Глава 20
Как Герефорд и предполагал, война не закончилась под Фретевалем. Из-под Вандома Филипп-Август бежал в Париж, откуда вскоре вернулся в Мэн с новой армией. Несмотря на явное преимущество Плантагенета, Капетинг не собирался сдаваться. Он понимал, что, если сдастся, потеряет все, что у него есть. От его королевства и так-то осталась лишь половина, а если сравнить с королевством Карла Великого, сына Пиппипа, то и вовсе непонятно, смеяться или плакать. Филиппа-Августа терзала зависть к кузену, которого он был готов убить собственными руками… Или подослать наемных убийц.
Но о Львином Сердце болтали, будто ему служат колдуны, хранящие его от любого врага, да и сам сын Альенор Аквитанской имеет в своих жилах каплю дьявольской крови. Посмотришь, как ему везет, и поверишь, — так думал французский король.
Война тянулась, как шерстяная нить с прялки мастерицы. Зимой драться было не принято — неудобно, холодно, солдаты вязнут в грязи, а то и в снегу (хоть и редко), припасы подвозят нерегулярно, и сеньоры в самый ответственный момент имеют все шансы остаться без каплунов или хорошего вина. Подобные лишения были чересчур обременительны даже для привычных к походам графов и герцогов.
Так что по традиции зимой от военных действий отдыхали не только солдаты и сеньоры, но и крестьяне. Последние затворялись в своих хижинах, почти невидимых на буро-черном фоне голых стволов и размокшей земли. После сбора податей у крестьян оставалось так мало зерна, что весной они выбирались на свои пашни едва живыми, слабыми, как дети. Зачастую крестьянская семья выживала лишь благодаря молоку своей коровы или паре-тройке овечек, мясо которых растягивали чуть ли не на всю зиму. Вот почему так важно было прятать скот от чужих глаз.
Дик мотался с королем от Руана до Бордо, от Нормандии до Гаскони, одну зиму провел с ним в Мэне, в Майене, другую — в Нормандии. Время бежало с такой стремительностью, что некогда было вздохнуть. Всего пару раз за зиму ему удавалось выпросить у государя отпуск (король каждый раз с огромной неохотой позволял ему отлучаться). Тогда, прихватив Серпиану и ее телохранителя, рыцарь-маг несся проверять состояние дел в мире Живого Изумруда (так он называл про себя родной мир жены). Там, слава богу, все шло благополучно. То и дело Дик порывался оставить жену в ее благоустроенных владениях, но всякий раз натыкался на категорическое нежелание. Приходилось снова брать ее с собой во Францию.
В октябре 1196 года в Турене сестра короля Английского сочеталась браком с Раймоном VI, новоявленным графом Тулузским. Венценосный брат, конечно, присутствовал на свадьбе (ему надо было договориться с зятем о военной поддержке, и это было во сто крат важнее устройства судьбы сестры), а вместе с ним был и Герефорд. Иоанна Английская была почти красива в роскошном бледно-лиловом платье и длинном белом покрывале на голове. Стоя у алтаря, она оглянулась, заметила Дика и слегка улыбнулась ему — это было заметно даже сквозь вуаль. Никаких толков возникнуть не могло, потому что рыцарь-маг стоял рядом с королем, и улыбку Иоанны придворные могли адресовать Ричарду.
Но чуткая Серпиана, которая почему-то предпочла присутствовать на бракосочетании, поняла, на кого посмотрела принцесса.
— У тебя с ней все-таки что-то было, — пробормотала она сердито. — Ну, скажешь, нет?
— С кем — с «ней»?
— С Иоаиной.
— Конечно, нет. Она же принцесса.
— Ну и что? Принцессы что — не женщины?
— Принцесса — титул, который, по зрелом размышлении, способен меня остановить.
— Только титул? А как же чувство?
— Я уже говорил, кого люблю. Если ты мне не веришь, ничего не могу поделать.
— Так не было?
— Не было.
— Не было?
— Не было.
— Кто вас, мужиков, знает, — проворчала она, остывая.
И на второй мягкий взгляд принцессы (впрочем, теперь графини), брошенный на ее мужа, уже не отреагировала.
Впрочем, как взгляды невесты останавливались где угодно, только не на женихе, так и граф Раймон избегал смотреть на Иоанну, хотя именно сейчас клялся ей в вечной верности. То была клятва из тех, которые произносящий даже не предполагает соблюдать. Вся французская знать была наслышана о многочисленных любовницах тулузского графа. Как известно, семья отдельно, а радости жизни отдельно; любвеобильность мужчины никогда не считалась пороком. Так, естественное свойство натуры, с которым можно и нужно мириться, в мире, где правят мужчины.
Конечно, было все — и пир, и дары мужа жене, и танцы, и выступления трубадуров и акробатов. Кроме того, устроили турнир, где рыцари и дамы щеголяли в таких роскошных одеждах, что на их фоне молодая супруга ничем не выделялась. Но главным во всех этих празднествах был договор Ричарда и Раймона. Граф не прочь был поменять сюзерена, если это сулило выгоду, а король Англии щедро осыпал зятя подарками. Изрядный кусок земли переходил от французского королевства к Англии. Конечно, формально Тулуза оставалась вассалом короля Франции. Но кого интересует формальный аспект? Главное — действительное положение вещей.
Каждый из присутствующих на свадьбе кожей чувствовал, что Филиппу-Августу очень скоро станет совсем несладко.
Дела Капетинга и в самом деле шли плохо, а вот к Плантагенету, словно в компенсацию за плен и испытания, жизнь разом повернулась лицом. Еще в самом начале 1195 года стало известно, что Леопольд Австрийский, как раз и захвативший некогда Ричарда Львиное Сердце в плен, при смерти. Известие несколько запоздало: когда король Английский узнал, что его злейший враг умирает от гангрены, Леопольда уже похоронили. Герцог был еще довольно молод и, конечно, не собирался умирать так скоро.
Но человек предполагает, а располагает все же Бог. Австрийский властитель, развлекаясь на игрищах, умудрился сломать ногу. Вскоре омертвевшую конечность пришлось отрезать, но было поздно. Начавшееся заражение крови уже ничем невозможно было остановить.
В ставке Плантагенета смерть герцога отметили небольшим пиром с большим количеством вина. Этот жест показался Герефорду кощунством, и он с трудом, но исхитрился избежать участия в этом праздновании чужой несчастной и мучительной смерти. Тот вечер они с Серпианой провели вместе — целовались, не слушая пьяных криков и смеха, доносящихся из закрытого пиршественного зала.
А чуть больше чем через два с половиной года — в сентябре 1197-го — в Мессине скончался Генрих VI, император Священной Римской империи. До последних мгновений жизни он рвался к освободившемуся престолу Двух Сицилии. Ему казалось, что чем ближе он будет находиться к столице королевства, тем скорее и вернее завладеет им. После смерти Танкреда претендентов на трон было предостаточно. Генрих умер, так и не осуществив свою мечту.
— Не пошло на пользу вероломство, — злорадно пробормотал Ричард, услышав об этом.
Дику оставалось лишь мысленно усмехаться забывчивости своего батюшки. Когда Ричарду было выгодно не помнить, что при случае он всегда готов был поступить с собратом-королем так же, как с ним самим поступил император, он это забывал.
Но гибель Генриха имела и другие последствия, совершенно неожиданные для английского короля. Пока Ричард находился в плену, император боялся и побега, и попыток освобождения, а потому то и дело перемещал своего узника из Дюренштайна в Охзенфурт, из Шпейера в Гагенау и обратно в Дюренштайн. Стоило только куда-нибудь перевезти Плантагенета, как со всей округи съезжалась знать — посмотреть на легендарного короля-рыцаря, воителя с крестом на плаще, который почти — ну вот почти — освободил Гроб Господень. Скучающий Ричард как раз в то время был превосходным собеседником и на гостей производил наилучшее впечатление.
Теперь, как только освободился трон Священной Римской империи, который был не наследным, а выборным, Филипп Гогенштауфен, брат покойного Генриха, тут же предложил свою кандидатуру. Но на него немецкие князья посмотрели весьма сдержанно. Он не нравился им, и видеть его на троне они не хотели. Еще свежа была память о Барбароссе, несомненно, пользовавшемся огромным уважением и признанием, но в то же время представлявшем собой изрядное бремя. Фридриха приходилось снабжать деньгами, и немалыми.
Сын отставал от отца по способностям, но по аппетитам, пожалуй, даже опережал. Римская империя устала от него и, приписав его недостатки всему роду Гогенштауфенов, намекнула Филиппу Швабскому, что у того нет шансов.
Зато князья вспомнили о Ричарде. Его победоносное шествие по Франции, заставившее королевство сжаться до размеров более или менее крупного герцогства, поразило воображение большинства, не способного одерживать такие же впечатляющие победы. Пока у Ричарда были деньги, он мог поражать окружающих еще и не такими подвигами — ведь у него хватало золота и на наемников, и на подарки, и на съестное, чтобы кормить свою армию.
Зимой к королю Английскому явилась депутация германских сеньоров с предложением принять императорскую корону. Сюрприз был неожиданным, но очень приятным. Слушая своего секретаря, который неплохо знал немецкий язык, а потому переводил слова князей, он вспоминал отца. Нежных отношений между Генрихом II и Ричардом не было никогда, но мечту венценосного батюшки сын помнил. Генрих, чувствующий себя на троне Англии ненадежно, мечтал об императорской короне. И вот теперь… На расстоянии вытянутой руки…
Нет, он не хотел в Германию. Он любил Францию, любил Анжу и Пуату и не желал менять свои тамошние резиденции на германские замки… Германские замки… Ричарда слегка передернуло. До смертного часа ему предстояло вспоминать свое невольное знакомство с германскими замками — Дюренштайн, Охзенфурт, Гагенау… Ну нет. Львиное Сердце чувствовал, что, если согласится править в Священной Римской империи, будет постоянно ощущать себя наполовину пленником. Кроме того, о князьях Германии говорили однозначно — они слишком свободолюбивы. Справиться с ними будет сложно.
Но самое главное — если он согласится на Германию и Италию, Англию и все французские лены придется оставить Иоанну. Эта мысль очень не понравилась Ричарду. Из любви к матери он якобы принял ее точку зрения и поверил, будто младший братец не понимал, что делает… Хорош малыш. Почти тридцать лет. Что ж, ради благородной Альенор Аквитанской, воплощенного Ричардова идеала женщины (что не мешало ему, посмотрев на матушку, лишний раз решать для себя — женщину надо держать подальше от государственных дел), король не казнил брата и не заточил его в темницу.
Но и к кормушке пускать не собирался. И дарить вожделенное королевство — тоже. Стискивая зубы, он обещал себе пережить младшего братца, чтобы хоть таким образом натянуть ему нос.
И отказался от императорской короны.
Но и возможность подгрести под себя империю решил не терять. Вместо себя он предложил князьям короновать своего племянника, Оттона Браунш-вейгского, сына Матильды Английской, старшей сестры Ричарда, и Генриха Льва. Молодой человек был бойким, сообразительным и прекрасно владел мечом. На престол Англии он не имел особых прав, поэтому за наследство не грызся и с дядюшкой пребывал в наилучших отношениях. В какой-то момент Плантагенет даже подумывал сделать Оттона своим наследником, раз уж младший брат ведет себя плохо, а Артур Бретонский, сын старшего брата, не пользуется любовью английских и французских подданных Ричарда Львиное Сердце. Его считали слишком гордым и недоверчивым, слишком неуступчивым и непреклонным.
Племянника царствующий Плантагенет пригрел, сделал его графом Пуату и герцогом Аквитании, а также выделил часть доходов с этих владений — титулы, разумеется, были лишь почетным званием. Но назначить своим преемником пока не решался, поскольку все еще надеялся на собственных наследников. И теперь счел его самым подходящим своим ставленником на троне Священной Римской империи — юный сын Матильды Английской никогда не противоречил суровому дядюшке.
Обдумав предложение, германские князья согласились короновать Оттона, и король Английский мог огныне считать, что прекрасно пристроил племянника. Молодой человек, полный радужных надежд и напутствуемый счастливой матерью, отказался от французских титулов. Через год ему предстояла церемония коронации, но уже сейчас он мог распоряжаться и распоряжался.
Филипп-Август оказался в тисках. За два года войны его противник успел поладить с графом Ту-лузским, Бодуэном IX, графом Фландрским и Эно, заключил союз с Рено де Даммартеном, графом Бу-лонским, и владения французского короля оказались окружены кольцом недругов. Совсем недавно мечтая расширить свои земли, Капетинг почувствовал, что еще немного — и он потеряет последнее. Да еще интердикт, наложенный на королевство Франция Папой, решившим, что он может влезать в семейные дела короля. Интердикт, развод и ненависть короля Датского, в которую превратилось расположение. Ингеборга отправилась домой, и от союза с Данией не осталось ни следа. Злиться и кусать ногти было бессмысленно — предстояло заключать мирный договор.
Скрипнув зубами, Филипп-Август приказал своему казначею готовить сорок тысяч золотых, решив, что двадцатью едва ли отделается. Отчаяние и ненависть угнетали его, но ради благополучного завершения дела предстояло смириться. Филиппа спасало лишь то, что сеньорам Нормандии, как и других графств и герцогств, надоело воевать. Они мечтали вернуться в свои владения, заняться наконец хозяйством (то есть выжиманием больших денег из крестьян), или собой, или семьями — словом, немного отдохнуть от войны.
Ричард и Филипп-Август встретились на Сене меж Верноном и Андели. Король Англии сидел в лодке, которую удерживали посреди реки (он больше никому не верил и не собирался рисковать своей свободой), а государь Франции стоял на берегу. Неподалеку от него, на другом берегу, символом его унижения высился огромный замок Шато-Гайар. Плантагенет приказал построить этот замок близ Пти-Андели, на обрывистом меловом берегу, чуть меньше трех лет назад, и вот уже были закончены стены и башни. Огромная твердыня, кажущаяся неприступной, пока еще светло-серая, почти белая, отражалась в глади реки.
Сорок тысяч золотом Ричард принять согласился, и короли решили заключить мир на пять лет. Разумеется, все земли, которые король Английский успел захватить и где разместились его войска, остались за ним. Этот вопрос даже не обсуждался, как-то само собой разумеющимся считалось, что, пока войска Англичанина стоят на этих землях, они принадлежат Англичанину.
Филипп-Август смутно надеялся, что у Ричарда рано или поздно кончатся деньги и его наемники разбегутся.
Плантагенет пребывал в отличном настроении. Он устроил в Нормандии турнир, на который даже не подумал пригласить кого-нибудь из подданных французского короля. Турнир был пышный, богатый, яркий, и даже сам король решил принять в нем участие. Он вышиб из седел нескольких сеньоров из Анжу и Тулузы и потому был просто в восторге от праздника. После пира он покосился на Дика, со скукой прислушивающегося к гуляющим в зале сплетням, и спросил его:
— А не хочешь ли наведаться в Корнуолл? Нужно отвезти послание герцогу, довольно личное, не хотелось бы доверять его гонцам. Я не стал бы использовать тебя в этом качестве, но, если ты хочешь повидаться с матушкой, побывать в Англии, например, в своем владении, могу тебя отпустить. Ответ сможешь переслать с кем-нибудь из людей герцога. На годик, пожалуй, можешь задержаться. Хочешь?
Дик с удивлением поднял бровь, глядя на короля. Проглотил откушенный кусок и кивнул:
— Да, государь. Конечно.
— Ну так отправляйся. Тебе сегодня же принесут золото.
— Золото?
— Я награждаю за верность, Герефорд. Всех и всегда. Я хочу тебя наградить. Золото тебе не помешает.
Спорить Дик, конечно, не стал.
Он оставил пышный и грязный двор английского короля, разместившийся в Анже, почти с облегчением. Еще несколько лет назад он не смог бы поверить, что когда-нибудь с радостью покинет его. Десять лет назад право находиться при дворе показалось бы ему счастьем, а теперь он предпочел бы там не появляться. Только желание видеть отца и говорить с ним время от времени вспыхивало в нем — необъяснимое желание, поскольку по большому-то счету настоящим отцом он Ричарда Плантагенета не считал.
Он ощущал странное единство — но одновременно и противоположность королю Англии. Он не чувствовал себя отражением отца, но, глядя на него, понимал, каким может стать, если не удержится на грани пусть не праведности, то хотя бы чести, согласующейся с христианскими заповедями.
Они ехали втроем — он, Серпиана, глаза которой сияли от радости, что наконец-то закончилась война, и ее телохранитель. Молчаливый, как все телохранители, он стал так привычен Дику и его жене, что оба почти не замечали его присутствия — всегда рядом. От Анже рыцарь-маг предполагал направиться в Шербур, а оттуда через пролив — в Корнуолл. Дорога предстояла дальняя, но, к счастью, у путников при себе имелось достаточно денег, чтобы сытно есть и мягко спать на протяжении всего пути, хоть в каждом встречающемся трактире.
— Да, но помимо того я бы очень хотела помыться, — жалобно протянула Серпиана.
— Это, конечно, можно устроить, родная, но будет дорого стоить. Трактирщики всегда жмутся с дровами. — Герефорд помолчал. — Кроме того, их это удивит.
— Но я хочу!
— Раз хочешь, будет тебе купание. Только не надейся на настоящую купальню. Самое большее, что найдется, — бадья для стирки.
— Хотя бы бадья, — вздохнула она с облегчением.
Как и предполагал Дик, хозяин трактира воспринял просьбу постояльца наполнить бадью горячей водой с огромным удивлением. Предложил баньку, но рыцарь-маг, представив себе, как будет выглядеть Серпиана, выбегающая окунуться в ближайшей речушке, пусть даже и в простыне, обмотанной вокруг тела, категорически отказался. Трактирщик начал было спорить, но Герефорд принял надменный вид, показал ему серебряную монету, и тот сразу замолчал.
Бадейку поставили в пустой кладовой при кухне, где на печи грели воду для самого грандиозного в истории постоялого двора купания.
Когда Серпиана забралась в посудину, вода закрывала ей только колени. Сесть в воду ей удалось с трудом, а мыться в таком положении было и вовсе невозможно.
— Помочь? — спросил Дик и взялся за маленькое ведро.
Он поливал ее горячей водой, потом не выдержал и начал мыть — тер спину, плечи, бедра, что под руку попадется. Он размякал, как горошина, попавшая в лужу, и чувствовал, что и она становится более податливой. В свете лучины мокрая кожа девушки поблескивала, манила тайной. Серпиана казалась неземной и совершенной, словно изящная статуэтка, изваянная руками самого бога. И когда, не веря себе, он касался ее теплой кожи, то обмирал от изумления.
Она была здесь, перед ним, и она была так прекрасна, что захватывало дух.
— Ты пахнешь светом, — прошептал он, сам не зная, почему сказал именно так.
Серпиана молча протянула ему руки.
— Скажи, — продолжил Дик. — Ты любишь меня? С тех пор как источник на Кипре исцелил тебя, ты не говорила со мной об этом. Ты — любишь?
— Люблю, — прошептала девушка.
Должно быть, не одно тысячелетие земной мир слышал, как он и она говорили эти слова друг другу на разных языках, и еще много-много тысячелетий будет слышать. Но каждый раз они звучат по-новому. Так, словно только что родились из дыхания мужчины и женщины, охваченных неправдоподобно могучим или чарующе спокойным чувством, и никогда до того не звучали.
Что ж, в какой-то степени это правда.
— Ты выйдешь за меня? Ты будешь со мной всегда?
— Но я же вышла за тебя замуж…
— Нет, я имею в виду церковный брак. Ты обвенчаешься со мной?
Она помедлила. Его руки, ласковые и решительные одновременно, заставляли ее слабеть, и эта слабость была приятна.
— Хорошо. Обвенчаюсь.
Дик вздохнул с облегчением. Он боялся, что жена вновь откажется освятить их отношения по тем традициям, которые принимает он. И теперь от радости, что все оборачивается так. как ему хочется, он подхватил ее из бадейки и поднял в воздух. Девушка не взвизгнула, как сделала бы любая соотечественница рыцаря-мага, — лишь обхватила его за шею и прижалась. Волна прохладных волос, давно уже отросших, плеснула ему в лицо.
— Я очень рад. Наконец-то. А то все не буду, не буду…
— Радуйся, что я отказывалась, — серьезно ответила девушка. — Если б тогда, еще не став по-настоящему живой, я уступила и крестилась, меня бы уже не было. Крещение очищает, насколько я поняла. Вот меня и очистило бы. От полужизни.
— Прости. Прости меня, родная. Я не знал. Я не хотел делать такое с тобой. Тогда я и сам не понимал, что делаю, просто следовал своим желаниям.
От такого взгляда Серпианы — пристального, чуть исподлобья, но не злого, скорее вопрошающего — ему прежде становилось не по себе. Но теперь, зная за собой вину, он его выдержал. В его глазах она, если хотела, могла прочесть раскаяние. Помня о том оскорблении, которое он невольно нанес ей, Дик не стремился понять, о чем она думает.
— Я нисколько не сержусь на тебя, — помолчав, совершенно искренне сказала она. — Нисколько. И все это время я просто пыталась разобраться в себе. — Это было не совсем так, но по свойству женской натуры девушка решила, что ее спутнику подробности знать ни к чему. — Просто понять, что я чувствую на самом деле. А что с тебя-то возьмешь? — Серпиана ласково улыбнулась. — Может, хоть теперь поймешь, к чему приводит следование всем своим желаниям и как оно пагубно.
— Я бы так не сказал, — возразил он абсолютно серьезно. — Я бы сказал, что пагубно необдуманное следование своим желаниям. Да и потом… Вот ты стоишь передо мной, такая красивая, ароматная, нежная… А вдруг бы не стояла, а?
Он завернул ее в длинную полотняную простыню и прижал к себе…
До Шербура они добрались уже весной. Было еще холодно, иногда по ночам лужицы схватывались сероватой корочкой, забавно хрупающей под сапогом, но зато лопались почки, вовсю лезли молоденькие бледно-зеленые листики, а днем вокруг растекался аромат нагретой солнышком земли, в которую вот-вот вгрызутся первые плуги. В лесах было похолоднее, и в слежавшемся по низинкам снеге недостатка не было, но и там давно чувствовалась весна, и на пригорках расцветали первые весенние цветы. Иногда Серпиана спешивалась и, подобрав юбку, собирала цветы у дороги. Зачем они ей нужны, она не знала и скоро оставляла букетики где-нибудь у дороги.
Словно жертву какому-то из своих богов.
Пару раз на них пытались напасть разбойники. Первая банда была немногочисленной, всего четверо, и Дик с Олхауром быстро расправились с ними. Во второй оказалось семеро, и здесь Дику пришлось применить магию. Пожалуй, при должном везении мужчины сумели бы расправиться с искателями приключений и без колдовства. Но с ними была женщина, и оба они не желали подвергать ее жизнь опасности. Серпиана, словно зная, что Дик обойдется без ее помощи, даже не попыталась извлечь из «внепространства» свой лук.
Шербур был грязным маленьким городком на побережье, буквально кишащим рыбачьими деревеньками. Графство Кутанс, расположенное на полуострове между заливами Сены и Сен-Мало, естественно, окруженное морем с трех сторон, жило в основном как раз за счет моря. Разумеется, в этих краях можно было найти сколько угодно людей, готовых за умеренную плату перевезти из Франции в Англию кого угодно.
Дик без особого труда сумел договориться с купцом-евреем, владельцем огромного и вместительного корабля, в трюм которого без труда можно было завести и трех, и даже десяток коней. От Шербура до Экзетера, куда направлялся торговец, было дальше, чем от Кале до Дувра, но ему предстояло уложиться никак не больше, чем и два дня пути. Прибыль зависела от быстроты, так что купец не собирался медлить, тем более в море.
Дика пьянил аромат океана. Он вспоминал путешествие в Сирию — оно было не слишком радостным. Но теперь-то он направлялся не в какой-то там Иерусалим, а в Корнуолл, где родился. Впервые за свою жизнь Дик задумался о том, что в родные места можно и босиком побежать. Родная деревенька показалась ему совершенно особенной, не похожей на такие же скопления покосившихся серых жилищ, вросших в землю по крышу. Он не был там уже почти десять лет.
А когда впереди из волнующейся глади выросли бледно-серые скалы Корнуолла, о которые прибой бился веками, но не мог подточить камень, Дик почувствовал радостное волнение. Там, в Уэбо, как раз расцветают яблони и вишни, парит земля и буро-желтую старую траву постепенно разбавляют светлые пятна зеленых ростков. Там красиво, гораздо лучше, чем в какой-нибудь Сирии. Лучше, потому что привычно.
