, артиллеристы били по отползавшему бронетранспортеру. Оттуда же, из глубины обороны, к ним на выручку спешила большая группа солдат, скученно, неровно выбежавших из редколесья. Бойцы с разбегу махали в траншею, растекались по окопам.
На Павла и Махтурова сверху свалился рослый сержант с гвардейским знаком на гимнастерке, а за ним еще с десяток бойцов, притащивших с собой станковый пулемет.
– Держись, штрафнички! Сейчас мы им врежем!..
Сержант быстро, сноровисто установил «станкач» в развороченном миной гнезде, ловким движением пальцев перевел на нужную отметку рычажок на прицельной рамке, предварительно сдув с нее пыль, и припал к прорези, надавив на спуск. Выпустив коротенькую прицельную очередь, сержант подправил прицел и ударил по распавшейся и наполовину залегшей фашистской цепи, не скупясь, длинно и раскатисто.
Артиллеристы между тем разбили бронетранспортер, и он, осев набок, занялся огнем. А в далеком тылу у фашистов возникли силуэты двух стремительно приближавшихся «тридцатьчетверок». Их появление определило переломный момент.
Отстреливаясь, немецкие автоматчики стали отходить назад, к овражку. В самый раз было их преследовать. Павел полез наверх, намереваясь скомандовать «Вперед! За мной!», но перед глазами вздыбилась земля. Жарко пахнувшая в лицо волна сбросила его вниз, в висок ударил жесткий мерзлый ком земли, и он, кажется, провалился в короткое беспамятство.
Мина шмякнулась около пулеметного гнезда, вывернув с корнем «станкач» и расшвыряв расчет – ладного сержанта-гвардейца и его напарника, второго номера. Кто-то из них корчился и стонал неподалеку в проходе. Приподнявшись с некоторым усилием, Павел встряхнулся, превозмогая слабость и одновременно удостоверяясь, что не ранен.
Все, кто был в траншее, выскочили из нее и вразброс бежали к овражку, в котором растворялись немецкие солдаты. Хватнув с облегчением побольше воздуха, Павел рванулся следом.
Части штрафников, видимо соседней роты, удалось просочиться к овражку раньше, и фашистам приходилось пробиваться через их заслон. По склонам в кустарниках всюду слышались заполошные крики, мат и рваные автоматные очереди.
Приметив на бегу, как несколько фашистов, выскочив из кустов, проворно шастнули под близкий уже край оврага, Павел взял правее, наперерез. И здесь, у самой кромки, неожиданно наткнулся на своего ротного. Суркевич лежал в неглубокой воронке за ручным пулеметом. Серое, как приклад старого «ДТ», который он сжимал в руках, лицо его еще жило напряжением боя, хотя огня он уже не вел.
Распластываясь рядом, Павел заметил неподалеку бездыханное тело ординарца Черноока. Каким образом они оказались в этом месте, было непонятно. Хотел было спросить, но в это время прямо на них вывернулись из кустов четверо ошалевших от бега немцев. Секундное замешательство, и фашисты, пригибаясь, бросились наутек.
Суркевич, припав к пулемету, запустил вслед длинную очередь. Забился на пламегасителе желтенький язычок вспышки, полетели в сторону золотистые брызги стреляных гильз. Сменив неторопливо диск, ротный снова припал к прицелу. Не поворачивая головы, недовольно процедил сквозь зубы:
– Что надо? Собирай взвод! Курбатов ранен, бери под команду его людей! Назад ни шагу, здесь у нас последний рубеж. Приказ комбата – держаться! Четвертую, кажется, смяли…
* * *
Сумятица боя шла на убыль.
Привалившись плечом к прогревшемуся излому траншеи, Павел расслабленно перекуривал, вполуха вслушиваясь в затихающую стрельбу на левом фланге. На отдельных участках пальба там порой усиливалась, взмывала до отчаянной ноты, прорываясь гранатными всплесками и злым перестуком пулеметов, но беспокойства уже не вызывала. Резервные шестая и восьмая роты, поддержанные танками, вышибли фашистов из захваченных у четвертой роты окопов и теперь разделывались с теми, кто, отходя под нажимом, яро сопротивлялся, упорно цепляясь за каждый колок, за каждый взгорок.
А в центре, вернувшись в окопы, штрафники подправляли поврежденные обстрелом блиндажи, подравнивали обрушенные минами и снарядами стенки траншей, раскидывали завалы.
Пользуясь относительным затишьем, подбирали своих раненых и убитых. По распоряжению Павла Баев, Садчиков, Илюшин и Густельский сносили их на плащ-палатке к блиндажу, где находились Вишняков и Пермяков. Раненых перевязывали и заносили внутрь, а убитых – их было пока двое, Яковенко и Ерохин – заворачивали в одеяла и клали в воронку неподалеку.
Сначала со склонов овражка принесли обсыпанного землей, не подававшего признаков жизни Шукшина. Тяжелая контузия и ранение. Сильно истек кровью. Потом Сидорчука, угодившего под автоматную очередь, доставили. Этому повезло исключительно. Четыре пули пробили мякоть бедра, и ни одна кость не задета.
Сидорчук как узнал, что не больше полутора месяцев в госпитале проваляется и с ногой останется, в санроту заторопился. Его в блиндаж, а он ни в какую. Тащите в тыл, кричит, и все тут.
Кликнули Колычева.
– Ты чего дурью маешься? Какая еще тебе, к черту, санрота сейчас привиделась? Потемну раненых приказано эвакуировать. Не знаешь, что ли?
– Отправь, взводный! До ночи тут еще сто раз накрыть может! Не только копыт – башки ни за хрен лишишься! Человек ты или кто? Отправь, говорю! Век помнить буду!
– Как я тебя отправлю? Людей под пули подставлю?
– Скажи Карзубому и Ханыге, они не побоятся! – Ханыга – кличка Василия Николаева.
– Да ты что в самом деле?! – теряя терпение, вскипел Павел. – А в окопах кто останется?! Кто это меня за такие вещи по головке погладит?..
– Плевать мне на твои окопы! Не штрафник я больше, конец судимости! Понял? Давай отправляй, падла, пока добром прошу! Чистый я теперя!..
Такова психология многих штрафников: пока не ранен, жизнью своей мало дорожит. И не только из бравады. Что о ней особо думать – пропащая! Но как только зацепит в бою – все. Штрафник больше не штрафник и жизнь сразу по-другому оценивать начинает. Руками и зубами за нее цепляется. Точно до этого момента она у него отнята была, а теперь ее нежданно-негаданно возвращали.
Последним притащили Салова. По тому, как не донесли до блиндажа и тяжело опустили провисшую до самой земли плащ-палатку на край воронки, в которой лежали убитые, стало ясно: принесли мертвого.
Павел внутренне сжался. Мысленно он приготовился к плохому, иначе цыган давно вернулся бы во взвод, но упрямо отвергал самое худшее. В нем почему-то крепко сидело убеждение, что с Саловым этого произойти не может.
– Ну? – нетерпеливо спросил он, подходя и требуя взглядом ответа у Баева.
– Кажись, отошел, – снимая шапку и ею же отирая устало со лба испарину, понуро отозвался Баев. – Тяжеленный, однако…
Салов был весь изодран в клочья и залит кровью. Сердце под гимнастеркой не прослушивалось.
– Видать, гранатой в него сблизи шарахнули, – сочувственно заметил Баев, – всего осколками посекло…
Павел поднялся с колен, молча скорбно распрямился над неподвижным телом цыгана. Подошли другие, обступили кружком, сдернув ушанки.
– Непростой ты мужик был, Данила Салов, но солдат исправный. Если и сцеплялись мы с тобой когда – что ж, я худого не помню. Вечная тебе память!
Тут шелохнулся Кусков:
– Извини и меня, если зазря наскакивал…
И все остальные выразили молчаливое согласие с его словами, попрощавшись с товарищем. Да поторопились.
Очнулся цыган. Дрогнули спекшиеся губы, пить чуть слышно попросил. Карзубый, опередив всех, с фляжкой к нему метнулся.
– Давай бинты сюда, ребята! Собирай в кучу! – заволновался Кусков.
Пока бинтовали, натревожили раны. Салов вновь в беспамятство впал. Шестнадцать ран на теле насчитал у него Кусков. На вопрос, будет ли жить, с большим сомнением пожал плечами:
– Почем мне знать, что я, доктор?
Салов разговор услышал. Собрав последние силы, упрямо выдохнул:
– Всех переживу! Хоронители!..
– А что? И выживет. Мы бы – нет, а он – выживет! – забегая сбоку поперек пути Кускову и Шведову, сыпал скороговоркой Панькин, когда штрафники по распоряжению Павла расходились по окопам.
Отправив солдат по местам, Павел задержался у блиндажа, поджидая спустившуюся туда с Саловым четверку носильщиков и раздумывая, не послать ли Илюшина за Малининой. Мимолетно скользнув взглядом по сторонам, оторопел, увидев майора Балтуса, энергично шагающего в сопровождении двух автоматчиков вдоль окопов его взвода. Комбат шел, не сгибаясь, в полный рост, придерживая рукой висевший на груди новенький автомат. И что совсем привело Павла в полное замешательство – так это потрепанный вид майора, свидетельствующий, что он недавно вышел из боя.
Участвовать в боях в порядках штрафников командиру штрафного батальона положением запрещалось, и, подбегая к нему с докладом, Павел недоумевал, в силу каких чрезвычайных причин мог тот оказаться на передовой во время действий.
– Где Суркевич? Когда вы его последний раз видели? – требовательно спросил майор, выслушав доклад.
– Там, на склонах, – указал Павел на овражек, – когда фашистов погнали. После боя не видел.
Прикинув что-то в уме, Балтус посуровел.
– Усильте наблюдение. Не успокоятся фашисты сегодня. Держаться здесь до последнего человека. Сзади позиций для вас нет. Ясен приказ?
– Так точно, гражданин майор!
Поколебавшись, Балтус неожиданно понизил голос, сказал, скупясь на теплоту:
– Это хорошо, что у тебя еще одиннадцать человек в строю. У других меньше. Берегите людей…
Пожав со значением на прощание руку, комбат зашагал дальше, в соседний взвод.
А через несколько минут оттуда пришел назначенный им вместо выбывшего Курбатова штрафник Богаевский – невысокий, крепко сбитый солдат, подвижный и разбитной. Мельком его Павел знал, у Курбатова он был отделенным. Слышал, что бывший кавалерист, родом с Кубани и на гармошке неплохо играет. И еще одна особенность: обращаясь к собеседнику, обычно задается риторическим вопросом, при этом машинально почесывает пятерней за ухом. «Ну как, – говорит, – брат взводный, Сталинград держать будем? У меня всего девять гренадер осталось, а комбат приказывает кровь из носу, а стоять. У тебя-то сколько в наличии?»
– У тебя, Богаевский, девять и у меня одиннадцать. Вот так и будем стоять, как под Сталинградом…
Закурили. Павел о Курбатове спросил. В грудь и в ногу его, оказывается, ранило. Ничего страшного, отлежится. Богаевский о нем с признательностью отозвался, и Павел тоже с участием подумал.
Гримаса судьбы. За трусость Курбатов был осужден в штрафной батальон, а трусом от природы никогда не был.
* * *
До вечера фашисты еще дважды поднимались в атаку на позиции штрафников, и оба раза их отбили на подступах, не подпустив к окопам, и почти бескровно для взвода Колычева. За это время ранило одного Густельского, да и то пустячно: осколком кусочек мышцы на бедре вырвало.
Ужин по утренней строевке получили, хотя повара никто обманывать не собирался и Павел его лично предупредил, что во взводе десять человек осталось.
– А наше дело телячье, – отмахнулся тот. – Написано восемнадцать. Начальство приказало по утренней раскладке выдать. Ему виднее…
На полный списочный состав взвода отпустили водку и табак. И Павел, что не без ведома комбата это сделано, понял.
За котелками и разговор памятный вспыхнул.
– И все-таки как ни крути, а невезучие мы ребята, – с непритворной горечью выдохнул Шведов. – Вон Пермяков. День всего на передке побыл. Немца живого и того как следует рассмотреть не успел, а получил свои девять граммов по ребрам и наше вам ручкой, благополучно отбыл в госпиталь. Месяца два на белых простынях отваляется и уйдет как ни в чем не бывало чистеньким. Или Витек Туманов? Покорябали чуть-чуть плечо, и тоже уже товарищем стал. Легким испугом за вину свою расплатился. А мы? Сегодня с Андрюхой думали, крышка нам под тем транспортером! В каких только передрягах не были, фашистов кучу на тот свет отправили, а все – граждане!
– А Сикирин, Яковенко чем хуже тебя? – насторожился Павел. – Самую дорогую цену за реабилитацию заплатили. О них ты подумал? Ты, может, завтра свое по ребрам схлопочешь да за Пермяковым отправишься, а они уж все…
Примолк Шведов. Не отповеди – сочувствия, видно, от товарищей ждал. Голову обиженно к котелку пригнул, но с Павлом, чувствовалось, все равно не согласился. Да и Павла самого порой обида подмывала: почему это не его, а Пермякова или, скажем, Бачунского ранило. Но тотчас он уличал себя в недостойной, мелкой человеческой зависти и, стыдясь и негодуя, что может быть ей подвержен, решительно подавлял подобные настроения. Смешно и нелепо в таком деле считаться заслугами, а роптать и обижаться – вообще грешно: живые, здоровые как-никак.
Кусков подлил масла в огонь.
– А мне, значится, если хотите знать, – эта бумажка о снятии судимости без особой надобности. Перед своей совестью я чистый, и ладно. А на остальное наплевать. Воевать все равно где, что у нас в ШБ, что в гвардии. Если уж суждено, одинаково пулю там и здесь схлопочешь…
– Мне бы твои заботы! – насмешливо сощурился Махтуров. – Это семьи у тебя нет, за одного себя отвечаешь, потому и без особой надобности. А мне лично даже очень нужно, чтобы моя дочь незапятнанного отца имела! И за ту, как ты сказал, бумажку я жизни не пожалею.
– Ну ты даешь, Кусков! Точно не в ту степь ударился! – поддакнул и Панькин. – Это сейчас тебе все равно, в какой части воевать, и пуля дура – тоже известно. Только потом как быть? Все с орденами, медалями вернутся, а у тебя – шиш! Стыдно на глаза людям показаться. Спросят, что ж ты, Андрей, хуже всех? Что отвечать будешь? Мол, воевал, как все, но в штрафном не награждают. Да? Опять же насчет совести. Думаешь, там без бумажки поверят, что она у тебя была и есть? Как же, держи карман шире! А удостоверьте, скажут, товарищ Кусков, сей факт соответствующим документом, чтоб с печатями и подписями. А честное слово к делу не подошьешь…
– Дошлый ты, однако, мужик! – заступаясь за товарища, вскинулся Шведов. – Все наперед знаешь. И дырки под ордена, наверно, на гимнастерке проделал? Только когда Кусков под транспортер лез, тебя почему-то рядом не было…
Спорили азартно, зло, но, как говорится, к общему мнению не пришли. Даже Карзубого спор привлек – головой вертел и что-то усиленно соображал. А Баев потом признался:
– Я что молчал? Вас слушаю – вы правы. Шведова с Андрюхой – они. Каждый по-своему вроде бы верно рассуждает. Повезло Туманову с Бачунским, чего уж там!
В сумерках в блиндаж заглянул пожилой, давно не бритый сержант, помощник командира взвода саперов.
– Ребята, мы сейчас мины по переднему краю ставить начнем – пособите огоньком, если что. Ночь – она и есть ночь. Мы хоть и привычные, но всяко может получиться.
Сообщение сапера вызвало довольное оживление. Прикрыться минами было очень кстати. Предстоящая ночь пугала Павла возможностью беспрепятственных вылазок со стороны фашистов, и он вздохнул с облегчением, освобождаясь от давившей тревоги.
– Давай, отец, ставь побольше! Не беспокойся! Прикроем с полным удовольствием! – наперебой загалдели обрадованные штрафники.
Но ночь прошла спокойно, помощь саперам не потребовалась. Под утро проверил посты и, успокоенный, прикорнул. Вздремнуть, однако, не дали. Богаевский разбудил. Хотел было Павел послать его подальше, но сдержался. Необычно возбужденным выглядел Богаевский. Должно быть, серьезное что-то случилось.
– Чего тянешь? Говори!
– Суркевича, старшего лейтенанта, нашли! – выпалил тот. – С самого вечера искали. Комбат приказал: живой или мертвый, а чтобы к утру был. А я в чем виноватый? Взвод, суток нет, как принял, да и в третьем взводе он был. А искать мне. Всю округу излазили, двух раненых притащили, а его нет. Я уж подумал, может, немцы его утащили. Сам решил счастья попытать, а он у самых окопов в воронке лежит без сознания. Сто раз мимо ползали, а туда заглянуть и не подумали. В овраге все искали…
– От меня-то что требуется? – раздраженный его словоохотливостью, перебил Павел.
– Дай людей, в санвзвод его отнести. Мои глаз не смыкали, с ног валятся. Сочтемся после.
Павел возражать не стал. Суркевич штрафников не обижал и в бою за их спины не прятался, наравне со всеми в пекло лез. Если б можно было из взвода отлучаться, сам бы его понес. Растолкал Махтурова. Ему, как самому надежному, решил ротного вверить. Николай согласился с готовностью: «Сделаю!»
Прихватив Баева, Садчикова и Илюшина, направились в расположение четвертого взвода.
Суркевич в сознание не приходил. Лежал недвижимый, накрытый до подбородка плащ-палаткой. Маленький и беспомощный, как ребенок. Молча попрощался с ним Павел.
Как ни привыкаешь к потерям товарищей на фронте, но никто из них, с кем был более или менее близок, не исчезает из памяти бесследно. Каждый в душе борозду оставляет. Жаль было расставаться и с Суркевичем. Хоть и не сделал ротный лично для него ничего особенного, но и то, что прошлым не попрекал, не унижал достоинства, тоже немало.
На обратном пути думал о жестокости войны. Еще один бой, как вчера, и к вечеру строевку не на кого подавать будет, может, и самого в расход спишут. Обратил внимание, что в окопах десятая рота появилась и «пэтээровцы» с длинноствольными ружьями на участке замелькали.
День, однако, прошел по фронтовым понятиям спокойно. Артналеты и перестрелки в порядке вещей, а до настоящего боя дело не дошло. В последующие тоже.
…В одну из темных, дождливых ночей, будто специально предназначенных для смены частей, штрафной батальон сняли с передовой и отвели в глубокий тыл на доукомплектование.
