Сталиноморск. Апрель 1941 г.

Первым из гондолы выпрыгнул Тэдди – сразу же, едва только открылся люк, не дожидаясь трапа. Мягко, как барс, – Гурьев залюбовался: моя школа, – и выпрямился. И шагнул навстречу. Они обнялись.

– А поворотись-ка, – Гурьев взял Тэдди за плечи, действительно немного повернул. Форма капитана британских ВВС смотрелась на юноше бесподобно. Он был на несколько сантиметров ниже, но – очень, очень похоже стремительный, гибкий и сильный. Моя школа, снова подумал Гурьев. Моя, моя. – Я всё о тебе знаю, малыш. Всё-всё. Я горжусь тобой – больше всего на свете. Больше, чем всем остальным, что я когда-нибудь сделал.

Тэдди улыбнулся:

– Я старался. Где она?

– Ждёт. Иди, – он легонько подтолкнул его в сторону Даши.

Гурьев легко сделал вид, что не смотрит и не видит. А сам – смотрел. У него было целых три, а то и четыре минуты, пока подадут трап. Он увидел, как Тэдди качнулся – в тот самый миг, как в него угодила та самая, та самая улыбка. Вот так, подумал он, вот так, мой мальчик, вот так, малыш. Нету, нету у тебя этой закалки. Не то, что у меня. И это хорошо. Хорошо. Просто здорово.

И повернулся, – увидеть, как на русскую землю спускается она. Господи. Рэйчел.

– Здравствуй, – сказал он по-русски. – Здравствуй. Здравствуй, Даша.

– Здравствуй, – прошептала Даша, во все глаза рассматривая – незнакомую форму, какие-то ордена. И встретившись с ним взглядом, улыбнулась. – Видишь, я обещала тебя ждать. Я знала, что ты прилетишь. Потому что ты обещал. Здравствуй, Андрей.

– Разумеется, я прилетел, – он вздохнул и осторожно взял девушку за руку. – Я прилетел и хочу, чтобы ты мне всё-всё рассказала. Это очень важно. Ты даже не представляешь себе, насколько.

– Я знаю, – опять улыбнулась Даша, доверчиво и спокойно позволяя ему держать её руку. – Я знаю, Андрюша. Конечно, я всё тебе расскажу. А Рэйчел?

– Она сейчас спустится.

– Здорово. Идём, не будем им мешать. Я потом… Им надо обязательно побыть вдвоём сейчас – только вдвоём. Идём?

– Идём.

– Я очень о многом хотела тебе сказать, Джейк, – он видел, как дрожат её губы, и сердце его рванулось к ней впереди него самого. От желания схватить её, прижать к себе и целовать до потери сознания – её или своего – у него потемнело в глазах, но он знал – нельзя. Не сейчас. Сначала – пусть скажет. Она долго, невероятно долго готовилась – пусть скажет. Пять секунд – я могу подождать. – Я так мечтала об этом. Мечтала о том дне, когда, наконец, я смогу наговорить тебе кучу слов – о том, как я люблю тебя, как ненавижу, как сходила с ума от мыслей о тебе, как боялась тебя не увидеть – никогда больше, не посмотреть в твои глаза, Джейк. Пусть даже – в мёртвые твои глаза. О том, как я ненавижу твоего Варяга, твоего Сталина, как ревную тебя к России и женщинам, которых ты всё время спасаешь здесь, – но я ничего этого тебе не скажу. Я всё время помнила только одно: царь – это суд. Царская кровь – это право судить. Поэтому – слушай мой приговор, Джейк.

– Я выслушаю, – тихо ответил он и кивнул. – Выслушаю и подчинюсь. Каким бы он ни был.

– Я приговариваю тебя к жизни со мной.

– Хорошо.

– Пожизненно.

– Я согласен.

– До самой смерти – твоей или моей.

– Отлично.

– Без права апелляции, Джейк.

– Я всегда мечтал о том дне, когда наступит торжество суда и закона. Что могу я добавить ещё? Здравствуй, моя Рэйчел, – он шагнул к ней и таким до боли знакомым ей движением – одним, стремительным движением – обнял, прижал к себе. И, чувствуя, как тает внутри неё комок ископаемого льда, Рэйчел совсем близко увидела его нестерпимо сияющие серебром глаза: – Здравствуй, певчая моя птичка. Здравствуй, родная моя девочка. Здравствуй, единственная моя. Здравствуй, моя тёпа-растрёпа.

– Я сойду с ума, – проговорила она, всё ещё задыхаясь, после того, как закончился поцелуй, длившийся целую вечность. – У тебя даже вкус губ изменился. Ты несносен, несносен. Совершенно несносен. Я хочу видеть всех этих людей, которые отобрали тебя у меня. Я хочу видеть их глаза. Я хочу посмотреть им в глаза, спросить их: как вам удалось?! Я хочу знать всё, что было с тобой за эти годы. Всё, слышишь меня, чудовище?!

– Да, – он вздохнул. – Это непросто.

– С чего мы начнём? – прищурилась Рэйчел.

– Со школы. Крепость ты уже видишь, – он повёл рукой вокруг себя. – А там – посмотрим. Я подготовился, – он улыбнулся.

– А где дети? – Рэйчел, немного придя в себя, с беспокойством оглянулась вокруг.

– Дети ушли, – улыбаясь, ответил Гурьев.

– Как… ушли?!

– Обыкновенно, – пожал он плечами. – Обыкновенно, родная, как это случается повсюду, изо дня в день. Мальчик берёт за руку девочку, а девочка – мальчика. И они уходят, уходят – на берег тёплого моря, говорить обо всём на свете, смотреть друг другу в глаза. А потом, когда рухнет на землю южная ночь – почти мгновенно, без сумерек – они будут целоваться до умопомрачения, понимая, что созданы друг для друга. В общем, всё очень, очень обыкновенно. Как всегда.

– Боже мой, это ты, ты… Ты! Ты! Это же…

– Немыслимо.

– Прекрати. Ты, ты всё это устроил.

– Ничего я не строил. Вообще ничего. О письме она ничего не сказала. Не обмолвилась ни единым словом. Я не знал – ничего. Разведчица. Как и Варяг.

– Мужчины, – вздохнула Рэйчел. – Мужчины. Мужчины и дети. Какой ужас. Что же из всего этого будет?!

Восьмиклассники сдавали нормы по бегу на сто метров. Шульгин, увидев приближающуюся пару, присвистнул и махнул детям рукой, – всё. Какие занятия?!

Гурьев увидел, как дети, остановившись, посмотрели на них – и заскакали на месте, замахали руками. Он улыбнулся, махнул в ответ – и услышал радостный вопль:

– Уррра-а-а-а!!! Уррра-а-а-а!!! К Гуру жена приехала!!! Из Англии!!!

Всё разболтала, подумал он немного грустно. Всё разболтала, романтическая дурёха. Ах, как всё это не вовремя.

– Это… что такое? – растерянно спросила Рэйчел, неудержимо краснея. – Кто… Кто им такое сказал?

– Ах, да, – Гурьев сделал вид, что спохватился и в панике захлопал себя по карманам. – Вот.

Он достал кольцо и, взяв её руку, – она даже не поняла ещё, что произойдёт сейчас – надел его на палец Рэйчел. Оно оказалось точно впору – по тому самому безымянному пальцу правой руки, с еле заметным шрамиком у самого суставчика, на средней фаланге. У мамы тоже были маленькие руки, подумал Гурьев.

– Прости меня, – тихо произнёс он. – Прости. Платья не будет. Аналоя – не будет. Больше – сейчас – ничего не будет. В общем-то, у меня ничего больше нет, Рэйчел. Только это. Я очень тебя люблю. Пожалуйста, Рэйчел. Я больше не могу. Будь моей женой.

Она кивнула, и Гурьев увидел, как задрожало её горлышко. Она посмотрела на кольцо, на Гурьева – и улыбнулась:

– Я прощаю тебя, Джейк. Боже, какое чудо! Ты всё-таки его нашёл. Я прощаю, прощаю тебя. Прощаю. Но не помилую. Приговор остаётся в силе.

– Хорошо. А теперь – поцелуй меня. Пожалуйста, поцелуй меня, Рэйчел.

– Дети, – она в притворном ужасе, расширив глаза, указала на школу, все окна которой были залеплены сияющими детскими мордашками. – Дети. Это немыслимо.

– Пусть, – проговорил Гурьев, привлекая Рэйчел к себе. – Сегодня всё можно. Всем.

– Ты разгильдяй. Ты даже не можешь сделать предложение – как следует. Ты…

– А разве мы проходили это на наших уроках?! – удивился Гурьев, беря в ладони её лицо.

Ой, подумал в благоговейном ужасе Шугаев, глядя на входящих во двор синагоги Гурьева и молодую женщину в чём-то таком, чему Шугаев даже не мог придумать названия. Царица небесная. От неё исходило самое настоящее сияние, – такое, что старший лейтенант зажмурился. Это ж она. Ой. А у меня подворотничок со вчерашнего не менянный. Ой, забегался… Прибьёт Яков Кириллович, как есть, за внешний вид прибьёт. Так я ж по уставу…

– А вы что тут делаете, Анатолий? – удивился Гурьев.

– Так у меня вопросов парочка к гражданину… к товарищу Зильберу, – поправился Шугаев, изо всех сил стараясь отвести глаза от улыбки Рэйчел и рассматривая её при этом с таким любопытством, что просто невозможно было не улыбнуться. – Здрассьте.

– Познакомьтесь, Анатолий, – улыбнулся и Гурьев тоже. – Это графиня Дэйнборо, полномочный представитель британских и международных деловых кругов и личный посланник его величества короля Великобритании Эдуарда Восьмого. Приехала взглянуть одним глазком на то, как мы тут с вами справляемся. Её светлость отзывается на воинское звание «миледи», потому что на самом деле терпеть не может всяческих дурацких церемоний. А это, Рэйчел, – Анатолий Шугаев, начальник городского управления государственной безопасности, очень ответственный и серьёзный молодой человек. Несмотря на юный возраст. За что мы все его очень любим.

– Здравствуйте, Анатолий, – Рэйчел протянула ему руку. – Очень рада знакомству. Не обращайте внимания, Джейк, как всегда, над всеми посмеивается. Просто Рэйчел. Или, раз уж у вас тут все обращаются друг к другу по имени-отчеству – Рахиль Вениаминовна. Анатолий – как дальше?

– Ва… Ва… Варламович, – прошептал совершенно раздавленный Шугаев – и Рахилью, и Вениаминовной, и тем, что эти двое – ну, в общем, любому дураку всё понятно, а ещё и тем, что, оказывается, полномочный представитель буржуев и личный посланник самого главного мирового буржуя – английского короля – говорит по-русски бегло и чисто, хотя и чуточку излишне стерильно, как самая настоящая царица небесная, – почему-то Шугаев был уверен, что царица небесная вот так именно и должна разговаривать, – и перевёл на Гурьева умоляющий взгляд.

Вот это ты ему врезала, почти отстранённо подумал Гурьев. Рахиль, да ещё и не так себе, а – Вениаминовна. Вот это да. Смешно. Обхохочешься. Господи, Рэйчел, девочка моя, что же ты такое творишь.

– Чудесно, – просияла Рэйчел. – Вам очень пошёл бы гражданский костюм, Анатолий Варламович. Тёмно-серый или тёмно-синий, можно – в мелкую полоску. А то в этой форме вы выглядите уж слишком неприступным. Джейк, а в министерстве обороны есть хоть один толковый конструктор одежды? Это же немыслимо!

– Нет, Рэйчел, – вздохнул Гурьев. – До этого у нас ещё не дошли руки. Слишком много всего остального.

– Ладно, я займусь этим, – решительно заявила она. – Военная форма – это ужасно, просто ужасно важно. А вот это – зелёный верх, синий низ – это что, вообще, такое?!

– Успокойся, родная, – Гурьев посмотрел на несчастного старлея и, кажется, подмигнул ему. – Я думаю, сейчас товарищ Шугаев просто обалдеет от твоего натиска. Если уже не обалдел. И не называй меня при товарище Шугаеве Джейком – он и так уже думает неведомо что. Так, Анатолий?

– Никак нет, Яков Кириллович! – отрапортовал Шугаев, вскидывая руку к фуражке. Вот это да! Эк он с ней: на ты, родная – с ней, с буржуйкой такой, прямо страшно, – но ведь за рубежом-то они все – буржуи? А она – графиня, но всё равно же наша, за нас, за блок коммунистов и беспартийных, за товарища Сталина, за Советский Союз – потому что – Яков Кириллович? Толстой – красный граф, а она – красная графиня? Шугаев чувствовал, что запутывается уже совершенно бесповоротно. – Я… Это… То есть… Очень приятно. Ра… Рахиль Вениаминовна.

– Нам тоже, – невозмутимо кивнул Гурьев. – Вам доложили о визите?

– Так точно. Так я же… вы же курируете, Яков Кириллович.

Это немыслимо, подумала Рэйчел. Этот мужчина творит всё, что хочет. Даже здесь!

– И что вы тут делаете, Анатолий? Я же вам объяснял, вы не мальчик и не должны ни за кем бегать. К вам все придут, и вы со всеми вежливо и уважительно побеседуете.

– Так ведь товарищ Зильбер, – засмущался Шугаев. – Пожилой человек, неудобно. И товарищ Крупнер… А там эта, как её, – молитва, в общем. Ничего, я подожду. И чего молятся? Бога-то нет, это ж – совершенно понятное дело, – он снова посмотрел на улыбающуюся царицу небесную, и решил: надо непременно уточнить у Якова Кирилловича этот важный вопрос. – Да, пускай. Ваши же люди, Яков Кириллович. Что ж я, зверь какой?!

– Ничего, ничего, – приободрил его Гурьев. – Вы, разумеется, не зверь, Анатолий. Вы – государственный человек, и дела у вас – государственные. И товарищ Зильбер, и товарищ Крупнер прекрасно всё понимают. А возраст – это ничего. Иногда полезно даже пожилому человеку прогуляться. Вы квартиру для бесед присмотрели, как я вам говорил?

– Так точно, присмотрел, Яков Кириллович. Уже оборудовано всё, как вы инструктировали.

– Вот и отлично. А то, если все начнут в управление туда-сюда шастать, действительно получится неудобно. Я передам Ицхоку Абрамовичу, что вы хотели его видеть, он вам позвонит. Договорились?

– Так точно! Разрешите идти?

– Да что я вам, генеральный комиссар госбезопасности?! Мы с вами боевые товарищи, а не так точно извольте доложить. Тем более, я – можно сказать, в отпуске по личным обстоятельствам. Как там Людмила Архиповна? Всё штатно?

– Ага, – вздохнул Шугаев и покраснел. И опять посмотрел на Рэйчел: – Доктор сказал – в госпиталь, на это, как его, сохранение. Недели две, говорит. Может, даже меньше.

– Ну, вот. А вы – бегаете, – нахмурился Гурьев. – Идите лучше, с ней посидите лишний часик. Это очень важно. А с товарищами успеете побеседовать. Всё, всё. Идите.

– Есть, – козырнул Шугаев. – Есть посидеть. До свидания, Ра… Рахиль Вениаминовна.

– До свидания, Анатолий Варламович, – Рэйчел снова протянула ему ладонь. – Наверное, ваша жена ужасно вами гордится: такой молодой, и уже – орденоносец. Это, кажется, «Красная Звезда»? За тех самых негодяев?

Во, решил Шугаев, точно – она. Царица небесная. Всё знает. Даже ордена знает, как называются. Ну, Яков Кириллович…

– Так точно, – смущённо подтвердил он, пожимая её руку. – Скажете тоже – гордится. Обыкновенное дело, работа у нас такая. Это всё Яков Кириллович.

– Я знаю, знаю, – кивнула Рэйчел. – Вы, Анатолий Варламович, не бегите исполнять приказание, а зайдите на рынок и купите немного фруктов. Тут ведь есть рынок? И фрукты?

– А как же, – почему-то с гордостью, непонятной себе самому, сказал Шугаев. – Есть. Не хуже, чем у людей. Частнособственнические инстинкты, конечно. Но государство же не может везде успеть, да и не нужно этого, другие задачи есть, поважнее. Так ведь, Яков Кириллович?

– Совершенно верно, Анатолий, именно так. Вижу, вы внимательно меня слушаете, это радует. Ну, всего хорошего, – он тоже пожал Шугаеву руку и, проводив взглядом ладную коренастую фигуру старшего лейтенанта, повернулся к Рэйчел. Глаза его смеялись, хотя лицо оставалось серьёзным: – Ты что-то хотела спросить?

– Какой милый, чистый, наивный мальчик, – вздохнула Рэйчел. – А почему они все так на меня смотрят?!

– Они просто знают, что ты – моя Рэйчел.

– Тогда – пускай, – милостиво разрешила она.

И, взяв Гурьева обеими руками за локоть, прижалась щекой к его плечу.

Дети вернулись засветло – всё-таки дисциплинку понимают, что одна, что другой, с почти садистским удовольствием подумал Гурьев, глядя на Дашу с Андреем. Прозрачные от счастья, с перевёрнутыми внутрь глазами они, казалось, напрочь забыли, что руки существуют ещё для чего-нибудь, кроме того, чтобы держаться ими друг за друга. Тихо поздоровавшись, дети безразлично поковырялись в тарелках, чем, кажется, обидели чуть не до слёз Веру, которая ради таких гостей просто сама себя превзошла, тихо встали, тихо пробормотали хором «спасибо», снова соединили разомкнутые руки и тихо ушли – встали на балконе, опоясывающем весь второй этаж огромного дома-дворца, выстроенного с фантастической скоростью внутри крепости, почти пока нежилого – четыре комнаты из ста шестнадцати занимали Чердынцевы, одну – Тимирёва, а две, в противоположном крыле – Гурьев, под спальню и кабинет. Встали – и остальной мир для них выключился, прекратил своё существование.

– Первую девочку я у них заберу, – заявила Рэйчел, проводив глазами детей и убедившись, что они её не слышат. – Первую девочку – мне.

– Это ещё зачем?! – подозрительно уставился на неё Гурьев.

– Старшему Виндзору.

– Ну, не знаю, не знаю, – Гурьев с сомнением покачал головой. – Если это будет второе дивушко, не завидую я вам – ни тебе, ни Виндзору. Да и Виндзор ещё неизвестно, что получится за фрукт – может, заартачится.

– Кто заартачится?! – изумилась Рэйчел. – Виндзор? Заартачится?! У меня?!?

Чердынцев, который до этого всю дорогу корчился, краснел, подкашливал и чесал нос, с грохотом выскочил из-за стола и куда-то умчался.

– Миша! – укоризненно воскликнула Вера ему вслед и всплеснула руками, умоляюще поглядев на Гурьева и Рэйчел: – Ну, что ж такое… Хуже маленького.

– Ничего, Веруша, ничего, – философски заметил Гурьев. – Это, можно сказать, типичная отцовская реакция. Посмотришь, что будет, когда Катя заневестится. Тут хоть будущий зять, в общем, самым строгим критериям соответствует. Иди, адмиральша, вправляй своему адмиралу мозги на место. Это ещё только начало. Справишься?

– Справлюсь, Яшенька, – улыбнулась Вера и тоже поднялась.

Он посмотрел на Рэйчел и тоже улыбнулся. Скоро, совсем скоро, подумал он. Я и она. И никого больше.

Когда пламя, гудевшее в них обоих, – столько лет, столько лет, – нет, не погасло, он уже знал, что оно не погаснет, наверное, вообще никогда, ни в жизни, ни после жизни, – чуть-чуть поутихло, сделавшись из обжигающего – ровно горячим, – Гурьев, обернув вокруг бёдер полотенце, встал у окна, узкого, похожего на бойницу, придававшему комнате облик покоев средневекового замка. Достал папиросу, но курить не стал, – медленно проворачивал её между пальцев, вдыхая запах ароматного табака, и смотрел на спящую Рэйчел. Она пошевелилась, подтянув к себе простыню, и вдруг тихо спросила:

– Ты уверен? Уверен, что всё получится?

– Нет, – так же тихо ответил он, с грустью подумав – я так заморозил себя, что разучился чувствовать, спит она, родная моя девочка, или просто ровненько дышит. – Нет, родная, я ни в чём не уверен. Но и отступать мы не можем – вперёд, только вперёд.

– О, Джейк. О, Джейк, о, мой Боже, мой Боже, какая война, какая же страшная это война… А дети?!

– Дети как дети, – он усмехнулся и повторил: – Дети как дети.

– Я больше не могу, Джейк. Я хочу ребёнка – мне уже тридцать три…

– Ещё нет «трёх», только «два». После войны. Я обещаю: здесь и сейчас, обещаю – после войны. И никаких «если».

– Даёшь мне слово? Твоё слово?

– Да.

– Дай мне слово, что все останутся живы.

– Нет. Такого слова я дать тебе не могу. Могу лишь пообещать – я постараюсь.

– Когда мы едем?

– Дней через десять. Пусть дети хотя бы немного придут в себя.

– Не могу поверить, будто ты этого не предвидел, – Рэйчел улыбнулась и приподнялась на локте, чтобы было удобнее смотреть на него. Как сильно он изменился за эти пять с половиной лет, промелькнуло у неё в голове. Постарел? Нет, нет – разве можно сказать такое, – о мужчине, которому только что исполнилось тридцать?! Нет. Это что-то другое. Мы станем сталью и бронёй, чтоб нашу боль переупрямить, – вот что это такое. Стихи?! Боже мой, да откуда же это?! – Предвидел?

– Разве можно такое предвидеть?! О таком можно только мечтать. Я и мечтал – с той самой минуты, как увидел эту девочку, Рэйчел.

– Джейк…

– Что?

– Я смотрела на Верочку – и думала: Боже мой. Сколько женщин на этой земле молятся на тебя. Как она. Как я…

– Прости. Я не могу по-другому.

– Я знаю, Джейк. Я совсем не ревную. Ничуть, совершенно. Я просто не нахожу слов – как передать тебе, что я чувствую?!

– Я знаю, что ты чувствуешь, Рэйчел, – он отшвырнул папиросу и шагнул к ней. – Я знаю, я знаю, родная моя, я всё знаю. Я люблю тебя, Рэйчел. Нигде, никого, никогда, – помнишь?!