Глава четвертая
Впереди грохотало и беспорядочно рвалось. Тяжелые снаряды с гулом проходили над головами и мощно, осадисто ухали в немецких окопах, взметывая высоко вверх рваные пласты мерзлой земли вперемешку с обломками бревен и досок. По линии обстрела поднималась сплошная дымно-пылевая завеса. Оттуда тянулись в сторону штрафников косматые, расплывающиеся хвосты.
В траншею выскочили с первым залпом артподготовки. Тесно в ней стало от серых шинелей и защитных гимнастерок. Предвидя рукопашную, многие солдаты сбросили шинели и оставили их в землянках, рассудив, что налегке управляться с оружием будет сподручнее. Припав грудью к холодной, вздрагивающей земле, с затаенной опаской смотрели через траншейный бруствер на канонадный шквал, терзавший вражескую передовую.
Там, у этой вздыбленной, содрогавшейся в огненных просверках черты, куда через несколько минут предстояло им устремиться, ожидала каждого роковая неизбежность, которая теперь своевольно и наверняка отсчитывала кому-то последние мгновения. И все, кто находился в траншее, томились мучительно-тягостным ожиданием неизвестности, глушили в себе перехватывающий спазм дурного предчувствия.
Как всегда перед тем, как махнуть на бруствер, мелко-мелко забилась на груди неуправляемая жилка. Павел стиснул зубы, напряг мускулы до судорог – не помогало, жилка продолжала биться.
Поймав на себе быстрый тревожный взгляд Бачунского, огляделся по сторонам. Кусков и Баев, присев на корточки, торопливо и сосредоточенно докуривали цигарки. Махтуров, придерживая автомат левой рукой, машинально, заученно проверял пальцами правой руки пружину диска. Неподалеку, оставшись без своего близкого дружка Илюшина, которого Павел отрядил связным к Суркевичу, по-заячьи озирался Туманов.
«Эх, не врезали бы прицельно по окопам! – мелькнула у Павла опасливая мысль. – Будет крошево». И, точно подслушав его мысли, заговорила немецкая артиллерия. Но вражеские снаряды летели через окопы и рвались далеко позади. Вероятно, не предполагая о готовящейся атаке штрафников, фашисты стремились подавить или ослабить губительный огонь советских батарей.
Наконец в воздухе зависли рассыпающиеся грозди сигнальных ракет. Атака! Судорожно сжав автомат и напружинившись, Павел рванулся на бруствер:
– Вперед! За Родину!
Но не услышал своего то ли сорвавшегося, то ли перекрытого гулом артиллерийской стрельбы голоса. На мгновение обмер, напрягая слух и пытаясь определить, поднялись ли за спиной солдаты.
– Аа-а-а-а! – отозвалась сзади траншея.
– Ыы-а-а! ый! …от! – откликнулось справа и слева и, набирая силу, взметнулось ввысь и вширь, мощно покатилось вперед, заглушая даже пальбу.
Боль, надежда, страх и отчаяние, теснившиеся в груди и не находившие до того выхода, теперь, раскрепощаясь, рванулись из сотен опаленных глоток, зашедшихся звериным воем и таким яростным матом, какого не слышал, наверно, свет с самого дня своего сотворения. Слившись воедино и грозно окрепнув, этот торжествующий рев лавиной покатился на немецкие окопы.
Вспомнив предупреждение ротного о том, что взводные в атаке должны держаться чуть сзади своих солдат, чтобы всех видеть и управлять, Павел переждал, когда волна перекатится через него, оглянулся назад. По краю опустевшей траншеи, отчаянно крича и матерясь, метался отделенный Бачунский.
– Рушечкин! «Чего изволите?», сволочь! Где Рушечкин?! – сквозь орудийный грохот донесся до Павла его растерянный, взвивающийся от негодования голос.
Спрыгнув в отчаянии назад, в траншею, Бачунский побежал в дальний тупиковый конец, где, вероятно, затаился улизнувший Рушечкин.
Павел выругался, поклявшись устроить после боя Рушечкину нещадную выволочку, и бросился вдогонку за своими солдатами.
Схватывая мельком спины бегущих штрафников, сверкание примкнутых к стволам штыков, он ждал и готовился к тому, как полоснет по ним безжалостный встречный огонь. Сейчас фашисты, это чувствовал кожей, разбегаются из укрытий по окопам и вот-вот ударят. Впереди, вырисовываясь из крутых волн дыма, проступали очертания горящих обрушенных построек, изломанная линия передовой немецкой траншеи.
Обернувшись на бегу в последний раз, Павел увидел Бачунского, который выволакивал за шиворот из нужника упиравшегося Рушечкина и награждал того пинками, заставляя бежать в атаку вслед за товарищами.
Краем глаза выхватил Махтурова с открытым, перекошенным ртом, но что он кричал, слышно не было. Слева, приотстав на несколько шагов, мчался в распахнутой, хлопающей шинели Шведов, а впереди, обогнав всех, несся саженными скачками цыган Салов.
Утро серое, холодное. Сверху сыпалась снежная крупа, а солдаты на бегу рвали ворота гимнастерок, задыхались. Наши батареи перенесли огонь вглубь, на вторую линию вражеской обороны, а в рядах штрафников заплясали минные разрывы, появились первые раненые и убитые.
Когда до немецкой передовой осталось метров сто пятьдесят, траншея ожила, встречая цепь атакующих хлещущим ружейно-пулеметным огнем. Сверкающие трассы и веера очередей, перекрещиваясь, носились по всему задымленному пространству, но ни треска выстрелов, ни посвиста пуль по-прежнему слышно не было. В непрекращающемся реве полутысячи солдатских глоток – бесконечное протяжное «Ыыыыы-ы-аа-а!» и мать-перемать.
Прямо перед Павлом мелькали развевающиеся полы шинели Таныгина. Скользя подошвами по осклизлой земле, он вдруг словно споткнулся, подвернувшись, как-то замедленно стал заваливаться на бок. Павел едва успел перескочить через его распластанное тело. В следующий момент выронил винтовку и осел, схватившись за живот, долговязый Петренко.
На миг из-за спин бегущих показались склоненные над треногой лица двух вражеских пулеметчиков и искрящийся язычок пламени на кончике ствола. Пулемет возник неожиданно, видимо, фашисты переместили его с фланга. До окопов оставалось не более полусотни метров, но преодолеть их на прицеле в упор было невозможно, увернуться – тоже. Сознание это определило мгновенно, и ноги сразу сделались ватными. Бросить гранату? Вряд ли успеешь – срежут. Да и впереди свои – Салов и еще кто-то неопознанный. Упасть, вжаться, втиснуться в землю? Но поле ровное – ни бугорка, ни впадинки.
Мозг еще перебирал варианты, но он уже чувствовал: спасения нет, и, оглушенный саднящими ударами сердца, продолжал приговоренно бежать на пулемет, физически ощущая, как сейчас или секундой позже грудь вспорет тяжелая свинцовая очередь.
Но очереди все не было. И до него не сразу дошло – почему. Точно всплывая из небытия, отстраненно фиксировал он, как второй номер расчета, очкастый гитлеровец в наплюснутой пилотке, внезапно приподнялся на руках и, подхватившись, бросился наутек. А на голову другого в тот самый момент, когда он приподнимался на ноги, безуспешно, но до последнего провозившись с заевшим затвором, обрушил страшный удар приклада цыган Салов. Обмякнув, гитлеровец ткнулся ничком на пулемет. Набежавший следом штрафник с маху всадил ему в спину штык для верности и, уперевшись ногой, рывком вытащил винтовку.
Уже взлетев на изрытый, усеянный гильзами бруствер и нависнув над провалом траншеи, успел заметить, как сбоку, метнувшись круто вправо, накрыл гранатой ячейку наблюдателя, в которой мелькнула фашистская каска, Махтуров и как прямо на выставленный штык прыгал Кабакин.
Спрыгнув вниз, прижался спиной к стенке, загнанно дыша и выставив перед собой ствол автомата, готовый в любой миг полоснуть очередью вправо и влево. Унимая дыхание, вслушивался в шум боя, стремясь определить, что происходит вокруг и что делать самому. Немецкая траншея зигзагообразная, кто скрывается за поворотом – свои или чужие, понять непросто. Отовсюду слышались разрывы ручных гранат, частая трескотня выстрелов. Судя по всему, штрафники, ворвавшись в окопы, уничтожали вражеских солдат, выкуривая их из щелей и укрытий.
На размышления ушли мгновения. Сориентировавшись, Павел наметил было рвануться по траншее влево, как сверху, выбросив ошметья грязи, свалился в окоп Туманов. Вероятно, сзади ему мнился преследователь, потому что он, совершенно ошалев и не разглядев в трех шагах Колычева, суматошно подхватился и, не раздумывая, кинулся к ближнему траншейному излому, откуда в это время вывернулся матерый немецкий ефрейтор.
Столкнувшись с фашистом грудь в грудь, Туманов отлетел назад, но не упал, а срикошетил по стенке окопа и застрял в середине прохода. Гитлеровец вскинул автомат. Но еще прежде выстрелов Витька, объятый погибельным страхом, жутко, по-предсмертному взвизгнул и рухнул на колени, инстинктивно выбрасывая вверх винтовку и прикрываясь ею, как щитом. Автоматная очередь, пущенная почти в упор, прошла вскользь по плечу, разодрав гимнастерку.
Второй раз повезло ему тем, что из-за поворота, откуда выскочил фашист, появился Шведов, скосивший ефрейтора сзади.
– Наша берет, взводный! Драпают фрицы! – торжествовал Шведов, торопливо и разгоряченно меняя опустевший диск.
Вместе они выбрались из траншеи и, припав за пригорочек, стали хлестать по удиравшим гитлеровцам так, что накалившиеся стволы автоматов задымились. Опомнились, когда увидели штрафников, устремившихся вдогонку за вражескими солдатами. Поднялись сами. Но в это время средь общего шума и треска слух выделил позади какие-то несуразные, выпадающие из тональности боя разгульные крики. За спиной происходило что-то непонятное.
Оглянувшись, Павел увидел неподалеку группу штрафников, бежавших по ходу сообщения. Достигнув немецкого блиндажа, солдаты проворно юркнули внутрь и вскоре выскочили из него, торопливо распихивая что-то по карманам.
– Табак, босяки! Турецкий! – умильно голосил чернявый штрафник, бежавший последним, и потрясал в воздухе пачками прессованного трофейного табака.
– Братва! Житуха! – завопил другой, появляясь из-под разорванной плащ-палатки, прикрывавшей вход в соседний блиндаж, и призывно замахал над головой бутылками, которые он держал за горлышки, как гранаты.
В другом месте из дверного проема в траншею летели офицерские чемоданы. Их на лету подхватывали нетерпеливые руки и тут же вспарывали ножами и штыками. Добыча моментально исчезала за пазухами, поясами и голенищами сапог. Один из штрафников поспешно натягивал на себя офицерскую меховку.
Внутри у Павла похолодело. Произошло непредвиденное. В то время как основная масса солдат, развивая удачное начало атаки, преследовала бегущих гитлеровцев, стремясь на их плечах ворваться во вторую оборонительную линию, иные осели в отбитых окопах и, растворившись по немецким блиндажам, набросились на трофеи.
Ужаснувшись последствиям, которые нетрудно было представить, Павел вне себя от бешенства рванулся к траншее.
– Прекратить бардак! А ну, вперед, мерзавцы! Вперед, в атаку!
Спрыгнув на дно, он указал Шведову, без слов понявшему его намерение, в один конец, сам побежал в противоположный, на ходу выхватывая из кобуры пистолет. За вторым или третьим поворотом налетел на троих штрафников, склонившихся над добротным кожаным чемоданом. В длинноруком, что, сидя к нему спиной, орудовал ножом и был без шапки, но с туго набитым вещмешком за плечами, узнал Яффу. Теряя остатки самообладания, крикнул в ярости:
– Василевич! А ну, вперед, шкура! Прибью на месте!..
Но Яффа и не подумал подняться, лишь злобно ощерился, повернув к нему искаженное гримасой лицо. И тогда Павел, не раздумывая, саданул его ручкой «ТТ» прямо по шее. Яффа ткнулся головой в землю.
– Вперед, гад, сказал! Пристрелю! – упирая ствол пистолета ему в бок, зловеще приказал Павел.
И Яффа понял, что не стоит больше искушать судьбу и терпение взводного. Прихватив винтовку, сиганул за бруствер.
Спасаясь от Колычева, другой уголовник нырнул в отростковый ход и влетел в прилепившийся на отшибе и потому не замеченный другими блиндаж. Влетел и тотчас вывалился из него задом, получив прикладом по темени. Только низкий накат, не позволивший фашисту размахнуться как следует, уберег его от верной смерти.
– Братцы, немцы тута! Живые! Дерутся, гады! – точно жалобясь, возопил пострадавший, отбегая и машинально смахивая с лица наплывавшую из-под шапки кровь.
Павел сорвал с пояса пару гранат и зашвырнул их в блиндаж. Мощный взрыв вздыбил бревна накатника, разметал земляную насыпь. Когда дым и пыль слегка рассеялись, из-под обломков выполз орущий дымящийся немец, которого Павел прикончил из пистолета.
На взрыв вывернулся из-за выступа Бачунский, которого Колычев не видел с момента начала атаки.
– Труба, взводный! – прокричал он. – Сейчас немчура очухается и попрет назад, если не будет нашим подмоги. Стреляй сволочей!..
– Помогай!
Вдвоем они набросились на десяток штрафников, выгоняя их из окопа, но безуспешно. Те кинулись врассыпную по ходам сообщения и пропали. Точно так же, надрывая голосовые связки, метались по траншее другие взводные, потрясали пистолетами, угрожали, пытаясь выгнать солдат, но угрозы не помогали. Получив пинка или тычок, штрафники отбегали на несколько шагов и растворялись в блиндажах и щелях.
А время уходило. Было ясно, что, оторвавшись от преследования, фашисты успеют укрепиться во второй линии обороны и выбить их оттуда будет гораздо труднее, чем если бы ворваться в нее на плечах отступавших. Во всяком случае, лишней крови прольется немало. Возможно, что и атака сорвется, захлебнувшись на подступах. На карту ставилось многое.
«Следующего пристрелю!» – пронеслось в распаленном мозгу. Махнув пистолетом Бачунскому, чтобы следовал за ним, Павел кинулся по боковому ходу сообщения к основной траншее, где послышался топот множества бегущих ног и отчаянно матерящийся голос Курбатова:
– Куда! А ну, вперед, мерзавцы! Крохоборы, кусочники поганые. Последний раз говорю, кретины, – вперед! Или сейчас наглотаетесь у меня свинца!..
Возникнув на гребне бруствера с пистолетом в руке, неиствовавший взводный в запале, не целясь, послал несколько пуль вдогон удиравшим штрафникам и, обнаружив Колычева, не разобравшись, что к чему, обрушился на ТОГО:
– Колычев, разве… Чего рот разинул?! Бей скотов, иначе загубим всех к чертовой матери!
Выпустив еще пару пуль в воздух, Курбатов, брызжа слюной, вновь припустил в погоню за беглецами.
И штрафники, знавшие крутой нрав взводного-четыре, почуяли, что бешеный Глебка-капитан дошел до точки, не остановится перед расправой. Кидались через бруствер и наддавали ходу вслед за атакующими. Усилиями других взводных наконец удалось очистить траншею.
Решив поначалу объясниться с Курбатовым, Павел затем, перегорев, отказался от своего намерения, выбрался наверх, чтобы выяснить обстановку.
Похоже было, что штрафникам не удалось ворваться во вторую линию обороны и передовая цепь атакующих залегла, прижатая к земле плотным, секущим огнем противника. Стрельба усиливалась, разрасталась по всему фронту. В дыму кое-где еще мелькали бегущие согнувшиеся фигурки приотставших солдат, но продвижения вперед не было. Напротив, назревала немецкая контратака. Время было преступно упущено.
– Сейчас еще жарче станет, дадут нам фрицы огоньку на раскурку! Идиоты! – почти в самое ухо прокричал, подползая к нему на четвереньках, Бачунский, и Павел в душе с ним согласился. Перелом уже определился, изменить что-либо было невозможно, и он почувствовал, как охватывает его стылое безразличие.
Сзади, в оставленных окопах, хлюпнули минометные разрывы, поднялись пыльные фонтаны. Фашисты начали обстрел потерянных позиций. Глянув через плечо, Павел увидел, как, вспугнутые близкими взрывами, выскакивали из траншеи последние прятавшиеся в ней штрафники, как, уходя из-под обстрела, изо всех сил припускали они вдогонку за остальными. И подгонять не надо.
В поле зрения попал Карзубый. За шиной – выпирающий горбом трофейный ранец, винтовку, как дубинку, прикладом по земле волочит, но бежит ходко, не особенно кланяясь пулям и не ища укрытий.
Подождав еще некоторое время, но так и не выявив в грохоте боя ничего для штрафников обнадеживающего, потому что захлебывались в основном вражеские пулеметы и «шмайсеры», Павел приподнялся и побежал наугад вперед, увлекая за собой Бачунского.
Они благополучно преодолели около двухсот метров, когда слева и почти в спину хлестнула злая, раскатистая очередь немецкого пулемета. Стригущая трасса, цыкнув мимо уха, легла впереди наискось, взбив землю и брызнув мерзлой крошкой. Павел с маху распластался на животе. Придержав дыхание, прислушался, осторожно поднял голову. По всей вероятности, в спешке не заметили огневых точек фашистов, которые уцелели и теперь давали о себе знать.
Кто-то из штрафников, находившихся ближе всех к ожившему пулемету, швырнул в него одну за другой пару гранат, и он замолчал. Но как только бойцы поднялись, по ним ударило несколько «шмайсеров», а под ноги полетела длиннохвостая немецкая граната. Однако кто-то, видно, из опытных солдат уже карабкался к траншее, во фланг засевшим фашистам, и, достигнув ее, мешком перевалился на дно. Вскоре там бабахнули ручные гранаты, и все было кончено.
Выждав, Павел рванулся к примеченной впереди воронке. Встречный огонь становился все злее. Местность была открытая, и стригущие очереди густо носились над полем, пронзая его во всех направлениях. Они с Бачунским сделали несколько удачных перебежек, прежде чем свалились в какую-то яму, где уже обосновались двое штрафников. Отсюда до вражеских позиций было не больше ста метров.
Осторожно высунувшись, Павел огляделся по сторонам. Впереди, раскинувшись в неестественных позах, лежало несколько срезанных очередями солдат. Человек пять пряталось за бортом подбитого немецкого бронетранспортера. И еще в разных местах за пригорками, кочками, в воронках шевелились серые бугорки, но нечего было и думать, чтобы они поднялись под огнем.
Пристрелявшись, немецкий пулеметчик бил по шевелившимся целям на выбор, подбираясь к намеченной жертве стегающими шажками. На глазах у Павла, не выдержав ожидания своей очереди, пятеро штрафников, вскочив из-за взгорка, бросились бежать, но успели сделать лишь по нескольку шагов. Пулеметные очереди вспороли им спины.
Наткнувшись глазом на вмятую в землю станину противотанковой пушки, Павел бросился к ней, призывая за собой Бачунского и бойцов. Плюхнувшись на живот, изготовился для стрельбы из автомата. Отсюда хорошо просматривалась немецкая траншея, было видно, как бежала к ней цепь автоматчиков – очевидно, подмога – и как двое гитлеровцев под руки, волоком, оттаскивали к грейдеру, из-за которого появились, своего сраженного офицера.
– Бей по целям, прижимай фашистов огоньком! – прокричал Павел бойцам, припадая к прорези прицела.
Бачунский, перекинув флажок автомата на одиночную стрельбу, стал бить прицельно. Павел же полоснул несколькими жаркими очередями, но не был уверен, что именно от его выстрелов поредела цепь немецких пехотинцев.
Видя, как запрыгивают в окопы подоспевшие на выручку автоматчики, как, растекаясь ручьями по ходам сообщения, устанавливают они пулеметы и подтаскивают следом минометы, большая группа штрафников срывается со своих мест и в животном страхе бросается под огнем наутек.
– Куда?! Ложись! – мертвея от мысли, что стадный порыв может захватить и увлечь за собой остальных, закричал Павел, но тут по искромсанной осколками станине стеганула длинная, стремительная крупнокалиберная очередь, высекла искры. Инстинктивно отпрянув, Павел со злой тоской подумал опять, что, не задержись они в первой линии, атака бы не захлебнулась.
* * *
Об этом же, но значительно раньше подумал и майор Балтус, следивший в бинокль за действиями штрафных рот со своего наблюдательного пункта. И когда Павел, укрываясь за орудийной станиной, прикидывал, попытаются или нет контратаковать фашисты, что означало для распластавшихся под огнем штрафников быть неминуемо смятыми, сзади уже накатывалась новая волна наступающих: поднятые по приказу комбата, в атаку пошли роты второго эшелона.
Обернувшись на мощное перекатное «Ыы-ы-а-а!», Павел узнал в бежавшем впереди офицере командира седьмой роты капитана Губанова.
Несмотря на яростный встречный огонь, густой вал атакующих, подхватив прижатых к земле солдат второй роты, докатился до немецких позиций. Фашисты, дрогнув почему-то раньше, чем следовало ожидать, стали поспешно отходить за грейдер, отстреливаясь и унося раненых.
Скоротечная схватка в траншее, и – броском вперед, к полотну дороги. Взлетев на грейдер, Павел увидел в низине разбитый, горевший пристанционный поселок На южной его окраине, где находилась нефтебаза, бушевало пламя и распускалось клубившееся чадное облако. Раздуваемое ветром, оно расползалось окрест, ограничивая видимость. В самом поселке, похоже, шел бой, но как и какие подразделения могли его атаковать, было непонятно. В северном направлении уходила растянувшаяся колонна крытых брезентом тяжелых грузовиков. Параллельно, по железнодорожной ветке, набирая скорость, вытягивался товарный состав.
Позже станет известно, что пятой роте удалось прорваться к поселку с фланга и завязать бой на подступах. Вот почему, опасаясь окружения, немцы бросили окопы на передовой и откатились назад, хотя и не успели выбраться со станции находившиеся там тыловые и ремонтные подразделения.
Ворвавшись в поселок, штрафники ввязались в уличную перестрелку с засевшими в домах и постройках вражескими солдатами и проморгали немецкую контратаку.
Предприняв обходной маневр, около батальона автоматчиков, поддерживаемых четырьмя бронетранспортерами, ударили штрафникам во фланг, намереваясь расчленить их надвое и одних оттеснить правым крылом к оставленным окопам, а других, с левого края, отрезать, окружить и уничтожить в поселке.
Хлынув в разрыв, образовавшийся между цепями наступающих, гитлеровцы вначале отсекли и сковали боем их второй эшелон, а затем, начав его понемногу отжимать, отрядили часть сил на уничтожение тех, кто, не подозревая о возникшей за спиной опасности, брал приступом станцию, находясь в уверенности, что враг разбит и останется лишь подавить разрозненные очаги сопротивления.
Распаленный горячкой боя, Павел зло и настойчиво пробивался к центру поселка. Он давно потерял из виду бойцов своего взвода и дрался в одиночку, впрочем, мало тяготясь этим обстоятельством, потому что рядом бежали и действовали, применяясь, как и он, к обстановке, другие штрафники, и этого было достаточно, чтобы чувствовать себя уверенно.
Однажды его едва не подсекла автоматная очередь из низенького заднего оконца, в виду которого он неосторожно пересекал чье-то подворье. Увернувшись, Павел броском перекинул тело за угол приземистого амбарчика и, припав за бревенчатый сруб, яростно надавил на спусковой крючок. Автомат дернулся и смолк: кончились патроны. И в тот промежуток времени, пока менял диск, внятно расслышал возбужденные, переполошенные крики:
– Немцы, братва! Отходи!
– Окружают!..
Сначала озлился. Какие еще, к черту, немцы, откуда? Наткнулись, наверно, на десяток недобитков и вопят, паникеры. Но суматошные крики, перебиваясь, возникли и справа и слева и стали подозрительно смещаться в одном направлении – обратном.
Забеспокоившись, Павел ползком добрался до зарослей садовых кустарников и, сильно пригибаясь, побежал к окраине. Выскочив проулком в нижнюю улицу, в смятении замедлил бег: по широкому пологому склону, с которого ворвались в поселок они, теперь катилась изломанная цепь немецких автоматчиков.
Горячечное возбуждение, владевшее Павлом, враз схлынуло, в голове поразительно прояснело. Не занимая ум вопросом, что произошло в тылу, он решал, как действовать. И понимал, что есть всего две возможности: либо без промедления занимать круговую оборону, либо готовиться к прорыву, но не в одиночку, не мелкими группами, а возможно большим числом людей – скопом. От первого варианта пришлось отказаться: при ограниченном запасе патронов обороны надолго бы не хватило. Оставалось второе. Кинув быстрый взгляд по сторонам, постарался определить, есть ли кто поблизости, кого можно было бы организовать на прорыв.
– Взводный?! Колычев?! – донесся до него негромкий, но вместе с тем обрадованный оклик.
Сбоку, за поваленным плетнем, зашевелился, приподнимаясь, солдат в сползшей на самый нос ушанке и с заляпанным грязью лицом.
– Сикирин? Ты?! – вглядевшись попристальней, поразился Павел. Почему-то его он здесь встретить никак не ожидал.
– Я, взводный, – устало утираясь рукавом и поправляя шапку, отозвался, приближаясь к нему, Сикирин. – Сюда вот на своих двоих добрался, а отсюдова, гляди, вынесут…
– Ничего! Авось не пропадем! – ободрил Павел. Он сказал это со злой решимостью, и Сикирину передалась его уверенность. Он почувствовал во взводном человека, который знает и может что-то особое, чего не знает и не может он, но что принесет всем спасение.
Неподалеку курился свеженьким дымком бревенчатый сарай, около которого скопилось десятка три штрафников.
– Держись за мной, Дмитрич! Прорвемся!
– Эх, помирать, так с музыкой. Давай командуй, взводный! – поспешно согласился Сикирин, и они вдвоем побежали к укрывавшимся за сараем солдатам.
Промедление могло стоить жизни, и Павел, определив еще на бегу, что из командиров рот и взводов в группе штрафников никого нет, властно и непреклонно закричал издали:
– Слушай мою команду! К прорыву готовьсь!..
Решительность командира, сохраняющего в критическом положении выдержку и хладнокровие, способность расчетливо действовать, мгновенно соизмеряясь с обстоятельствами, всегда отрезвляет солдат, чьих душ коснулось отчаяние. Если командир в лихую минуту тверд и неустрашим, вера бойцов в него безгранична. Они, не колеблясь, исполнят любой приказ, даже умрут, но не усомнятся в необходимости этого шага, потому что в их глазах он уже не только командир, а спаситель.
– У кого есть гранаты – все ко мне! Сикирин и еще трое… – Павел наугад ткнул пальцем в попавшихся под руку солдат. – Ты, ты и ты! Заворачивать сюда всех, кто есть поблизости. Только скрытно. Живо давайте!..
Сикирин и названные бойцы, разделившись по двое, шмыгнули в противоположные стороны. А Павел, выделив из общей массы десяток бойцов, показавшихся ему более надежными, вооружил их собранными гранатами и выдвинул вперед, рассредоточив по фронту приблизительно на одинаковом удалении друг от друга. План был прост: подпустить фашистов как можно ближе, дружно забросать гранатами и прорываться.
Строго предупредив каждого гранатометчика в отдельности, чтобы ни в коем случае не бросали раньше его команды, укрылся за углом сарая и стал наблюдать.
Фашисты набегали на них кучно. Это было на руку: легче забросать разом. Павел молил про себя, чтобы перед самой окраиной они не рассыпались в цепь. Справа и слева трещали вразнобой винтовочные выстрелы. И это тоже было кстати. Взвод автоматчиков хоть и с опаской, но все же держал прицел на сарай, за которым затаились, готовясь к броску, около полусотни штрафников.
Когда гитлеровцы приблизились метров на тридцать, Павел, стараясь пересилить треск автоматных очередей, выкрикнул, напрягая горло:
– По фашистским гадам – огонь!
Почти одновременно бабахнули гранатные разрывы. И, еще ничего не различая перед собой, Павел рванулся вперед.
– За мной! Ура-а!!
Дальнейшее помнилось отрывочно. Слыша за собой устрашающий мат, он бежал, судорожно хватая ртом воздух, падал, уворачиваясь от выстрелов, вскакивал и снова бежал, успевая нажать на спусковой крючок на мгновение раньше того, кто попадался на его пути. И всюду в круговерти рукопашной, схватываясь, надсадно хрипели, рвали и душили друг друга катавшиеся по земле, по-звериному рычавшие люди. Ругань, хрип, предсмертные стоны, треск раздираемой одежды, выстрелы – все смешалось в жутком хаосе.
В какой-то момент увидел Салова. Вывернувшись из-за копешки сена, цыган столкнулся с немецким автоматчиком. Растерялись оба. Немец про автомат забыл, а Салов выронил карабин. Но в следующий момент, подчиняясь инстинкту самосохранения, Данила ухватисто сцапал гитлеровца за горло и даванул со страшной силой. Голова фашиста, оказавшегося плюгавым, закачалась поверх лапищ цыгана, как мыльный пузырь, и, подергавшись судорожно, обникла.
Отшвырнув обмякшее тело, Салов, забыв про карабин, бросился дальше безоружный.
Сикирин тоже один на один с фашистом сошелся. Немец вскинул автомат, намереваясь всадить в него очередь, а патроны в рожке кончились. Гитлеровец сунулся было к раструбу сапога за запасными, но достать не успел. Штык ему в грудь Сикирин с такой силой вогнал, что сталь не выдержала и обломилась.
Дрались с нечеловеческим ожесточением. Стреляли в упор, колотили штыками, били прикладами и ножами. Немало своих товарищей на поле оставили, но прорвались.
Кровавый туман полоскался в глазах, когда Павел, задохнувшийся, опустошенный, тяжело свалился в одну из траншей за грейдером, откуда они совсем недавно вышибли немцев. Здесь спешно закреплялись все, кому посчастливилось вырваться из рукопашной костоломки.
Стрелять с тыльной стороны траншеи неудобно: блиндажи не там врыты и пулеметные гнезда не туда смотрят. Орудуя лопатками, а то и штыками, наспех приспосабливали ее для ведения огня, отстреливались от наседавших гитлеровцев.
Немцы подтянули из резерва и ввели в дело полк охранной дивизии и роту саперов, и еще около часа бой грохотал вовсю, потом напряжение его стало ослабевать. Штрафники удержались на занятом рубеже.
Откатившись к поселку, фашисты закидали окопы минами. Одной из них изрешетило Сикирина.
Павел, успевший к тому времени собрать остатки своего взвода, находился рядом. Только отдал приказ, чтобы все, кроме наблюдателей, укрылись в блиндаже, как послышался вой мины и впереди, на бруствере, рвануло. Взрывная волна больно толкнулась в уши, сверху осыпало комьями земли.
Когда подбежал к осевшему на дно поперек траншеи Сикирину, тот был еще в памяти, но быстро слабел и терял голос. Заглянув в его полные смертной тоски глаза, понял: отходит.
– Паш, сынок! – одними губами позвал Сикирин. – Отвоевался я, видать…
Задохнулся так, что из-под ресниц выкатились слезинки и побежали по опавшим щекам. С трудом перевел дыхание и, тускнея, выдавил едва разборчиво:
– Не почти… отпиши домой…завод. Честь по чести я…
Горлом хлынула кровь. Еще одно слово, кажется, «сыну», прошептать успел и сник, обронив набрякшие мастеровитые руки.
Сглотнув подкативший к горлу комок, Павел подозвал двух штрафников и приказал отнести тело в блиндаж. Пока укладывали на плащ-палатку, отдавая последние почести погибшему, стоял с обнаженной головой.
Нескольких минут не прошло, как в укрытие спустился, – снаружи крик:
– Бачунского ранило!
Выскочил в траншею, а Бачунского навстречу на плащ-палатке несут.
– Ранен? Куда?
– Ерунда. Осколками руку и ногу пробило, – объясняет, точно извиняется, а в глазах радость несдержанная плещется. – Если не добавят мне фашисты сегодня, то месяца через полтора вновь зачислят на довольствие в БАО старшину Бачунского…
Сопроводив штрафников с Бачунским до временного медпункта, под который самый крепкий офицерский блиндаж в пять накатов выделил, Павел спустился внутрь проверить раненых. Следом, несмотря на запрет, явились Салов с Тумановым, а чуть позже – непривычно сдержанный, непохожий на себя Карзубый. Трофейную пачку табаку принес. Протянул Бачунскому.
– Возьми, пригодится.
Бачунский глазами у Павла спросил, что делать: подношение-то из тех трижды неладных трофеев, из-за которых в первой линии заминка произошла и лишняя кровь пролита была. Павел отвернулся: поступай, как знаешь.
Жалко было расставаться с Бачунским. Вроде бы и дружбы особой между ними не водилось, но за последнее время очень сблизились, потянулись друг к другу. Жалко и чуть-чуть завидно: чистый теперь человек.
Уходить собрались, а Бачунский, приподнявшись на здоровой руке, вдруг попросил, смущаясь:
– Сними с меня пояс, Паш. Возьми на память.
Понял Павел, что обидит отказом, принял дар. А на душе еще муторней стало.
– Ты тоже здесь оставайся! – жестко бросил Туманову, которому, уступая его просьбам, до этого разрешил оставаться в строю.
– Но у меня же царапины…
– Никаких «но». Ранен – значит, все. Туго придется – позовем!
Немцы усилили обстрел позиций, подключив к минометам тяжелую артиллерию, и Павел, обеспокоившись, выбрался в окопы, где за наблюдателей были оставлены Махтуров и Шведов. Боеприпасы у штрафников на исходе. Подвезут или нет – неизвестно. Ротного с самого начала атаки из вида потерял, и до сих пор с ним связь не установлена. Может, и в живых его нет. Попросил товарищей поделиться соображениями: как быть?
– Я видел, где подносчики утром цинки складывали. С километр отсюда, не больше, – припомнил Шведов. – Давай пару человек – сползаем. Может, повезет…
– Действуй! Если что – соберите все автоматы и патроны с убитых фашистов. На худой конец и они сгодятся…
Салов и без подсказки сообразил, что к чему. Как потерял у копешки свой карабин, немецкий «шмайсер» поднял. Да и у других они появились.
Пока ожидал возвращения Шведова, уточнил окончательно потери. Выходило, что убитых восемь, а раненых одиннадцать. Рушечкина миной накрыло, еще когда первую линию брали. Чувствовал бывший техник-интендант, что первый и последний это для него бой. Неизвестно, что стало с Кусковым. Видели, как он тащил на себе раненого командира четвертой роты. Во взвод пока не вернулся.
Вскоре возвратился с бойцами Шведов. Притащили несколько цинков с патронами. На душе полегчало.
Немцы пока активных действий не предпринимали. Не любят ходить в атаки без поддержки брони.
* * *
– Взводный? Колычев? Где взводный?! – забился на входе в блиндаж вздрагивающий, задыхающийся голос связного Илюшина.
– Здесь я!
– К командиру роты! Срочно!
– Жив Суркевич! Где он?!
– Фу-ты, еле вас разыскал. Думал, уж не осталось никого… – отходя от собственных переживаний, с облегчением частил Илюшин. – А ротный на своем наблюдательном ждет. Он в атаку с первым взводом ходил. Взводного Бадаева сразу ранило, а комвзвода-три Акимова тут же, погодя, убило. Ротный оба взвода объединил, и они вперед вырвались. Оторвались от своих, а потом никак. Из других рот вокруг себя старший лейтенант солдат собрал, а сюда уж последними пробились…
С горечью вспомнил Павел о том, что не сменялся пистолетом с Акимовым. Вроде бы как виноватым остался.
Немцы лупили по окопам без продыху. Откашливаясь от пыльной взвеси и тротиловой вони, где ползком, где перебежками благополучно добрались с Илюшиным до наблюдательного пункта командира роты. Суркевич размещался в большой воронке. Павел застал его сидящим на пустом ящике от немецких снарядов, застывшим в напряжении над телефонным аппаратом. Старший лейтенант ждал связи со штабом батальона, но отзыв не шел. Очевидно, на линии был обрыв.
Кинув в раздражении молчавшую трубку, Суркевич поднял серое от грязи и копоти лицо, и Павел поразился отражавшемуся на нем выражению бесконечной измученности. Едва приметный прежде светлый пушок над верхней губой потемнел от пыли, точно усы за несколько часов боя отросли, прибавив к его облику сразу с десяток лет. Пересилив себя, старший лейтенант попытался улыбнуться, но улыбка вышла блеклой.
– Потери во взводе большие?
– Восемь убитых и одиннадцать раненых. Судьба одного пока неизвестна. Пропал куда-то.
Суркевич горестно кивнул. Потянувшись к распоротой осколком полевой сумке, достал свой измятый блокнот и, раскрыв на коленях, приготовился записывать.
– Давай диктуй!
Заглянув в блокнот через плечо ротного, Павел разглядел на листке список убитых. Последняя фамилия в нем значилась под двадцать вторым номером. Стал перечислять своих: Василевич, Кабакин, Петренко, Покровский, Рушечкин, Сикирин, Таныгин, Фалин.
После каждой фамилии Суркевич напрягал память, стараясь припомнить, что из себя представлял тот или иной штрафник, но тщетно. Слишком мало времени на знакомство с солдатами ему было отпущено. Однако Сикирина без труда припомнил. Прищурившись, посожалел:
– Жаль, хороший мужик был. – Помолчав отстраненно, тяжко вздохнул. – В других взводах потери еще больше. Тридцать похоронок писать уже надо, да еще неизвестно, сколько у Курбатова. Ты его, кстати, не видел? Цел он, что ли?
– Цел был, на левом фланге у меня окапывался.
– Вот, думал в ученических табелях расписываться, а приходится в похоронках, – без всякой связи заметил Суркевич и, устыдившись невольно вырвавшегося признания, нахмурился. – Приказано нам, Колычев, во что бы то ни стало удержаться на занятых рубежах до темноты. По возвращении выделишь наряд на кухни, людей покормить надо. Легкораненых тоже попридержи, на случай если полезут фашисты. Возьми на учет патроны и гранаты, подели поровну…
– Сделал уже.
– Подбросить еще должны… А неплохие у нас все-таки солдаты, а, Колычев? Я сомневался, думал – штрафники, пистолетом поднимать в бой придется, а они ничего, дерутся отчаянно.
Павел отмолчался. Не стал рассказывать ни о Рушечкине, ни о том, что произошло при взятии первой линии фашистской обороны, как непростительно промедлили, набросившись на трофеи, и как кое-кто драпал под огнем. Это досадные эпизоды. А в основном люди бились достойно. Если кто и смалодушничал – что ж, понять можно. Для многих это вообще первый бой, да еще и непростой. Цигарку о носок сапога притушил, намереваясь наверх выбраться.
В это время в воронку Курбатов свалился. Конец разговора услыхал, передернулся от возмущения.
– Вы меня извините, гражданин старший лейтенант, но называть мерзавцев хорошими солдатами недопустимо. Так вину не искупают. Добежали до первой траншеи и мышиную возню из-за тряпок затеяли. Все на свете забыли из-за немецких объедков. Стреляй негодяев – все равно вперед не идут. Потом кровью расплачивались, крохоборы проклятые. У меня в строю всего одиннадцать человек осталось. Сколько людей понапрасну положили и за что, спрашивается? За сигареты паршивые и наклейки серебристые на бутылках. Если расстреляет кого теперь комбат – не жалко, твари поганые…
Суркевич, выслушав не прерывая, ответил спокойно:
– Люди не ангелы. В обычных частях и то дерьмо попадается, а у нас тем более. Сразу от этого не избавишься. Вы почему-то другого не видите, Курбатов. А ведь основная масса штрафников, и вы сами в том числе, на пулеметы грудью шла. Восемь километров до станции немцев гнали. Это как, по-вашему? В семье, конечно, не без урода, но в большинстве своем, как я убедился, штрафники солдаты хорошие…
Наверху раздался шум, и затем в воронку свалились двое солдат, тащивших третьего – раненого. Раненым был молоденький связист, посланный незадолго до прихода Колычева на линию устранить обрыв. Вероятно, его накрыло осколками разорвавшейся мины.
Вызванный по распоряжению Суркевича немолодой санинструктор, осмотрев раны, покачал головой и отошел в сторону, не стал перевязывать.
– Не жилец! – буркнул, оправдываясь, в усы. – Полчаса еще промучается, не больше. А у меня бинтов всего шесть штук осталось, для тех, кто еще жить должен. Полета их у меня там лежит, а я один… – Сумку за спину забросил и, вскарабкавшись наверх, пополз к полузаваленной траншее.
Пожилой связист, находившийся у аппарата, тоскливо огляделся вокруг, подул в трубку, точно ожидая чуда, но чуда не произошло.
– Так что, товарищ старший лейтенант, нет связи, и связистов боле никого не осталось – один я. Как прикажете, мне идти или кого еще пошлете?
Ответа ротного Павел дожидаться не стал, не его дело.
Буркнув: «Ну, я пошел!» – заспешил во взвод. Пробирался перебежками, чутьем угадывая, где шмякнется следующая мина. В блиндаж не вошел, а ввалился и только тогда дух перевел.
Привыкнув к полутьме помещения, разглядел в глубине серевшие лица своих солдат, кружком рассевшихся вокруг Карзубого, который выкладывал на расстеленную шинель из немецкого ранца мясные гороховые консервы, галеты, колбасу и сливочное масло, расфасованное в коробочки.
Карзубый как раз банку консервов ножом вспорол. Увидев взводного, замешкался, суетливо подвинулся, освобождая председательское место.
– Ну что, командир, о Карзубом скажешь? Думал, я с одного Рыжего шкуру драть только умею? Да я сегодня, вон отделенный соврать не даст, – кивок в сторону Махтурова, – двух гитлеров на чистяк заделал. Да еще одного законно пометил, наверно, уж копыта отбросил. А мне жизнь не дорогая! Меня смертью не запугаешь. Жизнь у меня отроду пропащая, несчастливый Карзубый на свет уродился. Мне никто в жизни хорошего не уготовил. Шесть лет через решетку на белый свет смотрел.
Павел, неприятно пораженный, оглядел напряженно понурившихся штрафников. К еде никто не притрагивался, хотя с утра маковой росинки ни у кого во рту не было. Его решения дожидались. Первым побуждением было наброситься на Карзубого, пристыдить товарищей, виновато прятавших глаза, резкими, обидными словами, но в последний момент пересилил себя. Понял, что не этого от него ждут. К тому ж люди измучены, если посылать кого-то на кухню и потом ожидать возвращения – сколько времени понадобится.
Может, и не так поступать следовало, но подсел с краю, потянулся за кусочком колбасы. Подобрели все лицами. Мог ли он их обидеть, после того как в таком пекле вместе побывали? Девять человек всего осталось: Махтуров, Шведов, Кусков (вернулся-таки!), Баев, Яковенко, Илюшин, Салов, Халявин и Сидорчук. В полном составе второй взвод, и ждать больше некого. Острой болью отозвалось в сердце воспоминание о Сикирине, да и о других погибших, кого не особенно жаловал, по-другому подумалось.
Перекусили. Баев забеспокоился, предложение внес:
– Бачунскому с Тумановым, да и другим ребятам, пожевать бы что-нибудь отнести в дорогу, а?!
Халявин, приняв это на свой счет, суетливо потянулся за ранцем, с готовностью вытряхнул его содержимое в круг.
– Да я разве что… против или как? Да по мне другу хоть все отдать. Еще возьмем. Я, Карзубый, такой, за дружбу ничего не пожалею. Берите что хотите…
Отобрали с десяток пачек сигарет, пару банок консервов, галеты и несколько коробочек с маслом.
Хотелось Павлу пойти самому, попрощаться напоследок. В санбат ребят отправят – наверняка больше ни с кем не увидишься. Но не решился, ротный вслед строго предупредил: «Из взвода ни шагу!»
Спустя полчаса Баев вернулся огорченный – опоздал. Раненых успели отправить. Продукты назад принес, вернул их владельцу…
Ночью штрафники сдали позиции прибывшей с переформировки стрелковой дивизии, а сами были отведены в тыл и размещены в тех же блиндажах, которые занимали перед атакой.
В темноте разошлись по своим землянкам, хотя могли свободно поместиться в одной, и, не сговариваясь, улеглись каждый там, где спал раньше.
