По следу Саламандры

Чудовища во Мраке

* * *

Метрополия спит…

Руки сыщика, будто готовые к кулачному бою, лежали на золоченом, с накладками из красного дерева, рулевом колесе. Мощные фары выхватывали из тьмы большой участок пустынной дороги, обрамленной колоннами огромных пирамидальных тополей. Приборы, таинственно подсвеченные красноватым светом, встроенные в панель красного дерева с инкрустацией из кожи и тщательно подобранного перламутра, показывали давление пара в котлах, обороты машины о сорока поршнях, скорость экипажа и крутящий момент, сообщаемый колесам. Много чего, необходимого и не очень, отображали приборы. Даже высоту экипажа над уровнем моря, хотя такой показатель скорее важен для термоплана, чем для паромотора.

Ночной мир ложился под колеса. Часто дышал паромотор.

Это был крепкий, консервативного вида экипаж на мощных колесах с широкими ободами. Салон каретного типа, с раздвигающимися дверьми. Ветровое стекло немного скошено под козырьком, а колесный просвет обещает высокую проходимость даже очень далеко от столицы. Экипаж был мощным, крепким и неброским. Чем–то он напоминал своего владельца.

Сыщик и его спутник расположились на переднем сиденье, так как ни слуги, ни водителя у сыщика не было — он предпочитал все делать сам.

К расположенным под ветровым стеклом полкам были пристегнуты ремнями саквояж и зонт, под сиденьем стояли калоши. Вымокшие пальто и плащ висели на распялках в салоне, у колонны отопления.

Паромотор рвался вперед сквозь ночь. Кантор неважно знал дорогу, поэтому не слишком придавливал педаль. Но машина, обладающая силой, в десятки раз превосходящей сенатскую упряжку цугом из четырех лошадей, несла сама, будто торопясь к дому после долгой разлуки.

Дождь и размытая дорога, которая заставила установить дополнительные обода, удваивавшие ширину основных, остались позади. Также позади остались исполненные тревог и загадок дни, будущее рисовалось деятельным и напряженным.

Антаер Альтторр Кантор возвращался в столицу. Его попутчик — Лендер — задремал. Видимо, все же усталость вынудила его окончательно смириться с таким рискованным видом транспорта, как паромотор.

Мысль об этом заставила Кантора улыбнуться.

Сыщик за все время путешествия с Лендером ни разу ничем не выдал, что прежде он бывал и в Рэне, и в Нэнте, и в Нэвере. Не хотелось, чтобы этот сочинитель начал расспрашивать. Теперь же, оставшись наедине с дорогой, Кантор вспомнил, как ехал когда–то из Нэвера в Рэн. С тех пор зодиак совершил полный оборот уже раз пятнадцать.

В памяти живо нарисовался изящный паромотор лендлорда Конда. Тогда они были редки, а великолепный экипаж достойнейшего Конда просто поражал воображение.

Молодой аристократ, семья которого владела землями не только на острове, названном в честь своего рода, но и к северу от Лур–ривер, и к югу, был не чужд нового, но все же отличался от молодых аристократов столицы большим почитанием Традиции.

Лендлорд Конд любезно предложил тогда антаеру из Кери–Данс–Холл Грэхему Уоррену Релею и его помощнику Кантору доехать с ним вместе до Рэна, где они могли пересесть на термоплан до столицы. Предложение было весьма кстати, поскольку сокращало время пути. У антаеров не принято тратить время попусту.

Паромотор с разделенным салоном имел сзади мощный двигатель, сердцем которого были два вертикальных паротрубных котла в ребристых кожухах. Кузов из черного дерева с медальонами накладного серебра, серебряными же дверными ручками и гранеными стеклами изумительной чистоты был изготовлен истинным художником. Салон каретного типа с расположенными друг против друга сиденьями и столиком в центре был отделан в агрессивном стиле молодых аристократов — черная кожа с алыми кантами, красное дерево и красный с золотом шелк. Трубы, соединяющие двигатель с рециркулятором, находящимся впереди машины, обогревали салон.

Это был экипаж штучного производства на шасси мастерской Стефенсона, с кузовом от лучшего в городе Нэнте мастера Роберта Коннела.

Весьма возможно, именно впечатление от великолепного экипажа лендлорда побудило Кантора подумать о приобретении собственного парового экипажа. Впрочем, тогда это было лишь легкое мечтанье, из тех не отягченных мыслями о реальном их осуществлении грез, что начинаются со слов: «Ах, как бы чудно было… Как практично завести себе…» Кто не мечтал завести себе что–то из увиденного у лендлорда?

Кантор никогда не жаловался на память. Но воспоминания все же бывают разными. Та поездка запечатлелась изумительно. Возможно, потому, что была прологом первого самостоятельного дела Кантора. Дела, которое он провел и качестве антаера. И один из моментов особенно ярко вставал перед мысленным взором…

Паровой экипаж, ведомый рукой опытного возницы, вы ехал по снежной дороге на гору и продолжал путь вдоль глубокого обрыва, расположенного с правой стороны.

По краю обрыва тянулся невысокий, но прочный деревянный забор. Вдоль забора экономично, как путник, которому предстоит еще долго бежать, трусил белый волк. Ничуть не опасаясь, он покосился на проезжавший экипаж. Кантор улыбнулся волку.

Хищник словно бы поймал его взгляд, остановился и оскалился, но не злобно, а так, будто тоже улыбнулся в ответ. Красивый, сильный зверь.

Он отстал, но его образ все еще стоял перед глазами Кантора.

Много воспоминаний было связано с этими местами. Сейчас думать следовало о нынешнем деле, но волк не шел из головы. Будто так и стоял у дороги, улыбаясь вослед.

Неслучайно Кантор обратился мыслями к прошлому. Нынешнее дознание тоже было связано с делами давно минувших дней. Некогда именно он, Кантор, изловил Флая и передал суду, отправив его тем самым в застенок твердыни Намхас.

Теперь Флай бежал. Почему именно теперь? Что было этому причиной и что поводом?

Последовательность событий представлялась Кантору таковой: кто–то написал сценарий для мультифотографической картины и подбросил его Улле Рену. Сценарий служил своеобразным предупреждением для некоторых людей, фигурировавших в том давнем деле, за которое был осужден Флай. Там рассказывалось о некоем узнике, бежавшем из тюрьмы для мести и убивающем одного за другим тех, кто предал его. Они сберегли свои жизни и свободу за его счет, и он решил рассчитаться с ними.

Кто написал этот сценарий? Без сомнения, тот, кто знал подоплеку давнего дела не понаслышке. Сценарий точно и однозначно указывает на людей, имевших темное прошлое, а ныне ставших столпами общества.

Флай, без сомнения, будет охотиться за ними. Но знает ли он о существовании сценария? Да и не сам ли он написал его?

Тогда получается, что Флай должен был иметь связь на воле! Однако сам способ бегства не дает оснований считать, что ему кто–то помогал…

В тот же день, аккурат наутро после побега Флая, пришло сообщение об исчезновении Хайда — некоего барда. Хайд, будучи сочинителем, мог бы написать сценарий. Но с какой целью? И был ли он тесно связан с Флаем прежде?

Такой информацией Кантор не располагал. Но отчего не предположить?

Однако вдогонку за сообщением об исчезновении Хайда приходит новая информация — найден его труп.

Хайд был задушен в ту же ночь, которую Флай выбрал для побега. Однако кто–то убивает Хайда в Роллане на северо–востоке, а Флай спускается по веревке со стены замка Намхас на другом конце Мира. Так кто и почему убил Хайда?

Впрочем…

Хайда ли убили?

У Кантора не было уверенности, что труп опознали правильно. Весьма веские основания он имел предполагать: убитый — не Хайд.

Двойник? Случайный труп, принятый за него? В этом еще предстояло разобраться.

Улла Рен то ли не распознал в сценарии предупреждение, то ли умело скрыл это, но поступил весьма уместно и разумно — подкинул под благовидным предлогом этот сценарии Кантору. И теперь антаер был предупрежден о готовящейся мести.

Ну что ж… Он будет поджидать Флая возле его жертв.

И хотя первый этап расследования вроде бы закончился ничем: ни одна загадка не была разгадана и ни один подозреваемый не пойман, — Кантор в целом остался доволен проделанной работой.

Для полноты картины недоставало еще многих и многих деталей, но Кантор уже имел о ситуации общее представление. Некий каркас сложного механизма человеческих взаимоотношений все полнее и четче проявлялся в тумане неясности.

Смущало только то, что от него потребуется нечеловеческая сноровка, которая позволила бы ему оказываться в нужном месте и в нужный момент. Следовало высчитать с самой высокой точностью, где и когда Флай нанесет удар! Кто будет первой жертвой — вот что должен теперь выяснить Кантор.

Он понимал, что у него есть небольшой — к сожалению, слишком небольшой — запас времени и нужно провести его с максимальной пользой для дела.

О да! Еще лучше было бы оказаться во многих местах одновременно… Но это, конечно, неосуществимо ни при какой сноровке. Тут нужно быть злобной саламандрой!

Кантор поморщился.

Один субъект — будто лишний факт в условии задачи — никак не укладывался в схему этого дела. Но какой же активный, какой деятельный был этот субъект! И какой же беспардонно, вопиюще лишний!

Некто, прозванный человеком–саламандрой, назойливо мелькал в поле внимания антаера, будто бы норовил увести его от истинных следов, от нитей расследования. Демоническая личность. Парадоксальная и противная человеческому разумению…

О, это было поистине загадочное существо. Во многом сродни легендарной злобной саламандре, что появится незадолго до Песни Последнего Дня.

Или кто–то, да и, возможно, не один, в неясных целях решил нагнать туману, изображая легендарное существо.

Кантор мотнул головой. Нет, нет и нет!!! Он не мог поверить, что кто–то способен додуматься до такого. Да и ни один мистификатор не смог бы вести себя так вопиюще нелогично, совершать такие нечеловеческие поступки, как этот загадочный некто!

Какую же роль, во имя молота Исса, играл в этом деле человек–саламандра?

Возможно, он служил, прямо или косвенно, связующим звеном меж разрозненных событий этого трудного дела. И не исключено, что это звено было ключевым. Однако…

Прямо как в старой докучной сказке: если это вопрос, то где ответ, а если это ответ, то на какой вопрос?

Кантор давно разучился верить в совпадения.

Но кому, как не антаеру — распутывателю житейских хитросплетений, — знать, что жизнь не укладывается в схемы? И кажущаяся ясность порою готова обернуться полным туманом…

Люди разумны. Их поступки имеют причины и поводы. Но как часто человеческая горячность приводит к поступкам, не поддающимся объяснению!

Да, люди разумны, но будто бы нарочно используют свой разум для того, чтобы поступать исключительно неразумно.

Может быть, саламандра действительно предвещает наступление Дня Песни Исхода? Тогда в его поведении следует искать не человеческую разумность, но смысл надвечный.

Однако, как бы то ни было, Кантор был полон решимости изловить и допросить человека–саламандру!

Лендер, этот хитроумный сочинитель, так впоследствии характеризовал антаера Кантора: «Исследователь, наделенный пытливым умом и неиссякаемой энергией, непримиримый ко всему, что встает на пути, будь то люди или обстоятельства, непримиримый до жестокости, не ведающий сомнений и слабостей! Он из той породы людей, что великолепны в борьбе и умеют подчинять себе других. Подчинять не каким–либо властным инструментом, но примером и волей. Он привык к путешествиям, лишениям и победам, в результате чего приобрел непостижимый оптимизм особенного свойства — он верит в ангела, ведущего судьбу, не менее, чем в свои силы».

Мы не откажем Лендеру в склонности к романтическому преувеличению, но согласимся с ним. По сути сочинитель был прав. Но Лендер понятия не имел о том, как часто посещали Кантора сомнения — и в собственных силах, и в могуществе ангела судьбы. И одним из обстоятельств, порождавших сомнения, была находка в лесу.

Покрытая пятнистой шерстью, таинственная «шестилапая» машина, что притаилась в низине меж деревьев.

Что она и откуда? Как она связана с этим делом, донельзя запутанным и без нее?

* * *

Огисфер Оранж встретился с господином Паулом Быстроффом в парке у здания «Мэдокс–Интертеймент». Это был редкий случай, когда господин Быстрофф лично прибывал для разговора с кем–либо из своих подопечных. Но тому были серьезные причины.

Теплый весенний день отлетал за море Грин Шедоу, за остров Лэр, в северные воды… Тьма сгустилась. Делалось зябко. Прозрачные деревья, освещенные газовыми фонарями, были похожи на спутанные в клубки тенета паутины. И где–то там, за многими слоями сетей, скрывался мистер Быстрофф. Теперь он должен прибыть на личную встречу.

В такие минуты — минуты испытаний — вера в общее дело пошатывалась в душе Орисфера. Однако мысль об участи отступника, каковым он станет, если только признается в сомнениях, одна эта мысль была еще более ужасным испытанием для его нервов.

И достойный господин Оранж крепился, внушая себе возвышенные образы будущего мира. Мира, который воцарится после победы дела силеров. По недалекому уму и по бедности фантазии, он не понимал, что ни будущего, ни мира уже никакого не будет… Извечная беда всех, кто подрядился «рушить до основания».

С трепетом ожидая своего куратора, Огисфер прокручивал в голове недавние события, будто мультифотографический фильм. Он теперь должен был доложить все в мельчайших подробностях. Но истинной подоплеки происшедшего он не знал, и знать не мог.

Господин Мэдок — непосредственный начальник Огисфера — был в ярости. Он витийствовал. Он бушевал.

— Никогда! Никогда! Никогда! — кричал директор Поупс Мэдок.

Если бы нашелся кто–то, кто осмелился бы спросить его, что же это значит, то почтенный директор едва ли был бы способен ответить. Это был просто крик души. Точнее, крик оскорбленного бизнесмена, душа которого находится в кошельке. Он, очевидно, имел в виду, что никогда еще с ним не поступали так вероломно и так коварно. Никогда еще его старому доброму кошельку не наносили столь страшного оскорбления.

Судите сами: гастрольный тур обещал быть сорванным. Триста концертов по десять тысяч зрителей, девятьсот сопутствующих мероприятий, баснословные цены… Бешеные деньги.

Нет, разумеется, для почтенного Поупса это было всего лишь рутинной работой, которая и прибыль–то приносила только потому, что процесс был непрерывен. Артисты полагали, что неплохо зарабатывают, Поупс полагал, что всего лишь берет свое, обеспечивая стабильность своему делу… Свалить почтенного Поупса не смог бы срыв десятка подобных туров, даже с учетом затрат и неустоек. Но сам факт!

Пожилой полноватый бизнесмен был в бешенстве… или делал вид, что бесился, но так вошел в роль, что уже сам в нее верил. Он хлопнул себя пухлой ручкой по лысине, что означало для окружающих высочайшее напряжение всех его душевных сил.

— Меня не интересует, каким образом это случилось! — ядовитым шепотом выдавил Поупс. — Шоу должно продолжаться любой ценой!

Эта фраза пошла в народ и стала крылатой.

Секретарь вылетел прочь из кабинета, словно на него кипятком плеснули.

— Жарко? — поинтересовалась девица эстрадно–цирковых пропорций, сидевшая в приемной.

Это была Пипа — помощница режиссера шоу. На редкость вульгарная девица, державшаяся на работе только из–за своей колоссальной несущей способности.

— А пошлите его в жопу, Огисфер! — сказала она.

Огисфер мотнул головой, как бык, получивший по лбу кувалдой.

— Не просто жарко! — ответил он почти доверительно. — У нас пожар. Всё горит.

— И пусть горит, — легкомысленно заявила бесшабашная помощница режиссера. — Пошлите в жопу…

Ей не удалось до конца скрыть свой интерес к скандалу, но секретарь оценил этот интерес неправильно, приняв за обычное женское любопытство.

Он ошибся.

Огисфер — высокий, несколько костлявый мужчина средних лет с демоническим лицом и глубокими большими глазами, помощник и секретарь Поупса Мэдока, один из адептов учения «Избранных для продажи во имя Господа и именем Его» — казался Пипе открытой книгой. По её мнению, Огисфер был недалеким, заторможенным и верным человеком.

В чем–то Пипа была права. Она только затруднилась бы ответить на вопрос, кому именно был верен Огисфер: своему хозяину, ей или своим братьям и сестрам по вере.

Доподлинно она знала только то, что Огисфер был хорошим любовником. Может быть, немного своеобразным, излишне добросовестным, но очень ласковым и сильным.

Пипа полагала, что Огисфер влюблен в нее, и пользовалась этим, позволяла себя любить. Огисфер в свою очередь подозревал, что это Пипа влюблена в него, как кошка, но из гордости прикрывает это чувство цинизмом, а он пользовался этим, потому что нуждался в здоровом регулярном сексе и потому, что Пипа была исключительно хороша в постели. Да, она была немного своенравной, немного эксцентричной, но очень сексуальной.

Пипа подошла к Огисферу только тогда, когда он сел за свой стол.

— У господина Поупса неприятности, — сказала она. — Что случилось, Огисфер?

— Гастрольный тур проваливается, — ответил тот. — Исчез Хайд.

— Хайд? — удивилась Пипа. — Как может исчезнуть человек, которого весь Мир знает в лицо?

— Исчез… — обреченно подтвердил Огисфер и даже опустил плечи.

Возможно, он хотел что–то добавить. Но не сделал этого.

— Где это случилось?

— На севере…

— Он никогда не любил снегопад, — задумчиво сказала Пипа. — Помнишь, в его старой песне:

…Все дороги выбелил снег,
Никому не припас он успех,
Злобно–злобно высмеял всех,
Белый–белый паяц — белый снег.

Пипа воодушевилась и напела припев:

Белый снег, белый снег, белый снег…

Но, видимо, сообразив, что не в голосе сегодня, она продолжила речитативом, слушая незабываемую мелодию в своей памяти:

И виски наши выбелил снег,
И мечты наши выстудил снег…

— Прекрати, — не выдержал Огисфер, — и так нету сил. Я просто не знаю, что делать.

— Это из военного цикла, — размышляла вслух Пипа, — сейчас он пишет лучше, но как–то не от души. И все же он гений.

— Исчез он совершенно гениально! — злобно прошипел Огисфер. — Подскажи, что делать.

— Может быть, он сейчас где–то бредет под снегом, — сказала Пипа, — уходит от своей судьбы. Подумай, куда он мог бы направиться.

Пипа была помощницей режиссера Уллы Рена и шпионила за всеми для мистера Поупса Мэдока. Когда–то она была романтичной девушкой, но теперь поистаскалась… Однако сексуальности и любопытства не утратила.

— Скажи Поупсу, что я здесь, — сказала Пипа.

— Он не в том состоянии, — возразил Огисфер.

— У меня для него хорошие новости, — настаивала Пипа, — возможно, он и переменит немного настроение.

— Но сначала наверняка наорет, — вздохнул Огисфер.

Он вынул затычку из переговорной трубки и откашлялся.

— Мистер Мэдок! К вам Пенелопа Томбстоун.

— А? Что? Кто? Да!!! Огисфер! Не заставляйте даму ждать.

— Он тебя ждет… — пожал плечами Огисфер.

— Так я пойду, — игриво сказала Пипа и коснулась крепкого, как картон, воротничка секретаря, от чего тот (секретарь, а не воротничок) покрылся крупными мурашками.

— Поупс затаскал бы Хайда по судам за сорванные гастроли, — заметил ей вслед Огисфер, — но сейчас у Хайда нечего отсудить.

— Так плохо дело? — удивилась Пипа, изящно изогнув талию и обернувшись к секретарю.

— Он все вложил в свои шоу. Сейчас Хайд пуст, как подарок дурака.

— Занятно, — сказала Пипа и скользнула за дверь.

В разрезе длинного платья мелькнула ее точеная нога, вызвав у Огисфера приступ любовной истомы.

Поупс, все еще покрытый красными пятнами, вылепил из своего толстого гуттаперчевого лица счастливую улыбку.

— Пени! — возопил он, простирая руки навстречу вошедшей.

Весь его вид выражал готовность броситься навстречу, и только массивный стол, увы, являлся для этого непреодолимой преградой.

— Ах, к чему эти церемонии, — принялась кокетничать мисс Пенелопа Томбстоун, — просто Пипа, и все.

При этом она чуть наклонялась вперед, чтобы взгляд маленького импресарио более глубоко проникал в откровенное декольте, и для страховки раздвинула коленом складки юбки.

Но Мэдок, как истинный джентльмен, смотрел ей в глаза. Из этого Пипа постановила, что у Поупса действительно трудные времена.

— Садитесь же, — указал Мэдок на кресло, похожее на кожаную морскую раковину, усеянную по кромке золотыми шляпками гвоздей.

Пипа села и поерзала, чтобы юбка раздвинулась и обнажила ее великолепные ноги.

— Выкладывай! — сказал Мэдок, едва сел за стол.

— Хорошо. — Пипа фыркнула для порядка, но решила перейти к делу. — Улла Рен собирается начать новое мульти.

— Так, так!

— Он получил по почте сценарий и совершенно сбрендил, когда его прочитал, — продолжала Пипа.

— Что за сценарий?

— Никто этого не знает. Улла не расстается с ним. Наверное, даже спит с ним. У него всегда в руках единственный экземпляр.

— Тебя это беспокоит?

— Что?

— То, что он спит со сценарием.

— Я предпочла бы, чтобы он делал это со мной, — искренне признала Пипа без тени кокетства.

— Кто автор?

— Неизвестно. Сценарий не подписан. Но главное, что этот фильм потребует значительно больше средств, чем какой–либо другой.

— Насколько больше?

— В десять раз как минимум.

— Пойдет ли на это владелец студии, мистер Оран Ортодокс Мулер? — Поупс даже в такую минуту не мог не назвать главу синдиката полным именем.

— Это вопрос, — заулыбалась Пипа, чувствуя, что задела Мэдока за живое, — может быть, и пойдет. Он заинтересован в том, чтобы расширить масштабы производства. Он строит новые мультифотохоллы. Но это уже повод для переговоров. Перекупи Рена, и будешь счастлив.

— Легко сказать, перекупи! — Поупс схватился руками за лысину.

В приемной тем временем Огисфер тщательно заткнул пробкой переговорную трубку и щелкнул тумблером телефонного аппарата.

— Мистера Быстроффа! — сказал он, по привычке сухо откашлявшись. — С ним хочет говорить Огисфер Оранж.

Господин Быстрофф назначил встречу, едва Огисфер вкратце изложил ему суть дела.

Когда господин Быстрофф появился на аллее, Огисфер поднялся со скамейки и засеменил навстречу, пригибаясь несколько вбок и делая что–то вроде инстинктивных полупоклонов. Даже перед Поупсом Мэдоком, своим начальником и благодетелем, которого и уважал, и побаивался, Огисфер не пресмыкался так никогда.

Господин Быстрофф, в темно–лиловом сюртуке и мягкой широкополой шляпе, казался высшим существом. Он имел мелкие черты лица, обрамленные бородою, и бегающие глазки по бокам удлиненного носа, но умел напускать на себя величие.

— Я никогда бы не осмелился… — таковы были первые слова господина Оранжа, прежде чем он приступил к докладу.

Господин Быстрофф воровато стрельнул взглядом по сторонам и потребовал перейти к главному.

* * *

Хикс Хайд не вполне умер, пусть труп его и опознали уже.

Далеко–далеко от кабинета Поупса Мэдока исчезнувший из поля зрения охраны, свиты соратников и поклонников кумир нескольких поколений, бард, певец, музыкант, поэт, писатель, драматург и постановщик невиданных доселе шоу брел под хлопьями крупного снега, надвинув капюшон дафлкота и кутаясь в широкое кашне с кистями.

Он шел вдоль дороги. Занимался рассвет. Бессонная ночь давила на плечи усталостью.

«Мистер Поупс Мэдок будет в ярости», — злорадно подумал он.

Он уже представлял себе заголовки сегодняшних газет: «Исчезновение Хайда».

Мистер Поупс Мэдок — крупный импресарио, который находится под давлением синдиката. Тяжело ему. Но не так, как Хайду, только что уничтожившему себя самого. Собственноручно.

Бедный мистер Поупс Мэдок. Мечтает сделаться кинопродюсером, но даже не догадывается, какие приключения на свою задницу он этим накличет.

Как бы мистер Поупс повел себя, знай он правду о мистере Хайде? Этот праздный вопрос позабавил Хикса Хайда. Его губы передернула горькая усмешка.

Снег заметал следы.

Все дороги выбелил снег…

Но на снегу яснее тени.

А спрятать прошлое, что бросало на будущее зловещую тень, даже снег не в силах.

* * *

Кантор съехал с главной дороги. Повел машину медленнее. Пэриз. Предместье столицы.

Кантор остановил паромотор возле ворот парка. Вдали за деревьями угадывался особняк.

Сочинитель Лендер встрепенулся, захлопал с усилием глазами.

— Не стоит беспокойства, — вполголоса произнес Кантор, — я ненадолго отлучусь. Оставайтесь в машине.

— А куда мы прибыли? — профессиональная пытливость брала свое, и, едва проморгавшись, Лендер начал задавать вопросы.

— Незапланированный короткий визит, — уклончиво ответил Кантор, — необходимо проконсультировать одного давнего знакомого по вопросам личной безопасности.

— Это имеет отношение к расследованию?

— Все на свете имеет отношение друг к другу.

С тем Кантор покинул кабину паромотора.

Сочинитель Хай Малькольм Лендер некоторое время сидел в одиночестве. Он слышал, как скрипнули ворота парка, когда сыщик входил. Воцарилась тишина, только сухим потрескиванием отзывался в машине остывающий в режиме малого прогрева котел, да пару раз подналег на кузов порыв ветра. Зашумели могучие кроны тисового парка.

Зябко поежившись, Лендер вышел наружу, чтобы осмотреться. Ему хотелось сориентироваться, где же он находится. Первой мыслью было, что за воротами в парке скрывается дом какого–то лендлорда. Это была естественная мысль. Но, подойдя к воротам, он увидел на столбе прихотливую литую пластину с надписью:

Пэриз Плейс.

Частное владение

Оутса Мэдока, мейкера.

Собственный дом.

Тисовая аллея, 78.

С недавних пор некоторые главы синдикатов начали возводить дома по образцу так называемых «главных домов» лендлордов и окружать их обширными парками. Правда, мейкерам, в отличие от лендлордов, владевших землей изначально, приходилось выплачивать высокую аренду за эти парки и землеотвод под здания.

Лендлорды не имели ничего против, особенно не различая того, каким образом земля приносит им доход. Однако смотрели на подобные забавы богачей с иронией. Зачем нужна земля, которая не кормит, а объедает? Это как–то неправильно.

Глубинная подоплека появления этих «бутафорских» Главных домов должна была насторожить сильных мира сего, ибо не соответствовала Традиции, противоречила установленному порядку и самому здравому смыслу, но распознать эту подоплеку было пока некому.

Братья Оутс и Поупс Мэдоки были довольно известными предпринимателями. Вот только Оутс даже управлял синдикатом, а Поупс не поднялся из сословия маркетеров, хотя и был чаще брата на слуху из–за того, что сфера его деятельности предполагала определенную публичность. Концерты, гастроли, спортивные зрелища — вот где наживал капиталы Поупе Мэдок — маркетер.

О брате Оутсе, возле ворот владения которого журналист теперь стоял, он не мог вспомнить ничего определенного. Лендер задумался. Зачем бы Кантору, ведущему крайне важное расследование, заезжать к солидному и весьма респектабельному деловому человеку в столь поздний час? Кантор не производил впечатления человека, который будет смешивать дело с бездельем и важное с второстепенным. Неужели Мэдоки имели какое–то касательство к этому делу?

«Хайд!» — вспомнил Лендер. Ну, разумеется. Хайд работал на Поупса Мэдока.

Через некоторое время Кантор вернулся в некотором раздражении. Он ни словом не обмолвился о том, с кем встречался в доме Мэдока и какое эта встреча имеет значение, а Лендер не решился задавать вопросы, видя, какая черная туча легла на чеканный профиль сыщика.

В суровом молчании они продолжили путь.

— Вы слышали когда–нибудь о том, что фейери боятся воды? — мрачно спросил вдруг Кантор.

— Все феери? Или конкретно фейери? — переспросил сочинитель.

— А вы их различаете? — Кантор сказал это… с упреком, что–ли…

— Не то чтобы я в этом сильно разбирался, — несколько сконфузился Лендер, — просто привык, что феери — это все мифические существа, включая Гримов, и Грантов, и Баргеста, и Анку, и Бэнши, а когда говорят «фейери» — подразумевают конкретно один вид — крылатых тварей, что прикидываются людьми.

— Вольно же вам… — начал Кантор, но осекся. — Я имел в виду последних.

— И они боятся воды? — задумался Лендер.

— Вы что–то слышали об этом? Что говорит Традиция на этот счет?

— И верно, слышал, — встрепенулся сочинитель, что–то вспомнив, — они будто бы не могут летать над водою. Не знаю почему. И вообще избегают воды. Не то чтобы она была им опасна. Наверное, просто не любят.

— Не любят… — эхом повторил Кантор. — Но ведь не любить воду — не значит не уметь плавать?

— Если принять, что крылатые скрываются меж людей, — пожал плечами Лендер, недоумевая, к чему этот разговор, — то не песком же они умываются? Просто купание, как я разумею, не полезно для крыльев. Впрочем, едва ли здравый смысл применим к явлениям иррациональным!

— Поверьте, дружище, применим! — сказал Кантор. — Просто, боюсь, это несколько иной здравый смысл.

— А к чему вы спросили меня? Это как–то связано с расследованием?

Кантор не ответил.

— Дева Озера… — заговорил он чуть позже. — Если вдруг она самка фейери, как некоторые трактуют, то как ее заставить искупаться?

— Дева Озера — не фейери, сэр! — горячо возразил Лендер.

Кантор, не ожидавший такого пыла, смерил спутника недоуменным взглядом.

— Вы говорите что–то не согласующееся с Традицией, — спокойнее заявил сочинитель, — она не может быть фейери, не может быть из фейери! Ждущая наречения — существо высшего порядка. И она вовсе даже не купалась, как вы изволили заметить, а шла по воде, как по льду.

— Возможно, — примирительно сказал антаер, — источник большей части моих знаний в этой части Традиции не вполне достоверен.

— А, так вы о фильме? — догадался Лендер. — Тот старый фильм с Греей? Да, там сценарист и режиссер напутали изрядно. Собрали все в кучу! Но как же она прекрасна! Грея Дориана так хороша, что будто бы и не человек. Вот так и уверуешь, что божественные сущности снисходят до людей!

— Снисходят изредка, дружище, — горько улыбнулся чему–то своему Кантор.

— А ведь она не изменилась почти с той далекой поры! — воскликнул сочинитель.

— Поверьте, она изменилась.

Журналист хотел было что–то сказать, но, взглянув на осунувшееся вдруг лицо антаера, смолчал. Почуял, что это почему–то будет неуместно.

Больше они не разговаривали. Через некоторое время Лендер уже узнавал кварталы континентальной части столицы, но вскоре вновь задремал.

* * *

Хайд брел в метели…

Сильные фары осветили сзади великого мастера рифм и диалогов, и он увидел на снегу свою тень — черную и зловещую, похожую на согбенного монаха.

Хайд обернулся.

По заснеженной дороге катил грузовой паромотор. Это был один из исполинских северных грузовозов, тащивший сразу несколько прицепов. Когда огромная, похожая на голову уродливой собаки кабина поравнялась с Хайдом, паромотор остановился. Зашипел пар в клапанах. Массивная дверь в вышине над высокими колесами отъехала вперед, и из салона раздался жизнерадостный голос.

— Ну, замерз? — пророкотал этот голос, который мог бы принадлежать самой машине, судя по его густоте. — Поднимайся, приятель!

— Это очень кстати! — крикнул Хайд наверх и взялся за теплый и влажный поручень лестницы. — Благодарю вас!

Ему пришлось подпрыгнуть, чтобы достать ногой до верхней ступени. Всего ступеней было пять, а за ними теплое помещение кабины.

Дверь закрылась за бардом.

Хайд взгромоздился на сиденье и, откинув капюшон, посмотрел на водителя. Это был очень крупный человек в меховой жилетке, оставлявшей голыми слишком мускулистые руки, лежавшие на огромном руле.

— Я приветствую вас от всей души! — воскликнул водитель. — Позвольте проявить любопытство и поинтересоваться, куда вы направляетесь пешком в столь тревожный час?

— Я с готовностью ответил бы, — сказал Хайд, — если бы сам знал.

— Тогда позвольте порекомендовать вам мое общество и мой экипаж, — сказал водитель, довольный своей учтивостью, тем более что, как он теперь видел, перед ним был джентльмен.

— Принимаю ваше предложение, — ответил бард.

— Поскольку нас некому представить, — сказал водитель, трогая свой гигантский экипаж, — то я возьму на себя труд представиться первым. Меня зовут Торнтон Торнтонсон. И я не просто возница. Я владелец этого горячего скакуна. Так что отношусь к сословию мейкеров. — Рассказав таким образом о своем общественном положении, он спросил: — А наше имя?

— Экс Уайддер Зет, — на ходу сочинил поэт.

— Да? Здорово! — обрадовался жизнерадостный Торнтон. — Ваши инициалы будут позабавнее, чем у Эй Бо Сида, который держит трактирчик на побережье возле Эдвардстауна. Он так и написал на вывеске «Поилка Эй Би Си». И это уж куда интереснее, чем пресное дубль–Т.

— Зато дубль–Т должно быть полезно для бизнеса, — возразил писатель, — это должно внушать клиентам уверенность. Дубль–Т говорит о надежности и стабильности.

— О стабильности, говорите? Благодарю вас за добрые слова. Мои дела действительно неплохо идут. Это тем более неплохо, что весь мир сдвинулся с места.

— В каком смысле? — насторожился кумир нескольких поколений, совсем недавно в ином контексте слышавший подобное же утверждение.

— Да во всех смыслах. Мир, в котором мы живем, начал меняться. Поверьте. Это не простое брюзжание и желание хвалить старые добрые времена. Я катаюсь по всему Миру. Я вижу, что везде одно и то же. Происходит что–то непонятное, но нехорошее. Что–то происходит с верой в науку и технические достижения и с приверженностью укладу наших предков. Традицию чтят уже не так, как раньше. А это уж совсем худо. Что скажете, достойный господин?

Хайд пробурчал в ответ что–то невнятно утвердительное, дескать, вполне вероятно, что вы и правы.

Но водителю грузовоза этого было довольно.

— Совсем недавно в наш мир стремительно ворвались паромотор и мультифотограф, — воодушевляясь, продолжал он, и речь его приобретала обороты несколько книжные. — Я имею в виду не грузовики вроде моего, а паромоторы, которые не перевозят ничего, кроме одного человека или двух… И это привело к смятению и смуте в головах. Синдикаты вцепились друг другу в глотки из–за двух новых кормушек, а обыватель в восторге и ужасе от всего этого. Вот как хотите, ну не понимаю я смысла использовать машину не для того чтобы возить, а для того, чтобы ездить! И другие не понимают. А когда чего–то не понимаешь, теряется ясная картина мира. Так–то. Теряется от молодых аристократов с их спортивными паромоторами, несущимися незнамо куда и зачем. От нового развлечения, от падения нравов, связанных с этим новым развлечением, и от новоиспеченных кумиров. Нет, не понимаю! Эти смазливые мордашки с экрана. Мужики, похожие на женщин, и женщины, похожие на кукол. Но это только круги на воде. А там, в глубине, что–то затевается. А? Скажете, нет?

— Не знаю, — честно ответил поэт, — я в последнее время был занят своими проблемами.

Водитель говорил как по писаному. Вычитал где–то? Или просто давно готовил этот выстраданный монолог?

По опыту бард знал в людях, которые вынуждены долгое время проводить в одиночестве, такую особенность. Два греха водятся за ними: либо косноязычие, либо книжное красноречие.

— Вот я и думаю, что за своими проблемами мы пропустим Последний День, — сказал Торнтон, — я же не слепой, сударь мой. И вижу то, что вижу. В последнее время мой грузовик возит все меньше колониальных и все больше восточных товаров. Как вы думаете, что это могло бы знаменовать?

— Я, право, не силен в таких вопросах, — уклончиво сказал Хайд. — А что бы это значило?

— Восточная Империя, которая сдалась под натиском правильного оружия Мира, — будто дождавшись вопроса, к которому сам же и подводил, заговорил Торнтон, — теперь начинает вести себя не как побежденная страна. Вот что я полагаю. Нет, вы не думайте, будто мне важен какой–то наш престиж перед Востоком. Они — это они, а мы — это мы. И вместе нам не сойтись. Не понять друг друга… Иное что–то здесь кроется. Нехорошее.

Водитель грузовоза говорил и говорил, а Хайд подумал, что за грубостью формулировок этого человека скрывается поэтическая натура и восходящий к многообещающим обобщениям склад мысли. Ведь как завернул: они — это они, а мы — это мы, и вместе нам не сойтись. Вот из такой, походя брошенной фразы, может вырасти баллада о любви. О любви, скажем, офицера колониального корпуса Мира и девушки Восточной Империи. И даже представил себе этого воина–джентльмена и девушку с высокой прической, в своем платье, делающем ее похожей на экзотическую птичку…

— Еще недавно, — продолжал Торнтон, — товары с Востока не имели спроса нигде, кроме лавочек, торгующих безделушками. Мне не доводилось набивать этой ерундой и одного прицепа. А теперь я гоняю по целому составу товаров из Восточной Империи. Что делать ремесленникам, которые производят аналогичные товары у нас? Они потеряют доходы. А их товар добротнее. Разве такое позволительно? Куда смотрит Совет синдикатов?

— Не знаю, право, не знаю, — задумчиво сказал Хайд. — Возможно, у синдикатов другие проблемы. Информация о трудностях мелких ремесленников могла еще не дойти до них. Они займутся этим позже…

— Так рассуждать нельзя, — покачал головой Торнтон. — Когда синдикаты сядут обсуждать этот вопрос, тысячи добросовестных работников будут поставлены на грань выживания.

— Будут искать другое приложение своим силам, — легкомысленно заметил бард.

— Это и вовсе не дело. Вот я. Перевозчик. Ничего другого я делать не хочу и не умею. Правда, моему ремеслу ничто не угрожает. Я всегда буду возить. Всегда будет что перевезти. Но я с большей охотой повезу добрый товар уважаемого мастера, нежели коробки из прессованного бамбука с литерой, похожей на козявку, без имени ремесленника, без контроля наших синдикатов.

— Любое дело делать лучше, когда душа лежит к нему, — заметил Хайд для поддержания разговора.

— Во–о–от! — обрадовался Торнтон. — А сказать вам, сударь мой, к чему еще у меня душа не лежит?

— Разумеется, — кивнул Хайд. — Если вы полагаете, что мне не слишком интересно то, о чем вы говорите, то я заверяю искренне — мне все очень интересно. Я, видите ли, несколько оторвался в последнее время от того, чем живут люди.

— Извольте, сударь, скажу. — Торнтон нахмурился. — Несколько странных рейсов было у меня. Нагружают полные кузова немаркированных одинаковых ящиков. Никаких отметок, кроме одной: «Хрупкое». Интересно? Мне не особенно. Я везу, что просят везти. Но это же нарушение правил. На таре должна быть установленная форма. Но я везу. Привожу, значит, на станцию железной дороги. Не станция, а сарай возле пути. Уголок, позабытый временем. Какие–то люди в больших шляпах с мягкими полями встречают товар. И давай перегружать в отцепленный вагон.

Услышав об этих людях, Хайд насторожился, но Торнтон, занятый управлением тяжелой машиной, не обратил на это внимания.

— Я спрашиваю у них, — продолжал перевозчик, — где груз на обратный рейс? Тягач заарендован в два конца. Но ни о грузе, ни о месте конечного пункта мне не сообщено. А они мне говорят, что все правильно. Что я могу быть абсолютно свободен. И я как… как не знаю кто, качу порожняком по горной дороге, с болтающимися пустыми прицепами. Если это нормальный метод ведения дел теперь, то я ничего не понимаю. У меня все переворачивается внутри, когда я думаю о перспективе гнать порожний рейс!

— Да, тут уж я с вами полностью согласен, — искренне сказал Хайд, — это не метод вести дела. Это противно самому принципу деловых отношений. Даже я понимаю, уж поверьте.

— А вам не говорили, что вы немного похожи на этого парня… Как его? Ну, поет так… Хорошо поет, душевно. Только по сцене очень мечется, а так ничего. Нравится он мне. Как его? Хайд. Хикс Хайд. Дубль–эйч.

— Да? И сильно похож? — удивился Хайд.

— Ну не так, чтобы это могло составить неудобство в жизни, — заверил Торнтон.

— Двойники встречаются, — сказал бард.

— Это точно, — согласился водитель.

Да, именно с двойника и начался кошмар в жизни Хайда.

С тем, кто встретит фетча, согласно непроверенным слухам, должны произойти самые неприятные вещи. И они произошли. Все случилось, как по писаному!

История доппельгангера началась жуткой дождливой ночью. Именно так он вспоминал теперь ту ночь. Тогда он решил свести счеты с жизнью. И причины у него были веские. И повод нашелся.

* * *

Колен Анри Шатоней Клосс, засидевшись до темноты, в кабинете Лонг–Степ, писал отчет о перемещениях Карло Бенелли и его помощника — страшного Шмидта — за истекший период.

С того момента, как Флай бежал из тюрьмы Намхас, что находится на острове близ Бискайского пролива, и сыщик Кантор вместе с сочинителем Лендером отбыли на паромоторе в те края, Клосс остался один и ощутил непомерный груз — не столько обязанностей, сколько ответственности за самостоятельную работу.

Карло Бенелли был как–то связан с Флаем. В этом Клосс, подслушав разговор на лестнице ресторана «Ламент», не сомневался. Но и пришедшее чуть позже сообщение об исчезновении Хайда он был склонен включать в эту схему, совершая ошибку всех молодых сыщиков — связывать между собою едва ли не все имеющиеся в производстве преступления.

Однако здесь, как ни странно, Клосс не ошибался. Связь имела место, но косвенная, настолько сложная, что понять ее молодому полицейскому было не дано.

Основные усилия он направил на слежку за суетой Карло Бенелли по прозвищу Умник.

И если бы Клосс знал о том, что его шеф Кантор был против слежки за Карло–Умником, то теперь убедился бы, что антаер обладает даром предвидения. Сыщик в очередной раз оказался прав.

Карло развил бурную деятельность. Он носился по городу, как пчела по медоносному лугу, встречался с людьми, раздавал поручения. Но смысл этих его действий оставался невнятен.

Для того чтобы проследить за каждым из тех, к кому обратился Карло Бенелли, нужно было задействовать огромную армию сотрудников. А это выше сил полиции, занятой многими рутинными делами, да и Клосс не имел полномочий для подобных мероприятий, даже действуя от имени своего шефа.

Самым ценным, что он смог добыть, оказалась информация, полученная на кухне ресторана «Ламент». Общий смысл подслушанного поварами сводился к тому, что Карло с подручным выполняли поручение кого–то весьма влиятельного. Им нужно было, по поручению сего влиятельного лица, достать и доставить какого–то очень важного человека. Не найти, а именно «достать», словно местонахождение известно, а вот добраться до него затруднительно. Важного для некоего дела, о котором и сам Умник, и его подручный имели смутное представление, да и не стремились узнать больше. Но что–то смешало их планы. И теперь они пребывали в некоторой растерянности.

Поскольку Бенелли и Шмидт не называли никаких имен и адресов, то информация, на первый взгляд, не представляла серьезной ценности. Однако, связав ее с подслушанным на лестнице разговором, Клосс попытался сделать далеко идущие выводы. Человек, которым занимались Умник с подручным, находился в некоторой связи с Хайдом. И поскольку выяснилось, что Хайд убит, а не исчез, как предполагалось вначале, то весьма и весьма возможно, что интересовавшая их персона и была убийцей.

С другой стороны, вполне профессионально, с точки зрения Клосса, было бы связать Бенелли, Хайда и таинственного беглеца из твердыни Намхас между собой некоей гипотетической цепочкой, в которой не все звенья были пока явными. Об этом своем предположении он и собирался докладывать шефу, пока с усердием и педантизмом писал в отчете, где и когда по часам побывали Карло и Шмидт за истекший период.

Особой статьей Клосс указал, что, по его мнению, мистер Бенелли не является излишне деятельной натурой. Скорее, Умника можно определить как человека, склонного к действиям неспешным, размеренным, но последовательным и целеустремленным. И раз уж Карло развернул столь лихорадочную деятельность, совершил такое безумное количество перемещений, противоречащих его натуре, то значит, Умника по–настоящему припекло.

Не исключено, что случилось нечто пока еще неизвестное следствию, что угрожает не только благополучию, но и самой жизни Карло–Умника. Вывод казался исключительно логичным.

Клосс стремился всеми силами помочь своему начальнику, и в результате преуспел в написании пространного отчета. У него остались резонные сомнения в полезности проделанной работы, но молодой полицейский утешился мыслью о том, что выполнил все как должно, и мог с чистой совестью отправляться домой.

Он ощутил на себе весь груз ответственности, проведя без шефа всего двое суток, и втайне даже от самого себя (не хотелось признаваться в таких «неправильных» эмоциях) ненавидел пронырливого сочинителя, который поехал вместе с Кантором. Не будь этого… как его бишь… Лендера — и Кантору не пришла бы в голову идея оставить Клосса своим заместителем в управлении.

Помощник Кантора работал самостоятельно всего лишь второй раз, и второй же раз вместе с усталостью ощущал смятение. Ему казалось, что он все сделал не так, упустил что–то важное и провалил все, что мог провалить. Он отдавал себе отчет в том, что это в нем говорят усталость и нервное истощение, но ничего поделать с собой не мог.

Клосс перечитал свой многостраничный отчет, внес пару незначительных уточнений на полях, уложил листки в специальную коробку из красного дерева и отнес ее на стол шефа. Потом закрыл кабинет, прошел по галерее, спустился по лестнице в пустой зал и направился к двери, слушая эхо.

Управление было пусто. Работал только дежурный отдел, имевший отдельный вход с другой стороны здания. Работали в своих кабинетах несколько антаеров с помощниками, но это не могло нарушить тишины огромного здания.

Полицейский привратник открыл Клоссу дверь.

Выйдя под козырек над парадным входом, молодой полицейский с неудовольствием обнаружил, что накрапывает дождь.

«Нужно завести привычку носить с собой зонт», — подумал он.

— Вернетесь за плащом? — предложил привратник.

Вернуться и взять один из тех плащей, что используют патрульные, действительно стало бы самым верным решением. Другие сотрудники Лонг–Степ наверняка так и поступили, расходясь со службы.

— Нет, пожалуй, — сам себя удивляя этим, сказал Клосс.

— С материка идет стена ливня, — заметил привратник, а ему можно было верить. — Вы не успеете проделать и половину дороги домой, как он будет здесь.

— И все же нет, — сказал Клосс, отчасти из чистого чувства противоречия, отчасти потому, что увидел извозчика, поджидавшего на углу.

Возле полицейского управления часто застревали извозчики, в ожидании припозднившихся антаеров или срочной поездки на другой конец огромного города по делам полицейской службы. Извозчику могли также предложить исполнить малозначительное поручение, а по пути он мог и подвезти пассажира. Так что околачиваться возле полиции им было выгодно.

Клосс быстрым шагом пошел к извозчику. Бежать вроде как гордость не позволяла, а идти неспешно под дождем мешал здравый смысл.

Когда он преодолел уже две трети расстояния до брички с поднятым верхом, от стены на противоположной стороне улицы отделилась тень… Долговязая тень в плаще. В шляпе, очертанием напоминающей охотничью.

Тень метнулась к бричке и вскочила в нее, так что вся повозка заколыхалась на рессорах, и пламя в фонарях у облучка дрогнуло.

Незнакомец крикнул что–то вознице, и тот, щелкнув в воздухе бичом, пустил лошадей сразу в крупный галоп.

— Ах, ты!.. — Клосс едва сдержал ругательство. Но возвращаться было уже глупо, и он засеменил под дождем, ища глазами другого извозчика.

Что бы сделал или сказал усталый Клосс, если бы знал, что неизвестный, перехвативший у него извозчика, и был злополучный беглец из твердыни Намхас, уже прибывший в Мок–Вэй–Сити и на несколько шагов опережающий Кантора, идущего по следу?

Да и что бы Клосс мог сделать? Извозчики, особенно ввиду надвигающегося дождя, ездят шибко.

* * *

Хикс Хайд и доппельгангер…

История Хайда с двойником началась жуткой дождливой ночью, когда он скитался во тьме и безысходности, решившись свести счеты с жизнью. О да! Все причины для этого у него были.

Он уже попробовал к тому времени карьеру военного репортера, но война оказалась никому не интересна. Уорлд Пауэр постоянно вела войны на своих границах. Очередная война не интересовала обывателя, даже если на этой войне гибли молодые солдаты, не очень понимающие, за что они отдают свои жизни. С непрерывными войнами всегда так, и военный репортер понял это еще до того, как внезапно наступил мир.

Он пытался донести до сознания обывателей, что это не рядовая война на границах. Что это мировая, если так можно выразиться, истребительная война двух крупнейших держав за господство над всем миром. Но подобные категории пугали издателей и не были доступны пониманию обывателя.

Успел Хайд побывать и известным писателем. Он написал три книги. Одну о войне, одну о мире и одну о любви. В этих книгах он сказал все, что имел сказать. Его выслушали. С ним согласились. С ним немного поспорили. От него отвернулись.

Побывал драматургом. По его пьесе поставили спектакль. Спектакль прошел с успехом. О нем написали благоприятные отзывы. Весь сезон на него ходил зритель. Но спектакль вышел из моды, и его перестали давать.

Хайд выпустил книгу стихов, и ее похвалили, но, кажется, так и не поняли. Это не его субъективное мнение — книгу действительно не поняли. Стихи, возможно, и не были хороши. Они, собравшись вместе под одной обложкой, оказались очень неровными. В них были такие крик и боль, которые непривычно встречать в стихах.

Жизнь состоялась, прошла и закончилась. Оставалось красиво подвести черту. Спеть последнюю песню. Хайд считал, что самоубийство его тоже должно быть актом искусства. Но для этого последнего творения не хватало самой малости — вдохновения. Он не мог решить, как именно это следует сделать, и продолжал мучительно размышлять. Оставался ничтожный шанс, что его убьют где–нибудь в злачном месте.

Он был достаточно молод для того, чтобы хотеть чего–то, но он не хотел.

Он был достаточно зрелым человеком для того, чтобы понять многое в жизни. Но он не понимал. Он перестал понимать.

Он понимал только одно: что не хочет и не может делать что–либо. Незачем.

Он ничего не хотел сказать людям. Он ничего не хотел получить от людей. Он заработал немного денег и мог жить вполне прилично. Банковские вклады были доходны. У него была просторная квартира, в которой было пусто и не прибрано. Как пронеслись по этому его логову ураганы дружеских гулянок, так и остался затухающий хаос.

У него были связи и знакомства, но не завелось друзей.

У него были подружки и поклонницы, но не завелось семьи.

Он влюблялся и закручивал бурные романы, но они проносились через его жизнь и таяли, улетая к горизонту.

Он шел по улице, у которой не было названия. Да что там — у этой улицы не было даже проезжей части и тротуаров. Просто брусчатка, свинцово светившаяся под фонарями мокрой чешуйчатой спиной. Фонари торчали прямо посреди улицы. Белые шары светили тускло. Вокруг них ореолом поблескивали нити дождя.

Кошмарная дождливая ночь.

Мокрая улица.

Редкие фонари.

Низкие дома с нахлобученными до бровей тяжелыми крышами. И лесенки вниз, — в подземелья, к запаху прокисшей калиновки и жареного мяса каракатиц с укропом.

Он спускался в каждый третий подвал и заказывал большую чашку калинового вина. Закусывал неизменными каштанами вперемешку с шелухой из вазочек, привинченных к деревянным столам. Потом, с трудом очистив пару каштанов, он заказывал еще одну чашку и расплачивался.

Он выходил под дождь и шел в следующий подвал.

Продолжая свою меланхолическую прогулку, Хайд заметил в какой–то момент просветления, что кружит по этой жутковатой улице с подозрительными личностями, шныряющими вдоль темных домов, круговертью дождя и ветра, пьяными фонарями, скрипящими вывесками и хороводом теней.

Он сделал это открытие, когда обнаружил, что забыл в каком–то из подвалов зонт, потом, зайдя в очередной подвал, нашел свой зонт там, где его оставил, забрал — и забыл его там, где бармен приветствовал его словами: «А, это снова вы!»

Он собрался и, выпив две чашки, вышел под дождь снова. Зонт был потерян уже окончательно. Хайд осмотрелся. Он решил, что следующим подвалом будет тот, где он уж точно еще не был. Но выполнить столь четко сформулированную задачу оказалось сложнее, чем поставить.

Да, все перила казались ему знакомыми, а на вывески он прежде не смотрел. Предстояло проделать трудную работу: обойти все входы в кабачки, по перилам и ступеням опознать те из них, которые он уже посещал, и выбрать тот, где он еще не был сегодня.

Это была интересная, новая в его жизни задача. И он отдался ей со всей страстью, на которую был способен всякий раз, когда чем–либо увлекался.

Наконец, один из подвалов был опознан им как совершенно не исследованный. Здесь не было перил. Ни чугунных, ни кованых, ни деревянных, а ступеней было всего три. Но главное — из подвала доносилась музыка. Раньше он не слышал музыки в этих заведениях.

Он огляделся и не нашел знакомых ориентиров. Получалось, что в этой части улицы, которая сбегала с одного холма и взбиралась на другой, он еще не был. Это обстоятельство, отсутствие перил, музыка — все говорило за то, что сложнейшая задача, кажется, решена.

Он скатился по ступеням, едва не падая, и ввалился в полутемный зал. Да, так и было — он никогда еще не бывал здесь. Ни прежде, ни этой ночью.

На столах нет вазочек с каштанами, но зато обычные массивные столешницы облицованы зеркальной плиткой. Народу много. В глубине длинного сводчатого зала, похожего на пещеру, обустроена эстрада. На подмостках кривлялось странное существо, издававшее то визгливые, то гортанные звуки, которые в сочетании с непростой и весьма интересной музыкой давали завораживающий, пьянящий эффект.

Позади странного существа, выделывавшего со своим телом чудеса акробатики в такт музыке, сидели музыканты, с безучастным видом наигрывавшие что–то залихватское, легкомысленное и будоражившее в душе самые темные, самые тайные струны. Они разве что не зевали во весь рот, но музыку исполняли виртуозно. Так бывает иногда.

Хайд пошел вперед, натыкаясь на скамьи и спины людей, заполнявших зал. Он отыскал себе место возле эстрады и сел за стол. Подошел бармен и поставил перед ним чашку калиновки.

Некоторое время Хайд сидел и слушал. Он выпил две или три чашки вина, причем за каждую следовало платить немедленно и несколько дороже, чем в других местах. Видимо, взимались деньги за музыкальное сопровождение выпивки.

Постепенно до затуманенного мозга писателя, поэта и драматурга стала доходить информация, заложенная в текстах песен, и тут он во всей полноте осознал, что певец поет чушь.

Это был бред и белиберда. Причем белиберда не нарочитая, а с тем неповторимым пафосом, который сопровождает все, что рождается от вдохновения вопиющей бездарности. И было ясно, что певец не отдает себе отчета в том, что тексты песен не годятся даже для концерта в доме призрения для безумцев. Нельзя было назвать их поэзией даже в ироничном или переносном смысле.

Однако музыка была хороша. Певец владел голосом, как ангел Исхода, поющий Песнь Последнего Дня. Музыканты весьма недурно обходились с инструментами. А более прочего зачаровывали немыслимые движения певца. Пусть они выглядели порой нелепо, но были виртуозны и так же органичны, как движения человека, который ходит, пьет воду или оборачивается на окрик.

Как–то все этот парень делал очень по–своему. Он как–то эдак выбрасывал в сторону руку с растопыренными пальцами и вновь отдергивал ее к себе, словно обжигался, он сплетал и расплетал ноги, словно они были веревочные, и тут же упруго подпрыгивал.

Движения перетекали одно в другое, как течет вода, как гусеница превращается в бабочку и как огонь костра пожирает дрова. И все время творилось чудо, порождавшее и развивавшее чувство.

Хайд волевым усилием перестал воспринимать нелепые слова очередной песни и начал набрасывать стихи под эту музыку. И немедленно получилось: о войне, о мире, о любви. О скитаниях вечных и о земле.

И когда эти, новые, слова уложились на музыку и слились с ней, то Хайд почувствовал, как покрывается холодным потом. Это было сильное переживание. Само собой, счеты с жизнью он сводить раздумал.

Но главным было даже не это. Хайд понял, почему люди не восприняли его поэзию. Потому, что это были песни. Их нужно было не читать, а петь. Даже скорее кричать страшным голосом, то срываясь на фальцет, то завывая и содрогаясь в конвульсиях, как этот парень.

Между тем музыканты закончили выступление. Публика поблагодарила исполнителей жидкими овациями, и те начали собирать инструменты.

Нужно заметить, что сам Хайд не умел танцевать вовсе. И на то были причины. Еще он панически боялся публичных выступлений. И на это была одна причина, о которой он боялся даже думать.

— Позовите за мой столик солиста, — попросил Хайд бармена, принесшего очередную чашку калиновки.

— А что ему сказать, чтобы он пришел? — поинтересовался тот.

— Скажите, что я его брат–близнец, — пошутил Хайд.

Бармен отшатнулся и всмотрелся в лицо поэта.

— А ведь действительно! Как это я сразу не заметил? — с серьезным видом пошутил бармен в ответ и ушел.

Он переговорил с музыкантом и подвел его к Хайду.

— Д–да нет у м–меня ник–к–какого б–брата! — донеслось до писателя.

Эксцентричный музыкант, тощий, как вяленая рыба, плюхнулся перед Хайдом на скамью.

— Вы что ли м–мой б–б–бра… — начал было он, здорово заикаясь, но осекся.

Он посмотрел на себя в зеркальную столешницу, потом на Хайда. Потом повторил эту операцию и расхохотался, обнаружив ужасные гнилые зубы и премерзкий запах изо рта.

Хайд ужаснулся, но тут же вспомнил, что и сам давно не носил собственных зубов. Зубы у него поменялись на протезы, сразу после того как он вернулся с войны.

— Вот это я п–понимаю! — воскликнул музыкант, отсмеявшись. — Вот это да! Я готов поверить. Правда! Вот только моя п–покойная матушка умела считать до двух и была в сознании, когда я п–протискивался головой на свет, оттуда, куда любил наведываться мой п–папаша. И она заметила бы, если бы я был не один. Так кто вы т–такой?

— Мое имя Хайд. Хикс Хайд. Насчет того, что я наш брат, я пошутил. А как ваше имя?

— Питер Таргет мое имя! Но шутка удалась! Действительно, одно л–лицо! Как вам это удалось сделать?

Хайд внутренне содрогнулся.

Он понял причину смутно узнаваемых черт парня, назвавшего себя Питер Таргет. Он украдкой взглянул в зеркало столешницы и снова на собеседника. Никто и никогда не узнает, каких трудов стоило ему скрыть потрясение и спокойно сказать:

— Я намерен угостить вас и сделать одно предложение. В этом предложении есть все. Слава, деньги. успех. Творческая реализация. Возможности.

— А я с удовольствием выпью за ваш счет и п–нослушаю! — бесшабашно заявил Питер. — Думается мне, что человек, который носит мое лицо, д–дурного не п–п–предложит.

Да, Питер Таргет был полным и стопроцентным двойником Хайда. Двойником, встреча с которым сулит беду, если верить приметам. Даже родинка над левым уголком рта была точно такая же.

Питер был более худ. Но и Хайд не отличался избытком плоти. Питер нуждался в ремонте зубов, но и Хайд в свое время пережил подобное. Питер носил длинные волосы цвета каштанов, но и короткая прическа Хайда была такого же цвета, если бы не седина, начавшая наступление в самое последнее время.

— Мое предложение заключается в том, чтобы вы стали мною, — сказал Хайд. — Или, что вернее, чтобы мы стали одним человеком.

Питер поперхнулся и чуть не откусил край чашки. С этого момента никому не известный певец Питер Таргет перестал существовать. Такого человека не стало вовсе.

Дело в том, что Питер не интересовался ничем в жизни, кроме возможности петь и танцевать для публики. Деньги, женщины, слава, возможности — ничто не интересовало его. Все, что было ему нужно, — музыка и публика. Он не мог жить без этого. Вернее только в эти минуты жил.

Он сразу поверил Хайду. Он не мог предположить подвоха. Да подвоха–то и не было.

Питер был едва образован, наивен, не от мира сего. Он даже на бытовом уровне выражал свою мысль либо готовыми штампами, почерпнутыми из уличного разговорного языка, либо корявыми и невнятными, перегруженными выражениями. Только самые простые вещи давались ему легко. При этом он сильно заикался, так, что порой вообще не мог сказать, что думает, если хоть немного волновался при этом.

А пел и танцевал он божественно.

Идея стать другим человеком понравилась ему. Это было своеобразной веселой игрой. А Питер был почти как ребенок. Хайд с ужасом узнал о том, что они были ровесниками. Даже месяц рождения совпадал. Но если Хайд к тридцати трем годам прошел через славу и забвение, через войну и мир, через невероятные порою приключения, то Питер был абсолютным девственником в прямом и переносном смысле.

О поэзии Питер знал только то, что «это должно быть складно», однако новый текст, предложенный Хайдом для его песни, потряс непосредственного парня до слез.

В рамках игры «стань Хайдом» нужно было научиться носить дорогие костюмы джентльмена, ходить, как Хайд, и перенять его жесты, что для талантливого танцора было нетрудно. Новые зубы понравились ему больше всего.

Квартирка, маленькая и уютная, в отдаленном районе Ронвиля, снятая для него Хайдом, была олицетворением сбывшейся мечты. Потребности Питера оказались на удивление невелики.

Хорошее питание за двадцать дней довело его до кондиции Хайда. Теперь, стоя перед зеркалом в одинаковых костюмах, они оба поражались сходству.

— Теперь, — сказал Хайд, — ты должен усвоить самое главное. Мы нигде больше не должны показываться вместе. Ты появляешься только на сцене. Ни с кем не разговариваешь. Просто не открываешь рта. Ты поешь и танцуешь. Вся слава твоя. Но потом я подменяю тебя. Я буду разговаривать с журналистами, я веду дела, связанные с концертами, я занимаюсь всем. Ты же, кроме сцены, выходишь на улицу только с моего ведома и только в гриме, чтобы никто тебя не мог узнать. Это понятно?

— Эт–то х–хорошо, что т–ты будешь з–за м–м–меня г–гово–рить, — расплываясь в белозубой улыбке, сказал Питер.

— Завтра твое первое выступление, — объявил Хайд. — Зал небольшой. Но это только начало.

Двойника все устраивало. Он прекрасно чувствовал себя на сцене. Лучше, чем где бы то ни было. И так он чувствовал себя только на сцене.

Делая из Питера свою копию, Хайд развил бурную деятельность. Он нанял оркестр и разучил с ними восемь песен на свои слова и на музыку Питера. Питер репетировал один. Впрочем, он и не нуждался в серьезных репетициях. Оркестр недоумевал, потому что Хайд отказывался петь иначе как на концерте. Это породило слухи. Слухи породили интригу.

На концерт Хайд пригласил кучу ненужных богемных личностей, но главное — он пригласил толпу репортеров и критиков, а самое главное — Поупса Мэдока, самого крупного импресарио в Мок–Вэй–Сити и во всей Метрополии.

Хайд был окрылен. Он почти не волновался. Он знал, что будет успех. Но все же ликование накатывало волной, когда он среди суеты столбенел, вдруг понимая, КАКОЙ будет успех.

И Питер не подвел его. Успех был колоссальный.

А мистер Поупс Мэдок предложил недурственный контракт. Хайд поломался немного, набивая цену, и подмахнул контракт, после чего сгоряча буквально вбил в документ печатку.

На Хайда обрушилась слава.

Питер работал как проклятый. Он мог делать по три, четыре, пять концертов в день. А Хайд, свежий, сияющий, велеречивый, захлебывающийся от вдохновения, выходил к народу, к журналистам, на рауты. Он был повсюду. Его награждали премиями, призами и поцелуями. Его возносили, его боготворили, наконец.

Питер, делавший эту славу в поте лица своего и на грани человеческих возможностей, даже не подозревал о ней. Для него весь мир был — сцена, музыка, овации и отдых с коротким блаженным забытьем от горстки кенди–табс.

Да, злоупотребление легким наркотиком в лошадиных дозах было единственным недостатком Питера.

Но Хайд не мог бороться с этим. Он подозревал, что если отвадить Питера от кенди, то у него могут появиться другие интересы. А так — он был управляем и бесконечно работоспособен. Он был готов выступать столько, сколько его могли слушать.

Музыку он сочинял, как дышал. Хайд отдал ему на песни все свои стихи, а Питер просил новых. Приходилось отвлекаться от раутов и вечеринок, чтобы набросать пару куплетов. Это начинало раздражать. Но Хайд не мог использовать ничью поэзию, кроме своей. Это было бы вне легенды. А всерьез заняться поэзией, ради которой вообще–то вся эта афера и затевалась, у него теперь не было ни времени, ни сил, да, если честно, и большого желания.

Хайд чувствовал себя отомстившим. Все, кто не принимал его всерьез как поэта, писателя, драматурга, теперь и об этих его ипостасях вспомнили. Снова шла пьеса, принося небольшой, по сравнению с Питером, доход. Переиздавались его три книги. В виде песенников печатались его стихи. Он стал бы безумно богат, если бы его песни запели по трактирам, но этого не происходило, так как манеру исполнения Питера трудно было повторить, а в другой манере люди не хотели слушать эти песни.

Как–то незаметно Хайд перестал отделять Питера от себя. Ведь он все время говорил: «Мои концерты», «Я написал (спел) песню», «Мои песни». И так далее… Но при этом он начал тяготиться своей второй ипостасью. С Питером нужно было все время нянчиться, прятать его, подменять… Это все больше походило не на развлечение, а на тяжкий труд.

Кроме того, у Хайда были и свои проблемы, не менее серьезные, чем заикание, инфантилизм, наркомания и подпольное положение Питера.

И все же, и все же, и все же — он оказался в том заоблачном мире всеобщего внимания, который, как он полагал, предназначен ему — человеку незаурядному, талантливому, сделавшему многое для этих людей, которые пренебрегали им прежде и которые боготворили его теперь.

Хикс Хайд — бард и суперзвезда. Властитель душ и умов. Сложносочиненный гибрид двух человек. Тайна и исповедь вместе. Его песенки распевали повсюду. Его строки стали поговорками. Его мелодии насвистывали и мурлыкали. Их разучивали дети на уроках гармонии.

Интеллектуал, поэт, писатель и журналист встретил человека, очень похожего на себя, и решил, что тот сделает его звездой. И все получилось. Опереточный сюжет был с блеском воплощен в жизнь. Но кому, как не Хайду, было знать, что в жизни такие сюжеты чреваты трагическими развязками.

Дело в том, что Хайд при всех своих талантах обладал ужасающей фобией публичных выступлений. Он знает это за собой. Но вращаться в круге внимания на приемах и торжественных собраниях, раздавать многочисленные интервью ему было не в тягость. Это только щекотало нервы.

Как далеко это безумие могло зайти? Очевидно — очень далеко, до конца. Так все и случилось. Да, все зашло слишком далеко.

Постепенно жизнь в заоблачном мире стала угнетать Накапливались по капле сложности. Хайд начал понимать, что возвращается в ту ужасную ночь, когда хотел свести счеты с жизнью и нашел Питера. Кроме того, Питер постепенно начал выходить из–под контроля…

* * *

Лена украдкой вышла из спальни через боковую дверь, ту, что в стене со стеллажами книг.

Эту дверь девушка поначалу даже не заметила. Узкая дверца в уголке, стиснутая стеллажами, одна из немногих в доме, что открывалась на петлях, а не отодвигалась, как остальные.

Только теперь, в судорожных поисках пути для побега, Лена обратила на нее внимание. Приоткрыла, повернув ручку в виде птичьей лапы, и заглянула в сумрак.

Она ожидала увидеть что угодно. Хотя бы и неблагоустроенный чердак, что не вязалось с этим домом, а может быть, чем не шутит черт, и комнатку Синей Бороды, который, как известно, имел странные привычки в отношении своих жен, заглядывавших куда не следовало.

Там, за потайной дверцей, оказалась маленькая каморка, освещенная окошком под самым потолком, и все стены ее занимали такие же стеллажи с книгами. Что–то массивное темнело посреди каморки. Как выяснилось, это был огромный глобус.

Но у Лены не нашлось времени и душевных сил рассматривать его. Она только обратила внимание на циферблат часов, поблескивающий в верхней части оси. Часы тихонько, загадочно тикали. Показалось, что глобус поворачивается в такт, но, возможно, это просто была игра теней.

Главным в сумрачной каморке были перила и провал винтовой лестницы куда–то вниз. Медный кант по темному дереву перил поблескивал, как на корабельном штурвале, и росчерки золотистых кромок ступеней, словно звонкие спицы колеса, рассекали сумрак на дольки.

— О как! — изрекла Лена, жалея, что не обследовала этот ход раньше.

А был он раньше, этот ход? Была ли каморка? Неправильный дом то и дело меняется.

Почему–то казалось, что лестница куда–то да и выведет. Логично, правда? Лестницы, они такие — всегда ведут куда–то. Даже если их поведение при этом вызывающе, как недавно.

Девушка осторожно начала спуск в темноту по крутым узким ступенькам, завивающимся спиралью вокруг столба, имевшего вид древесного ствола, в то время как сами ступени были стилизованы под ветви с листьями. Чугунная лестница тихонько вибрировала под ногами. Страшно, аж жуть.

Внизу сделалось светлее.

Лена отдавала себе отчет в том, что побег следует хорошо подготовить, но опыт подсказывал, что при излишней подготовке чего бы то ни было сил на само мероприятие может не остаться.

То ли дело импровизация! Или повезет, или нет. И ей повезло!

По крайней мере, она никого не встретила, спустившись на первый этаж. Но и не вполне повезло… Она очутилась в комнате, где раньше не была.

— Ну, если я выберусь отсюда, — изрекла она, — рассказывать буду всю жизнь, как Сенкевич.

Пламя трепетало в тусклых светильниках сине–белого и сине–зеленого стекла.

Мало света и много–много всего.

Видимо, Али Баба с сорока разбойниками и Аладдин со своей лампой ушли вслед за Синдбадом в путешествие за семь морей. В последнее путешествие, потому что не вернулись. А все свое добро оставили здесь, в нагроможденных сундуках и кофрах, покрытых пылью.

Здесь были статуи, напоминавшие все тех же сорок разбойников, только окаменевших… Или это жертвы Медузы Горгоны… Были зеркала в причудливых рамах, что множили и без того изобильный беспорядок. И много–много ламп Аладдина давали призрачный неверный свет. Пещера призраков и отражений.

— Я выберусь отсюда!

И Лена двинулась извилистым проходом туда, где угадывалась дверь.

Только бы не волшебный замок, залароленный заветным словом!

Лена выбралась–таки из дома.

Она немного поблуждала в заброшенном крыле первого этажа, никого, к счастью, не встретив, и не только нашла выход, проскользнув через пустующие апартаменты привратника, но там же, прямо у двери, на вешалке, обнаружила огромный плащ с капюшоном, который по случаю дождя взяла с собой.

Дорогу через парк ей, без околичностей, указал садовник–друид. И она двинулась через парк, навстречу приключениям. Если в доме уже случился переполох, то по крайней мере с улицы или из парка это не было видно.

Только две пары глаз провожали Лену. Привратник и его супруга. Они стояли в темной комнате у окна.

— Она ходила к Лесному Отцу, — сказала хранительница очага и прильнула к могучему плечу супруга.

— А вот теперь отправилась гулять под дождем… — сказал привратник в тон. — Стоило ли волноваться? Все дороги и тропы мира лежат у ее ног.

* * *

Жан Огюст Доменик Рюво, распорядитель зала ресторана «Ламент», как раз закончил составление заказа для поставщиков с учетом предпочтений публики за истекший день и собирался подняться в свою квартиру, которая находилась в этом же доме.

Как специалист в узкой и весьма значительной области бытия человеческого, мэтр Рюво не мог не отметить, что в последнее время у ресторана появилась новая клиентура. И эта клиентура ему не нравилась.

То были люди, которые ПРОСТО ЕЛИ. Не больше и не меньше, чем раньше. Но как–то не так.

Люди, поглощавшие изрядные порции деликатнейшей пищи, относились к еде просто как к способу поддержать силы организма, будто заливали топливо и воду в паросиловую установку… Такие клиенты раздражали Мэтра Рюво.

Он был гурманом и ресторатором по призванию. Его жизнь была подчинена служению одной из самых насущных человеческих потребностей. Он почитал искусством не только приготовление пищи, не только употребление ее, но и угощение.

Ему нравилось помогать людям в выборе блюд, подбирать их сочетания, варьировать напитки и воспитывать вкус. Просто кормить, наконец, он любил.

Но люди, которые метали в рот кусок за куском, как поленья в очаг, его раздражали. Они сводили на нет самый смысл его существования. И мэтр Рюво морщил свой длинный чуткий нос, думая об этом.

«Что переменилось в мире?» — мысленно спрашивал он себя. И не находил ответа. Совершенство не знает предела, но, коль скоро люди перестанут ценить вкус пищи, стоит ли изощряться в составлении вкусовой партитуры?

Эти съедят всё!

Может быть, им будет довольно котлеты на лепешке, с листом салата и куском сыра, что берут с собой в лес собиратели желудей? Что станет тогда с кухней? И он страдал, как истинный художник, чье мастерство было слишком тонко для понимания толпы. Может быть, все дело в том, что кухня все меньше становится уделом аристократов? Лендлорды перестают думать о пище для себя и своих людей. Перепоручают традиционную миссию…

— Напишу петицию в Палату мейкеров, а заодно и в Совет лендлордов, — сказал он решительно и покинул свой кабинет.

Рюво был в полном праве обращаться напрямую в обе эти инстанции, являвшие собою две ветви власти мировой державы. Ведь как совладелец ресторана и глава компании, входящей в состав синдиката, производящего продукты питания, он относился к сословию мейкеров, а не маркетеров, как это могло бы показаться неискушенному.

С другой стороны, согласно Традиции, как человек, имеющий непосредственное отношение к угощению гостей ресторана, он занимал положение, равное по статусу лорду. Ведь готовить мясо, да и другую пищу, и кормить своих людей входило в обязанности самих землевладельцев, которые ничем полезным больше в жизни не занимались.

Разумеется, эта традиция ныне превратилась в символические действия и ритуалы. И если раньше мелкопоместный землевладелец, равный в правах с владыками мира, действительно орудовал на кухне ножом, посматривая, усердно ли поварята вертят вертела, и ожидая возвращения с работы своих людей, работающих в полях и лесах, то теперь все изменилось. Вместо поварят, падающих в обмороки от жары, вертел вращает специальный механизм, изобретенный прадедом знаменитого часовщика Каспера Букса. Да и потом, лендлорды сами готовят редко. Они просто хранят фамильные рецепты.

Сейчас у лендлордов есть другие, более интересные дела. Поначалу землевладельцы приобрели вкус к войнам. И вместо кухни стали распоряжаться дележом добычи. Кроме земельной аристократии появилась выросшая в ее недрах военная. А теперь они являются главной политической властью. Ресурсы и армия находятся в их руках.

Если лендлорды безраздельно владели земельными угодьями и недрами Мира, то те, кого называли Лорд–мэн, восходили или приравнивались к непосредственным обработчикам земли — владельцам семейных ферм на земле, арендованной у лендлордов. Они переняли традиции и уравновесили сословие мейкеров.

* * *

Хай Малькольм Лендер сладко зевнул и помотал головой, вытряхивая из висков вязкую дремоту.

Распрощавшись с Кантором, который любезно подвез его до дома, Лендер поднялся в свою квартиру на Райс–сквер в доме Стемплтона Йорка, том самом, где знаменитый магазин готового платья на первом этаже.

Лендер, не раздеваясь, опустился в кресло и потер лоб длинными пальцами. Усталость в нем едва одолевала перевозбуждение.

— Записать всё! — проговорил он, зевая вновь. — О, великий Лэр, владыка северных морей! Какая изумительная тема.

Телефонный аппарат неприятно звякнул. Лендер снял наушник и подумал: «Кто бы это мог быть? Вернее всего, из редакции». Но он ошибся.

— Вас информирует секретарь мэтра Улле.

— Слушаю, — встревожившись, сказал Лендер.

Поздний звонок от личного историка никогда не способствует благому отдохновению.

— Мэтр Улле хочет встретиться с вами в удобное вам время. Желательно завтра в первой половине дня.

— О чем пойдет речь? — поинтересовался Лендер.

— О ваших рисках, разумеется, — снисходительно пояснил секретарь. — Нам стало известно о задании, которое вы выполняете. В связи с ним ваша жизнь обрела более непредсказуемый характер. Это повод для пересмотра договора управления рисками или для оформления частного приложения к договору.

— Я буду несколько занят завтра, — неуверенно сказал Лендер.

— Если вы позволите пренебрегать возросшими рисками, то и мы в свою очередь оставляем за собой право в одностороннем порядке пересмотреть величину рисковых выплат.

— Хорошо. Я буду завтра в первой половине дня, — покорно согласился сочинитель и осторожно повесил наушник на крючок.

Усталость брала верх. Завтра будет нелегкий день, подумал он.

Сочинитель Хай Малькольм Лендер машинально взял в руку сундучок копилки с клеймом конторы мэтра Улле. Ключик от серебряного сундучка был у секретаря историка. Встряхнув копилку, Лендер пожалел о своей расточительности. Он часто забывал обменивать векселя, в которых платили ему гонорары, на золотые аникорны и пополнять содержимое копилки. Поэтому почти всегда, когда наступало время страхового взноса и следовало нести копилку к историку, ему судорожно приходилось изыскивать одну–две монеты.

Работа сочинителя сопровождалась определенными рисками, в связи с которыми его страховые выплаты были довольно значительными. А вот гонорары никоим образом не могли считаться крупными, да и зависели от слишком многих факторов. Пересмотр договора управления рисками мог подрубить и без того не блестящий бюджет сочинителя.

Лендер поставил копилку на комод, чувствуя, что близок к панике. Его кредитная история выглядела не лучшим образом. Проблема поиска средств вставала перед ним, как непреодолимая стена, закрывая собою белый свет.

Он знал только одно средство борьбы с паническими настроениями: работа — и немедленно присел к своему бюро, разложил в ряд несколько остро отточенных карандашей, заправил перо и достал стопку линованной бумаги.

Закончив приготовления, сочинитель ненадолго задумался. За сводчатым окном накрапывал обычный в эту пору дождь. Газовые рожки давали достаточно мерцающего света.

Лендер привычным движением отер перо лоскутком кремовой замши, смахнул несуществующую ворсинку бумаги и начал писать:

Цепь таинственных происшествий в Нэнте…

Он подчеркнул написанное аккуратной волнистой линией и продолжил:

…которые останутся в истории, вернее всего, под названием «Дело о человеке–саламандре». По крайней мере, ранняя весна этого года навсегда останется в моей памяти под этим загадочным знаком.

Среди дел, которые доводилось расследовать Альтторру Кантору, не было более волнующего, жуткого и неестественного, чем это дело о человеке–саламандре.

Опустив предысторию, Лендер перешел к сути дела и подробно изложил все события, произошедшие во время гонок паротягачей в Нэнте, после чего отложил перо и просмотрел текст. Приписал в конце несколько интригующих фраз — веди читатель должен с нетерпением ждать следующих публикаций.

Написанное Лендер отошлет в редакцию с утренним курьером. Теперь у него будет три дня для того, чтобы собрать информацию о человеке–саламандре и сделать по–настоящему великолепный материал. Да, к тому времени расследование должно продвинуться еще больше.

— Это будет буря! — сказал себе Лендер. — Настоящая дикая охота — вот что будет описано в этой публикации.

Чутье сочинителя подсказывало ему небывалый успех. Правда, он не догадывался о том, как осложнится теперь его жизнь.

— А ведь интересно… — пробормотал Лендер, зевая, — как быстро Кантор поймает этого саламандра?

Безусловно, в своем сознании сочинитель расставлял совсем другие акценты, нежели Кантор. Лендер почти не думал о беглеце из тюрьмы Намхас. А вот таинственная личность человека–саламандры все более волновала его воображение. Ну и конечно, личность самого Кантора.

* * *

Автопоезд Торнтона Торнтонсона катил и катил по заснеженной дороге, то ныряя в лес, то вновь выплывая на белое поле. Занимался рассвет, и вставало солнце, день близился к полудню, а пассажир, погрузившийся в дремоту, только постанывал и ворочался во сне.

« Умаялся, бедняга», — сочувствовал ему Торнтон, налегая на рулевое колесо.

Торнтон подозревал, что с его пассажиром стряслась большая беда. Но что он мог? Только сочувствовать.

Дорога была трудной. Снегопад кончился, и поля искрились на солнце. Глаза уставали от сияния белизны Но водитель любил свою машину и любил любые дороги.

Хорошо было вот так ехать по заснеженному полю. Хорошо было встречать в дороге новый день. И катить вперед. Вперед и вперед.

Хайд проснулся и некоторое время не мог понять, где находится. Прошлое, возвращавшееся в момент, когда он засыпал, и не отпускавшее во сне, держало, как камень на шее, не давая вынырнуть в реальность.

Наконец он проснулся окончательно, вспомнил события прошедшей ночи, и кошмар реальности накатил на него с новой силой.

А к этому времени уже вышли свежие газеты с заголовками «Таинственное исчезновение Хикса Хайда». И люди Огисфера Оранжа уже шли по его следу.

* * *

Уильям Тизл — председатель милиции города Рэн тоже не имел поводов для счастья, покидая свой кабинет. «Пожелания» столичного антаера, которые передал ему помощник Орсон, оказались возмутительны по содержанию, а тон нескольких строк, написанных на листочке записной тетради, уязвил достоинство председателя Тизла.

Кантор не просто предписывал ему установить круглосуточный пост у загадочной машины в лесу. Он настаивал на том, чтобы постовых было двое, чтобы они бодрствовали и сменялись каждую четверть суток, причем не одновременно, а так, чтобы один постовой сменялся в середине дежурства другого.

Что себе думал этот столичный полицейский? Беспокоился о том, чтобы им веселее было, что ли?

Так мало этого! Он требовал, чтобы в палатку к дежурным был проложен военно–полевой телефон. Да, такая штуковина имеется в арсенале милиции. У них тут не захолустье какое–нибудь! Два телефонных аппарата в деревянных, обтянутых кожей кофрах с вертушками, да несколько катушек проволоки. Только вот кто же знает, как эта штука работает? Как она включается, и все такое прочее. Связистов в городе нет. А если приглашать телефониста от городской компании — то надо либо хорошо заплатить, либо применить власть, а следовательно, испортить с кем–то отношения.

На другом конце телефонной линии столичный антаер требовал посадить еще пару дежурных. Одного для приема экстренных сообщений, буде что, а другого в качестве вестового.

Тизл ничего этого делать не стал. Он решил, что с доставкой экстренных сообщений лучше всего справится человек на лошади. Лошадку он выделил дежурным из своей (личной, не милицейской) конюшни. При этом выписал себе сгоряча из скромного милицейского бюджета небольшую премию за гражданское содействие работе вверенной ему милиции.

А дежурить к машине на вторую ночь отправил Хиггинса, как самого опытного по части кингслейера (он же его первый увидел), да Орсона…

Кстати, Орсон уже заслужил наказания…

За что? Ну, за то, что когда его позвал Кантор, помчался, даже не спросив разрешения у него — Тизла — непосредственного своего начальника. А также за то, что все вот эти «пожелания» имел наглость доставить и не только с бессовестной рожей вручить, но и настаивать на том, чтобы они были исполнены.

В свою очередь Орсон, который не мог не ознакомиться с рекомендациями Кантора, пока возвращался из Нэнта домой, подошел к их исполнению творчески. Поскольку телефона полевого ему не дали, то он взял с собой ружьишко с пригоршней сигнальных патронов, пускающих при выстреле в ночное небо красивые красные фейерверки. И наказал своему двоюродному брату, что заведовал командой дежурных по пожарной каланче, внушить дежурным этим, чтобы посматривали в сторону леса. И если что, так сразу кликать подмогу.

И ведь как чувствовал…

* * *

Наплывала ночь. Дождь накрапывал. Лена в плаще с капюшоном вышла из ворот усадьбы Остина. Сердечко колотилось, словно кулачок. Ею овладел азарт.

Как Алиса в Стране чудес, читавшая «неправильные стихи», Лена тихонько напевала «около нот», перевирая слова сообразно структуре момента:

I am a soldier of freedom
In the army of man.
I am a spirit of action
And a par–ti–sa–a–an!

The cause it is noble
And the cause it is just.
We are ready to pay
With our lives if we must.

Gonna ride across the rain
Deep and wide.
Ride across the rain
To the other side...

— О как! — вдруг сама себя перебила Лена.

Перед ней была улица, в обе стороны — и справа, и слева — уходившая вниз. Мощенная булыжником…

Дома напротив, сомкнувшие плечи в едином строю, еще больше походили на иллюстрацию к книге сказок. Только книжка эта, пожалуй, для взрослых, и сказки — страшненькие.

Улица, на которой оказалась Лена, была кривой настолько, что казалось, вполне способна пересечь самое себя. Девочка не знала, что так сумбурно застроены только старые кварталы, примыкающие к паркам лендлордов, в континентальной части Мок–Вэй–Сити.

Проблуждав под дождем полчаса, она сделала два открытия, от которых ей стало нехорошо. Во–первых, она заблудилась. Совершенно, непоправимо и окончательно. Попытки пойти в обратном направлении не дали никакого результата. Везде одно и то же: мокрая черепаховая спина брусчатки, домики с каменными крылечками, черепица крыш и витые колонны. Маленькие окна, немногие из которых светились желтоватым неверным светом.

И второе обстоятельство, приводившее ее в ужас: ей почему–то грезился какой–то говорящий кот, который непременно должен выйти из подворотни с покосившимися воротами. Какой кот? Зачем кот? Просто для того кот, чтобы довести ситуацию до крайней степени животного ужаса и человеческого, леденящего в своей безысходности безумия. Что может быть безумнее говорящего кота под дождем?

Но никакого кота не было. И от этого делалось хуже всего.

Только ночь царила над миром. Словно миллионы черных котят собрались в черной комнате и разом закрыли глаза.

Шум дождя. Журчание струй в водостоках внутри колонн. Маленькие мокрые клумбы–палисадники по обе стороны от каждого крылечка. Пушечные стволы фонарных столбов.

Только вдали улицу с грохотом пересекла повозка, на которой восседал возница в широкополой шляпе. Мокрая лошадка цокала коваными копытами, понурясь.

Лене куда проще было констатировать собственное клиническое безумие, чем признать, что все происходящее с нею не сон, а реальность.

Заблудилась безоговорочно и бесповоротно. В чужом мире.

И все здесь ЧУЖОЕ. И нет пути назад.

Ее жалкая, наивная попытка сбежать привела только к тому, что она покинула единственное место в этом мире, где была в относительной, реальной или мнимой, безопасности.

Все замерло. Затаилось. Подобралось в ожидании. Лена, что ты сделаешь в следующий момент?

Шум дождя прячет звуки. Над миром царит ночь, пронизанная дождем. Дождь пройдет. Всё проходит. Но тревога останется.

* * *

Хикса Хайда, исчезнувшего для всех, огромный грузовик тем временем вез на юго–запад…

Он был очень далеко от столицы. У Северных врат…

Бард спал, и во сне его преследовало самое недавнее прошлое.

В мире царила весна. Но в северном краю зима не отступала, был снег, и была ночь.

Белое холодное поле, накрытое черным небом, и сонмы снежных хлопьев, кружась, оседали на это бескрайнее поле.

Хайд смотрел в бездну. Прямо перед ним лежала на снегу его бесконечная тень, уходящая головой во тьму и пустоту. Нервное лицо перекошено от страдания. Жутко. Студено на душе.

Будто кроме снежного поля нет ничего во всем мире. Не осталось ничего. Будто тьма поглотила все, что было когда–то. Тьма, стужа, снежные хлопья.

И на сердце было так, будто все разом кончилось. Нет и не будет в жизни ничего такого, ради чего стоит жить.

С большим трудом Хикс Хайд оторвал взор от бескрайней тьмы и бескрайнего снега.

За его спиной на пустыре в предместье города Роллан был установлен гигантский шатер, стояли фургоны, будто армия разбила здесь лагерь. «Армия шутов!» — зло подумал он и побрел к шатру, из которого доносилась музыка.

Первые аккорды баллады были встречены ревом публики. От этого звука Хайд скривился, как от зубной боли.

Тяжко и гулко грянули литавры. Ритм захватил публику, заставил синхронно раскачиваться и биться об ограждения у сцены, как бьется о берег прибой. Публика что–то скандировала, и это напоминало шторм.

Вдруг грохот музыки перешел в пронзительный плач свирели. Публика смолкла. Сердца стучали в одном ритме и были готовы выплеснуть новую лаву обожания и восторга.

Отчетливо заговорили струны, слов не было, но язык музыки был понятен каждому, и одобрительный гул начал нарастать, становясь все более мощным. Запели флейты. И голос певца, придавая свободному, неправильному стиху неповторимый ритм, запел — вернее, заговорил, неторопливо, но твердо ведя зачин легенды.

Слова принадлежали Хайду. Это он написал легенду в духе сказаний Традиции, возрождая стиль древних менестрелей. А Питер соединил пронзительную, доходящую до самых темных закоулков души и несущую туда свет мелодию с ритмами, грубо рвущими нервы и бередящими самые низменные, самые звериные страсти человека. В этом сочетании был успех, была слава и… было предательство.

Безумие заразительно. Безумный Питер Таргет — темный двойник Хайда — искушал, пленял и подчинял. Молодежь обоего пола боготворила этого порочного певца и танцора как героя и вожделела как любовника. Это было страшно. Все светлое, все дорогое, что есть в жизни человека, гибло в этом обожании и обожествлении. Ибо это был кумир.

Он пел о великом, но взывал к низкому. Неужели никто, кроме Хайда, не понимал этого? О, неужели сам Хайд создал это чудовище?!

Он пел о Песне Последнего Дня, сам он был поющим ангелом. Порождением тьмы и пустоты. И гибельный восторг надрывал душу этой песней.

Славен владетельный всадник — могучий Роллон.
Гордо почет принимал от соратников равных.
Опережала молва победителя всюду, где шел он,
Тенью меча укрывая народы и страны.
Новую славу суля.

Ужас врагов был предвестьем прихода его.
Мир воцарялся, где был он с оружием в длани.
Предков завет, свет Традиции и ремесло
Он насаждал повсеместно делами.
С Вестью о Слове!

Славным походам и битвам отмерен предел.
Всадник Роллон воротился из дальних земель.
Дать отдохнуть боевому коню захотел.
Пешим пошел, как Традиция учит людей
К дому родному идти.

Конь, отягченный добычей богатой, шагал.
Гордый хозяином в этой последней дороге.
Думал Роллон, как yвuдит подросших сынов.
И о деяниях в землях далеких расскажет,
О чести боев и побед.

Гул публики складывался в нестройное, будто пьяное, подпевание… Да собственно, публика и была пьяной, одуревшей от этого коллективного обожания. Окончания фраз срывались на визг.

«Это безумие, — думал Хайд. — Это положительно безумие. Нет. С этим нужно кончать раз и навсегда. Поганец украл меня у меня самого!»

Уже у владений своих отдохнуть он решил.
Под своды ветвей к обиталищу Духа Лесного
Вослед за Роллоном отряд его поворотил
И молвил, как учит Традиция, нужное слово
Владетельный воин в пути.

Но пуст, позаброшен шатер Берегущего Лес,
И дикий бурьян прорастал у него на пороге,
И люди лесные не прятались в чаще окрест,
Не вышел встречать ни один у дороги
Владыку земли и воды.

Отважный Роллон изведал холод страха. И вместе с ним подобное ощутил Хайд. Это был его текст, его мир, а мерзавец Питер должен был всего лишь жить в этом мире. Но Питер поступил по–своему. Он обжил и переиначил мир, опошлив его.

Питер–Хайд под последние аккорды уходил со сцены. Между близнецами должен был состояться последний разговор, и Хайд, уже переживавший это во сне, заранее знал, чем все закончится. Представление окончено: теперь из них должен остаться только один.

Хайд проснулся окончательно только тогда, когда грузовоз докатился до паромной переправы в Уле.

— Не будил вас, — объяснил добряк Торнтон, — уж очень славно вы спали. Глядя на вас, и я раззевался. Но не делал остановки, чтобы поспеть к парому.

— Это морской паром в Уле? — плохо соображая, где находится, спросил Хайд, растерянно хлопая глазами.

— А какой же еще? — развеселился Торнтон. — Северные ворота мира!

— Поразительно! И сколько времени мы ехали?

— Ну, вы ехали шесть часов, а я до того еще семь.

— Как можно выдержать пятнадцать часов за штурвалом? — поразился Хайд. — Это же превыше сил человеческих!

«Вот о чем нужно написать, — немедленно подумал он, о человеке, который своими собственными руками создает свое благосостояние. Он рядом с нами. Он незаметен и скромен. Но он совершает подвиг ежечасно, потому что им движет высокое чувство долга и ответственность перед клиентом, семьей, самим собой. И когда он справляется с трудностями, то он счастлив».

Но тут Хайд вспомнил, что больше ничего уже никогда не напишет, и вновь ощутил пустоту и холод собственной недавней смерти.

— Полагаю, — отвечал между тем Торнтон, — что многое в этом безумном мире по силам человеку. Либо ты гонишь свою водогрейку, как одержимый, не делая остановок, либо ты опаздываешь на паром, и опаздываешь на всю жизнь. Жизнь, дружище, она как паром, ждать не будет.

— Это мудро! — поразился Хайд.

Добряк Торнтон против его воли пробуждал в нем интерес к жизни.

— Благодарю вас от всей души за добрые слона, — сказал перевозчик. — Но что вы будете делать в дальнейшем? Что бы у вас ни стряслось, жизнь продолжается. Если вам не надоела моя компания, то я предлагаю вам воспользоваться паромом вместе со мной. Здесь, в северных краях, тоскливо и холодно. А в Мире весна. Или у вас свои планы?

— У меня нет планов, — признался Хайд. — с недавних пор я бреду куда глаза глядят. У меня есть немного денег. Пожалуй, я воспользуюсь паромом. Весна — это так заманчиво.

Грузовоз, медленно продвигаясь в колонне других машин подъезжал к парому. Хайд вертел головой. Жажда новых ощущений проснулась в нем, и он сам удивлялся себе…

* * *

В небе над Атлантикой термоплан «Олд — Сайлорс — Сон» шел крейсерской скоростью в сторону Нового Мира. В салоне играла музыка. Тени танцующих пар плыли по портьерам цвета слоновой кости в огромных окнах, выходящих на прогулочную палубу, будто на террасу дворца.

Разнесенные на ажурных фермах винты гудели натужно, упираясь в толщу воздуха и толкая исполинское тело лайнера вперед и вперед. Паросиловые установки, мультифотохоллы, кухни и магазины, все на корабле работало в этот час на полную мощность.

Это был один из шести самых больших кораблей и, по всеобщему мнению, исключительно комфортабельный лайнер компании «N & N». Роскошь трансатлантических рейсов уступала пока только линиям Запад–Восток, получившим после окончания войны самые современные лайнеры. Но пасса жирооборот между Мировой Державой и Новым Миром постоянно возрастал, уже приближаясь по числу пассажиров к внутренним линиям.

Механик Уоллес Оор Карсон, трезвый и угрюмый, стоял на технической палубе и смотрел в густеющую ночь. Твердое решение начать трезвую жизнь влекло за собой неразрешимые вопросы. Он с ужасом осознал, что если исключить шальные попойки из его жизни, то ничего, кроме работы, больше в ней не остается.

Вот лайнер прибудет в порт. Карсон закончит обслуживание своей части механизмов. И сойдет на причал. И что же ему делать? Чем заполнить пустоту? Куда девать средства, которые не будут потрачены на выпивку и штрафы? Можно начать копить, но зачем? На старость? А будет ли она — старость–то? В любой момент, не ровен час, сорвешься с подвески, или еще чего. И никакой старости. А оставить деньги некому. У Карсона не было семьи.

Конечно, можно подкопить, да и купить себе должность управляющего маленькой авиакомпанией. Вот это было бы дело. Карсон знал все воздушные суда до последнего винтика. У него была самая высокая квалификация, в своей профессии он принадлежал к мировой элите.

Еще можно начать делать ставки. В каждом порту или поблизости происходят гонки или бои. И всюду ставки. Можно попытать удачу. Карсон решил попробовать.

Он считал азарт куда меньшим злом, чем пьянство. По крайней мере — теперь.

Но была и другая проблема. Не пить совсем было нетрудно. Это даже как–то поднимало его в собственных глазах. Нo трезво смотреть на окружающую действительность было непросто. И то, что Карсон видел теперь, ему не нравилось.

Мир изменился с тех пор, как он начал служить механиком. Публика изменилась. Пассажиры стали несколько другими. С этим еще следовало разобраться.

Молодые щеголи сорили деньгами, женщины вели себя куда менее скромно, чем прежде. Все подражали аристократам и героям мультифото. И как–то все это сплеталось и составлялось одно с другим в картину, которая Карсона не могла радовать. Куда подевались старые добрые времена?

— Может, дело как раз в выпивке? — не без иронии подумал он вслух. — Может, это от меня зависит, как выглядит мир? Стоит пригубить калиновки, и все станет, как прежде? Ну нет. Меня не проведешь. Раз решил, пусть так и будет, даже если мир сойдет с ума.

Но странная и свежая идея о том, что мир вертится вокруг него, Карсона, зацепилась за какую–то особенно извилистую извилину его мозга и застряла там, грозя завести бедного механика в будущем в еще большие дебри рефлексии.

Прежде он никогда, между прочим, не обращал внимания на красоту окружающего мира. Сверху небо. Внизу море. Небо звездное, море черное, кое–где припорошенное бликами на гранях волны. И что еще? И все.

Нет, не таким виделся пейзаж теперь.

Россыпь мерцающих разноцветных звезд складывалась в фигуры и знаки. Картины битв и пламень сожженных городов можно было увидеть там. Пиры победителей и отчаяние побежденных отразились на небе.

Вспомнились из далекого прошлого завораживающие рассказы друида о созвездиях и о том, в честь каких событий богов и героев даны им их имена.

Но не это главное! Вид звездного неба вызывал непокойное, свербящее чувство в груди, которое было сродни началу болезни. Карсон кутался в новенькую, полученную взамен утраченной в бою с человеком–саламандрой куртку, и мнительно прислушивался к непривычным ощущениям. Уж не простудился ли?

Раньше он пошел бы к стюарду и проглотил для страховки порцию калиновки с медом. А как лечиться теперь?

Между тем пейзаж не отпускал его внимания. Ночной океан, подкованный латунным ободом на востоке, был просторен, огромен и необычаен. И никуда от него было не деться.

* * *

Поезд шел сквозь ночь. Вагоны на мягкой рессорной подвеске плавно покачивались без перестука. Убаюкивали.

Ночной экспресс Нэнт–Манн–Пэриз отбыл по расписанию, несмотря на трагическое происшествие на гонках, и обещал прибыть в Манн без опоздания. Над окном купе по карте с обозначением маршрута медленно полз серебряный вагончик, похожий на карету, отмечая местоположение экспресса в данную минуту, а под картой крутились колесики с цифрами, отмеряющими пройденное расстояние. Это было устроено для удобства и спокойствия пассажиров, как и все на линиях «Киндл–Ормонд. Лук фо лонг вей».

Игрушечный поезд. Всего шесть небольших вагонов, два из которых двухэтажные. Рейвен делил одно из двухместных купе третьего вагона с неким джентльменом в серой дорожной тройке и коричневых сапогах на пуговицах с внешней стороны голенища.

Рейвен окрестил его для себя «карпетбеггером» за два огромных саквояжа из ярко–красных с золотом гобеленов. Каждый гобелен был выполнен тонко и виртуозно. На круглых медальонах по бокам саквояжей были изображены какие–то сюжеты, а обрамлял их прихотливый орнамент из свастик и звезд — будто сказочные растения оплетали перголу.

Сюжет на одном из медальонов Рейвен рассмотрел. Картина напоминала «Зимний пейзаж» Абеля Триммера, только на первом плане стояли две мрачноватые фигуры. Один из персонажей первого плана опирался на высокий посох с перекрестием, а другой походил на разбойника с картины Питера Брейгеля–младшего «Нападение разбойников на крестьян», на того, что с черной бородой и пикой.

У обладателя замечательных саквояжей был слуга, или секретарь, или личный помощник, он ехал в соседнем купе. Высокий, горбоносый, каменнолицый тип, одетый в черное.

— Что вы меня так разглядываете? — поинтересовался Рейвен у «карпетбеггера».

Тот вскинул брови домиком: каким образом с ним заговорил джентльмен, которому он не был представлен, сам не будучи представлен ему? Но снизошел. Положение попутчиков снимало часть условностей.

— Ваш костюм, — стараясь быть деликатным, сказал он. — Он несколько эксцентричен. Не более того. Вы понимаете? Куртка механика, брюки стюарда… Разумеется, каждый имеет право одеваться так, как ему удобно. Не более того… Но все же по одежде определяется положение в обществе…

— Я понял, — сказал Рейвен.

Джентльмен отметил, что и выражается его попутчик странновато. Ведь его не спрашивали, понял он или нет. Учтивый разговор малознакомых людей предполагает, что говорящий говорит именно то, что хочет сказать. А заявление «я понял» повернуло дело таким образом, что собеседник вроде бы уловил в словах какой–то предосудительный подтекст. Это уже не вполне прилично.

Но сказана фраза была дежурно, обыденно, без нажима. Так сам джентльмен произносил фразы–паразиты: «не более тот» и «все такое прочее»… Может быть, это значит, что попутчик вращался в среде, где нужно подчеркивать, что понимание достигнуто? То есть среди тех, кто плохо говорит на языке Мира и нуждается в поощрительном замечании, что его поняли. Да и акцент…

— Вы, должно быть, долго пробыли на Востоке — заметил «карпетбеггер», проверяя свои догадки. — У вас странный акцент, не более того…

— Можно сказать и так, — согласился Рейвен охотно и улыбнулся. — Товарищ с Востока…

Что–то показалось ему забавным.

«Карпетбеггер» тоже вежливо хохотнул, потому что «восточный товарищ» было свежей и хорошей шуткой. Он возьмет ее на вооружение. Дружба с Восточной Империей все еще оставалась предметом шуток, но острили на эту тему так много, что трудно было придумать что–то новое.

Электрический свет в купе иногда помаргивал. Некоторое время Рейвен смотрел в темноту за окном. На что там можно смотреть? За окном был сплошной кусок угля. Лишь изредка проплывали мимо окна огни, освещавшие что–то или просто обозначавшие свое присутствие…

Вдруг Рейвен, будто опомнившись, заговорил.

— Я вынужден ходить в столь нелепом виде, — сказал он, — потому что со мной случилось страшное несчастье. Очень скверные люди вынудили меня избавиться от одежды и проделать путь, который я вовсе не хотел совершать. Теперь я стараюсь вернуться к своей жизни и своему назначению, хотя и знаю твердо, что ни то, ни другое не станет уже таким, как прежде…

Он произнес все это с такой странной интонацией, словно кого–то цитировал.

— Сочувствую вам, — сказал джентльмен. — А что сказали в жандармерии?

— О, у жандармерии масса хлопот, — покачал головой Рейвен, и в глазах у него промелькнула сумасшедшинка. — Они проявили некоторый интерес к моей персоне, но я понял, что кажусь назойливым, и удалился ни с чем.

— А надолго ли вы в столицу? — поинтересовался джентльмен. — Вы будете искать помощи в Лонг–Степ?

— Право, не знаю, — уклончиво ответил Рейвен. — Возможно, я и пробуду в столице некоторое время. И, весьма вероятно, буду искать помощи всюду, где смогу надеяться ее найти.

— У вас есть историк? Вижу по вашему лицу, что нет. Простите. Я не подумал о том, что вам пришлось по возвращении с Востока отказаться от услуг вашего тамошнего историка и заключать временный договор управления рисками с компаниями–перевозчиками. Моя вина.

— Не думайте об этом. — Слова Рейвена снова показались джентльмену странными.

— Если вам нужен совет постороннего, — сказал «карпетбеггер», — то вот что я вам скажу… Начните с двух людей в столице. С портного и с историка. В том порядке, какой вам покажется удобнее, но я все же начал бы с портного. Добротный костюм, не более того, сделает разговор с историком более доверительным, и все такое прочее.

— Наверное, я так и поступлю, — сказал Рейвен.

— Вот, возьмите, — сказал «карпетбеггер», — окажите любезность.

Он положил на столик перед попутчиком две карточки.

— Благодарю, — сказал Рейвен.

— Здесь адрес очень славного портного. А вот это компания по управлению рисками, которую я могу вам смело рекомендовать.

— Ваше участие делает мне честь, — сказал Рейвен, вроде бы обычные слова, но как–то они прозвучали у него… иронично, что ли.

Затем он извинился и покинул купе. Его шаги нарочито протопали по винтовой лестнице на крышу и затихли там.

Джентльмен достал из внутреннего кармана дорожного сюртука долгожданный третий журнал нового романа Криса Асбурга Джума «Слуги Вечерней Зари». Эта часть романа именовалась «Перевал Медвежья Шкура» и сулила новые приключения отчаянных героев, ищущих сокровища древнего северного культа. Предыдущий журнал «Смертоносная любовь во льдах» был проглочен читателем за одну ночь.

Журналы с романом были богато иллюстрированы реалистичными рисунками, имитирующими этнографические зарисовки с натуры, от чего занимательная история должна была казаться более достоверной, хотя истории Криса Джума, сказать по чести, в этом не нуждались.

Человек из леса, которого мы будем называть так, как он сам себя представил, Рейвен — давно отметил интерес блюстителей порядка к своей персоне.

После стычки с жандармами в Нойте он решил, что достаточно испытал судьбу и впредь будет осторожнее. Однако не жалел о содеянном. Он оказал помощь пострадавшим в аварии, ознакомился, в буквальном смысле на бегу, с порядками жандармерии и, позаимствовав извозчичью пролетку, добрался до вокзала, который здесь назывался Айрон–Трек–Холл.

Он решил, что загостился в славном городе Нэнт, посмотрел уже достаточно и ему пора двигаться дальше.

Рейвен приобрел билет на поезд до Мок–Вэй–Сити и в ожидании отъезда ознакомился с архитектурой вокзала. Это было по–своему изумительное здание. Внизу располагались шесть платформ и шесть же путей для отправления поездов с залами ожидания, а в расположенных выше трех этажах — более просторные залы с ресторанами и увеселительными заведениями. В числе последних было два мультифотохолла, где непрерывно показывали фильмы — цветные, даже кислотно–цветные, но без звука, если не считать сложного музыкально–шумового сопровождения. Также здесь были билетные кассы и гостиничные номера для экипажей поездов и загостившихся пассажиров.

Основой конструкции этого здания были сложные инженерные металлоконструкции, ажурные и не лишенные своеобразной, тяжеловесной эстетики. Для отделки использовались мрамор и гранит, а также разнообразные сорта тонко и тщательно обработанного дерева, так что интерьеры, при всей их грандиозности, напоминали некую циклопическую музыкальную шкатулку, не то малахитовую, не то в стиле маркетри…

Поезд шел сквозь ночь. Вагоны на мягкой рессорной подвеске плавно покачивались без перестука. Убаюкивали. Игрушечный поезд. Всего шесть небольших вагонов, два из которых двухэтажные, а прочие снабжены остекленной прогулочной галереей на крыше, где панорамные окна чередовались с витражами. В центре композиции каждого из них — литой барельеф матового стекла с изображением полуобнаженных танцовщиц.

Как же мягко идет поезд! Будто летит через ночь. Струи дождя косо и прихотливо извиваются по стеклам галереи. Рейвен поднялся сюда после недолгого общения с соседом по купе — джентльменом в серой дорожной тройке и коричневых сапогах.

Попутчик порекомендовал портного и какого–то «историка», не то адвоката, не то страхового агента, как мог догадаться Рейвен из контекста. И это было кстати. Странник и сам подумывал, что пора бы обзавестись менее приметным платьем, нежели куртка механика дирижабля.

После того как он, извинившись, покинул купе, он направился по винтовой лестнице на крышу. Шаги его были слышны в вагоне — Рейвен решил, что там, где нет нужды двигаться бесшумно, следует вооружиться обычной походкой местных жителей, твердо и жестко ставивших ноги. Он хотел во всем быть, как они.

Джентльмен в купе, доставший из внутреннего кармана журнал нового романа, некоторое время действительно с интересом читал… Но мысли о попутчике, подспудно роившиеся в его голове, заставили отложить книгу.

Джентльмен задумался. Но тут в дверь негромко постучали.

— Да, Джеймс! — отозвался джентльмен.

Из соседнего купе вошел высокий, каменнолицый и горбоносый камердинер, облаченный в черную с искоркой сюртучную тройку и узкий галстук под жестким воротничком сорочки.

— Я услышал, что вы отложили чтение, пояснил свое появление Джеймс. — Мне показалось, что вы захотите что–то обсудить со мной.

Джентльмен на мгновение задумался. Его верный помощник был как всегда прозорлив.

— Мой попутчик, — сказал джентльмен, наконец, он озадачивает. Не более того… В его взгляде нет определенности. То насмешливость, а то решимость, граничащая с одержимостью, если вы понимаете, о чем я, и непонятное выражение превосходства, которое действует на меня болезненно. Ну и все такое прочее… Его манера говорить… Его произношение. Он вроде бы с Востока, но…

— Но чего–то не хватает, — продолжил Джеймс.

— Пожалуй.

— Я знал, что со свойственной вам наблюдательностью, вы заговорите о нем, — чуть склонив голову набок и полуприкрыв глаза, заговорил Джеймс. — Этот человек странен во всех отношениях и, пожалуй, сам не отдает себе отчета в том, до какой степени он странен. Ибо в противном случае начал бы скрывать это.

— Согласен, — кивнул джентльмен.

— Однако я полагаю, — продолжал прямой, как палка, Джеймс, — что этот человек имеет что скрывать.

— Вы находите, Джеймс?

— Я так полагаю, мой господин Бертрам! — Джеймс назвал джентльмена по имени, дабы придать своим словам большую значимость и некоторую официальность.

— И как нам относиться к нему?

— Я полагаю, — после короткой паузы сказал Джеймс, — этот человек заслуживает самого пристального внимания, которое вы и продемонстрировали со свойственной вам чуткостью. От него, если мне позволительно высказаться, исходит ощущение силы.

Отпустив своего верного камердинера, лендлорд задумался. Он услышал то, что хотел, и его смутные ощущения получили подтверждение. Мир готовился к войне.

Бертрам извлек из кармана изрядно затертую золотую монету с изображением единорога. Это был фамильный «удачливый» аникорн. И в минуты трудных раздумий член Совета любил держать его в руке, как бы взывая к мудрости предков, прославившихся благодаря следованию Традиции.

Остин — потомок Великой Тени, — вот кто занимал его думы. Слишком много власти захватил в свои руки род Зула. Слишком легко управляет Советом этот молчун.

История Мировой Державы начинается с того момента, когда Урзус Лангеншейдт нарисовал на стене разрушенного Ромбурга карту Европейского полуострова и разделил все захваченные земли между своими соратниками, которые отныне стали лендлордами.

Однако этому событию предшествовала вся жизнь Урзуса Лангеншейдта. Столь яркая жизнь, что самое имя Урзус Лангеншейдт становится наследным титулом и меч рода Лангеншейдтов ныне хранится в Палате лендлордов как реликвия.

Наследником лендлорда является не старший сын, как в древности, а тот из учеников главы рода, в ком воплотилась личность Учителя. Семейства Ортодоксов Зула и Мулеры прибрали к рукам и Совет землевладельцев и Совет мейкеров. Это опасно. Очень опасно. Такое положение дел было чревато принятием решений, никак не выгодных ни лендлордам, ни главам синдикатов, но удобных роду Зула.

Грейт Шедоу — соратник последнего, кто носил имя Урзус Лангеншейдт в эпоху Песни Последнего Дня. Тогда решения лендлордов тоже отличались однобокостью, и последствия их были грандиозны.

Бертрам Устер хорошо знал Традицию. Опричники Грейт Шедоу — эти свирепые вепри — прошли перед его мысленным взором по изумрудным лугам его вотчины. Команда бесстрашных, прекрасно обученных воинов, в доспехах из пластин с рисунком дубовых листьев и шлемах в форме кабаньих голов… В нынешние времена они не остановились бы на берегу Лур–ривер.

Лендлорд дернул головой, стряхивая апокалиптическую картину.

Еще лучше древней истории он знал современную. В условиях мирной жизни сложившийся уклад не подвергался опасности. Но если будет война… Какую угрозу для миропорядка станет представлять род Зула?

И он вернулся в мыслях к тому, с чего начал. Вот таинственный человек с Востока… Оттуда, где десятилетие назад велась последняя война. Случайно ли его появление? Сколько еще таких таинственных гостей возвращается в столицу Мира? И что везут они в дорожных котомках?

«Джеймс прав, — подумал лендлорд, — этот человек заслуживает самого пристального внимания!»

Дальше: Не Пойман — Не Волк