Сталиноморск. Март 1941 г.

Гурьев, наклонив голову к левому плечу, смотрел на Дашу. И улыбался.

– Что?

– Дивушко ты, – он вздохнул. Такое ощущение, будто я нахожусь прямо на острие бойка, который вот-вот врежется в капсюль, подумал Гурьев. Такое ощущение, что мне это даже нравится. – Настоящее дивушко. Высочайшей, чистейшей пробы. И как же тебя угораздило?

– Что? – краснея, спросила девушка. – Что-нибудь случилось?

– Ага, – кивнул Гурьев. – Дашенька, а ты такие слова знаешь: политика, стратегия, равновесие сил, баланс интересов? Международные отношения? Война?

– Да.

– Считаешь, что это всё выеденного яйца не стоит – лишь бы миленький Гур мог обнимать свою ненаглядную Рэйчел?

– Да. Считаю. – Даша уже поняла: он знает. Сейчас начнётся… Ну и пусть. Ну и пусть! Я за него тоже отвечаю, – значит, имею право!

– Надо же, – снова вздохнул Гурьев. И положил перед ней на стол узкий, длинный конверт: – А ведь может оказаться, что ты, как это ни странно, права. Читай. Я не знаю, что там написано, и мне самому просто до ужаса любопытно.

Даша, быстро моргая, чтобы не позволить слезам брызнуть из глаз, схватила конверт, вынула и развернула письмо.

«Здравствуй, Даша!

Я не смею обратиться к тебе «дорогая», хотя в Англии такое обращение в письме ни к чему не обязывает. Но я пишу это письмо по-русски и знаю, что по-русски это звучит совсем иначе. Я очень хотел бы назвать тебя своей дорогой Дашей, но пока ты сама не разрешишь мне так обратиться к тебе, я не стану этого делать.

Боюсь, мне не под силу выразить на бумаге те чувства, которые я испытал, получив и прочитав твоё письмо. Когда я дочитал его до половины, я понял, что очень хочу познакомиться с тобой. Прочтя в нём последнее слово, я понял, что хочу этого больше всего на свете. Обещаю тебе: я сделаю всё, что могу и что должен, чтобы Рэйчел и Гур смогли соединиться.

К сожалению, я пока не могу послать тебе свою фотографию – да это и не обязательно: я совершенно обыкновенный, внешне ничем не примечательный человек. Когда-то я хотел быть таким же большим и красивым, как Гур, но сейчас понимаю, насколько это неважно. Хочу только сказать тебе, что никогда в жизни не только не встречал, но даже не видел такой красивой девушки, как ты, и ни одна девушка никогда не писала и не говорила мне таких слов. И за них, за эти слова, за то, что они адресованы мне, я бесконечно тебе благодарен. Пусть это и случилось не из-за меня, а из-за Гура, – всё равно, это случилось, и это замечательно. Я надеюсь и верю, что когда-нибудь стану их достоин.

Признаться честно, я не умею писать длинные письма. Хочу сказать тебе только, что многое, очень многое в нашей жизни изменилось после твоего письма, – и в моей жизни, и в жизни Рэйчел, и, вероятно, изменится вскоре ещё сильнее. Больше я пока ничего не могу сказать тебе – я догадываюсь, ты хорошо понимаешь, что такое военная тайна. Я с радостью, гордостью и восхищением принимаю твоё предложение – и ты, конечно, права: когда бы это не произошло, война непременно закончится нашей победой, а мы с тобой обязательно встретимся.

Твой Андрей».

– Андрей, – прошептала девушка, поднимая на Гурьев сияющие глаза. – Видишь! Ты видишь?! Он мне написал! Я знала. Я знала, что он – такой. Настоящий друг – и всё понимает.

– Я бы очень сильно удивился, если бы он поступил иначе, – тихо проговорил Гурьев. – Ну, и кашу же ты заварила, дивушко. Такую кашу – просто ни в сказке сказать, ни пером описать.

– Какую кашу?!

– Надо подготовиться к их приезду.

– Гур…

– Я до сих пор теряюсь в догадках, – как Надежде удалось уговорить Городецкого. Ну, они ещё оба своё…

– Гур! Они приедут?! Вместе?!?

– Видишь ли, какое дело, Дашенька, – ласково произнёс Гурьев. – Я, конечно, бронепоезд. Но я передвигаюсь всё-таки по рельсам. А Тэдди… Андрей – он тоже бронепоезд, но летающий. И я совершенно не понимаю, что – а, главное, как – ты собираешься со всем этим делать.

Назад: Мероув Парк. Февраль 1941 г.

Дальше: Сталиноморск. Апрель 1941 г.