Кредит доверия

В первых числах августа 44-го около пятнадцати самых опытных экипажей нашего 1-го Гардейского перебазировались на аэродром Порубанок около Вильнюса. Благодаря масштабному наступлению Красной армии появилась возможность значительно сократить путь к вражеским морским коммуникациям. Правда, теперь, чтобы выйти на просторы Балтики, приходилось прорываться сквозь насыщенную зенитками и истребителями территорию Литвы. К нам присоединились 21-й ИАП, а также звено разведчиков из 15-го отдельного разведывательного авиаполка.

Сели мы где-то в 16:30, вечером поужинали, поселились в красивом уютном домике с железной блестящей крышей, расположенном на возвышении, с которого прекрасно просматривался практически весь город. Заснули на новом месте крепко, как младенцы… Вскоре нас разбудили отдаленные раскаты грома. Оказалось, это были залпы наших зенитных орудий по бомбившим Вильнюс немецким самолетам.

Мы, давно не видевшие подобного, высыпали наружу и разинув рты наблюдали за происходившим. Вспышки разрывов, режущие небо лучи прожекторов – все это гораздо привычнее было наблюдать, находясь в кабине своего самолета. Но там, как говорится, недосуг предаваться праздности, а здесь… Такой азарт охватывает, когда вражеский самолет попадается в перекрестие лучей. «Давайте, ребята, – мысленно обращаюсь к нашим зенитчикам, – не упустите его!»

– Осколки падают! – внезапно крикнул Коля Афанасьев. – Не дай бог по башке врежет!

И стоило только отбежать в сторону, возле нашего жилища разорвались две бомбы, выбив все стекла и изрезав стены своими осколками. Одна легла с недолетом, другая – с перелетом, едва не зацепив дом, в котором остановились начальник штаба дивизии В. П. Попов, командир нашего полка И. И. Борзов и начальник штаба полка К. С. Люкшин. Еще две бабахнули в районе аэродрома. Причем все они явно были сброшены прицельно. Скорее всего, ориентиром послужила злополучная железная крыша, сверкавшая в лунном свете.

Все моментально бросились врассыпную. Мы с Колей Ивановым, штурманом из экипажа Саши Преснякова, рванули в сторону огорода, сразу же за которым начиналось поле. У ближайшего стога сена остановились, чтобы немного перевести дух. Накал эмоций понемногу спадал, и я начал ощущать тупую боль в плече. Глянул – и обомлел. Рукав весь в крови… маленькие кусочки мяса…

– Коля, кажется, ранили меня. Посмотри, что там.

В этот самый момент по нам открыли автоматный огонь. Тут уж совсем плохо стало. Пули над головой свистят, а откуда стреляют – непонятно. Бежать? А куда? Оставаться на месте… убьют ведь. Решение пришло само собой – стоило автоматчикам притихнуть на несколько мгновений, мы со всех ног понеслись по направлению к аэродрому, совершая резкие рывки из стороны в сторону, как при выходе из торпедной атаки. То ли стрелки оказались не самыми лучшими, то ли мишени слишком резвыми… В общем, повезло и в этот раз. Нас совершенно не зацепило. Да, здесь оказалось похлеще, чем под Ленинградом, – там тоже бомбили, но зато из кустов никто не стрелял…

А кровь на кителе не моя оказалась, штурмана одного. Ему в грудь осколок попал, пробив ее насквозь… Его в то же утро перевезли самолетом в Ленинград, где и похоронили. Еще троих ранило, слава богу, легко. Остальные отделались легким испугом.

Для следующей ночи решили подыскать менее приметное место. Им оказалось здание школы, находившееся километрах в трех от аэродрома. Оно практически не пострадало во время боев, в отличие от других районов Вильнюса, где многие улицы были полностью разрушены.

Как водится, выставили охрану… Это, наверное, громко сказано. Дневальный и пара-тройка матросиков – вот и все. К счастью, в эту ночь враг не воспользовался нашей беспечностью, вполне привычной для тылового базирования, но совершенно неуместной в условиях нашего стремительного наступления, когда в тылу Красной армии оставалось множество немецких подразделений, стремившихся пробиться к своим и представлявших для нас серьезную опасность.

Кроме того, имелись и служившие гитлеровцам местные жители, не собиравшиеся складывать оружие. Они прятались в окрестных болотах и совершали нападения там, где это было возможно. Поэтому следующая ночь, будь она проведена в том же месте, стала бы для нас последней. Днем, когда мы находились на аэродроме, четверо «лесных братьев» уже расспрашивали старушку-сторожиху о том, кто же это поселился в охраняемой ею школе. Женщина пожалела нас, молодых парней, и, когда незваные гости удалились, строго-настрого запретив малейшее упоминание об их присутствии, рассказала обо всем нашему адъютанту. Пришлось возвращаться в уже знакомый нам сарай. И не зря – этой же ночью школа была сожжена, а бабушка жестоко убита… До сих пор вспоминаю ее с искренней благодарностью…

Пришлось обживать небольшой старенький сарайчик, располагавшийся на краю аэродрома. Поскольку никаких кроватей и тем более какого-либо постельного белья не имелось, поступили единственно возможным в подобных условиях образом – набросали на пол соломы, на которую и улеглись, кто в чем был.

С боевой работой поначалу также не заладилось. Регулярное снабжение полка всем необходимым на новом месте обеспечить не удалось, поэтому ближайшие несколько дней мы сидели, прикованные к земле.

Другая проблема заключалась в том, что длины взлетно-посадочной полосы не хватало для взлета «Бостона» с полной нагрузкой. Поскольку масса торпеды есть величина постоянная, обеспечить требуемый взлетный вес можно было лишь единственным путем – уменьшив запас топлива, соответственно ограничивая радиус действия торпедоносцев настолько, что мы перестали представлять реальную угрозу для вражеских коммуникаций. Это было очень обидно – совсем недавно мы успешно выполняли задания, вылетая от самого Ленинграда, а теперь, перебравшись на четыреста километров ближе… Тем более наши друзья-разведчики ежедневно привозили прекрасные фотографии конвоев, активно курсировавших вдоль восточного побережья Балтики.

Борзов очень нервничал из-за всего этого, непрерывно бомбардируя запросами вышестоящие инстанции. Но те не могли ничем помочь – аэродром Паневежис, прекрасно подходивший для наших самолетов, тогда еще не был введен в эксплуатацию.

Неожиданно свалившееся на нас свободное время также стало еще одной непредвиденной проблемой, ведь его непременно нужно заполнить чем-нибудь интересным – так уж устроен любой молодой человек. И когда окончательно надоели спокойные игры вроде шахмат и шашек, все известные анекдоты были рассказаны не один раз, а организация вечерних танцулек не представлялась возможной ввиду отсутствия девушек, наиболее непоседливые направили свои способности на поиск новых развлечений. К сожалению, небезуспешно…

Рядом с аэродромом находились немецкие склады авиационных боеприпасов различного калибра и назначения. Были среди них и небольшие кассетные противопехотные мины-«лягушки». Весили они граммов по двести и казались безобидной игрушкой. Но это внешнее впечатление было обманчивым – рассеянные по площади, они представляли серьезную опасность для пехотинцев. Наступишь на нее, и все – считай, нет ноги. В лучшем случае…

И вот кто-то придумал бросать эти штуковины в яму. Падают они и тут же взрываются с хлопком таким характерным. А что… интересно. Каждому захотелось попробовать, благо такого добра под рукой имелось бессчетно… Закончилась эта импровизированная канонада так, как и положено подобным затеям, – осколки близко разорвавшейся «лягушки» серьезно повредили руку одному из бросавших. Борзов, устроив нам приличный нагоняй, приказал поставить возле злополучных складов часового.

Столь продолжительная пауза в действиях торпедоносцев не могла быть не замечена противником. Почувствовав себя в относительной безопасности, немцы стали приближать маршруты движения своих конвоев к восточному побережью, значительно сокращая время доставки военных грузов.

9 августа в четыре часа дня разведчики обнаружили довольно крупный конвой в составе четырех транспортов, охраняемых шестью сторожевыми кораблями, направлявшийся в сторону Либавы. Поскольку находились они как раз в пределах нашей досягаемости, Борзов принял решение нанести удар, лично возглавив группу из шести торпедоносцев и четырех топ-мачтовиков. Топлива хватало лишь для возвращения без торпед, поэтому в этих условиях любая ошибка могла дорого обойтись как экипажам полка, так и его командиру. Но цель была слишком соблазнительной, чтобы просто так дать ей уйти.

Да и погода благоприятствовала «морской охоте». Хороший солнечный день, на небе – ни облачка, видимость, как говорится, «миллион на миллион». С другой стороны, подобные условия прекрасно подходили для немецких истребителей, достаточно плотно расположенных вдоль линии фронта. Но это не смущало Борзова – под защитой восемнадцати «яков» 21-го полка мы чувствовали себя уверенно. Мне не довелось участвовать в этом вылете, поэтому рассказываю о нем со слов товарищей.

Первые неприятности начались при переходе через линию фронта, когда поврежденный зенитным огнем врага самолет Токарева был вынужден возвратиться домой. Но это – цветочки. Ягодки пошли позже, когда искомый конвой так и не удалось найти. Наверное, успел зайти в порт…

И здесь встал вопрос – что же делать с торпедами и бомбами? Везти домой… не хватит топлива. Сбросить в воду… нельзя. Ведь никакого боезапаса на аэродроме нет. За такое по голове не погладят… А время неумолимо идет вперед, требуя немедленного решения.

Спасение пришло в виде одиночного транспорта, обнаруженного в пятидесяти километрах от береговой черты. Казалось, он не имел ни малейшего шанса уцелеть… Однако посудина эта оказалась удивительно верткой. Один за другим заходили на нее топмачтовики и торпедоносцы… каждый раз безрезультатно.

…Думаю, это была «ловушка», устроенная для нас немцами, представлявшая собой обычный сторожевой корабль с большим количеством зениток, при помощи досок, брезента и фанеры загримированный под транспорт водоизмещением около 4000 тонн. Палубные надстройки делали соответствующие, даже иллюминаторы на бортах рисовали.

Кто же откажется атаковать такую соблазнительную мишень, как одинокий транспорт… И торпеду можно сбросить поближе, чтобы наверняка потопить. А то, что под этой маской скрывается небольшой маневренный сторожевик, ощетинившийся зенитками, узнаешь, лишь когда сам из «охотника» становишься мишенью. Именно так погибли два наших экипажа…

…Тем временем вечер неумолимо вступал в свои права, постепенно растворяя в сумерках все вокруг. Издали заметна линия фронта, окутанная дымом лесных пожаров… Совсем недалеко – находившийся в Шяуляе аэродром фронтовой авиации. Понимая, что вернуться домой, в Вильнюс, где так и не смогли обустроить освещение ВПП для ночной посадки, до наступления темноты уже не удастся, Борзов принял решение садиться в Шяуляе. Смольков, сообщив о наличии достаточного количества топлива, получил разрешение идти в направлении Вильнюса.

Правда, в Шяуляе тоже не имелось никакой подсветки, вдобавок в таком дыму включать посадочные фары было нельзя, поэтому садились кто как умеет. Сначала – Борзов. За ним – Пресняков, ориентировавшийся по хвостовому огню командирской машины. Третьим на посадку заходил Василий Кузнецов, заместитель командира полка, хороший опытный летчик. И надо же такому случиться – у него ломается правая стойка, самолет, дав циркуля вокруг правого крыла, замирает прямо посреди взлетно-посадочной полосы. А огонек-то светит. Экипажи, находившиеся в воздухе, приняли его за обозначение места посадки. И началось…

Кто-то, в последний момент увидев замерший на полосе самолет, свернул в сторону и попал прямо на стоянку истребителей, разбив два или три «лавочкина». Еще один сел в противотанковый ров. Николаенко, буквально в последний момент успевший уйти на второй круг, приземлился к фронтовым бомбардировщикам «Пе-2», находившимся недалеко от Шяуляя.

Нашего командира дивизии тогда в Вильнюсе не оказалось, поэтому расследованием этого чрезвычайного происшествия занялся начальник штаба дивизии В. П. Попов. Он приказал мне взять «По-2» и доставить его в Шяуляй, чтобы лично разобраться в произошедшем. К тому времени уже пришло сообщение от Николаенко. Ему также не удалось обойтись без приключений, самолет подломил «ногу» и ожидал приезда ремонтной бригады.

А вот о Смолькове так и не было никаких известий. Стало окончательно ясно: сбившись с курса, он совершил вынужденную посадку. Прикинув возможное местонахождение его самолета по предполагаемому запасу топлива, мы с Поповым сели в тот же «кукурузник» и отправились на поиски…

…Какие бы сложные и могучие боевые машины ни освоил летчик, он всегда будет питать некоторую слабость к маленькому учебному самолетику, на крыльях которого впервые поднялся в небо. Простой, кажущийся с высоты приобретенного опыта несколько примитивным, он все равно навсегда остается родным, и волею судьбы вновь садясь в его кабину, ты как будто перемещаешься во времени, испытывая ни с чем не сравнимое удовольствие.

Проплывающий под крыльями зеленый лесной ковер создавал иллюзию мирного времени, и я на какое-то мгновение почувствовал себя мальчишкой-учлетом, направляющимся в зону для отработки фигур пилотажа…

Зацепившись в качестве ориентира за железную дорогу, ведущую в Двинск (сейчас – Даугавпилс), идем немного правее, детально рассматривая каждый клочок земли, хоть сколько-нибудь пригодный для посадки «Бостона». И вот на большом поле у лесной опушки вижу обгоревший остов разбитого самолета. «По-моему, наш, – екнуло в груди. – Надо садиться». Но, пройдя над полем на малой высоте, я буквально похолодел от увиденного – везде, где только можно было увидеть, находились… пни, оставшиеся после вырубки леса. «Неужели Смольков их не заметил…»

Нашли площадку поблизости и сели. Оказалось – действительно, «Бостон». Некоторое время мы так и простояли в оцепенении. Не хотелось верить, что вот так нелепо погиб опытный боевой экипаж…

Смотрим: в нашу сторону мужичок направляется, сутулый такой, и бредет как-то странно, как будто в прострации.

– Наверное, кто-то из местных, – сказал Попов. – Пойдем расспросим, может, он что-нибудь знает.

Тем временем мной овладело странное чувство, как будто что-то до боли знакомое есть в фигуре и походке этого человека, идущего нам навстречу, и с каждым шагом это ощущение все усиливалось. Вот уже стало различимо знакомое цыганское лицо… Да это же Смольков! Нет, не может быть… У него же черные волосы были, а этот совсем седой, до белизны… Взгляд такой незнакомый, застывший. Как будто сквозь тебя смотрит… И бороздки от слез на почерневшем закопченном лице…

Но это был именно он, мой командир эскадрильи. Сбившись с курса, Смольков проскочил много севернее Вильнюса и, исчерпав запас топлива, принял решение идти на вынужденную. Поле у лесной опушки сверху казалось идеально пригодным для посадки. Злосчастные пни, скрытые во тьме, остались незамеченными… Покинуть охваченный пламенем искореженный самолет смог только пилот. Погибли опытнейший штурман Герой Советского Союза Виктор Чванов и начальник связи эскадрильи…

– Я убил свой экипаж, – вне себе от горя повторял Сергей…

Тела погибших отправили для захоронения в Ленинград. Смольков полетел с ними в качестве сопровождающего. Может быть, Борзов рассчитывал, что эта небольшая передышка поможет Сергею прийти в себя, но неподъемный груз осознания собственной вины оказался слишком тяжким… Смольков не явился на аэродром к ожидающему его самолету. Оказалось, он, набедокурив в Ленинграде, получил пять суток ареста и после отбытия наказания возвратился в часть еще более подавленным. 27 августа, совсем немного времени спустя, он не вернулся с боевого задания…

Командиром дивизии, базировавшейся в Шяуляе, оказался полковник Василий Сталин. Мне всего лишь несколько раз довелось видеть его, поэтому я не могу дать ему более подробную оценку. Энергичный мужик, наделенный в двадцать с лишним лет столь большой властью… Конечно, все понимали истинные причины его головокружительного карьерного роста, и он сам не был в этом исключением. Поэтому Василий, как мог, старался вникать во все дела управляемого им соединения, чтобы завоевать уважение своих подчиненных.

Конечно, охраняли его похлеще, чем иного генерала. Как сейчас помню следовавшие друг за другом три «Виллиса», в первом из которых находились офицер с двумя автоматчиками, во втором – сам комдив, его начальник штаба и два автоматчика, в третьем – еще четыре бойца. Сам Василий Сталин, вооруженный маузером, «ТТ» и ракетницей, служащей для подачи сигнала на взлет, немного напоминал батьку Махно. Думаю, что в глубине души он тяготился столь пристальной опекой, но ничего поделать с этим не мог, поэтому старался показной бравадой прикрыть свои истинные чувства…

Сталин и Борзов понравились друг другу и довольно быстро нашли общий язык. Василий организовал для наших товарищей прекрасный ужин, вволю угостив их французским вином с немецких складов, брошенных при поспешном отступлении. Но, главное, была достигнута договоренность о базировании наших самолетов в Шяуляе. А оттуда до морских коммуникаций противника – рукой подать, да и аэродром идеально подходил для торпедоносцев.

На следующий день все боеспособные экипажи перелетели из Вильнюса на новое место. По этому поводу вновь было устроено застолье, после которого следовало выступление аккордеониста, до войны игравшего в одном из московских джазовых коллективов. Такого прекрасного исполнения я никогда ранее не слышал. Мы долго не хотели отпускать старшину-виртуоза – каждый просил его сыграть свою любимую мелодию, поэтому все разошлись на ночлег ближе к полуночи. Нас, новичков, поселили в ангаре. Но и тут не довелось спокойно поспать – между четырьмя и пятью часами утра налетели немецкие истребители и, быстро прочесав из пушек аэродром, удалились восвояси.

Тем временем жизнь диктовала необходимость внедрения новых тактических приемов. Еще в прошлом году, пока немецкие транспортные суда ходили самостоятельно, без прикрытия боевых кораблей, одиночные крейсерские полеты нередко приносили успех. Обеспокоенный этим противник был вынужден уже к началу 44-го перейти к системе конвоев, сопровождаемых сторожевыми кораблями в соотношении примерно один к одному, а иногда даже истребителями. Поэтому шанс встретить в море беззащитный транспорт сравнялся с вероятностью крупного выигрыша в лотерею.

В таких условиях атака конвоя одиночным «охотником» с минимального расстояния стала почти невозможной. Приходилось увеличить дистанцию сброса торпеды, но при этом заметно падала результативность. Некоторые преимущества представлял групповой удар нескольких торпедоносцев, но и он не смог полностью решить главную проблему – уменьшить время пребывания самолетов в зоне интенсивного зенитного огня. Увеличить скорость боевой машины в момент атаки не представлялось возможным – ведь она однозначно определялась не мощностью двигателей, а характеристиками торпеды. Казалось, нет выхода из этого тупика…

Летом 44-го впервые в боевых условиях был использован новый метод, получивший название топ-мачтового бомбометания. Вместо торпед на самолет подвешивались две, а иногда и еще две (под плоскостями) «ФАБ-250», оснащенные взрывателями замедленного действия. Опытным пилотам разрешалось доводить суммарную нагрузку до двух тонн: две «ФАБ-500» на торпедных мостах и четыре «ФАБ-250» под плоскостями. Я как-то раз летал так… Тяжелый такой самолет становится, ужасно неповоротливый.

Так вот, подходишь к цели на высоте метров пятьсот, все газы от себя, и со снижением набираешь максимальную скорость более 500 км/час, доводя стрелку указателя до красной черты. Заход надо спланировать так, чтобы перевести машину в горизонтальный полет на высоте порядка двадцати метров (это как раз на уровне топ-мачты – самой верхней точки на корабле – отсюда и название способа бомбометания) примерно в километре от атакуемого объекта.

На расстоянии около двухсот пятидесяти метров, как раз когда корабль вписывается в специальные отметки на смотровом стекле, производится сброс бомб. Они, ударяясь о воду, рикошетят от нее на высоту до двух метров, пробивают борт и взрываются внутри корабля. А ты, если успеешь, перескочишь. Или тебя снимут…

Как и при торпедной атаке, решающую роль играет выдерживание требуемой высоты. Возьмешь выше – бомба уйдет под воду, ниже – в лучшем случае перепрыгнет через корабль, в худшем – ударит по твоему же самолету.

Топ-мачтовое бомбометание имело некоторые преимущества перед торпедной атакой. Во-первых, атакующий самолет гораздо меньше времени лежит на боевом курсе, находясь в зоне интенсивного зенитного огня, тем самым уменьшая риск быть сбитым. Во-вторых, атакованный корабль не имеет никаких шансов сманеврировать таким образом, чтобы уйти от сброшенной бомбы, в отличие от торпеды, которой на преодоление восьмисот метров требуется около сорока секунд. В-третьих, гораздо проще обстоит дело с вводом поправки на скорость цели. И наконец, бомба стоит во много раз дешевле торпеды.

Тем не менее никто даже и не заикнулся об отказе от применения торпед, ведь повреждения они наносят именно там, где это наиболее опасно для судна или корабля, – в его подводной части. Тогда как даже сильно поврежденный бомбами транспорт имеет весьма неплохие шансы добраться до спасительной гавани порта.

Как уже было сказано выше, жизнь настоятельно диктовала необходимость перехода к групповым ударам, тактику которых приходилось изобретать в процессе боевых действий, где каждая ошибка оплачивалась самой высокой ценой.

Самой главной проблемой оставалась необходимость подавления и рассредоточения огня зенитной артиллерии, особенно малокалиберных автоматических установок. Решение было найдено в виде комбинированной атаки топ-мачтовиков и торпедоносцев. Поэтому, хотя до конца войны штатной единицей в минно-торпедной авиации, как и в бомбардировочной, оставалось звено трехсамолетного состава, мы действовали звеном из двух торпедоносцев и двух топ-мачтовиков, или одного торпедоносца и двух топ-мачтовиков. Самолетов ведь не всегда хватало, летело столько, сколько было в наличии.

В этом случае действовали так: звено шло к цели в строю пеленг. Обнаружив конвой и определив его курс, ведущий принимал решение, как завести группу для атаки. Примерно за восемь километров до цели звучит команда: «В атаку!» Топ-мачтовики на максимальной скорости выходят вперед, чтобы огнем курсовых пулеметов (вот тут-то и пригодилось штурмовое происхождение наших «Бостонов») и бомбовым ударом по кораблям охранения обеспечить успешную атаку торпедоносцу. В идеальном случае сброс бомб топ-мачтовиками и пуск торпеды торпедоносцами происходят одновременно.

13 августа мне впервые довелось испытать новую тактическую схему на практике. Получив задание на групповой крейсерский полет в составе двух торпедоносцев и двух топ-мачтовиков, я и не подозревал, что этому дню суждено стать для меня судьбоносным.

Погода с утра прекрасная, на небе – ни облачка, поэтому с нами летит четверка «Як-9» 21-го ИАП. Ее ведущего, Александра Бурунова, я хорошо знаю. Веселый, немного бесшабашный, как и все истребители, парень, на которого в воздухе всегда можно положиться. Когда он рядом, о возможном появлении вражеских асов особо не волнуешься. Знаешь: Сашка в лепешку расшибется, но не допустит врага к своим подопечным.

Линию фронта проскочили, как всегда, на бреющем, и вышли в море где-то между Либавой и Мемелем, так тогда называлась Клайпеда. Прошли на север, где-то до острова Эзель, и, развернувшись обратно, стали тщательно прочесывать возможные пути следования вражеских конвоев. Для немцев теперь настали совсем плохие времена, и морские перевозки стали основным источником снабжения прижатых к побережью Балтики войск. Поэтому я был абсолютно убежден: что-нибудь обязательно попадется.

И точно: западнее Мемеля мы обнаружили транспорт, сопровождаемый сторожевым кораблем, направлявшийся примерно на юго-запад. Чтобы выйти в точку начала атаки, идем параллельно его курсу. Но безоблачное небо оказалось на руку не только нам, поэтому почти одновременно мы были замечены противником, и сторожевик начал разворачиваться вправо, так, чтобы, заняв позицию между нами и транспортом, встретить нас огнем зенитных автоматов.

– Атакуем транспорт! Вперед! – командует Саша Гагиев. Сегодня он ведущий группы.

Топ-мачтовики рванулись вперед, за ними – Гагиев. Иду метрах в двухстах за ним. Смотрю: а сторожевик уже развернулся и, отсекая нас от цели, отчаянно ведет огонь изо всех стволов. «Вот черт! – выругался я про себя. – Придется увеличить дистанцию сброса!»

В то же мгновение Сашкина торпеда отделилась от самолета, булькнула и бесследно исчезла под водой.

– Видел?! – кричит Иван.

– Да! – отвечаю. – Не мешай.

И тут же выпускаю свою «рыбку», бросая самолет так, чтобы пройти как раз за кормой «сторожа»… Конечно же, события эти происходят гораздо быстрее, чем читаются…

– Торпеда пошла! – докладывает стрелок-радист. – Есть! – через некоторое время слышу его восторженный крик. – Есть попадание в СКР!

«Целился-то я по транспорту, так, чтобы торпеда прошла как раз перед носом сторожевика. Ну да ладно! Все равно не зря слетал. Сейчас полюбуюсь результатами». Несмотря на то что транспорт особо не огрызался, я не стал рисковать и начал разворот, только отойдя от него на почтительное расстояние.

Смотрю: а «сторожа» и след простыл… Как будто не было его вовсе… А ведь прошло не более пяти минут… Чудеса, да и только. Прошли над местом его предполагаемой гибели… Безрезультатно. Наверное, это бывшее мирное судно, от скудности ресурсов превращенное в СКР. Зенитки установили, а непотопляемость так и осталась на прежнем уровне. «Жаль, – думаю, – сфотографировать не успели». Я даже и не представлял себе в этот момент, насколько был прав…

Захожу на посадку последним. Товарищи мои все ушли, они же никуда не попали, поэтому и наблюдать им было не за чем. Выхожу из самолета и с видом победителя направляюсь к Борзову, возле которого толпились невеселые командиры экипажей, только что доложившие о своих «успехах». «Ну, ничего, ребята! – подмигиваю им. – Не огорчайтесь! В этот раз ничего не потопили, в следующий раз получится». Такая уж специфика нашей работы…

– Вранье! – неожиданно резко прервал мой победный доклад Борзов. Но я настолько был убежден в своей правоте, что поначалу не принял это на свой счет…

– Все промахнулись, а ты, значит, утопил! Да я тебя к стенке… – И командирский гнев, словно проснувшийся после векового молчания вулкан, обрушился на меня, пресекая малейшие попытки возражения. Впрочем, я был настолько раздавлен столь неожиданным недоверием, что даже и не пытался сказать хоть что-либо в свое оправдание. Стою, вытянув руки по швам, лишь чувствую, как кровь бешено пульсирует в висках. Сердце, сжигаемое незаслуженной обидой, рвется на части…

Конечно, я переживал за свою дальнейшую судьбу, ведь за таким серьезным обвинением незамедлительно должен следовать суд военного трибунала. Но еще больше меня волновало другое. Ведь на фронте, где смерть может настигнуть тебя практически в любой момент, все человеческие отношения строятся исключительно на взаимоуважении и доверии, заработать которые очень тяжело, а утратить – проще простого. Долго присматриваются к тебе товарищи и командиры, оценивая, каков ты в деле. Поэтому здесь, как и в работе сапера, одна ошибка обходится самой дорогой ценой.

Я представил себе презрительные взгляды, которыми меня встретят вчерашние боевые друзья. Конечно, бывают моменты, когда приходится отступить перед сложнейшими погодными условиями или бросать торпеды с более дальнего расстояния из-за непреодолимого зенитного огня. В таких случаях с окончательными выводами никогда не спешили, понимая, что такое может случиться с каждым. Но здесь другое… Меня обвинили во лжи… И попробуй теперь доказать свою правоту. Никто не поверит… «Лучше бы там остался, – в отчаянии подумал я. – С мертвого и спросу нет…»

Тем временем Борзов несколько успокоился и, продолжая сжигать меня своим испепеляющим взглядом, вынес окончательное решение:

– Летите с Гагиевым в Вильнюс, берите торпеды и возвращайтесь. Топ-мачтовики будут готовы. Задание прежнее. С истребителями я договорюсь. Вернешься, решу, что с тобой делать! – С этими словами командир развернулся и быстро зашагал в направлении КП.

Некоторое время я так и простоял, не в силах сдвинуться с места. Ноги, словно окаменев, отказывались повиноваться. Когда оцепенение немного отпустило, я, не поднимая головы, уныло поплелся к своему штурману, ожидавшему неподалеку. Мы молча переглянулись. К чему слова, все и так понятно…

– Слушай, Иван, – после некоторого молчания обратился я к штурману, – если промажу, назад ходу нет… Буду таранить… Один пойду, а вы с радистом оставайтесь. Зачем лишние жертвы…

– Не дури, командир. – Бабанов хлопнул меня по плечу. – Оба виноваты, обоим и расхлебывать. Вместе пойдем!

От этих простых слов верного друга на душе стало немного легче, и мы, не теряя времени, направились к своему самолету…

Аэродромные службы, находившиеся в Вильнюсе, были заранее предупреждены о нашем прибытии, и стоило нам приземлиться, незамедлительно начали готовить наши машины к заданию. Специалисты по вооружению занялись подвеской торпед, техники – пополнением топливного запаса и положенными предполетными процедурами.

Я же, отойдя подальше от самолета, нервно курил одну сигарету за другой. Было понятно, что ближайшие часы станут решающими в моей судьбе, принеся мне либо смерть, либо победу. С таким небогатым выбором еще можно было смириться, тем более что на войне так обстоят дела довольно часто. Но в тот день на кону стояло гораздо больше, чем жизнь или смерть, – честь человека и офицера. «Скорее бы уже в небо! – отчаявшись, решил я. – А там – будь что будет!»

И вот наконец самолет немного лениво, впрочем, как и всегда, начинает разбег. Все быстрее и быстрее проносится под крыльями полоса, и вот уже наступает время немного подтянуть штурвал к себе, чтобы начать набор высоты. Но не тут-то было – самолет еще не набрал необходимой для этого скорости, и стоит мне хоть немного поторопиться, едва успев оторваться от земли, камнем рухнет вниз. И тормозить уже поздно – слишком мало места оставалось впереди моего самолета. Сейчас он свалится в глубокий овраг, в который упиралась взлетно-посадочная полоса. Жить оставалось считаные мгновения…

К счастью, моя машина, изрядно просев, все же сумела вытащить нас из оврага. Видимо, спасла меня укоренившаяся еще со времен школы пилотов привычка начинать разбег у самой границы аэродрома. Будь он короче хотя бы на двадцать-тридцать метров – так бы и закончил я свою жизнь в этой яме, наполненной все еще неубранными немецкими боеприпасами. Так бы рвануло, что от находившейся неподалеку железнодорожной станции не осталось бы и камня на камне.

…Но почему же мой самолет так долго не хотел разгоняться? Ответ на этот вопрос я узнал вскоре после возвращения. Оказалось, Пичугин, верный своей привычке, залил топливные баки почти по самую горловину. А длины ВПП, как я уже упоминал, не хватало для столь потяжелевшей машины…

Вновь под крыльями Балтийское море. Обычно я не против переброситься несколькими словечками с экипажем, но сейчас не до этого. Все внимание – поиску цели. В этот день она была нужна как никогда. К счастью, судьбе не было угодно долго играть с нами, и примерно на том же месте мы обнаружили… одиночный транспорт. Да еще и крупный такой, шесть тысяч тонн…

Как и в первом вылете, вперед ринулись топ-мачтовики, мы с Гагиевым идем в том же самом порядке. Две торпеды и четыре «двухсотпятидесятки» против одного транспорта – шанс весьма неплохой…

Выхожу на боевой курс, враг отстреливается, но сейчас не до него. Главное – правильно прицелиться, поэтому дистанция атаки должна быть минимальной. Только так наверняка можно поразить цель.

И вдруг примерно позади гагиевской машины внезапно появился «фонтанчик» от взрыва торпеды, плашмя ударившейся о воду… «Только не сейчас!» Вновь все в моих руках… «Господи, помоги! Господи, помоги! Господи, помоги!» – в отчаянии беззвучно шевелю губами, нажимая на кнопку сброса в момент, когда до транспорта оставалось немногим больше шестисот метров…

Отвернуть в сторону от судна невозможно, поэтому тут же немного подтягиваю штурвал на себя, чтобы гарантированно проскочить над ним. Следующие несколько мгновений тянулись ужасно долго. Пойдет… не пойдет… Едва дыша, я замер, словно подсудимый, ожидающий приговора…

– Командир! Торпеда пошла! – никогда ранее эти простые слова радиста не были такими жизнеутверждающими.

Мгновенно проношусь над палубой, оставляя слева трассы зенитных автоматов…

– Взрыв!

Не в силах противостоять искушению, закладываю крутой вираж так, что, кажется, самолет вот-вот зацепится крылом за морскую поверхность. Как раз вовремя успел – столб воды и дыма, поднявшийся в районе кормовой части транспорта, еще не успел рассеяться. Красота! Теперь остается ждать, когда он начнет тонуть, чтобы сделать убедительные фотографии.

Ходим на удалении, километрах в четырех, ждем… Пять минут проходит… Зенитный огонь прекратился, позволяя приблизиться… Десять минут… А транспорт все еще на плаву…

– Как запас топлива? – спрашиваю Сашку Бурунова.

– Да есть пока.

– Если что, уходи, – говорю, – сами вернемся…

И вот наконец стало заметно, как нос постепенно поднимается над водой. Почти одновременно немцы начали спускать спасательные баркасы. «Тонет! Тонет!» – словно неподъемный груз сорвался с души. «Все! Труба им!» От радости захотелось петь во весь голос…

Тем временем корма уже скрылась под водой, показалась ватерлиния, и некоторое время спустя нос встал практически вертикально, как одинокая скала посреди бескрайней равнины, а затем, с каждой секундой все быстрее и быстрее, судно начало погружаться… Вскоре от него не осталось и следа…

– Смотри, командир! Уходят, гады! – прокричал Иван.

– Не уйдут!

И все мы, включая истребителей, один за другим стали заходить на эти баркасы, расстреливая их из курсовых пулеметов так, что были видны разлетающиеся по сторонам осколки обшивки. Через несколько минут все было кончено…

– Поздравляю! Две победы за день – это здорово! – слышу радостный голос Саши Бурунова.

– Спасибо! – отвечаю. – Да только вот не верит мне командир…

– А мы сразу, как приземлились, доложили, что видели, как ты сторожевик потопил… Скоро придет подтверждение…

Мое торжество в этот момент невозможно передать никакими словами… Еще бы, мое доброе имя, гораздо более ценное, чем сама жизнь, спасено от несмываемого позора.

Идем домой, но расслабляться никак нельзя. Чем ближе к берегу, тем больше вероятность быть атакованными истребителями. Хоть и свои защитники рядом, тем не менее кручу головой во все стороны, как во время одиночной «охоты». И вдруг… не верю своим глазам – впереди, метрах в пятистах справа и немного ниже нас идут два «Ju-52», трехмоторных немецких транспортных самолета. Старые, еще с гофрированной обшивкой. Летят себе со стороны Либавы и нас, по всей видимости, не замечают.

– Сашка! – кричу. – Смотри, «Юнкерсы»!

– Где?!

– Даю трассу! – с этими словами доворачиваю свой самолет и даю очередь в их сторону.

– Теперь вижу! Спасибо!

– Командир! Дай мне одного! – слышу голос Сашиного ведомого.

– Хорошо. Он твой.

А вот уже и Шяуляй. Покачав на прощание крыльями, истребители улетели в сторону Вильнюса, а мы стали заходить на посадку. Теперь можно со спокойной совестью предстать перед командиром – сознание этого наполняло сердце радостью. Казалось, никогда ранее я с такой необыкновенной легкостью не покидал кабину самолета после того, как он занял свое законное место на аэродроме.

– Товарищ командир! Задание выполнено! Потоплен транспорт водоизмещением шесть тысяч тонн! – Сам удивляюсь, насколько бодро, я бы сказал, с мальчишеским задором звучит мой голос. Борзов крепко жмет мою руку, и на мгновение наши взгляды пересеклись. Ничего не сказал мне тогда командир, да и не нужно было. Мы прекрасно поняли друг друга без лишних слов. Мой экипаж восстановил свою репутацию, и несколько дней спустя на меня и моего штурмана было оформлено представление к званию Героя Советского Союза…

…Сегодня историки ведут ожесточенные дискуссии на тему достоверности побед того или иного вида боевой авиации. Для одних эта проблема представляет исключительно пропагандистский интерес, для других – чисто научный. Встречаются авторы, обвиняющие нас, летчиков-торпедоносцев, в определенном завышении своих результатов, а порой – и в откровенном вранье.

Как непосредственный участник этой войны, выскажу свои соображения. В военное время получение истинных данных о количестве уничтоженной вражеской техники является жизненно необходимым. И дело совершенно не в том, что определенные количественные показатели являются основанием для представления к государственным наградам и очередным званиям.

Конечно, невозможно отрицать тот факт, что заслуженные ордена и медали серьезно поднимают боевой дух солдат и офицеров… Но все это вторично по сравнению с главным – успешное планирование боевых действий совершенно невозможно без оценки численности вражеских войск.

Информация, потом и кровью добытая разведкой, сведения, полученные от агентуры, сводки боевой деятельности подразделений – все это служит основанием для принятия тех или иных решений, от которых зависит успех боевых действий и, конечно, количество человеческих жизней, которыми он будет оплачен.

Именно поэтому штабы, будучи крайне заинтересованными в получении достоверной информации о потерях противника, всеми силами старались отсечь «лишние» победы. В нашем случае потопление подтверждалось фотоконтролем, агентурными данными, вылетами самолетов-разведчиков и свидетельством истребителей прикрытия.

К сожалению, фотографии не всегда удавались – в самый неподходящий момент подводила аппаратура: то пленка разорвется в кассете, то замерзнет затвор. Но фотоконтроль не являлся основным средством подтверждения победы. Бывало, только прилетаешь, еще и рта открыть не успел, а тебя уже поздравляют – агентурные данные пришли. Были это подразделения фронтовой разведки, заброшенные в немецкий тыл, либо агенты, скрывавшиеся среди гражданского населения, я не знаю.

Кроме того, в составе ВВС флота была своя воздушная разведка. В частности, на Балтике воевал 15-й разведывательный полк. Если группа торпедоносцев вылетает по их данным, самолет-разведчик фотографирует вражеский конвой до нашего удара и после. После возвращения смотрят, сколько было, а сколько осталось… Или все плывут. Только так.

Тем более сам экипаж не всегда имеет возможность наблюдать потопление. Особенно при выполнении одиночных крейсерских полетов, в которые мы уходили в основном ночью или в плохую погоду. А там порой радист только и успевал заметить взрыв торпеды. Пока развернешься, чтобы на результат посмотреть, так потеряешь это судно из виду. И не найдешь… Так по возвращении и докладывал: «В районе таком-то атаковал транспорт таким-то водоизмещением. Стрелок наблюдал взрыв, после чего визуальный контакт с целью был утерян». А через пару дней вызывает командир и сообщает: «Пришло подтверждение на твоего утопленника». Мне и в голову не приходило спросить, откуда. Пришло, и хорошо… Всего трижды мне удавалось наблюдать, как уходит под воду «мое» судно.

Когда война кончилась и я в академии учился, появились таблицы всякие и расчеты, по которым, оказывается, одной торпедой даже транспорт не так-то просто потопить, а боевой корабль – так вообще… Не хочет он тонуть, хоть ты что… В определенное место надо попасть, чтобы гарантированно потопить. Допустим, в артиллерийский погреб или котельное отделение. А так попала торпеда в кормовую часть судна, вот как у меня случай был, – а оно стоит, зараза, не тонет. Прилетаешь, фотография есть. Попасть попал, а утопил или нет – черт его знает. В этом случае надеяться можно только на агентурные данные.

Можно ли было соврать? Думаю, что нет. Хотя бы с точки зрения морали. Тот, кто считает, что летчики-торпедоносцы приписывали себе несуществующие победы, совершенно не представляет себе, за что мы воевали и для чего жили. У многих моих однополчан семьи остались на оккупированной территории, у некоторых фрицы вообще всех родных расстреляли. Так эти ребята, наоборот, в бой рвались, чтобы отомстить. Были даже «огненные тараны», когда экипажи Петра Игашова и Василия Гречишникова сознательно направляли подбитый самолет на врага и погибали вместе с ним. Да и зачем врать? Чтобы награды получить… Так мы же не за них воевали, а за Родину. И каждый делал для Победы все, что было в его силах. Немцев ведь дутыми «потоплениями» не возьмешь! Они здорово воевали.

Но давайте сформулируем вопрос несколько по-другому: смог бы нечистый на руку человек, промахнувшись по цели во время крейсерского полета или просто сбросив торпеду где угодно, доложить об успешном потоплении? Рядом же никого, да и немцы перед нашим командованием отчитываться не будут…

И здесь ничего не выйдет. Пилот в воздухе не один, значит, штурман и радист обязательно будут в курсе всех дел. И терпеть подобное мало кто стал бы. О причинах я уже сказал выше. Но даже если допустить, что весь экипаж подобрался под стать своему командиру, риск провала все равно слишком высок.

Ну, один раз «потопил», другой, третий… Шила в мешке не утаишь. В лучшем случае Борзов, заподозрив неладное, к стенке пригласит и все равно заставит полететь куда надо. В худшем – кто-нибудь из экипажа обязательно проболтается, особенно когда выпьет… И тогда все, конец, – в каждом полку есть уполномоченный СМЕРШа, у которого имеются свои осведомители среди летно-технического состава. «Шептунов» всегда хватает. Спросонья что-то сказал, а там, где надо, уже все известно. А уполномоченный за такое дело ухватится, будь здоров! Это же его работа.

Иными словами, систематические приписки возможны лишь тогда, когда система под названием «авиационный полк» прогнила сверху донизу, и все ее элементы, включая особиста, относящегося к совсем другому ведомству, образовали единую непробиваемую систему круговой поруки. Да и то в весьма ограниченных пределах, ведь из ряда вон выходящие успехи какого-либо одного подразделения всегда вызывают повышенный интерес начальства, особенно если другие части работают приблизительно с одной и той же интенсивностью. Может, дело в прогрессивных тактических решениях, которые необходимо внедрить во всех остальных полках? А может, какая иная причина имеется…

Другое дело – ошибки в определении тоннажа атакованного транспорта, и причем довольно значительные, вполне могли иметь место. Нам давали теорию устройства судна, его основные размерения и палубные надстройки. Мы знали, что, например, транспорт длиной в сто метров имеет водоизмещение около шести тысяч тонн, а эскадренный миноносец должен быть не менее ста пятидесяти метров. Перед заходом в атаку смотришь, что на палубе имеется, сколько труб, мачт и так далее. Штурман тоже помогает. Но вот проблема – все это на глазок оценивалось, а «глазок» у каждого свой. Точно измерить невозможно, а уж прочесть название – тем более…

Почему же тогда Борзов не поверил мне? Позднее я размышлял на этим и, похоже, докопался до истины. Выше уже было сказано, что кредит доверия, заработанный в течение длительного времени, можно с легкостью утратить в одночасье. В моем случае это произошло во второй половине июля, ставшей для меня полосой неудач. Три или четыре сброшенных торпеды – и все мимо.

Это, конечно, не могло само по себе столь существенно уронить в глазах командира мой авторитет, ведь подобное происходило практически со всеми экипажами, но несколько повредило его фундамент. И все бы ничего, не соверши я вскоре фатальную ошибку…

К сожалению, память не сохранила никаких подробностей этого дня. Помню лишь то, что произошло это где-то в самом конце июля или начале августа. Мы вчетвером пытались атаковать конвой, прикрытый двумя эсминцами и несколькими сторожевиками… Двумя… или тремя… Где-то около этого.

С таким плотным заградительным огнем мне пришлось столкнуться впервые, да и моим товарищам тоже, поэтому они побросали торпеды с дальней дистанции, километра с полутора, наверное, а может, и больше, конечно же, мимо, – и врассыпную, кто куда. По-моему, передо мной Саша Гагиев шел… А я, немного замешкавшись, отстал от товарищей, поэтому один остался.

Зенитки лупят… Просто кошмар какой-то… Кажется, места живого на небе нет, одни лишь облака разрывов да пунктиры трассеров. Что делать? Для принятия решения – считаные мгновения. «Нет, – думаю, – ближе не подойти – собьют, сто процентов собьют. А издалека торпеду бросать… нет смысла. Успеют отвернуть». И я резко взял в сторону, так и не произведя атаки… Пожалел торпеду впустую тратить… А может, и струсил… Трудно сказать. На войне очень сложно провести четкую границу между разумным отступлением и бегством с поля боя.

О возможных последствиях этого решения как-то не подумал. А зря… Ведь если по прошествии времени я сам, непосредственный участник этого события, затрудняюсь дать справедливую оценку своим действиям, то что говорить о командире, который видит лишь скупые цифры и факты: три экипажа несмотря ни на что произвели атаку, пусть и с дальней дистанции, а один вернулся с торпедой. Может, он вообще и не пытался прорваться к цели… Помню, тогда Борзов на меня так посмотрел, что мне не по себе стало. Потом я долго проклинал себя за это. Надо было кинуть ее так же, как и остальные…

Ну и, конечно, не успела забыться недавняя неудача, «прославившая» полк не с самой лучшей стороны. Еще бы, практически целая эскадрилья пошла, десять самолетов, торпеды с бомбами потрачены безрезультатно, самолеты побили, да еще и Героя Советского Союза угробили… Я как раз под горячую руку попал, став своего рода громоотводом. Так что этот день, 13 августа, можно сказать, спас меня, вернув мне доверие и уважение командира.

Бывают моменты, когда логика изложения событий требует нарушить их хронологическую последовательность, столь удобную для восприятия читателем. И чтобы рельефнее показать сущность и настроение сурового военного времени, я позволю себе перенестись на месяц вперед, в середину сентября 44-го. Но прежде чем приступить непосредственно к своему рассказу, хотелось бы особо отметить следующее…

Наверное, нет ни одной книги, рассказывающей о боевой работе авиаторов Великой Отечественной, где в сочетании с фамилиями наиболее отличившихся летчиков, штурманов или стрелков-радистов не употреблялось бы прилагательное «бесстрашный», превратившееся за долгие годы в устойчивый литературный штамп. Благодаря этому в сознании определенной части читателей складывается не соответствующий действительности образ некого сверхчеловека со стальным сердцем, как говорится, рыцаря без страха и упрека. Других же, более критически настроенных, наличие подобных эпитетов настораживает, заставляя усомниться в правдивости всего повествования в целом.

Лично я абсолютно убежден: бесстрашных людей не бывает в принципе. И никто не в силах убедить меня в обратном. Ведь жажда жизни, как ни крути, основной стержень, на котором держатся все остальные человеческие инстинкты. В мирное время она тихо прячется где-то внутри, слегка затерявшись среди обыденных забот и стремлений. Ты можешь относиться к ней с некоторым пренебрежением, будучи твердо уверенным в том, что способен без колебаний пожертвовать собой во имя высоких идеалов.

Но стоит лишь на мгновенье оказаться лицом к лицу со смертельной опасностью, как эта самая жажда жизни, прежде не дававшая о себе знать, с легкостью разметав по сторонам осколки чуждых ей мнений и стереотипов, во всей красе явит свою обратную сторону – всепоглощающий животный страх. Это он каждый раз, когда ты заходишь в атаку, стекает за шиворот струйками соленого пота, заставляя сердце бешено колотиться в груди, а ноги – мелкой дрожью стучать по педалям. Это он истерически кричит тебе в уши: «Дави на кнопку, пока не поздно!!! Чего медлишь!!! Собьют ведь, если ближе подойдешь!!!»

Здесь нет ничего зазорного, ведь страх – такое же естественное человеческое чувство, как боль, голод и инстинкт продолжения рода. И если кто-то говорит, что никогда ничего не боялся, можно смело утверждать, что эти слова – всего лишь пустая бравада, не имеющая ничего общего с реальностью. Правда в другом: каждый раз, прежде чем направить свой самолет в сторону врага, тебе необходимо пройти сквозь чистилище извечного противостояния долга и страха, исход которого заранее гарантировать абсолютно невозможно.

Есть мнение, что пилоту, имеющему солидный боевой опыт, гораздо легче заставить свой страх отступить. Отчасти это верно, ведь отличное владение самолетом, умение пилотировать его в сложных метеоусловиях, грамотное применение тех или иных тактических приемов атаки, конечно же, заметно повышают шансы на выживание. Но постоянное балансирование между жизнью и смертью неумолимо подтачивает твою психику, тем быстрее, чем больше товарищей гибнет в сражениях. Поэтому нельзя исключить вероятность того, что однажды может наступить момент, когда моральные силы человека окажутся исчерпанными и он будет не в состоянии сохранить контроль над собой.

Именно в такой ситуации и оказался Сергей Токарев, прибывший в полк вместе со мной. Летал он довольно неплохо и вплоть до августа 43-го никаких нареканий не вызывал, выполняя боевые задания не хуже других. И вдруг… Что-то сломалось в его душе, и он начал хитрить.

Летит, например, звено. Впереди – облачность. Одиночному экипажу вполне по силам пройти сквозь нее, а вот строй группы, утратившей визуальный контакт между ее членами, неминуемо рассыплется, и, скорее всего, безвозвратно. Чтобы избежать этого, мы разработали довольно простую и эффективную методику действий. При входе в облака ведущий продолжает движение заданным курсом, а ведомые, чтобы исключить столкновение, отклоняются градусов на двадцать-тридцать, каждый в свою сторону. При этом все экипажи переходят в набор высоты. Таким образом, поднявшись над верхней кромкой облаков, можно вновь найти друг друга.

Так вот, начал Сергей возвращаться из боевых полетов раньше времени, оправдываясь тем, что, войдя в облака, потерял свою группу. Раз, другой, третий… Конечно, неприятная ситуация… Но делать окончательные выводы никто не спешил – на войне всякое может случиться. Лишь Борзов, увидев в действиях Токарева систему, отреагировал в свойственной ему манере, планируя «подозреваемому» боевые задания чаще, чем остальным.

К сожалению, воспитательные меры, предпринятые командиром, на этот раз дали отрицательный результат – Сережа стал хитрить еще чаще, используя для этого любую возможность. Взлетел, например, а через некоторое время назад поворачивает. «Двигатель, – говорит, – забарахлил». Или другой «дефект» обнаружится. А для техников подобные ЧП – пятно на репутации. Вот и приходилось им, беднягам, весь самолет до последнего винтика осматривать. Естественно, безрезультатно… Даже пробные полеты в районе аэродрома проводили… Но все работало нормально…

Другой раз при переходе через линию фронта зенитки обстреляли. «Самолет получил повреждения, – докладывает Токарев после посадки, – пришлось возвращаться». Да только вот незадача – при ближайшем рассмотрении в плоскости или фюзеляже удается отыскать лишь несколько незначительных пробоин, совершенно не представлявших угрозы для крылатой машины…

И вот одним сентябрьским утром нам объявили о срочном построении всего летного состава полка. Такие события в годы войны были большой редкостью и проводились только лишь по самому значительному поводу. Поправив обмундирование, мы заняли свои места, устремив свои взгляды на командира.

– Лейтенант Токарев! – без всяких предисловий резко скомандовал Борзов. – Выйти из строя!

Сережа выполнил приказ, но сделал это несколько неуклюже, словно стараясь оттянуть время. Он стоял в нескольких шагах впереди первой шеренги, как и положено, по стойке «смирно», но что-то едва заметное придавало его осанке характер обреченности подсудимого, замершего в ожидании приговора.

Борзов подошел к Сергею и несколько секунд пристально смотрел в его глаза. Конечно, видеть лицо командира не представлялось возможным, но в этом не было необходимости – совсем недавно я сам находился почти в таком же незавидном положении. Огненный немигающий взгляд, прожигающий насквозь, внезапно возник передо мной. Сердце сдавило предчувствие чего-то ужасного.

Внезапно Борзов резко отошел в сторону и, пробежав глазами вдоль первой шеренги, громовым голосом медленно отчеканил:

– За проявленную трусость лейтенант Токарев приговаривается к расстрелу!

От этих слов, хлеставших наотмашь, у меня моментально дрогнули коленки, кровь ударила в виски, участилось дыхание. «Как же так… Расстрелять живого человека… Сейчас с него снимут ремень, сорвут погоны и…» О том, что произойдет дальше, страшно было даже подумать… «Неужели это не сон?..»

Честно сказать, тогда я никак не мог осудить своего товарища, ведь сам знал, почем фунт лиха. К тому времени я четко понимал, что война может сломать ЛЮБОГО и НИКТО из нас, стоявших в строю, не застрахован от подобного, поэтому ни на мгновение не верил в то, что Сережа избегал боя по злому умыслу. Несомненно, сознание собственного бессилия перед своим страхом уже само по себе было для него жестокой пыткой, и Токарев прилагал все усилия, чтобы перебороть себя. Уже после войны доводилось слышать, что в таких случаях человек совершенно не способен контролировать свои действия – в определенный момент воля отключается сама по себе, а руки и ноги тут же разворачивают самолет в обратную сторону.

Убежден, что Сережа был виноват лишь в том, что его душевная организация оказалась немногим более хрупкой, чем у других однополчан. Дать бы парню немного времени, чтобы привести себя в порядок… Но, увы, на войне это невозможно…

Выдержав паузу, Борзов продолжил:

– Приведение приговора в исполнение полностью зависит от выполнения лейтенантом Токаревым боевого задания! – Затем, еще раз взглянув на его осунувшуюся фигуру, добавил: – Полетишь сегодня!

Услышав это, мы вздохнули с некоторым облегчением. Командир дал Сергею шанс, а значит, верит в него. Правда, Токарев последний раз летал вчера ночью и ему не мешало бы отдохнуть… С этого построения все расходились молча, пребывая в подавленном состоянии…

В тот день несколько «Бостонов» нашего полка выполняли групповой крейсерский полет, в котором Токарев участвовал в качестве топ-мачтовика. Сразу же после удара по конвою, обнаруженному в районе Мемеля, на отходивших от места атаки торпедоносцев навалились немецкие истребители. И тут Сережа, каких-то несколько минут назад сумев взять себя в руки и успешно выполнить задание, вновь не совладал со своими эмоциями и вместо того, чтобы держаться своих товарищей (а при встрече с превосходящими силами истребителей единственная надежда на спасение – это согласованный огонь воздушных стрелков), решил уйти в сторону. Может, рассчитывал, что немцы, поглощенные группой, упустят из виду одиночный самолет… Может, так вышло само собой, рефлекторно… Больше Токарева никто не видел… А в неравном воздушном бою погибли еще два экипажа. Произошло это 14 сентября…

Внимательный читатель может задать весьма резонный вопрос: почему же тогда в мемуарной литературе, написанной непосредственными участниками войны, в качестве характеристики отличившихся в сражениях воинов зачастую фигурирует не соответствующее действительности слово «бесстрашный»?

Думаю, причина проста – данный эпитет, знакомый моему поколению еще с первых прочитанных в детстве публикаций о достижениях советских авиаторов, столь часто встречался во всех фронтовых газетах, что намертво въелся в сознание ветеранов.

Другое дело, знающие о войне не понаслышке вкладывали в понятие бесстрашия несколько иной смысл, имея в виду не отсутствие страха как такового, а способность преодолеть его ради выполнения своего долга. При этом и авторы воспоминаний, и их сверстники-читатели понимали друг друга правильно.

Но чем больше времени уходило с момента окончания войны, тем ближе к исходному лексическому значению возвращалось толкование вышеуказанного прилагательного, вызывая широкий спектр чувств – от романтического восторга до полного недоверия. Поэтому, ставя перед собой цель максимально честно рассказать о событиях, в которых мне довелось участвовать, и, кроме того, считая «бесстрашие» слишком уж пафосным словом, я решил полностью отказаться от него в своей книге. Пусть каждый читатель решает сам, кто из нас заслужил такую характеристику, а кто нет.