Небо вольностей не прощает

Шалости в воздухе совершенно недопустимы. Эта очевидная истина, написанная кровью проигнорировавших ее авиаторов, не нуждается ни в каких пояснениях. Тем не менее юность и свойственная ей бесшабашность, порой переходящая в откровенную дурость, провоцируют пилотов на действия, подвергающие их жизни ненужному риску. Конечно, инструкторы и старшие товарищи по мере своих сил стараются предостеречь молодежь от этого, но слишком большим оказывается соблазн блеснуть удалью перед товарищами. Да и в собственных глазах свой авторитет поднять тоже очень хочется: «Чкалов под мостом пролетел… А мне что, слабо?!»

Чего греха таить, в свое время я тоже был не прочь похулиганить в воздухе. Конечно, о повторении подвига Чкалова и речи не могло идти, а вот пройтись на высоте метров пятнадцать прямо над работавшими на поле женщинами, со смехом наблюдая за тем, как они, побросав свои нехитрые инструменты, испуганно разбегаются в стороны… Еще в 42-м было дело. Раз, другой, третий… Вскоре кто-то пожаловался нашему начальству, и я тут же получил заслуженный нагоняй, на чем, собственно, для меня все баловство и закончилось.

Выдумки других хулиганов от авиации, по крайней мере те, свидетелем которых мне довелось быть, носили столь же «невинный» характер, но лишь одна из них настолько выделяется среди других, что заслуживает отдельного упоминания. Этот случай произошел в Саранске, в том же 42-м году. Помню, горюче-смазочные материалы были тогда в дефиците, и однажды с маслом для двигателей стало совсем туго. А вот в Саратове оно имелось, даже с некоторым излишком, которым наши коллеги смогли поделиться с нами.

Для доставки масла был выбран экипаж Вити Пряникова. Полет из Саранска до Саратова хоть и проходил на достаточном удалении от линии фронта, тем не менее не являлся абсолютно безопасным – всегда присутствовала вероятность встречи с немецкими охотниками, залетевшими в наш тыл в поисках легкой добычи. Вот и приходилось идти всю дорогу, не забираясь выше двухсот метров и постоянно следя за воздухом.

В тот день все начиналось хорошо. На небе ни облачка, фрицев не видно. Мелькающие под крылом ландшафты настраивают на мирный лад… И вдруг ни с того ни с сего штурвал резко уходит вперед, самолет тут же клюет носом вниз, начиная планировать к земле. Витя пытается выровнять машину, подтянув штурвал к себе, но тот совершенно не реагирует на действия пилота. А земля-матушка все ближе и ближе…

Витя уже успел мысленно распроститься со своей жизнью, как штурвал так же неожиданно отклонился назад, переведя самолет в достаточно крутой набор высоты. Все бы хорошо, но скорость-то падает. Еще немного, и машина, потеряв скорость, сухим осенним листом рухнет на землю…

Так самолет и выписывал в небе синусоиды целых пять минут, заставляя несчастного Витю дрожать от страха. А затем, словно по мановению волшебной палочки, машина вновь перешла в полный и безраздельный контроль пилота. Как будто ничего не происходило. Мистика какая-то…

На самом деле ларчик открывался просто – все эти «необъяснимые» выбрыки происходили по воле стрелка-радиста. Соскучился парень, вот и решил подшутить над командиром. Дело в том, что в хвостовой части «Ил-4» находился так называемый весовой компенсатор, служивший для совмещения центра тяжести руля высоты с осью его вращения, проще говоря, противовес. Длинный такой рычаг с массивным грузом на конце. Вот им-то и воспользовался шутник. То вниз его прижмет, то вверх поднимет, заставляя самолет переходить то в набор высоты, то в пикирование…

Неизвестно, догадался бы Витя, что на самом деле происходило с его самолетом, или нет… Только сам стрелок-радист, обрадованный своей удачной выдумкой, не выдержал пытку молчанием и сразу же после приземления открыл командиру секрет загадочной неисправности машины: «Здорово, – говорит, – я тебя прокатил!» И тут же получил кулаком по улыбающейся физиономии…

– Сам домой полечу, – в пылу гнева кричал Витя, – а ты пешком топай! Как хочешь, но чтобы вовремя в части был! Иначе – под суд пойдешь!

Конечно, долго держать обиду друзья не могли и, помирившись в тот же самый день, вовсю смеялись над произошедшим. Какое-то время после возвращения домой они хранили непробиваемое молчание, объясняя синяк на лице стрелка-радиста объективными причинами, но затем, все-таки не удержавшись, проболтались…

Конечно, на войне подобные шалости совершенно не практиковались, но… Я уже упоминал о том, что в нашем полку существовала традиция давать победный салют над своим аэродромом – своего рода гвардейский шик. Враг потоплен, настроение прекрасное, так и тянет похвалиться. Пронесся на бреющем прямо над полосой, горку сделал со стрельбой из курсовых пулеметов: встречайте, мол, победителя, затем – боевой разворот, коробочка и посадка. И чем чище и уверенней выполнены все элементы этого представления, тем выше твой профессиональный престиж.

Хоть и достаточно редко, но все же бывало и так: расслабился на радостях, зазевался, и на тебе – «козла» на посадке оторвал… Такое происшествие никак не могло пройти мимо внимания острых на язык товарищей и безвозвратно портило все настроение на ближайший вечер. Да и самому неприятно – что же ты за летчик, если сесть грамотно не смог… Выползаешь из самолета как побитая собака и стараешься пройти на КП незамеченным…

Некоторые горячие головы стремились пройтись над полосой, чуть ли не цепляясь винтами за грунт: «Смотрите, вот какой я мастер!» До поры до времени подобное гусарство сходило с рук, и молодые пилоты с жаром вступили в соревнование с опытными. Однажды это закончилось трагедией…

Штурман Михаил Советский тяжело переживал гибель своего друга Юрия Бунимовича. Даже беглого взгляда хватило бы, чтобы понять: этого статного, крепко сбитого парня жестоко терзает неугасимая боль. Михаил, замкнувшись в себе, стал держаться в стороне от всеобщего веселья и старался свободное время проводить в одиночестве. Видя отчаяние Советского, Борзов предложил тому отпуск, но Михаил наотрез отказался: «Мое место здесь, в полку!»

И Советский продолжил воевать. Он был одним из самых лучших штурманов полка, поэтому многие радовались возможности пойти с ним на боевое задание. Так он и летал то с одним, то с другим экипажем, пока в июне 44-го в 1-ю эскадрилью полка не прибыл пилот Аркадий Гожев. Новый летчик, хоть и был старше меня лет на десять, отличался очень общительным характером, знал много веселых историй и умел их рассказать. Неудивительно, что вскоре после прибытия он перезнакомился практически со всеми и легко влился в наш фронтовой коллектив.

Свою летную биографию Аркадий начинал на одномоторных самолетах, по-моему, на истребителях, но затем, уже не помню как, попал в торпедоносную авиацию. Гожев, как и многие другие новобранцы, стремился поскорее вступить в единоборство с противником, и чтобы наиболее безболезненно ввести его в строй, штурманом к нему назначили опытного Михаила Советского.

Новый экипаж успел сделать около пяти вылетов, но, увы, безрезультатных. Несмотря на все усилия, цель так и не была обнаружена, но 22 июня удача улыбнулась Гожеву и Советскому – в районе Таллина им удалось потопить вражеский транспорт. Для Михаила это уже не новость, а вот для его товарища…

Добиться успеха в первой же атаке – такая невероятная удача не могла не вскружить голову. И уж конечно, пилоту непреодолимо хотелось исполнить свой первый гвардейский салют с максимальным блеском. Может, подвела свойственная его темпераменту излишняя самонадеянность, а может, в самое неподходящее время отказал мотор… Как бы то ни было, Гожев, опустившись слишком низко, зацепил крылом за землю… Так погибли перспективный летчик и многоопытный штурман. Выжить в этой катастрофе удалось лишь стрелку-радисту…

Бунимович, Победкин, Советский… Следующим в этом скорбном списке прославленных балтийских торпедоносцев, встретивших смерть практически у себя дома, стал Вадим Евграфов, самый молодой Герой Советского Союза нашего полка. Характер этого подвижного худощавого парня легко можно передать одним штрихом – он был настолько уверен в своих силах, что не допускал даже малейшей вероятности существования такого боевого задания, которое могло бы оказаться ему не по плечу. «Я смогу! Я сделаю!» – без колебаний и раздумий весело говорил он, и подобные слова, сказанные Вадимом, никогда не расходились с делом.

Родился Евграфов в Брянске, но вскоре его семья переехала в Москву, где щупленький мальчишка «заболел» небом. В 40-м году Вадим окончил аэроклуб и, будучи призван в армию, получил направление в Ейское военно-морское авиационное училище. На Балтику молодой пилот попал в июле 42-го, начав боевой путь на летающих лодках «МБР-2». Именно там судьба свела его со штурманом Виктором Бударагиным, вместе с которым в 43-м Евграфов и пришел в 1-й Гвардейский.

Вадим быстро освоился с новой боевой работой, и успехи не заставили себя долго ждать – первые же две торпедные атаки завершились потоплением вражеских транспортов. Надо сказать, удавалось подобное лишь считаным экипажам, но ребята никак не собирались останавливаться на достигнутом. 19 августа Евграфову было присвоено звание Героя Советского Союза. Сам он в то время находился в Ленинграде и узнал об этом на следующий день. Как раз перед вылетом…

До Клопиц Евграфов долетел без приключений, а потом… Не удержался парень и на радостях стал выписывать прямо над аэродромом вензеля воздушного пилотажа, на какие только был способен старый добрый трудяга «По-2». «Здорово! Глаз не оторвать!» – рассказывали позже очевидцы.

А самолет тем временем начал крутить мертвые петли. Одна, вторая, третья… Каждая следующая все ниже и ниже – надо же было разогнать небесного тихохода до нужной скорости… Четвертая стала фатальной – Вадим, не рассчитав высоты, врезался в сопку… А может, немного принял на грудь перед полетом: думал, раз Героя дали, значит, море по колено… Этого уже не узнает никто. Там Евграфова и похоронили, на сельском кладбище в Клопицах. Полк тогда уже находился в Паневежисе…

Мы несли много потерь: один за другим гибли экипажи от зенитного огня, становились жертвами немецких и финских истребителей. Но это все-таки боевые потери, неизбежность которых предопределена самой природой войны, жестокой и бесчеловечной. А вот в такую нелепую бессмысленную смерть верить как-то не хотелось. Но увы, небо не знает снисхождения к былым заслугам и жестоко наказывает за малейшее к себе пренебрежение, и если это возмездие немного запаздывает, то это лишь призыв одуматься, посылаемый небесной стихией своему фавориту. Жаль, что многие не смогли вовремя услышать его.

В первые месяцы 44-го, когда происходили описываемые мной ранее события, линия фронта претерпела значительные изменения. Красная армия наступала на всем ее протяжении, но особенно радовали сообщения с правобережной Украины. 2 февраля был освобожден Луцк, 10 апреля – Одесса, 14 апреля – Тернополь, а 29 марта – Черновцы. 26 марта войска 2-го Украинского фронта вышли на государственную границу СССР с Румынией, а 12 мая 4-й Украинский фронт завершил разгром крымской группировки противника.

В районе Северной столицы также произошли значительные изменения к лучшему. В результате напряженных боев к марту 44-го была освобождена почти вся Ленинградская и часть Калининской области. Наши войска отбросили врага более чем на двести километров от города на Неве.

Вслед за наступающими пехотинцами и танкистами начала перебазироваться и авиация, в первую очередь истребители и штурмовики – им просто необходимо находиться как можно ближе к линии фронта, а вот мы, торпедоносцы, до поры до времени оставались на прежнем месте. Но в конце июня, как только это стало возможным, 1-й Гвардейский перебрался на аэродром близ деревеньки Клопицы, расположенный в шестидесяти километрах юго-западнее Ленинграда. Теперь мы стали заметно ближе к вражеским морским коммуникациям, что, конечно же, ощутимо поднимало наш боевой дух.

Правда, имелись и довольно веские причины для огорчения. Дело в том, что за месяцы пребывания на одном и том же месте многие из нас довольно крепко приросли к нему. Почти все завязали знакомства с девушками, некоторые, в том числе и я, уже успели жениться. Так что расставание с любимыми переносилось довольно тяжело. Но делать было нечего, пришлось привыкать.

У меня была Машина фотография, небольшая такая, с удостоверения. Тоска придавит – посидишь, посмотришь на нее – немного отпустит. Позже, когда мы перелетели в Паневежис, Маша прислала мне еще одну свою фотографию, девять на двенадцать. Лучезарная беззаботная улыбка, проглядывавшая сквозь некоторое смущение, веселые глаза, еще не изведавшие слез, – во всем этом безошибочно узнавалось довоенное время…

«Наша разлука будет долгой», – подсказывало мне какое-то необъяснимое смутное предчувствие…

Оставалось лишь переписываться. Честно говоря, не слишком я любил эпистолярный жанр. Не то чтобы не умел слова в строчки укладывать, проблема совсем в другом заключалась – о чем и как писать. Рассказывать о том, как тяжело и страшно находиться в кабине самолета под огнем зениток, как дрожат колени и стучат зубы… Нет, конечно. Родные и так за меня переживают, а придет домой такое вот письмецо, так совсем нервы себе изведут. А им самим ой как тяжело! Хвастать победами, бравируя показной удалью, не позволяла совесть. Вот и приходилось каждый раз выкручиваться, придавая элемент новизны стандартным сообщениям вроде: «Все нормально. Жив-здоров. Воюю». В основном, насколько я знаю, все так делали.

Ну а само перебазирование прошло довольно обыденно. Взлетели друг за другом, сделали несколько прощальных кругов над Каменкой, чтобы в строй собраться, и потопали на новое место. Первым на незнакомом аэродроме приземлился, как это и принято в авиации, сам командир. Отрулив в сторону, он передал нам по радио оптимальный с точки зрения бокового ветра посадочный курс. Вскоре все самолеты выстроились вдоль полосы, а техники и помогавшие им члены экипажей приступили к разгрузке полкового имущества, которым практически под завязку были наполнены наши «Бостоны». При этом медлить не приходилось – нам предстояло еще раз вернуться в Каменку за оставшимся там хозяйством.

У моего же экипажа имелась еще одна, и причем довольно веская, причина поторопиться с отлетом. Дело в том, что в суматохе сборов Бабанов оставил в казарме свой баян. Правда, поначалу эта оплошность штурмана казалась довольно безобидной. Действительно, куда он денется, лежит себе на своем месте и ждет, когда мы за ним вернемся. Но когда мы заскочили в свою опустевшую комнату на втором этаже, оказалось, что наш баян бесследно исчез. А ведь всего чуть менее трех часов прошло…

– Черт возьми! – сокрушался Бабанов. – Как же так могло получиться!

Между прочим, потеря баяна – неприятность в то время весьма серьезная. Еще бы! Можно, конечно, и без него песню спеть или просто музыку по радио послушать… Но это уже совсем не то. Живьем-то гораздо лучше! В общем, требовалось срочно найти для Бабанова новый инструмент. Сперва обратились к замполиту, но, увы, он оказался бессилен помочь: «Внимательнее надо быть к таким делам! – пожурил нас Виктор Михайлович. – А баяна-то у меня нет. И взять его негде. Так что ищите сами. Купите, в конце концов!»

Так мы и сделали. Буквально несколько дней спустя нам подвернулся мужичок, продававший довольно неплохой баян. Инструмент явно был в активном употреблении, но, несмотря на это, выглядел весьма недурно, а когда Иван взял его в руки и растянул меха, сразу же стало понятно: найти что-либо получше вряд ли удастся. По крайней мере в ближайшее время. Поэтому, особо не торгуясь, мы приобрели этот баян.

– Смотри, Ваня! – шутливо, но вместе с тем назидательно сказал я. – Больше не теряй!

– Обязательно, – немного смущенно ответил он.

Аэродром Клопицы существовал еще с довоенных времен и поэтому был хорошо знаком старожилам нашего полка. В 41-м на нем обосновались немцы, а почти три года спустя мы вернули его себе. Взлетно-посадочная полоса, хоть и была четко обозначена, представляла собой просто хорошо укатанный грунт. Зато находилась она практически в чистом поле, поэтому при сильном боковом ветре можно было садиться даже поперек нее. Длина полосы нас также особо не стесняла, и в отличие от Каменки, где приходилось бороться за каждый метр, здесь мы словно вырвались на необъятные просторы. В Клопицах даже посадка с неисправной тормозной системой не грозила никакими последствиями – для выбега самолета места имелось предостаточно. Неудивительно, что новый аэродром нам сразу же понравился.

Машины наши, как и в Каменке, были размещены в лесу, расположенном неподалеку. Прорубили среди сосен главную просеку, так, чтобы справа и слева от крыльев оставалось около пяти метров, а по ее сторонам организовали стоянки для самолетов. Никаких капониров или других укрытий не было. Перед взлетом двигатели запустил и порулил на полосу. Приземлился – вновь на просеку эту выкатываешься. Напротив своего места остановился, двигатели выключил, и все – полет окончен. Экипаж топает на КП, а техники заталкивают машину хвостом вперед на место.

Жилье наше располагалось почти у самой границы аэродрома – примерно в сотне метров от стоянок самолетов, так что особой нужды в полковом автобусе в Клопицах мы не испытывали и ходили только пешком. В трех рубленых двухэтажных деревянных домах, оставшихся еще с довоенных времен, разместился личный состав, четвертый заняли штаб полка и некоторые подразделения оперативного отдела дивизии. Неподалеку находились столовые для офицеров и матросов, а также баня. Между прочим, все эти строения сохранились довольно неплохо. Видимо, и нашим в 41-м, и немцам в 44-м пришлось отступать столь стремительно, что взорвать их ни те, ни другие так и не успели.

Первый же день пребывания на новом месте принес нам неожиданное неприятное открытие – мы, люди, оказались не единственными живыми существами, населявшими казармы. Здесь были еще и клопы. Большие, заразы, редко когда доводилось таких видеть. По всей вероятности, они водились в этих местах еще с незапамятных времен и, конечно, очень обрадовались нашему появлению на «своей» территории. Все мы без исключения, невзирая на звания и награды, были безжалостно атакованы этими насекомыми, лишавшими нас покоя и сна. Придешь, бывало, после задания, на кровать плюхнешься… Буквально пару минут спустя они уже начинают по тебе ползать. И кусаются – будь здоров! Ну какой тут отдых! Крутишься, вертишься… Потом заснешь, конечно, усталость-то свое берет, но все равно приятного мало.

– Понятно, почему деревеньку эту Клопицами назвали, – шутили полковые острословы.

Стали держать совет, как оградить себя от посягательств этих назойливых паразитов. Кто-то предложил поставить возле кроватных ножек, по которым, как было замечено, взбираются наши мучители, баночки, наполненные керосином. Клопы, мол, его боятся и поэтому никак не смогут к нам приблизиться. Идея была встречена с энтузиазмом, ведь в той ситуации, в которой мы тогда оказались, побочный эффект в виде неприятного запаха керосина воспринимался нами как небольшое неудобство, к которому легко можно было привыкнуть.

Увы, данное мероприятие никакого успеха не имело. Клопы оказались намного сообразительнее, чем мы о них думали, и быстро адаптировались к новым условиям. Теперь они стали заползать на стены, потом – на потолок, а оттуда, выбрав позицию точно над кроватью, один за другим пикировать на лежавшего на ней человека. Причем совершенно не стесняясь светлого времени суток.

– Ничего, – утешали себя оптимисты, – фрицев они вон сколько времени грызли, а мы здесь явно недолго задержимся. Наши вон как быстро наступают!

Против этих разумных доводов возразить было нечего, но и дожидаться следующего перебазирования, ведя безо всякого преувеличения войну на два фронта, оказалось для нас совсем непростой задачей.

Когда очередной экипаж не возвращается из полета, поневоле задумываешься о своей дальнейшей судьбе. Должен сказать, невеселые мысли приходят тогда в голову. Иногда, бывает, такая апатия навалится, что кажется, ничто не способно вырвать сознание из замкнутого круга тягостных переживаний. Так тоскливо становится, что хоть на стену лезь…

Но давать волю своим чувствам никак нельзя – я ведь летчик, командир экипажа. Мои подчиненные должны верить в меня, поэтому у меня нет права впадать в отчаяние. Приходится брать себя в руки, предельным напряжением воли заставляя мысли переключиться на другой лад. Иначе – никак, верное самоубийство.

Вспоминаешь последнее свидание с любимой, ее глаза, полные чистого искреннего чувства, нежные слова, которыми мы обменялись с ней перед расставанием; или какую-либо забавную историю из кажущейся давно забытым сном мирной жизни, в основном из детства; или просто родные деревенские пейзажи. Глядишь, и улыбка на лице проскользнет, немного попозже и с друзьями поболтать захочется. Не сразу, конечно, но все-таки…

В те суровые годы в ходу у летчиков была следующая поговорка: «Сумел молодой экипаж вернуться домой из своих первых пяти вылетов, значит, есть шанс продержаться еще десять. Пережил и это – может, до тридцати повезет дотянуть, и лишь только тогда можно надеяться дожить до Победы». Иными словами, все, что не убивает, делает нас сильнее, то есть опытнее.

Но суровая реальность боевых действий никогда не дает почивать на лаврах и спустя совсем немного времени вновь испытывает вчерашних триумфаторов на прочность, не зная снисхождения ни к былым заслугам, ни к многообещающим перспективам. Жизнь военного летчика, эта тоненькая ниточка, связывающая прошлое с настоящим, может оборваться практически в любой момент. Каждое пройденное испытание дает лишь некоторую отсрочку, а затем все повторяется вновь и вновь…

Трагическая гибель Эрика Гептнера, одного из самых лучших летчиков полка, произвела на меня неизгладимое впечатление. Тем сильнее оно было, что все произошло на моих глазах…

…Гептнер был родом из обрусевших немцев, тех, что приехали в нашу страну еще в незапамятные екатерининские времена. Родился он в 1907 году и еще мальчишкой, как и многие его сверстники, неизлечимо «заболел» небом. Хоть Эрик и окончил Борисоглебскую школу военных пилотов, долго послужить в рядах ВВС ему не пришлось – непредсказуемая судьба занесла молодого летчика в полярную авиацию, где он накрепко сдружился с Иваном Шамановым.

Когда началась война, оба товарища тут же принялись бомбардировать начальство просьбами об отправке на фронт, на что с завидным постоянством получали неизменные отказы. Но, как я уже упоминал, Шаманову в начале 42-го удалось осуществить желаемое, а вот Гептнеру не везло – никак не хотело его начальство взять на себя ответственность дать рекомендацию в боевую авиацию этническому немцу. Это недоверие очень сильно ранило Эрика.

Неизвестно, сколько бы длились его мучения, если бы весной 43-го он не встретил на красноярском аэродроме Шаманова, прибывшего туда для получения новеньких «Бостонов». Гептнер поделился своей бедой с Иваном, и у того тут же созрело единственно верное решение – взять старого друга на борт своего самолета в качестве нелегального пассажира: «Главное – до Ленинграда добраться, а оттуда назад не отправят. Будешь воевать». Так Эрик оказался в 1-й эскадрилье 1-го Гвардейского минно-торпедного полка.

Летал он, надо сказать, изумительно, исполняя любой элемент пилотирования с филигранной точностью. Однажды Гептнер поспорил с кем-то из «стариков», что сможет так завести свою машину на посадку, что ее шасси коснутся земли в строго определенном месте. В качестве материального стимула выступала бутылка чистого медицинского спирта, столь дефицитного на фронте, но в данном случае это было далеко не главным – на кону стояла профессиональная репутация летчика. В нашей среде она являлась самой большой ценностью, которой мы обладали. Так что, раз уж сказал «смогу» – значит, докажи, что не впустую словами воздух сотрясал. Или быть тебе вечным объектом насмешек.

Посмотреть на ювелирную посадку Эрика собрались почти все, кто только мог, не исключая, конечно же, и молодежь. Все мы живо обсуждали предстоящее событие, эмоционально высказывая свои прогнозы. Одни с жаром доказывали, что Гептнер хоть и классный пилот, но выполнить подобный трюк ему не под силу. И не только ему. Даже Чкалов, утверждали скептики, не смог бы сделать это. Их оппоненты с ничуть не меньшим рвением убеждали собравшихся в том, что для такого опытного полярного летчика, каковым являлся Эрик, нет ничего невозможного. Правда, обе стороны сходились в одном принципиальном моменте – и те, и другие искренне желали ему успеха. И лишь Иван Шаманов сохранял олимпийское спокойствие – он прекрасно знал, на что способен его друг.

И вот самолет, ведомый Гептнером, заходит на посадку. Все замерли в ожидании, затаив дыхание. Машина, выпустив шасси, идет со снижением. Напряжение неумолимо нарастает. Сможет… Не сможет… Сейчас увидим… Сейчас…

Невозможно передать всеобщий восторг, охвативший нас в тот момент, когда шасси коснулись земли именно там, где и было оговорено перед взлетом. Ни дальше, ни ближе. «Молодец, Эрик!» – от избытка чувств выкрикнул кто-то. Мы радовались удаче бравого пилота ничуть не меньше, чем самые заядлые футбольные болельщики восторгаются победой своей команды в чемпионате страны…

Но что это… Вместо того чтобы, закончив пробег, отрулить к месту стоянки, Гептнер дает полный газ обоим моторам и вновь взмывает в небо. «Что же он собирается делать?» – безуспешно ломали мы головы. Долго ждать ответа нам не пришлось – вскоре Эрик вновь подводил свой самолет к началу взлетно-посадочной полосы. «Неужели повторить хочет…» – внезапно сверкнула догадка. И опять крылатая машина приземлилась на том же самом месте, безоговорочно доказав закономерность первого успеха пилота-виртуоза.

Тем не менее на боевые задания Гептнера не выпускали вплоть до самой осени 43-го. Все это время продолжалась тягомотина с легализацией его статуса в нашем полку. Да и соответствующие органы, как водится, проявляли повышенную бдительность. Но Борзову все-таки удалось отстоять для Эрика право защищать свою Родину.

Наконец все формальности были окончательно улажены, и экипаж Гептнера отправился в свой первый крейсерский полет. По всем расчетам, Эрик должен был приземлиться на своем аэродроме примерно через шесть часов после взлета, но прошел еще один час после окончания положенного срока, а его самолет все еще не возвращался…

Почему-то в мою память навсегда врезалась напряженная атмосфера, воцарившаяся тогда на КП. Командиры хранили гробовое молчание, но оно было весьма красноречивым. Никому не хотелось верить в гибель такого опытного пилота. Борзов, как и всегда в подобных случаях, нервно прохаживался из угла в угол, периодически выходя на улицу затянуться сигареткой, начштаба старательно делал вид, что поглощен изучением своих бумаг…

Наверное, добавляло переживаний и то, как может быть воспринято соответствующими органами исчезновение столь «неблагонадежного» летчика. Конечно, даже гипотетически предположить предательство со стороны Эрика никому в полку никогда не пришло бы в голову, но одно дело – боевые товарищи, а другое – работники СМЕРШ, в профессиональные обязанности которых входит подозрительное отношение ко всему и ко всем.

Минул еще час, и вдруг над аэродромом раздался рев моторов «Бостона». «Вернулся», – отлегло от сердца. Оказалось, Эрик, не желая «впустую» гонять свою машину, решил более детально обследовать районы наиболее вероятного появления противника, проходя над ними не один раз. Но враг ему тогда так и не встретился…

После возвращения из этого вылета Гептнера еще неделю продержали на земле, подвергнув дополнительным проверкам, после чего был вынесен окончательный вердикт: «Пусть летает». Так начался боевой путь Эрика. Надо сказать, что весь личный состав полка гордился не только его мастерским пилотированием и боевыми успехами. Нам было очень приятно, что плечом к плечу с представителями всех народов Советского Союза сражается наш, советский, немец-антифашист…

В ночь на 1 июля три экипажа (Гептнера, мой и, кажется, Преснякова) один за другим вылетели на «свободную охоту». Расстояние, немногим меньшее двухсот километров, отделявшее нас от перешейка между Чудским и Псковским озерами, преодолели без всяких затруднений минут за тридцать на экономичном режиме работы моторов – территория-то наша, так что опасности ждать неоткуда. Дальше – занятая врагом Эстония. Тут уж надо, вплотную прижавшись к земле, разогнать самолет до предельно возможной скорости, чтобы поскорее проскочить в Рижский залив южнее Пярну.

Прошло еще не более получаса, и мы уже летим над водой. Глаза до боли всматриваются в разрезающую морскую поверхность на две части сверкающую полосу, которую мы романтично прозвали «лунной дорожкой». Окажись на ней вражеское судно, и его черный силуэт может быть замечен с борта самолета. Конечно, шанс обнаружить неприятеля таким образом весьма невелик, но наш долг – максимально использовать и эту, пусть даже незначительную, но все-таки возможность.

Походили зигзагами по заливу туда-сюда – ничего. Даже самый захудалый транспортишка – и тот не попал в поле зрения.

– Ну и ладно, – объявляю свое решение экипажу, – в море потопаем. Там хоть что-нибудь да найдется. – И мысленно добавляю: «Если повезет, конечно».

Как это было уже много раз, на просторы Балтики выходим через Ирбенский пролив. Отчаянно впиваюсь взглядом в блестящий след, оставленный луной на морской глади, но пока безрезультатно.

Не без гордости отмечаю, что весьма неплохо научился держать самолет на небольшой высоте над морем. А поначалу так боязно было – вдруг настолько зазеваюсь, что не замечу, как в воду воткнусь. Ночь все-таки. Так тяжело было оторвать глаза от приборов… Теперь же отвлекаюсь на высотомер значительно реже. Набил руку…

И вдруг… Почти моментально из темноты выпрыгивают несколько характерных силуэтов. Конвой в кильватерном строю! Не успел я перевести дыхание, как, проскочив немного позади замыкающего корабля, потерял врага из вида.

Немцы также не успели должным образом среагировать на мое появление, поэтому в нашу сторону не было произведено ни единого выстрела. И сей факт я без преувеличения могу назвать своим огромным везением, ведь за те считаные мгновения, которые продолжался визуальный контакт с целью, мне удалось классифицировать входившие в состав конвоя корабли как два транспорта средних размеров, сопровождаемые эсминцем, сторожевым кораблем и еще парой тральщиков. Плотности их зенитного огня с лихвой хватило бы для того, чтобы с легкостью накрыть мой самолет метким залпом.

– Командир! – слышу резкий выкрик радиста. – Кто-то из наших попался!

«Гептнер! – сразу же пронеслась мысль. – Но как же так… Он ведь взлетал минут на пятнадцать раньше!» Но почему-то с первого мгновения я практически не сомневался в том, что это был именно Эрик.

Резко разворачиваю самолет. От увиденного меня моментально бросает в холод. Силуэты вражеских кораблей и судов, скрытые в ночной тьме, конечно же, совершенно не просматриваются. Но в этом нет никакой нужды. Их положение выдают тянущиеся словно из ниоткуда пунктиры трассеров, сходящиеся где-то посередине конвоя.

«Пристрелялись, сволочи!» – чуть было не сорвалось с моих губ. Ведь зенитчики, находящиеся на разных судах, зачастую ведут огонь несколько вразнобой – сказывается несогласованность определения прицельных данных. А здесь словно по заказу все бьют практически в одну точку.

В следующее мгновение как раз в том самом роковом месте пересечения трасс ярко вспыхнул огненный цветок. По инерции он еще некоторое время продолжал свое движение в прежнем направлении, но несколько секунд спустя начал терять высоту и вскоре исчез, поглощенный морской пучиной…

Ни с чем нельзя сравнить мучительное чувство, которое доводится переживать в те мгновения, когда на твоих глазах гибнут твои товарищи, а ты ничем не можешь им помочь… Ощущение собственного бессилия рвет душу в клочья, оставляя незаживающие раны, при одной лишь мысли о том, какие мучения предстоит пережить им в охваченном пламенем самолете, а затем в ледяной воде… Непроизвольно начинают подрагивать колени… «Хорошо, если экипажу посчастливилось погибнуть от осколков снарядов, взорвавшихся в кабине самолета… Дай бог, чтобы было именно так…»

Еще тяжелее сознавать, что в трагической гибели Гептнера есть изрядная доля моей вины. Ведь именно я заставил вражеских зенитчиков занять свои боевые позиции. Таким образом, все, что предназначалось мне, целиком и полностью досталось Эрику…

Первым моим побуждением было вернуться, чтобы атаковать злополучный конвой, ведь вновь отыскать его не составляло никакого труда… Но слишком велико оказалось деморализующее воздействие увиденного… Да и понимал прекрасно: этот отчаянный бросок – чистое самоубийство. Ведь враг находился в полной боевой готовности, прекрасно зная, что рядом находится еще один торпедоносец… «Но ведь я же должен… Должен…»

– Штурман, – мой голос прозвучал несколько хрипловато, выдавая следы все еще продолжавшейся внутренней борьбы, – отметь район и время…

Так и не смог я тогда заставить себя идти на верную смерть. Пришлось, выбравшись из Ирбенского пролива, поворачивать на юг, по направлению к Мемелю. Потрясенные пережитым, мы летели в абсолютном молчании. Никаких посторонних разговоров. Лишь штурман периодически сообщал о нашем местонахождении, корректируя направление полета. Той ночью нам так и не удалось обнаружить другую цель, поэтому пришлось возвращаться домой с торпедой.

После приземления мы со штурманом направились на КП. Наши угрюмые лица сразу же бросились в глаза командиру, но он, видимо, решив, что виной тому очередной безуспешный полет, миролюбиво произнес:

– Ну что, соколики, ничего не нашли… Бывает…

Немного собравшись с мыслями, я начал свой доклад. Конечно, делать окончательные выводы о том, кто именно был сбит над конвоем, было слишком рано. Хотелось верить, что этот самолет мог оказаться немецким ночным истребителем, увязавшимся за нами и по ошибке уничтоженным своими же зенитчиками. Поэтому о гибели Гептнера мы сказали лишь предположительно.

Что же касалось моего уклонения от боя, то здесь я так и доложил командиру:

– Попытку атаковать конвой посчитал невозможной.

Борзов, выбитый из колеи столь тяжелой новостью, молча кивнул головой и произнес:

– Хорошо, можешь идти…

…Но нашим надеждам не суждено было сбыться. Прошло немного времени, и стало окончательно ясно – Эрик Гептнер, мужественный человек, прекрасный летчик, преданный своей Родине, погиб в водах Ирбенского пролива…

Не ожидай нас возле КП полковой «ЗИЛ», рухнул бы я, наверное, безвольным мешком прямо у его дверей на землю и долго-долго лежал бы там, не имея сил подняться. В подобном же состоянии находились и мои товарищи по экипажу. Молча заняли мы свои места в автобусе и, не обронив за всю дорогу ни одного случайного слова, так и просидели почти без движения, целиком и полностью погруженные в свои тяжелые мысли.

Добравшись до своей кровати, я даже и не пытался снять с себя одежду – лишь расстегнул ремень и тут же неуклюже свалился прямо на одеяло. Но забыться сном так и не удалось, ведь стоило мне на мгновенье прикрыть глаза, как перед ними тут же возникало одно и то же видение – злосчастный залп корабельных зениток и камнем рухнувший вниз факел горящего самолета…

Немного времени спустя появилась и еще одна мысль, заставлявшая вновь и вновь возвращаться к трагическим событиям этого полета – разумно ли я поступил, не атаковав врага… Или все-таки струсил… И хотя никто ни разу не упрекнул меня в малодушии, сомнение довольно продолжительное время не давало мне покоя. С одной стороны, я знал, что наверняка бы погиб в этом бою, и скорее всего, не нанеся противнику никакого урона… Но ведь идет война, и если каждый солдат будет рассуждать подобным образом…

В общем, так и не смог я тогда дать себе исчерпывающий ответ на вопрос о том, что же руководило моими действиями – разум или страх… Сегодня же, когда память вновь возвращает меня к событиям тех дней, а опыт прожитых десятилетий позволяет мне оценивать свои поступки и мысли более взвешенно, прихожу к выводу – скорее всего, и то, и другое…