Глава 11
БАРИН В БАНЕ

Умильный не обманул — лес вдоль реки стоял крепкий, сосновый, пахнущий сухим мхом и покрякивающий на ветру стройными вековыми стволами. От границы поля до воды было около километра, так что особо опасаться за бор не стоило: деревня в семь дворов не способна разорить такие заросли ни на дрова, ни на хозяйственные постройки, даже если очень постарается. Лумпун оказался вполне приличной речушкой: метров пять шириной, с прозрачной водой и песчаным дном, над которым шастала рыбья мелочь. Андрею сразу захотелось на рыбалку — но он даже не представлял, имелись ли в шестнадцатом веке такие простые вещи, как леска или рыболовный крючок. Хотя — крючок всегда у кузнеца заказать можно, а вместо лески тонкую бечеву использовать. Грузило добыть можно точно — раз пищали есть, должен быть и свинец.

Старательно отворачиваясь от моховиков и маслят — что он тут с ними делать станет? — Матях прошел пару километров вдоль берега, потом повернул назад к деревне, остановился на краю желтого поля ржи.

— Мое поместье! — торжественно произнес он и прислушался к происходящему в душе.

Ничего. Как чувствовал себя двадцатилетним сержантом-срочником, так и чувствует. Хотелось домой. Обнять маму, подпоить и потискать Верку из квартиры напротив, погонять «Формулу-1» на компьютере, завалиться в ночной клуб. Дать в лоб какому-нибудь лоху, вообразившему себя крутым Рэмбо. В душе постоянно сохранялось такое чувство, что до приказа осталось всего полгода. Вот-вот служба закончится — и тук-тук, замелькают елочки за окнами скорого поезда.

Андрей тряхнул головой, двинулся вдоль поля до ближайшей межи и повернул к Порезу. Он и так часов пять погулял. Конец лета на дворе. Скоро стемнеет.

Правда, время сержант рассчитал все-таки плохо, и когда дошел до дома, то действительно начало смеркаться.

— Батюшка! — разглядела его с крыльца Лукерья. — Мы уже затревожились. Варька баню стопила, как велено, свечи жжет. Как тебя по отчеству величать, боярин?

В первый миг Андрей удивился, что женщина чуть не в полтора раза старше его собирается обращаться по имени-отчеству, собрался было отмахнутся — но вовремя спохватился. Все-таки не просто сосед он здесь, а боярин. Хозяин. И Лукерья, кстати, его рабыня, как это ни странно звучит. Боярин Умильный подарил.

Как раз по имени боярина он отчество и выбрал:

— Андрей Ильич! — В случае чего всегда можно сказать, что не вспомнил отца своего и в честь спасителя назвался.

— Так ступал бы париться, Андрей Ильич. Справы на тебе никакой, а вода остывает.

— Где?

— Так за домом, батюшка. Промеж яблонь. Не дай Бог, пожар, так на дом бы не перекинулось…

Оказалось, что баню с дороги не видать из-за дома, заслонявшего ее вместе со всем садом своей громадиной. Подсвеченная изнутри дверь выделялась четким прямоугольником, и сержант в очередной раз удивился, какими ослепительными кажутся в темноте свечи. В предбаннике он скинул поясной набор, разделся, прихватил свечу и прошлепал босыми ногами в парилку. Тут было не то чтобы жарко, но продолговатая печь со вмазанным посередине котлом давала достаточно тепла, чтобы всласть расслабиться и пропотеть. Но стоило ему вытянуться на полке, как громко хлопнула входная дверь. Матях приподнялся на локтях, кляня себя за то, что не взял оружия, и окидывая взглядом помещение. Два деревянных ковша, три бадьи, кадушка, корыто. Бадьей кое-как можно отмахаться, коли противник один и без копья или меча…

Но внутрь быстро просочились две обнаженные фигуры, причем обе были Андрею уже достаточно знакомы.

— Э-э… вы чего? — хрипло поинтересовался он, прикрывая руками срам. Между тем «срам», не видевший женского тела уже неведомо сколько месяцев, прятаться ни в какую не желал, напрягался изо всех сил, норовя выглянуть хоть краешком плоти.

— Это мы, — бодро сообщила Варя, словно это хоть что-то объясняло, и плеснула на печь возле трубы. Послышалось грозное шипение, помещение заволокло клубами кисло пахнущего пивом пара, и теперь в бане стало действительно жарко.

— Сейчас пропарим… — Лукерья зашелестела веником, придвинулась ближе, решительно уложила не знающего, как поступить, сержанта на полку, прошлась горячили листьями по самой коже. — Варя, ты посмотри, межа-то как вкопана. Мы тут осторожненько…

Андрей почувствовал, как ветки веника щекочут мошонку, касаются его мужского достоинства, уже готового взорваться от долгого воздержания и столь нечеловеческих издевательств.

— Андрей Ильич. — Варя приблизилась вплотную, скользнула по плечу розовыми сосками крупных, но хорошо удерживающих форму девичьих грудей, потянула его с полки. — Ты и меня веничком парни…

Она развернулась к Матяху спиной, наклонилась, едва не отпихнув еще прохладной розовой попкой, и сержант более выдержать не смог. Отдавшись извечным инстинктам, одним сильным ударом он ломанулся к зовущей плоти, и если бы промахнулся — то, наверное, все равно пронзил бы крестьянку насквозь. Варя взвыла, заскребла ногтями сырую стену — но молить о пощаде было поздно. Андрей не смог бы сейчас остановиться даже под страхом смерти, он бился вперед раз за разом, чувствуя, как все внизу живота словно каменеет, твердеет, становится бесчувственным — пока вдруг не взорвалось жарким блаженством, отнимающим все силы до последней капли.

Матях отступил, осел на полок, не имея больше возможности ни смущаться, ни наслаждаться, ни радоваться — и им тут же завладела Лукерья:

— Счас пару добавим… От хорошо… И веничком, веничком…

Истома сменялась теплом, тепло — удовольствием. А его тем временем пару раз слегка простегали березовыми ветками, окатили, перевернули, снова высекли и окатили. На этот раз он смог перевернуться сам.

— Межи совсем не видно… — тихо спела пышнотелая женщина и что-то быстро прошептала девушке на ухо. Та хихикнула, придвинулась ближе, горячей водой полила Андрею на голову, навалилась на грудь, заодно прижав к доскам правую руку:

— Ай, боярин, бороды еще совсем нет. Но мы волосы помоем, волосы почистим, волосы причешем…

Под ее прибаутками Матях почувствовал, как к его мужскому достоинству опять кто-то проявляет живой и вполне осязаемый интерес. И последнее быстро откликается взаимностью. Но грубо отталкивать занимающуюся волосами девушку он не мог. Тем более что никаких неприятных чувств пока не испытывал. Скорее наоборот. Андрей вообще быстро перестал понимать — его ласкают или насилуют?

Впрочем, один из главных органов тела, как нередко бывает, имел на этот счет собственное мнение, и вскоре волна наслаждения опять прокатилась снизу вверх, сметая глупые мысли. Варя плеснула на печь еще пива, они с хозяйкой начали поочередно охаживать вениками друг друга, обливаться. А когда спустя некоторое время снова вспомнили про помещика, Матях почти полностью пришел в себя.

— Ты смотри, как растет… — кивнула девушке Лукерья, с нахальной непосредственностью поглаживая мужское достоинство молодого человека.

— А чего ему вянуть… — Не дожидаясь, пока с ним сотворят чего-нибудь еще, Андрей спрыгнул с полки, обнял Варвару, посадил ее на свое место, не спеша огладил одну грудь, вторую, скользнул ладонью вниз, промеж ног. Стряпуха жалобно пискнула, но противиться не посмела. Сержант развел ей колени, так же неспешно вошел и начал короткими сильными ударами пробиваться к неизвестной, но желанной цели, одновременно гладя волосы, касаясь кончиками пальцев сосков, плеч, губ. Теперь настала очередь девушки стонать от бессилия и наслаждения, и ощущение бесконечной власти над ней позволило опять взорваться безмерной сладостью и утонуть в блаженной неге.

Немного придя в себя в третий раз, Матях торопливо ополоснулся и вышел из парилки прочь. Он понял, что такого «мытья» долго не выдержит. Здоровья не хватит. С трудом различая в темноте дорогу, он дошел до крыльца, поднялся, нырнул в сени, на ощупь повернул налево, нашел топчан и вытянулся на нем.

Свеча в дверях появилась, когда он почти задремал.

— Щучьи головы принести, Андрей Ильич? — узнал он Варин голос.

— Неси, — поднялся Матях, тряхнул головой, отгоняя сон. — И топчан мне постелить вели.

— Сделаю, Андрей Ильич, — послушно кивнула девушка, и в голове сержанта внезапно появилась веселая, задорная мысль: «А хорошо быть помещиком…»

Проснулся Матях еще до рассвета, измученный плотными, словно каменными, комьями слежавшегося сена, упирающимися в ребра. Вечером, укладываясь спать распаренным и размякшим, да еще после четырех рюмок, принятых под рыбье заливное, он никаких неудобств не заметил. Однако к утру кинутый поверх топчана старый тюфяк стал казаться чем-то вроде кровати Рахметова.

Андрей поднялся, пошарил по столу, надеясь найти крынку с квасом, вытребованную вчера у Лукерьи, но хозяйка успела навести порядок.

— Ночью, что ли, приходила? — удивился сержант. Сразу вспомнилась вчерашняя баня, и он передернул плечами: — Хорошо хоть, с «межой» своей больше не приставала.

Правда, настроение от воспоминания ничуть не ухудшилось. Скорее — наоборот.

Хорошо быть помещиком…

Найдя штаны и рубаху, он оделся, застегнул тяжелый пояс, вышел на крыльцо. Поежился от освежающей прохлады. Окружающий мир, все еще погруженный в мягкий серый полумрак, напоминал огромное сонное море. Светлый туман, из которого, подобно островам, выглядывали далекие рощи, отдельные возвышенности, крыши домов и пышные березовые кроны, медлительно смещался куда-то на восток, перекатываясь пологими комковатыми волнами.

«Покурить бы сейчас…» — неожиданно подумалось Матяху, и он, уже вслух, посетовал:

— А ведь Колумб уже лет пятьдесят, как Америку открыл. Лет сто всего потерпеть, и вся Европа никотином травиться начнет. А через двести — картошку станет сажать где ни попади. Триста лет тому вперед паровой двигатель будет изобретен. Потом — двигатель внутреннего сгорания. Может, мне бензиновый двигатель изобрести?

В принципе, схема обычного двигателя проста и известна любому школьнику: поршни крутятся в цилиндрах, искра поджигает. Электросхема элементарна: прерыватель, катушка зажигания, свеча. Вот только если медную проволоку еще можно, наверное, как-то сделать и катушку намотать, то как изготовить свечу? Фарфоровый изолятор, внутри которого электрод впаян… Это в домашней печи не слепишь. Дизель проще — там электрической схемы нет. Но зато стоит насос высокого давления, с очень высокой точностью обработки сопрягаемых деталей. Да еще топливо. Где его взять? Нужно привозить, подвергать крекингу, разделять. Короче, в лавке не купишь, автозаправок на каждом углу нет. Через двести лет будет проще — сперва появится сеть по продаже керосина, целые озера отходов — того самого бензина и солярки. А уже потом, на все готовое, придут машины. Так что если подумать о топливе, то проще паровоз сделать, он на дровах ездить может. Правда, на этакой штуковине по здешним проселкам и тропам не покатаешься. К паровозу понадобятся рельсы. Причем много. Тысячи тонн хорошей стали. На кузнях столько не выкуешь. Значит, прежде чем изобретать паровоз, нужно построить мощный прокатный стан. Можно, конечно, поставить паровой двигатель на корабль и возить товары по той же Волге куда-нибудь в Персию и обратно. Правда, отсюда к Каспийскому морю несложно и без всяких машин вниз по течению скатиться, а обратно… А обратно подняться не получится, потому как в низовьях Волги с лесами, а значит, и дровами — напряженка.

Андрей в сердцах сплюнул в траву и пошел обратно в избу, сунулся на кухню, надеясь раздобыть-таки квасу и промочить пересохшее горло.

— Ой! — испуганно вскрикнула стоящая у печи в одной рубашке — правда, почти до пят — простоволосая Лукерья и торопливо запахнулась в платок. — Чего не спите, батюшка Андрей Ильич?

— Поспишь тут, на комках этаких, — поморщился Матях. — Не видела, что стелила?

— Прости, батюшка, но нет другого. Сам посмотри, на чем почиваем, — кивнула женщина в сторону второй двери, уходящей из кухни. — Ждан вернется, свежего сена набьет, душистого.

— А помягче ничего нет? Ну, перина там или вроде подушки. Подушка-то мягкая, не сваливается.

— Помилуй, Андрей Ильич. — Поняв, что помещик застрял рядом с ней надолго, Лукерья накинула платок на голову, завязала, поправила разрез на рубашке, чтобы не раскрывался на груди, и наклонилась вперед, чем-то чиркая в дровах. — Нет у нас перьевика. Дому-то, почитай, двух лет не набралось. А кур всего полста будет. Сколько с одной возьмешь? На четыре подушки нащипала, а больше нет. Пока еще на перьевик али одеяло накопится…

Она замолкла на полуфразе и принялась что-то старательно раздувать. Поднесла к занявшемуся крохотному огоньку тонкую полоску березовой коры, дала ей разгореться, кинула в топку.

— Квасу дай, — попросил сержант.

— Здесь он, батюшка Андрей Ильич. — Лукерья на полминуты вышла во двор, тут же вернулась с крынкой. — Варвара ввечеру пироги с репой оставила, кушайте.

— Угу, — кивнул Матях, жадно прильнув к крынке. Потом взялся за пирог, пахнущий медом, но вкус имеющий не просто сладкий, а с некой горчинкой — странный, но приятный. — А скажи, Лукерья, что ты вчера за разговоры такие вела, все «межа» да «межа»?

— Дык, батюшка, — широко улыбнулась хозяйка, отправляя ухватом в топку один за другим четыре крупных чугуна. — Мы в нее по зиме часто играем, в межу-то. Соберемся с бабами, парня какого холостого заманим, на лавку привяжем, лицо платком закроем, да хер-то наружу и выпустим. Это межа, стало быть, лежит. Ну, и трогаем по очереди, кто как исхитрится. У кого «межевой столб», стало быть, поднимется, тот и выиграл. «Межу вкопал».

Андрей представил себя на месте этого парня и почувствовал, как у него самого стала активно «устанавливаться межа».

— Ладно, — решил он не уточнять подробнее правила игры. — Пойду прогуляюсь.

На улице выглянувшее из-за горизонта солнце активно разгоняло остатки тумана, по дворам старательно голосили петухи. Из труб поднимались сизые и черные дымы. Похоже, не одна только Лукерья топила печь с утра пораньше. Сержант миновал сырую ложбинку, над которой стоял колодец с высоким «журавлем», стал подниматься на взгорок, приглядываясь к домам.

Жилища местных смердов более всего напоминали маленькие усадьбы, выстроенные по одному проекту. Собственно дом, примерно пять на шесть метров, крытый соломой и с парой окон, затянутых промасленной тканью или тонкой, тщательно выскобленной кожей. Шагах в десяти от него, под прямым углом к жилью, возвышался амбар — в ширину тоже метров пять, но в длину — не меньше пятнадцати. Дом и амбар соединялись воротами и калиткой — места только на них и хватало. Параллельно дому, шагах в десяти от амбара, находился сарай — то ли коровник, то ли свинарник. Между ним и домом стоял еще сарай, а потому внутреннее пространство двора надежно закрывалось от посторонних глаз. Дальше, огораживая сад и грядки, от двора к двору тянулся плетень. В огороде у каждого хозяина стояло еще по две-три постройки. Видимо, огнеопасные — бани, овины.

Скрипнула калитка одного из домов, показался Трифон, поклонился, скинув шапку:

— Не меня ищете, боярин?

— Может, и тебя, — пожал плечами сержант, подошел ближе, привалился плечом к столбу плетня — тот податливо откачнулся. — Скажи, староста, как бы мне перьевик получить? Ночевать, боюсь, придется здесь часто. Хочется все-таки на мягком спать, а не ломать ребра на комьях.

— Такого у нас в уговоре не было, — мотнул головой смерд. — Наша деревня ни тюфяков, ни подушек, ни перин поставлять не должна.

— Я же не говорю, что должна, — пожал плечами Матях. — Я говорю, что ночевать не на чем.

— Купить в Богородицком можно али в Хлынове, — кивнул староста. — Капустой торговать поедем, справиться можно, сколько просят за них сейчас. На оброчные деньги сразу купить можно, коли велите. А как со стряпухой быть? Мы подряжались девку на приезды редкие давать, а не постоянно кормить. Коли жить здесь станешь, боярин, толковать про это надобно. Не по уговору получается.

— Понял, — вздохнул Матях. — Потом потолкуем, ступай. Нет, постой. А Гриша ваш, баламут, где обитает?

— Дальше, — махнул рукой Трифон в сторону новостройки. — У россоха на Комарове.

Дом Тетерина заметно отличался от всех прочих. В первую очередь — жердяные стены сарая оказались тщательно проконопачены и замазаны глиной. Плетень понимался на высоту человеческого роста, и заглянуть через него на огород было трудновато. Ворота не просто сколочены из тонких жердей, а сбиты из плотно подогнанных досок и расписаны оранжево-синими сказочными птицами с орлиным телом и женским лицом. Похожие птицы, но только резные, украшали и столбы калитки. Андрей постучал, толкнул незапертую створку.

— Господи святы, батюшка боярин пожаловал. — При виде помещика смерд все-таки поднялся, скинул шапку и поклонился. Потом сел и снова взялся за корытце, что держал на коленях, наматывая на него тонкую суровую нить. Двое мальчишек лет по пяти торопливо шмыгнули в амбар и теперь опасливо выглядывали сверху, из щели под стрехой.

— Что делаешь?

— Поилку для кур, — поднял глаза на гостя Григорий. — Они ведь, дуры, вечно в воду с лапами лезут. Утром нальешь, к полудню два раза менять приходится. А я нитку-то натяну, им и не влезть. Только голову опустить можно. Утром налил, и до вечера можно не смотреть.

— Хитро… — Матях пересек двор, выглянул в огород. Неподалеку от дома, в копанке метров пяти диаметром, плавали гуси, довольно окатываясь водой. — Не загаживают?

— А за пару дней я ее вычерпываю всю, огород теплой водой полить, — усмехнулся Тетерин. — Новую потом из колодца сливаю. И репе хорошо, и птице, и я с прибытком.

— Молодец. — Андрей вернулся к хозяину. — Куры, гуси. Так у тебя, наверное, пера птичьего просто завал? А я на жестких досках сплю. Может, выручишь?

— Чего стараться-то? — пожал плечами мужик. — Оброк я, почитай, весь старосте свез. Юрьева дня дождусь, да и поеду новой доли искать. Сад мне попортили, овин спалили. Да и нет у меня пера, потрачено все.

— Овин спалили, дом и сараи остались. С собой не увезешь. И копанку не захватишь, и колодец. Сад порченый за пару лет опять разрастется, а с нового урожая еще лет десять ждать, — присел рядом с Гришей на скамейку Матях. — Тебе это надо? Опять же, люди хорошие куда дороже земли свежей будут. Кого ты там найдешь, Тетерин? На одном месте и камень мхом обрастает, а ты с себя сам весь мох ободрать норовишь.

— Хитрые речи ведешь, боярин, — отложил готовую поилку крепостной и взялся за другую. — К чему бы?

— Бока отлежал, — пожал плечами сержант. — Перьевик вместо тюфяка хочу и одеяло теплое. И не потом как-нибудь, а на днях.

— Так ведь нет же у меня.

— Ай, Гриша, — наклонился вперед Андрей, поставив локти на колени. — Навидался я людей разных. И таких, как ты, тоже встречал. Ты мужик хитрый, находчивый, хваткий. А я ведь с тебя не требую ничего. Просто с просьбой пришел. Жизнь, она ведь такая, Гриш… Сегодня я тебя о чем-то попрошу, завтра ты меня…

Матях усмехнулся и, понимая, что сказал вполне достаточно, поднялся:

— Ладно, пойду я. Дела…

Ответа он дожидаться не стал. А то ведь ляпнет человек что-нибудь второпях, а потом от своих слов отказываться неудобно будет. Тут лучше терпение проявить, пусть подумает.

На улице под присмотром двух десятилетних пострелят с длиннющими кнутами уходило в луга стадо, собранное из коров, коз и овец. В сторону Лумпуна катились две телеги, человек по пять в каждой. Судя по торчащим в сторону вилам, крестьяне собирались за сеном. У нового дома опять стучали топоры. Хозяин доделывал мелочи, на которые бросаться всем миром смысла не имело. Что касается Матяха, то он вроде бы никаких дел в деревне больше не имел.

Сержант вернулся в дом, доел пироги, запивая квасом, потом спустился во двор и вывел из загородки коня. Вспоминая, как правильно пользоваться упряжью, он накинул каурому оголовье, затянул ремешок, перекинул поводья на гриву. На спину сперва положил потник, потом седло. Со всей силы натянул под брюхом подпругу. Бердыш он повесил на переднюю луку, щит на заднюю, чересседельную сумку кинул на холку. Кажется, все.

— Куда ты, батюшка? — Из дома, с лукошком в руках, появилась Лукерья. — Я как раз яйца собрала. Сварить могу в дорогу.

— Спасибо, — покачал головой Матях. — Сыт. Илья Федотович сегодня к себе в усадьбу требовал. Пойду.

— Постой, я хоть сала принесу…

Сала Андрей дождался — надо хоть какой-то провиант с собой захватить! Кинул тяжелый сверток из серой новины в сумку, кивнул на прощание перекрестившей его женщине и вывел скакуна со двора.

Садиться в седло сержант не собирался — пусть отбитая задница хоть немного отдохнет. И дорогу выбрал не прямую, а тот путь, каким его Умильный сюда привел. Чтобы не заблудиться с непривычки. По его прикидкам, за вчерашний день они отмахали не больше тридцати километров. Значит, к вечеру до усадьбы он в любом случае доберется, жокея из себя можно не изображать. Ходить его в погранвойсках научили, не запарится. Тем более что топать можно налегке — вся поклажа у каурки на спине.

До Комарово, по хорошей дороге, он дотопал меньше чем за час. Солнце, поднимаясь, начало припекать — но и дорога шла уже по направлению к зарослям. Тень и легкий ветерок приятно освежали. Андрей, перекинув поводья через плечо, шел, весело насвистывая, придерживаясь правой обочины и не особо глядя по сторонам. А потому ответный лихой свист заставил его вздрогнуть от неожиданности, остановиться и оглянуться. Позади, в десяти метрах, стоял парень лет двадцати, с еще только пробивающимися усиками, в стеганой жилетке на голое тело и шароварах, выпущенных поверх сапог; в ухе торчали сразу две серьги. Впрочем, самыми главными были колчан, висящий у него через плечо, и лук с наложенной на тетиву стрелой. Продолговатый граненый наконечник смотрел Андрею точно в грудь.

Послышалось покашливание, заставившее сержанта повернуться снова — впереди из-за толстой березы выдвинулся коренастый бородач в войлочной куртке с коротким рукавом и красноречиво положил ладонь на рукоять сабли. Бежать некуда, дорога закрыта.

— Ты, странник, лошадку-то отпусти. — Это появился третий незнакомец. В толстом бархатном кафтане, с кинжалом на поясе и саблей на боку, он также подошел сзади, остановился, похлопал каурого по крупу возле хвоста. — Зачем она тебе? Все одно пешим ходишь.

И незнакомец дружелюбно улыбнулся, отчего его казацкие усы над гладко выбритым подбородком расползлись на лишние три сантиметра. Матях протянул руку к бердышу — незнакомец отступил на шаг, покачал головой:

— Не надо, странник. Мы не душегубы, нам лишний грех ни к чему.

— Не шевелись! — громко предупредил парень с луком. — Пристрелю, Богом клянусь.

— Оставь лошадку, — не потребовал, а даже попросил усатый. — Сумочку с пояса сними да руки за спину заведи. Мы, странник, живота твоего не ищем. В хорошие руки продадим. Чай, не басурмане какие-нибудь. В одного Бога веруем.

И он широко перекрестился, словно это мгновенно превращало его в честного человека.

— Ты руку-то с бердыша убери. И в сторонку отойди тихонечко. — Усатый сунул руку за пазуху и вытащил оттуда кожаный ремешок. — Вот так, лепо…

И в этот момент Андрей, уже разжавший руку и приподнявший ее над бердышом, скрипнул зубами: да как же так?! Он, русский воин, сержант, боярский сын, защитник селений и крестьян мирных — вот так просто перед тремя уродами спасует? Да какой же он защитник, если себя не может защитить! Жизнь спасет — но зачем ему такая жизнь? Как он людям в глаза смотреть сможет, что скажет про себя? Что струсил, шкуру спасая? Что сам, как баран покорный, руки под веревки подвел?

Матях быстро цапнул бердыш, поддернул его вверх, скидывая с луки седла, и со всего размаха рубанул. Усатый успел отреагировать, откачнулся — но сержант ослабил хватку, позволив шершавому древку заскользить по ладони, и только когда косица ударила по пальцам, снова сжал кулак. Оружие, в долю секунды удлинившись почти на метр, самым кончиком стального полумесяца легко чиркнуло врага под подбородком, и Андрей сразу упал, откатился на пару шагов. Вовремя — басовито тренькнула тетива, послышался глухой стук, жалобное ржание. Сержант вскочил на ноги, увидел, как конь промчался мимо — из щита, пришпиливая его к крупу, торчало тонкое древко стрелы. Но жалеть каурку было некогда: впереди стоял бородач с уже обнаженной саблей, позади — Андрей лопатками чувствовал — лучник торопливо доставал новую стрелу.

— Х-ха! — Матях рубанул грабителя со всего размаха, из-за головы. Бородатый, естественно, увернулся — но при этом был вынужден остановиться, отклониться в сторону, и сержант проскочил мимо, развернулся. Парень у кустов сплюнул и опустил лук. На линии прицела, спиной к нему и заслоняя цель, стоял его же товарищ.

Андрей перевел дух и перехватил бердыш двумя руками — левой под косицу, правой — за середину древка. Вес оружия в руках придал уверенности и спокойствия. Он даже позволил себе на мгновение отвести взгляд от бородача и оценить состояние вежливого грабителя в кафтане. Тот лежал на дорогэ и мелко стучал по пыльной земле ногами. Вокруг головы расползалось кровавое пятно.

Бородач сделал выпад, пытаясь уколоть Матяха в лицо, рубанул сбоку, ткнул клинком с другого. Сержант вскинул бердыш вверх, в сторону, в обратную. Парировать оказалось нетрудно — огромное лезвие само по себе закрывало половину тела, оставалось только слегка менять его положение. Грабитель отступил, и сержант тут же провел несколько ударов, словно на тренировке в «учебке». Только там было: приклад, штык вперед, приклад, штык сверху вниз, а здесь — подток, лезвие острием вперед, подток, лезвием сверху вниз.

Бородатый, скалясь, отступал, уворачиваясь от стального полумесяца и подставляя клинок под удары древком. Отпрыгнул еще на шаг, закинул саблю за голову, кинулся вперед. Матях вскинул бердыш над головой — и тут же понял, что убит. Грабитель неожиданно резко присел, скользнув вместе с клинком под руки Андрея, и быстрым движением резанул его поперек живота.

Послышался скрежет. Оба на мгновение замерли. Сержант — вскинув оружие над головой и прислушиваясь к своим ощущениям. Бородач, стоя на одном колене, с саблей перед собой — ожидая, когда противник рухнет после смертельного удара. Вот тут Андрей и ударил его сверху вниз подтоком, вложив в него всю силу обеих рук. Стальное острие вошло грабителю в ухо, проламывая череп насквозь, и погрузилось глубоко в плечо.

Парень у кустов резко вскинул лук — Матях, рванув бердыш, кинулся в сторону. Стрела тихо прошелестела в стороне, и сержант бросился в атаку. Десять метров — парень выдернул из колчана стрелу. Пять — он наложил ее на тетиву. Три — лучник понял, что выстрелить не успеет, разжал пальцы, бросая бесполезное оружие, и резко махнул правой рукой. Андрей увидел выскальзывающий из рукава грузик кистеня, вскинул бердыш перед собой, но груз захлестнул за древко и перемахнул плечо, угодив куда-то под лопатку. Правая рука мгновенно повисла, перестав подчиняться — одной левой сержант рубить не смог и просто ткнул подтоком вперед. Попал в бедро немного выше колена. Парень взвыл, упал и тут же торопливо отполз на трех конечностях в кусты, поднялся там, морщась от боли, выдернул из-за голенища нож.

Андрей остановился — лезть однорукому в густые заросли не хотелось. Однако и оставлять бандита живым — тоже.

— Держи! Держи его! — услышал он далекие крики. По дороге со стороны Поляниц бежали какие-то мужики, и сержант понял, что пора сматываться. На этот раз конфликта совести и трусости в душе не возникло. Матях кинулся к своему каурому, остановившемуся метрах в пятидесяти, прыгнул в седло, перекинул бердыш через плечо, рванул щит, выворачивая наконечник стрелы из конского бока. Скакун жалобно заржал. Андрей, удерживая щит левой рукой, ударом ноги обломил наконечник, закинул деревянный диск за спину, оберегаясь от стрел, потянул правый повод, поворачивая коня мордой к кустарнику, и резко сжал бока пятками. Каурка всхрапнул и ринулся вперед, проламывая молодую ивовую поросль, вырвался на открытое жнивье и помчался во весь опор, унося всадника от уже совсем близкой погони.

Куда нужно скакать, Матях в общих чертах понимал: через Керзю на другой берег, там найти дорогу, а уж она сама к усадьбе выведет. Речка мелкая, в любом месте можно перейти. Тракт проезжий тоже рядом должен быть, километрах в трех-четырех через поле по прямой. А потому он не очень беспокоился и только погонял скакуна, торопясь донести боярину Умильному тревожную весть: какая-то банда опять двигается на его деревни и сейчас приближается к Комарово.

Менее чем через час сержант влетел в распахнутые ворота, решительно осадил коня перед крыльцом дома и неуклюже спрыгнул на землю.

— «Чехи»… — устало прошептал он и уселся на ступени. Скачка вымотала его так, что дышал Матях едва ли не тяжелее, чем взмокший скакун, изо рта которого капала кровавая пена.

— Беспамятного порезали! — с облегчением услышал Андрей тревожные крики. — Боярина посекли! Илья Федотович! Боярин! Татары!

— Помилуй, служивый, да что это с тобой? — наконец спустился из дома хозяин. — Кто посмел?

— Банда к Комарово идет… — коротко и четко выдохнул Матях. — «Чехов» десять видел… Час назад столкнулись…

— Откель?

— От Поляниц… Из леса…

— Да что же творится ныне! — в сердцах топнул ногой Умильный. — Ни дня спокойного не проходит. Коней всем седлать! Броню надеть, рогатины взять. Касьяна к боярину Андрею зовите… Ах, да… Ну так хоть Прасковью покличьте, пусть лечит служивого.

— Я с вами, — поднялся на ноги Матях и взмахнул правой рукой. Она продолжала болеть, но уже слушалась.

— Куда тебе, служивый? — покачал головой боярин. — Вон опять в крови весь.

— То не моя, то коня ранили.

— Помилуй, служивый, разве я не вижу? Вон у тебя и рубашка посечена на животе, и кровь сочится.

Сержант опустил глаза и только сейчас понял, почему остался жив: по его широкому поясу, по медным бляхам, пряжке, толстой темной коже шел глубокий рубец. Рубашка над рубцом и штаны ниже его были рассечены и пропитаны кровью.

— Вот черт, — удивился Андрей. — Я и не почувствовал даже.

— Господи помилуй, — торопливо перекрестился боярин. — Что же ты нечистого в доме христианском поминаешь…

— Все равно с вами поеду, — упрямо мотнул головой Матях. — Там и моя деревня на дороге. Мне теперича на роду написано Гриш всяких, Варвар и Лукерий шкурой своей прикрывать. Опять же, крестник у меня на дороге остался недобитый. Хромой он ныне, далеко не уйдет.

— Ладно, — неожиданно легко согласился Илья Федотович. — Коли так рвешься… — Он резко повысил голос: — Тит! Коня боярскому сыну переседлай! С нами поскачет! А ты, служивый, в терем поднимись. Я комнату в нем за тобой оставил. Пока сбираемся, Прасковья тебе раны перевяжет. Все одно брони на тебя нет, назад в седло поднимешься, и все. А племянницу мою туда подошлют. Иди приляг. Хоть дух переведешь.

Боярин Умильный развернулся и быстрым шагом поднялся обратно в дом. Оно и понятно — ему ведь тоже переодеться нужно.

В тереме все осталось как раньше. Да и чему тут было меняться? Кровать, стол, пара табуретов. Андрей потрогал постель, покачал головой: здешний тюфяк был все-таки куда как мягче, нежели тот, что в Порезе. Затем, расстегнув ремень, он осторожно отодрал рубашку от верхней раны. Кровь еще толком не свернулась, поэтому особой боли он не почувствовал. Похоже, разбойничий клинок лишь рассек кожу, ремень не дал ему погрузиться глубже.

— Подожди, хороший мой. — Дверь открылась, появилась Прасковья. Как всегда, в простеньком платке, длинном сарафане без украшений. Она поставила на стол деревянную миску, положила рядом кучку тряпок. По комнате сразу пополз кислый запах водки, перемешанной с уксусом. — Постой, дай я посмотрю, болезный.

— Ерунда там, не страшно, — остановил ее Андрей, когда она присела перед ним. — Лучше на спину посмотри. Больно, а самому не разглядеть.

— Так повернись, хороший… — Девушка поднялась, отошла и открыла ставни, вернулась. — Ой, пятно какое черное. Что это?

— Кистень долетел, зарраза. Ничего страшного не видно? Переломов нет?

— Пятно черное, вокруг синее… — Спину вдруг обожгло холодом, быстро сменившимся приятной прохладой. — Так легче, боярин?

— Да, хорошо…

— Я тогда пока тряпицу оставлю… — Прасковья обошла сержанта и опять опустилась перед ним на корточки. — Ой, как много. Подожди, помою…

Макая тряпочку в миску, девушка быстро отмыла кровь с живота, протерла рану, приложила к начавшему слегка кровоточить разрезу немного сухого мха. Потом потянула вниз штаны. Матях смущенно зажмурился — но, к его удивлению, «межевой столб» на близость дамских ручек реагировать не стал. Видимо, решил, что сейчас не до того.

Прасковья проложила мхом второй порез, обмотала тело большим куском новины, помогла натянуть порты, туго застегнуть пояс — чтобы тряпка не разматывалась.

— Сейчас, тряпицу на спине поменяю.

— Ермила! Прохор! — послышался со двора решительный голос боярина. — Что возитесь?! По коням!

— Пора! — подпрыгнул Андрей, торопливо накинул рубаху, метнулся к двери, но на полдороге спохватился и повернулся к девушке: — Я все хотел сказать тебе, Прасковья… Ты самая красивая девушка, какую я только встречал в этом мире.

— Ты хороший человек, боярин Андрей, — после малой заминки ответила боярская племянница.

— Я… — Под полом терема раздался топот копыт. — Вернусь, договорим. — И сержант помчался во двор.

Для отражения очередного набега боярин Умильный поднял в седла только пятнадцать человек. Коли его новый сын боярский не ошибся и татар всего десять-двадцать грабителей, то сил вполне хватит, чтобы вырезать всех любителей чужого добра до единого.

Всадники мчались по дороге стремительным галопом, удерживая поставленные на стремя рогатины, поблескивая начищенными шеломами и шишаками.

«А Беспамятный мой все-таки боярином был, — довольно думал Илья Федотович, вглядываясь вперед. — В сечу сам запросился, раной прикрываться не стал. Храбр. Видать, слава Богу, не прогадал я с ним, положиться можно».

У россоха отряд свернул с дороги в сторону Поляниц, на узкую, но хорошо утоптанную тропу, перешел на шаг. Впереди расстилалось широкое поле осоки, в котором растворялась тропа, и всадники направили коней прямо на него. Под копытами зачавкала вода, кони недовольно зафыркали, но продолжали двигаться вперед, выдергивая глубоко погружающиеся в илистое дно ноги.

— Илья Федотович, — указал вперед Родион. Он щурился от солнца, отчего узкие глаза и вовсе стали походить на темные щели. — Гляньте, дымов-то нет. Похоже, не тронуты ни Комарово, ни Порез.

— Может, не запалили еще?

— Так ведь до Комарово версты две всего отсель, не более. Крики бы услышали, звон железа.

— Ты, никак, решил, что служивого наши криксы в лесу покусали? Али сам он порезался?

— Нет, батюшка Илья Федотович, — покачал головой Родион. — То станичники могли оказаться. Они на деревню не пойдут, мужиков побоятся. На дорогах супротив странников одиноких промышляют, подводы разоряют, обозы малые…

— И то верно, — согласился боярин, поднимаясь на стременах. Сквозь березы, шелестящие ветвями на противоположном берегу реки, хоть и с трудом, но крайние дома в деревне различить было можно. И выглядели они вполне благополучно. Окончательно успокоил Умильного вид двух смердов — бабы и мужика, спокойно сметывающих на лугу стог.

Отряд перебрался через наволок, раскидал копытами прозрачную воду Керзи.

— Ну, боярин Андрей, — обернулся Илья Федотович, — где тебя зарезать пытались?

— На дороге, киломе… Около версты в сторону Поляниц от Комарове.

— Туда и поскачем. — Боярин пустил коня широкой рысью.

Путь через свежескошенное поле занял минут пять. Еще меньше времени занял поиск места схватки — на дороге, раскатанные колесами в длинные бурые полосы, еще сохранились два кровавых пятна. Боярин спрыгнул, звякнув кольцами байданы, опустился на колено, разглядывая то, что темнело посередине дороги.

— Я вижу, одного ты точно отправил в преисподнюю, служивый. Столько не со всякого кабана натечет. Но тел нет, а следы колес легли на свежую лужу, разбрызгали как воду… — Он выпрямился. — Это не тати. Это купец. Опять новгородцы балуют, молодцы-ушкуйники. Где торгуют, там и воруют!

В этот миг Илья Федотович начисто забыл свои полные гордости рассказы про предков, промышлявших на Оби и Волге точно таким же образом.

— Далеко обоз уйти не мог. Небось только к Порезу докатился. За мной!

Кавалькада сверкающих доспехами ратников снова сорвалась с места и помчалась к ближним деревням, десятками копыт вколачивая пыль в утоптанную дорогу. Три версты — пять километров — отряд промчался в считанные минуты, и вскоре стало видно, что боярин не ошибся: за прошедшие со времени схватки три часа купеческий обоз только-только успел миновать Порез и теперь грохотал меж свекольных гряд по тракту, ведущему к Хлынову.

Холопы, удерживая рогатины, с веселым посвистом промчались по обочинам, обгоняя медлительные повозки, остановились впереди, перегородив торговым людям путь. Илья Федотович немного отстал — несолидно родовитому боярину носиться, как застоявшемуся жеребенку.

— Родион, Матвей, сзади приглядите, дабы не утек никто, — приказал он ближним воинам и поскакал вперед.

Двадцать одна телега, столько же возниц. Четыре черноволосые узкоглазые девки с мешками под глазами и спутанными волосами — невольницы. В пути — для баловства, а на месте, глядишь, и на продажу сгодятся. Коли отмыть, пропарить да хлебным вином ввечеру напоить. Еще трое оружных смердов шли позади обоза, столько же — спереди.

Хотя числом торговые гости и превышали боярский отряд почти вдвое, однако противиться остановке не пытались. Да и куда бездоспешным мужикам супротив готовой к бою кованой рати? Правда, и испуга путники не выказывали. Чай, не по Дикому Полю ехали, а по земле русской, законом и обычаем освященной. А снаряженные по государеву воинскому уложению всадники на станичников походили мало.

Ехавший верхом возле первой подводы упитанный купец, завидев приближающегося боярина, наклонился к возничему, торопливо подхватил у того из-за спины высокую горлатную шапку, темно-бордовую ферязь, расшитую жемчугами и самоцветами, накинул на плечи и приосанился:

— Здрав будь, боярин. Почто помеху мне чинишь, дорогу загораживаешь?

— Да вот татей ловлю, что на дороге озорничают, — натянул поводья Илья Федотович. — Не видал таких?

— Прости, боярин, Бог миловал, — степенно перекрестился купец и кивнул возничему: — Трогай!

Холопы, перегораживающие проезд, не шелохнулись, а Прохор даже красноречиво опустил рогатину, почти коснувшись ею лба купеческого коня.

— А вот сын боярский Андрей аккурат перед полуднем сразу на троих наткнулся, — спокойно продолжил Илья Федотович. — И прямо на сем тракте.

— От доеду до Хлынова, — вскинул украшенный жидкой бороденкой подбородок купец, — да пожалуюсь воеводе, что на проезжем тракте оружные помещики проезжих людей татями смущают. Он быстро про все в Разбойный приказ отпишет.

— А не учинить ли заодно спрос в Разбойном приказе, где проезжие люди товар добывают? — чуть наклонился в седле боярин. — Многие из них для осторожности лазутчиков уперед своего обоза пускают. Дабы станичников, коли затаятся где, заблаговременно заметить, пока товар дорогой далеко. А коли вместо станичников странник одинокий встретится — так и его приметить. Да и обхапать, пока не видит никто.

— Мой товар со странника перехожего не снять, — гордо заявил купец. — Шелка я везу китайские, атлас, лекарский камень, благовония индийские, сласти разные, самоцветы дорогие и редкостные, кость черепаховую…

Матях, поняв, что этот беспредметный разговор может длиться очень долго, спешился, двинулся вдоль обоза, поглядывая на мешковину, закрывающую груз. Ведь путь телеги проделали долгий. Погода сухая, теплая. Над дорогой постоянно пыль летит. Вон как все возы запылились. Если грабители и вправду были из охраны обоза, путники не станут бросать их тела просто так, как ненужный мусор, наверняка с собой взяли. Если брали — мешковину откидывали. Если откидывали, то… Он остановился, увидев покрывало, запыленное только наполовину. Угол тряпки был испещрен длинными узкими полосами, словно ее сперва смяли, а потом разгладили вновь. Андрей скинул из-за спины бердыш, ухватил его правой рукой под косицу, а левой, глядя вознице прямо в лицо, отдернул мешковину.

Обозник отвернулся.

Под покрывалом лежали тюки ткани. Но лежали не ровно, как им полагалось на досках, а наперекосяк, боком. Сержант дернул ближний рулон и обнаружил под ним пару грязных, успевших натоптать не одну версту сапог. Сапоги от груза ничуть не смялись, поскольку все еще оставались на ногах.

— Илья Федотович, — усмехнулся Андрей, — ты только посмотри, какой я товар нашел! Свежее мясо…

Купец и боярин разом пришпорили лошадей и почти одновременно спрыгнули на землю рядом с Матяхом.

— Тут уже явное душегубство, — довольно рассмеялся Умильный. — Прав ты, купец, в земскую избу нужно нам с тобой ехать. Ой нужно…

— Нет, — мотнул головой растерявшийся купец. — Не знаю я их… Не видел…

— Ермила, — подозвал самого широкоплечего холопа Илья Федотович. — А ну, выкидывай тюки на траву.

— Зачем кидать? Это же шелк, боярин! Он на вес золота! Чистое серебро! Серебро попортишь! — заметался торговый человек, но Ермила невозмутимо принялся выполнять приказ, и вскоре все увидели лежащих на дне повозки мертвецов: чернобородого, с изломанным и окровавленным лицом, и усатого, под гладко выбритым подбородком которого темнел короткий разрез.

— О-о, гость дорогой, да по тебе явно Разбойный приказ скучает! Мертвецы, обличающие деяния твои, имеются. А остальное ты кату на дыбе расскажешь, как в допросную избу отвезем. Прохор, Ефрем, вяжите станичника.

— Постойте! — вскинув руки, попятился купец. — То не мои люди! Шел обоз по дороге, мы их и увидели на земле, мертвых. Вот и подобрали. До храма ближайшего довезти, батюшке передать. Дабы отпел, земле предал по-христиански. А то грех. Люди все ж, а брошены, ако псы безродные.

— Сие поступок добрый, — согласно кивнул Илья Федотович и размашисто перекрестился. — С мертвыми на Руси не воюют. Пусть на земле освященной лежат. А торговый человек-то мирным и богобоязненным оказался… А, служивый?

— Третий был, — негромко сообщил Матях. — Лучник. Молодой, безусый. Я его в левую ногу ранил, чуть выше колена. Так что хромать он должен и перевязку иметь. Рана свежая, узнать легко.

— Слыхали? — кивнул холопам Умильный, и те, обнажив сабли, двинулись вдоль обоза.

— Я вижу, боярин, — облизнул мгновенно пересохшие губы купец, — благое дело ты делаешь, пути торные от татей-душегубов освобождаешь. Вот, прими за это от меня благодарность бескорыстную.

Торговый человек распахнул ферязь, отцепил с пояса тяжелый матерчатый мешочек с вышитой на нем змеей, протянул Андрею:

— Серебро доброе, новгородское.

— Служивый кровь свою пролил, коня в сече потерял, а ты от него серебром откупиться хочешь? — удивленно приподнял брови Илья Федотович.

Купец тяжело вздохнул и отстегнул еще один кошель:

— За хлопоты и расходы благодарность мою прими…

— Есть! Ага! — Ермила за шкирку содрал с повозки одного из возниц, немедленно дал ему в зубы, потом еще и еще. Секунду спустя запустил руку под мешковину и достал оттуда лук.

— Забери у него эти деньги, служивый, — спокойно попросил Илья Федотович. — На дыбе они ни к чему.

— Помилуй, боярин… — Куда только пропала гордая осанка торгового гостя? Он побледнел, губы тряслись. — То ребята молодые побаловали. Кровь горячая, ум короткий. Ущерба не принесли, виру за коня и обиду я заплатил…

— Виру ты заплатил за то, на чем тебя поймали, купец, — сухо парировал Умильный. — А воевода захочет узнать обо всем. Немало у нас последние годы смердов и путников одиноких безвестно сгинуло. Вот и расскажешь, кто из них на твоей черной совести оказался.

Ермила приволок разбойника и кинул его перед боярином на колени. Пленник выглядел жалким — уже не на двадцать, а от силы на пятнадцать лет. Вместо душегрейки на нем была сатиновая косоворотка, серьги пропали, но под широкими свободными шароварами легко различалась повязка на левой ноге.

— Он? — спросил Умильный.

— Он, — кивнул Матях.

— Будет чем воеводе перед государевыми дьяками хвастаться, — кивнул Илья Федотович, взял у Ермилы лук, словно составленный из двух маленьких, с локоть длиной, склеенных посередине. — Ты смотри, рукоять плоская, шелком клеен, резьба на дуге. Лук-то османский, дорогой. И зачем такой торговому гостю?

— Вот тебе крест, боярин, — опустился на колени купец, — нет на мне крови душ христианских. Издалеча иду, никогда здесь не бывал, никого не трогал.

— Откель?

— Далеко иду. От самого Самарканда.

— Вот как? — Боярин молча передал лук Андрею, заложил руки за спину. — Как же ты шел?

— От Самарканда по Яксарату до моря, там торговым путем до Тобола, мимо Уфы, на Анареченскую дорогу и сюда.

— Полона, что татары гнали, на Анареченской дороге не встречал?

— Нет, боярин.

— Лжешь! — неожиданно взъярился Илья Федотович и схватился за саблю.

— Ей-богу, не встречали никого, — перекрестился купец. — Любого из людей моих спроси.

— Правду молви, смерд. Меж смертью и животом выбираешь… — Кончиком сабли боярин приподнял подбородок торгового гостя, взглянул ему в глаза: — Истину знать хочу!

— Не встречали никого, боярин, — неожиданно подал голос паренек. — Помилуй дядьку мого Христа ради. Я баловал, мне и ответ держать. Хочешь, в закуп пойду, хочешь, виру назначай.

— Кому ты нужен в закупе, безногий, — поморщился Умильный. — Да и не судья я на государевых землях. То воеводе да людям, земством избранным, решать.

— Воля твоя, боярин, — склонил голову парень. — Дядьку отпусти. Не знал он. Вперед послал, тракт лесной посмотреть. Мы с братьями одни путника пугнуть решили.

— То слова пустые. — Илья Федотович опустил клинок. — А вот где гулял твой дядька, то еще проверить надобно. Может, у Самарканда. А может статься, тут по чащобам обитает да товар с людей проезжих шибает. Давай, гость торговый, сказывай. Как шел, где. Что видел, с кем знался?

— Из Самарканда я девяноста дней назад отправился. Горной дорогой к озеру Айдаркул шел, оттуда по Яксарату к морю отвернул. Жарко там, и песок один. Мало кого встречал, товаром не торговал. Навару мало, коли рядом с прежним торгом дела вести. Сорок дней шли, потом на север повернули, к Тоболу.

— В степи встречал кого?

— А как же, боярин, видел. Кочевье рода Гиджаков встретил, почти у моря. Аманжолы встретились, земли Джансугуров пересекали, на пастухов наткнулись. Сказывали они, ногайских татар много в степи появилось, но мы не видели. У башкир встретили два ногайских рода, от Уфы неподалеку. Они, вестимо, с Волги. От гнева государева ушли, как заместо Ямчур-бея хан Дербыш в Астрахани сел. На ножах они с нынешним ханским родом.

— Что за татары?

— Кочевье хана Арима из рода Исанбетовых и бея Салиха Такташа.

— Где встретил? — По спине Умильного пополз холодок от предчувствия удачи.

— У Бакаевского леса. Там испокон веков кочевья Аблаевские были. Они по весне даже земли распахивали, чатей сто, а то и более. И кажинный год на зимовку в те места возвращались. Между реками Чермасан и Севада.

— Чермасан? — хмыкнул Илья Федотович. — Какая же это река? Воробей с берега на берег перескочит.

— Там они и стояли, — торопливо закивал купец. — Бей Салих ближе к лесу, а хан — на другом берегу, верстах в десяти выше.

— Хана видел?

— Нет, — мотнул головой торговый гость. — Токмо бабы, дети да старики. На товар и смотреть не стали.

— Когда ты их кочевья миновал?

— Так… — замялся купец. — Дней десять будет, не более.

— Дней десять… — Илья Федотович кинул саблю в ножны, прикусил губу. Потом повернул голову к Андрею: — Так что, простишь их, служивый, али к хлыновскому воеводе повезем?

И тон, и поведение Умильного говорили о том, что ему сейчас явно не до поездки в далекий город, что гложет его какая-то тревожная мысль, и Матях мотнул головой:

— Черт с ними, пусть проваливают.

— Это ты верно заметил, служивый. Душу диаволу они продали, в Царство Небесное им не войти, — согласился Илья Федотович. — Но Бог велел прощать. Коли ты прощаешь… Ефрем!

Боярин взмахнул рукой, дозволяя холопам освободить дорогу. Первый возничий тут же тряхнул вожжами, торопясь уехать, пока ратники не передумали. Купец и его племянник поднялись, все еще не веря в неожиданно благополучное разрешение своей судьбы. Парень захромал к своей телеге, торговый гость, воровато оглядываясь, принялся торопливо метать раскиданные по траве тюки дорогих тканей обратно в повозку.

— Эй, купец, — подошел ближе Андрей. — Скажи: про такого хана, как Кубачбек, ты слыхал?

— Знаю, — выпрямился тот. — Богатый ногаец. Возле Аралсора его кочевья. Степи там обильные, воды много. Реки полноводные в любой стороне: Волга, Ащиозек, Узень. Так что скот его от засухи никогда не дохнет. Правда, с Дербыш-Алеем он тоже не в ладу. Сказывали, дальше к Уралу откочевал, к низовьям.

— Стало быть, между Волгой и Уралом кочует? — уточнил Андрей, еще не очень представляя, как сможет распорядиться полученной информацией.

— Там, боярин, там. — Купец покосился на задумчиво покусывающего губу Умильного и заторопился: — Благодарствуйте за милость, бояре. Век Бога молить стану…

— Езжай, — оборвал поток благодарностей Илья Федотович.

Хозяин обоза не заставил повторять дважды — ловко запрыгнул в седло и дал шпоры коню.

Боярин Умильный тоже поднялся в седло, подобрал поводья:

— А кем тебе хан Кубачбек приходится, служивый?

Матях чуть не прикусил себе язык, в один миг разваливший всю его красивую легенду с потерей памяти. Хотя — боярин здешний отнюдь не профессор невропатологии, нестыковки в признаках болезни заметить не должен.

— Не знаю, — покачал головой сержант. — Всплыло в голове, когда про ногайцев говорить начали. Такое у меня чувство, что плохой это человек, враг.

— Это небось тебе его стрелы такое воспоминание вколотили, — сделал неожиданно правильный вывод Умильный. — Мы тебя аккурат в местах его кочевий подобрали. И с Дербышем он недружен, вполне мог на русский отряд напасть.

Последняя телега обоза откатилась уже метров на сто, купец и вовсе скрылся за взгорком. Холопы подъехали к своему боярину, и тот неожиданно начал отдавать быстрые и решительные приказы:

— Прохор, скачи в Дорошаты, бей от меня челом боярину. Скажи, знаю, куда татары полон угнали. Пусть верховыми ко мне в усадьбу завтра же приходит, в погоню пойдем. Ефрем, ты к Лебтону давай, кланяйся. Ермила — к соседям Хробыстину и Лыкову мчись. Матвей — тебе Лютов и Юшин. Больше, мыслю, никого оповестить не успею. Все, гоните!

— И где полон? — не утерпел от вопроса сержант.

— У реки Чермасан. — Боярин ласково пригладил бороду. — Вотяк, что на Анареченской дороге попался, признал, что Аримхан Исанбет в набеге участие принимал. Купец тоже его кочевье пустым увидел. Стало быть, он.

— Так ведь это почти десять дней назад было!

— Ну и что? Коли купец хорошей дорогой десять дней оттуда шел, то и татары с полоном и добычей не быстрее к юртам своим доберутся. Мыслю, только сейчас они туда и подходят. Теперь им отдых нужен. Только дней через пять с места стронутся. Степь большая, спрятаться легко. Бояться не станут. А мы, служивый, логово-то их ныне прознали. От нас верст два по девяносто будет. Аккурат за пять дней и дойдем. Давай в усадьбу вертаться. Бог даст, завтра к полудню тронемся.

В ворота усадьбы отряд кованой рати въехал незадолго до сумерек. Всадники принялись расседлывать коней, подводить их к поилке. В доме только Илья Федотович мог небрежно бросить поводья ярыге и уйти в дом. Матях тоже самолично расстегнул подпругу своего уставшего скакуна, скинул уздечку. Ласково поглаживая конягу по морде, довел ее до воды. Заметил ярыгу, подошел к нему:

— Слушай, Тит. Мы завтра опять в поход уходим. Ты мне каурого, на котором я утром вернулся, заседлай, ладно? Понравился он мне. От смерти, считай, унес.

— Как же я его тебе заседлаю, боярин? — удивился тот. — Его же днем забили.

— Как? Почему?! — растерялся Андрей.

— Дык… рана рваная на боку. Брюхо разодрано, на спине потертости. И загнал ты его совсем, боярин. Вот и забили…

— Где?

— За домом его разделали. Под навесом, что напротив черного хода. Ну, возле кухни.

Сержант кинулся туда, но все, что увидел, — это большущее корыто, в котором лежали окорока, порубленная хребтина, ребра, сваленные отдельно копыта.

— Вот ч-черт! — присел рядом Матях. В голове никак не укладывалось, что эта куча мяса еще недавно была большим и теплым, дышащим, живым существом. — Извини меня, каурка. Вот уж не знал, что так получится.

Из дома вышла стряпуха с бадьей, недоуменно уставилась на неожиданного гостя:

— Тебе чего, боярин Андрей?

— Ничего… — Матях поднялся, прошел в конюшню и поймал закладывающего в ясли сено ярыгу за плечо: — Ну-ка, Тит, научи меня лошадей нормально седлать. А то, похоже, эту премудрость я тоже забыл.