Не Пойман — Не Волк
* * *
Хайд, после того как покинул палубу парома, оставив в полнейшем изумлении беднягу Торнтона, приземлился в припортовых кварталах.
С ним творилось что–то ужасное…
Расправив крылья и вкусив полета после долгого перерыва, он чувствовал нечто сродни перерождению, перевоплощению.
Его трясло. Он должен был собрать себя воедино.
Для этого нужно было найти укромное место. Это оказалось нетрудно. Теперь то же самое нужно было тщательно и кропотливо проделать внутри себя, с самим собой.
И совершить внутреннее паломничество.
Традиция учит так поступать, когда ты понимаешь, что уже никогда не будешь прежним, а значит, тот путь, которому ты следовал до сих пор, как бы он ни был прям, чист и светел, или, наоборот, околен и витиеват, завершился и нужно найти новый свой путь.
Призвать внутри себя того, кто укажет смысл и цель.
Хайд нашел в себе место, где его никто не потревожит, лег на спину, расслабился…
Ну, разумеется, только мысленно. Внутри себя.
Он должен был найти Луну. Его знак — Луна — вел его к удаче. Ему нужен был совет… Наиважнейший.
Около минуты он визуализировал себя в окружении мягкого голубого света. Представил себя стоящим на берегу реки.
Ночь, вокруг очень темно и тихо. Небо затянуто облаками. Тишину нарушает только течение воды.
Ночь внутри.
Ночь снаружи.
Пустота внутри.
Пустота снаружи…
Это как при погружении в воду: вода снаружи, вода внутри, в середине собственно человек.
Он посмотрел на свои руки.
Они были вовсе не страшными. Несмотря на то что они должны будут сделать, сделают и будут потом повторять это деяние в его мыслях непрестанно, до конца его дней.
Нет, руки не были страшными.
Они были даже красивы.
Хайд подвигал пальцами, но так, чтобы не напрягались мышцы.
Он пытался двигаться не так, как делал это обычно, а при помощи воображения, или, лучше сказать, взгляда. Как учит Традиция.
Внутренний взгляд способен заменить любое действие и бездействие.
Хайд посмотрел на свою одежду…
О, какой сюрприз!
Он облачен в черную мантию. На поясе — маленький мешок и фляжка. На ногах — кожаные сандалии.
Нет, все это не важно, эмоций нет…
Он ищет Луну.
И он пошел к берегу реки.
У берега темнел утлый челн.
Хайд осторожно ступил в него, наклонился и развязал узел…
Нет весла!
Но ничего…
Так и должно быть.
Луна сама приведет его к себе.
Лодку уносит течение.
Хайд лег и стал смотреть на звезды.
Краем зрения он видел темные силуэты речного камыша, которые говорили ему о движении.
Лодка слегка покачивалась.
Вода не плещется — она шепчет.
Он не видел острова посреди реки… Но знал, что остров там. Лодка с тихим шелестом коснулась прибрежной травы и мягко уткнулась в берег.
Он сел.
Студеный туман струился меж стилетов осоки.
Хайд вышел из лодки.
Берег уходил из–под ног, так что нужно было держать равновесие.
Как только он ступил на землю, весь остров осветила вышедшая из–за туч полная луна.
Стало прекрасно видно, и он заметил посреди острова небольшую скалу.
В ней есть пещера, уходящая вниз.
Там лабиринт. Но Хайд знает путь.
Чутье, наитие и вдохновение ведут его.
«Мой знак — Луна и Единорог — ведет меня к удаче», — прошептал он, будто заклинание.
Там — в недрах лабиринта — жилище Лунной Богини.
Лунная Богиня — воплощение страсти, жизненной силы, воображения и памяти. Она знает исключительно всё, поэтому легко поможет советом.
Хайд шел в темноте лабиринта в пещере.
Его встретила женщина.
Он знал, что должен хорошо запомнить, как она выглядит, ибо это и есть Богиня.
Но его смущало, что он не может сфокусироваться на ее облике.
Это скверно.
Дурной знак.
Нет пути, нет судьбы…
Нет будущего, если у Богини нет лица.
Этот мир обречен!
Это его мир, и он, Хайд, обречен блуждать без цели и смысла, пока не отправится в мир страданий…
Нечто неотвратимое грядет.
И целого Мира мало, чтобы укрыться от неминуемой беды.
Но Хайд попытался рассеять страх и смятение.
Он должен увидеть и запомнить лицо Богини.
Нужно представиться, задать ей свой вопрос, поговорить обо всем, что следует знать о своей жизни.
Попросить ее руководства.
Если она разрешит, то можно войти к ней в дом в глубине лабиринта.
Он даже знал, что должно быть потом:
…он вернется к лодке и отчалит,
…откинется на спину и станет смотреть на полную луну в небе в течение некоторого времени, а затем медленно откроет глаза.
К этому моменту он уже будет знать, что, разумеется, богиня, которую он сейчас видит, — это его Внутренняя Луна, а не какая–то внешняя сущность.
Будет знать, что он сам говорит за Богиню, но говоря от ее лица, не станет себе врать и честно ответит на любой вопрос, так как всегда знает ответ, но боится себе в нем признаться.
Но для этого ему нужно увидеть, как она выглядит, а этого он никак не мог.
В этот момент над Хайдом замаячило черное лицо в ореоле светящихся волос.
Хайд пришел в себя и осознал, что сидит на корточках в закутке, недоступном потоку дождя, у стены в темном переулке.
Одинокий фонарь на углу подсвечивал голову отвратительной оборванной старухи, склонившейся над ним, заставляя светиться ее седые космы.
— Кто тут у нас? — прошамкала старуха, вращая одним глазом.
Второй глаз оставался неподвижным, и бельмо смотрело куда–то в сторону и вверх.
— У нас тут эльфеночек! — обрадовалась старуха.
Хайд был все еще голым и обнимал узел с одеждой двумя руками.
Как она его назвала? Эльфом? Ну да… Северные края все еще близко.
— Эльфенок! — повторила старуха и, захихикав, потрогала его за колено.
Это прикосновение окончательно вернуло Хайда к реальности.
Он брезгливо отдернул колено.
И все же когда он осознал, что это просто безумная старуха — ему полегчало.
Было бы ужасно, если бы этакая физиономия с парой торчащих меж увядшими губами зубов оказалась ликом богини Мун.
— Где я? — глупейшим образом поинтересовался Хайд.
— В мире людей, бестия воздуха, — захихикала безумная старуха.
Ответа гаже этого Хайд не получал еще ни на один из вопросов своей жизни.
— А ты кто? — Хайд, сам удивляясь, видимо, решил поставить личный рекорд по количеству нелепых вопросов и по степени их нелепости.
Впрочем, от ответа старухи зависело многое. Возможно, Хайд накликал ее своим неудачным внутренним путешествием к Лунной Богине.
Во всяком случае, старуха пыталась разговаривать с ним, сообразуясь с Традицией. Так, как предписано общаться с волшебными существами.
Может быть, по правде говоря, его медитация была тут и ни при чем вовсе. Старуха выглядела очень древней. И когда разум мутится, Традиция — впитанное с материнским молоком и развитое друидом знание — единственное, что остается в человеческом разуме, что удерживает контакт с миром и другими людьми.
— Кто ты? — повторил Хайд, вероятно, озадачивший старуху вопрос.
— А не меня ты искал и призывал? — захихикала старуха.
— Не думаю…
— Маленький, молоденький эльфенок! — похоже, безумная забавлялась от всей своей помраченной души.
— Что мне в тебе? — изумился Хайд.
Он действительно, чего уже давно не было в его жизни, ощущал себя маленьким эльфенком.
Он так давно сознательно и бессознательно гнал от себя свою природу фейери, что привык ощущать себя вполне зрелым, вполне взрослым человеком.
Именно человеком он мыслил себя, но не фейери. Уродливым человеком, исполненным тайны происхождения, человеком зрелых лет и богатого опыта, но не молодым и полноценным фейери, которым был в действительности.
— Ты хотел познать сокрытое и кликал беду, домогаясь той, что не дает ответов, но указывает путь, — не то подкашливая астматически, не то хихикая через каждое слово, сказала старая карга. — А когда так поступаешь, всегда призовешь с той стороны такого же, кто гневит Исса, вопрошая о невозможном.
— Это ты, что ли? — обалдел Хайд, уже решивший было, что его не сможет удивить ничто на этом свете.
— Я, эльфеночек, — старуха зашлась смехом, и брызги не то дождя, не то жидкой мокроты полетели в лицо Хайда.
— Ах ты… — Хайд без труда припомнил и выдал весь неприглядный набор выражений из своей не безоблачной юности, столь присущих грязному переулку припортового квартала и служащих для несправедливого оскорбления человеческой природы, женского естества и поругания мироустройства.
— Вот ведь бестия из поднебесья, — обрадовалась старуха, — как завертывает. Как выводит гладко. И в молодости бы удивилась, а теперь уж до смерти буду вспоминать и радоваться.
Мерзопакостная карга сделалась на мгновение чуть более симпатичной. Хайду польстила высокая оценка его сквернословия, к которому он не прибегал давно.
— Тебе сколько зодиаков минуло? — поинтересовался он, между прочим вспомнив, что, будучи фейери, может позволить себе покровительственный тон в разговори даже с очень пожилым человеком.
— Когда мне исполнилось двадцать, я научилась скрывать свой возраст, — сказала старуха, не переставая веселиться, — и поклялась делать это до конца дней.
— Женщина! — сказал Хайд с укоризной. — Неужто ты ни разу не проговорилась хоть случайно, хоть обиняком?
— Многие думают, что женщины не могут хранить секреты. Но это не так. Если я могла не открыть никому, сколько мне зодиаков, в течение ста шестидесяти лет, то значит, еще года три я смогу сохранять эту тайну.
Да, она была довольно стара, но не настолько, насколько выглядела. Даже если она обсчиталась на десяток лет — ей сто восемьдесят…
— И что за гнусность на старости лет ты хотела испросить, призывая фейери? — совершенно искренне заинтересовался Хайд.
Он распрямился и задумался: одеться или прежде найти место посуше?
Впрочем, едва ли такое место он смог бы найти. Навесы и ангары порта он перелетел, а здесь не было помещения, куда можно было бы войти голышом, дабы обсохнуть и одеться даже человеку, не то что крылатому.
Хайд поймал себя на своеобразном раздвоении.
Удивительно и ново, но он думал о старухе одновременно с точки зрения человека, барда и сочинителя, и фейери.
Да, она была очень стара и погрузилась теперь в вымышленный мир, в котором иносказания Традиции, как и в детстве, воспринимаются буквально, обретая чудесные черты волшебной сказки.
И еще — она была очень эгоистичной женщиной.
Наверное, в период зрелости она являла собою тот исключительный, но распространенный образчик вездесущей тетушки, которой до всего есть дело, которая успешно придает каверзному любопытству к приватной жизни людей видимость участия и сочувствия. Но в действительности именно благодаря износостойкости пищеварительного тракта и полной душевной черствости оказываются законсервированными от старения на много лет.
Однако в старости люди часто приходят к переоценке пройденного пути. И осознание того, что жизнь прошла впустую оказалась «пирогом ни с чем», может стать шоком, который пошатнет и самый стойкий разум.
Продолжительность жизни людей Мира — около ста сорока лет. Причем старостью считается возраст после ста двадцати. Однако немало встречается энергичных и бодрых стариков, разменявших и полторы сотни лет.
Фейери живут куда дольше. Сколько именно, никто толком не знает. В пять раз дольше, чем люди? Возможно.
Чего же она может попросить у фейери? Второго шанса, дабы совершить все те же немногочисленные глупости, что совершила за долгую жизнь?
Если жизнь прошла впустую — никакой компенсации не предусмотрено.
— У меня есть кое–что для тебя, — проскрипела старуха, как ей, очевидно, казалось, милым воркующим голоском.
— Что ты можешь мне предложить? — Хайд окончательно вошел в роль мифологического существа, наделенного теми качествами, которыми ему полагалось обладать в волшебной сказке.
— Вот…
Старуха протянула ему комок серой бумаги, служившей некогда упаковкой для какого–то объемистого свертка.
— Что это?
— Разверни…
Хайд осторожно расправил нещадно измятый кусок бумаги. В середине он был заштрихован углем. Но на штриховке проступали светлые контуры. Хайд не сразу понял, что это такое.
А когда понял — обомлел. Кусок бумаги был копией письма на камне. Это был огам — тайное письмо друидов.
Друиды никогда не пользовались письменностью для передачи последующим поколениям своих знаний. Но это вовсе не значит, что письменность как таковая была им не известна. Они просто не употребляли ее для архивирования и запоминания фактов. Священные тексты согласно Традиции должны передаваться изустно.
Древнее письмо друидов, наложившее отпечаток и на современную письменность, было иным. Сама природа огамической письменности препятствовала записи сколько–нибудь пространного текста и любому быстрому чтению.
Насколько трудно читать такие тексты бегло, будет понятно, если только взглянуть на структуру огамического письма.
Огамический алфавит состоит из набора прямых и наклонных черточек и точек, расположенных поперек воображаемой или реальной прямой линии и по обеим ее сторонам. У северных друидов она носит название flesc — «ветвь», у южных river — «река».
В позднем огаме основная линия обычно проводилась горизонтально, направление чтения — слева направо. В истинно же огамических надписях на камне основной линией служило острое ребро камня, специально обтесанного для этой цели в прямоугольную форму.
Черточки высекались, вырезались или вырубались на соответствующих плоских гранях по обеим сторонам ребра. Направления чтения — снизу вверх и, если этого требовала длина надписи, через вершину сверху вниз.
Буквы огама имеют форму стилизованных ветвей и разветвленного русла рек. Впоследствии огам органично вошёл в орнамент друидов.
Однако утверждение, что огам не служит для написания пространных текстов, весьма преувеличено. Другое дело, что огамические тексты никто не читает. Они воспринимаются подсознательно, при взгляде на орнамент, в который вписаны.
Собственно, когда мы говорим «орнамент друидов» мы подразумеваем «огам» — символику, понятную и воспринимаемую как послание всяким, кто изучал Традицию.
Хайд знал эту письменность, как и всякий изучавший Традицию, но разбирать написанный ею текст не привык. Некоторое время он тупо всматривался в знаки, вспоминая их. Потом сообразил, в какой последовательности их надо читать.
Это был очень древний огам. Бумага частично восприняла и непростую геометрию камня, и ребро главной линии — водораздела.
Хайд воочию представил себе этот каменный клык, торчащий из травы на каком–то из священных холмов.
Представил себе и того, кто, обернув камень бумагой, копировал надписи, водя углем и лаковым тампоном, озираясь воровато, ибо его занятие было по меньшей мере предосудительным. Ведь если священный текст нанесен на камень, то он и должен оставаться вместе с камнем в месте силы.
Камень оберегал какую–то территорию, отгонял от нее всех или же, наоборот, заманивал.
Много таких камней, оставшихся со времени Песни, торчало тут и там в лесах и полях. Все, кроме друидов, старались отводить глаза, столкнувшись с письменами.
Текст гласил:
Спроси любого:
«Что есть центр Мира?!»
Но всякий ответит на свой лад.
Путь освещает его взгляд.
И только то, что освещено,
увидеть ему дано.
«То место, где я сейчас стою, —
отзовется воин в строю. —
Горм кли — под панцирем — это я.
Центр там, где душа моя.
Ответ Лорд–мэна:
«Это — клехе, центр дома.
Очаг и моя семья.
Горм кли — клехе — я».
Скажет лендлорд или друид:
Центр Мира там — где Биле стоит.
Под древом священным богов
Души предков находят кров…
И только фейери даст ответ,
Что центра Мира нет.
Сам эльф один и его народ
Ищут забытый потерянный вход…
Текст обрывался на этом. И незаконченность его отозвалась острой болью в истерзанном могучем сердце фейери.
— Откуда это? — дрогнувшим голосом спросил Хайд.
— Был камень, — замотала головой старуха, зажмурившись и стиснув губы так, что одинокие зубы вдавились в них, — теперь нет, — она то ли мучительно пыталась вспомнить, то ли старалась немедленно забыть то, что вдруг вспомнила.
— Где?
— Ты хотел узнать о пути. Я принесла тебе то, что осталось от камня. Ты должен дать мне то, что просила я. Так велит Традиция!
Хайд понял, что должен дать ей то вымышленное, иллюзорное счастье, о котором мечтал ее помутившийся разум.
Хайд всерьез почитал себя недурным сочинителем. И знал главную тайну этого ремесла: сочинитель перестает быть юным вдохновенным графоманом тогда, когда сам, без посторонней помощи осознает, что он умнее плодов своего вдохновения и понимает, что нужно либо всерьез учиться этому, либо перестать смешить людей самими потугами на творчество.
Делать в этой жизни нужно только то, что умнее, и чище, и светлее тебя самого. Только это и есть критерий того, что ты занимаешься делом, которому предназначен. Все остальное — недостойно.
Но несколько раз в жизни он оставлял призвание — бросал дело, которое считал еще вчера предназначением, и начинал сызнова, с овладения новым ремеслом, доведения мастерства до совершенства и полной свободы самовыражения.
Теперь же смысла в его жизни уже не наблюдалось. Он больше ни для чего не был предназначен. Да и существовал ли он?
Каждый фейери до тех пор только и существует, пока не перестанет слышать в своей душе отклик других фейери. Хайд был один, а значит, потерял себя.
Но если нет смысла в жизни, то должен же быть смысл в смерти.
— Ты хотела второй жизни, — сказал он без тени сомнения в голосе.
— Новой, а не второй…
— Ты получишь ее.
— Да! — старуха на мгновение обрела ясность во взгляде, и сомнение сверкнуло в ее глазах страшной догадкой.
Увы, даже самый безумный мечтатель на пороге осуществления мечты способен вернуться в юдоль здравого смысла, ибо жить мечтой — одно, а оказаться перед реальностью ее осуществления — совершенно иное.
— Ты проживешь новую жизнь, — сказал Хайд. Он прикоснулся ладонями к лицу старухи и заговорил вводя ее в транс.
За короткое время он заставил ее пережить всю ее жизнь такой, какой она помнила ее, но по–новому, так, как она рисовала себе свою другую жизнь в диких, безумных мечтах. Она пережила все, что хотела пережить, но чего никак не могло случиться с ней в реальности.
Хайд мог только догадываться о том, какие видения вызвал в ее угасающем сознании.
И он резко повернул ее голову от себя. Хрустнули шейные позвонки.
Без вздоха и стона, все еще находясь в чудесном новом мире и уже покидая всякую реальность, старуха мешком рухнула к его ногам с неестественно заломленной назад головой. Эльф выполнил предписанное Традицией. Старуха хорошо подготовилась к этой случайной встрече. Возможно, она и держалась за жизнь из последних сил только в надежде на встречу с фейери. Теперь ее мечта сбылась. И она честно расплатилась за ее осуществление.
Теперь и Хайд обрел смысл. Не в жизни — но в смерти. И он знал, как должен умереть и чем заняться, чтобы смерть была такой, как нужно.
* * *
Флай — другой фейери — в другом городе, но той же страшной ночью, взлетел над крышами, без всякой надежды удержаться в воздухе. Не так он рисовал себе полет!
Он не думал, что после одного побега ему придется совершить другой, да еще так скоро. И уж никак не думал он, что, очутившись над крышами, превозмогая слабость отвыкшего от воздуха тела, он еще и попадет под дождь.
Но все случилось именно так.
Возможно, фейери находят свой полет прекрасным. Вольно ж им так считать!
А быть может, они не думают об этом, как люди мало думают о ходьбе, пока ничто не мешает идти. Ничто не фокусирует внимание на привычном способе передвижения так, как камешек в ботинке или боль в колене.
Возможно, фейери различают летунов с красивой и некрасивой манерой летать, как люди различают красивую и некрасивую походку среди себе подобных. Все это возможно. Как известно, наука с большим сомнением относится к самому факту существования этих существ.
И тем не менее можно с весьма высокой степенью уверенности утверждать, что фейери презирают людей за их, так сказать, приземленность, а люди находят вопиюще безобразным вид летящего крылатого.
Действительно, что может быть красивого в распластанном неестественно хвостатом человекообразном, который, мелко сотрясаясь всем телом, совершает конвульсивные движения и с отвратительным воем вибрирует двумя парами стрекозьих крыльев?
Решительно ничего прекрасного в этом полете не найти!
Но сам полет…
Оставьте споры! Полет прекрасен.
Однако погода выдалась нелетная. Впрочем, крылатые называют это несколько иначе. И понимают по–другому. У них множество понятий и символов обозначают условия, благоприятные и неблагоприятные для полета.
Фейери — не термопланы и куда более чувствительны к погодным условиям. И не только к погодным…
Этот полет не имеет к аэродинамике отношения, честно говоря, никакого, или же, если имеет — крайне приблизительное.
Что–то мистическое и даже магическое видят в полете они сами, но, взглянув со стороны, мы ничего такого не увидим. Да ничего толком и не сможем понять.
И сам Флай, пожалуй, сильно рисковал самой способностью летать, пытаясь передать, пусть на уровне смутных ощущений, принципы этой способности, когда рассказывал в юности своему другу из племени людей о том, как это — летать.
Законы такого порядка имеют обыкновение действовать лишь до той поры, пока они не сформулированы.
— Вспомните… — говорил он притихшим мальчишкам, один из которых впоследствии спас его, а другой — предал. — Вы тоже пытались. Как же вам рассказать–то? Я постараюсь напомнить это ощущение. Нужно только вспомнить, как это бывает. Хоть во сне. Вы же мне говорили. И очень похоже, что это правда.
Юный фейери был старше их втрое, но выглядел как сверстник и по меркам фейери был даже моложе их, но куда опытнее.
— Как птица или как пчела? Нет! Только похоже. Пустое сходство. Вы неправильно думаете. Не мне вам говорить, что летящий… похож на птицу и на насекомое, и делает птичьи движения. Но это пустое сравнение. Оно ничем реальным не наполнено. Понятно, откуда оно берется. Кто, как не птица, умеет летать по воздуху?.. И фейери, пусть даже летая в какой–то иной среде, остается в воздухе и продолжает ощущать явственно именно воздух. А стало быть, и подражает птице — раскидывает руки, взмахивает ими, пытается толкнуться от земли, а то и разбежаться. И этим несказанно мешает себе. Но не может преодолеть своего сознания, воспитанного на зримом. Правда, глупо?
Они не знали, и не могли знать, но согласно кивнули.
— Воздух, он всегда есть. Но может помочь. А может помешать. Понимаете?
Они не понимали, но кивнули снова.
— Крылья, думаете? Крылья важны… Но не это главное…
Он не знал, как рассказать. И сомневался — нужно ли рассказывать. Люди не могли понять его, и никогда не смогут, но главное — он сам немного боялся, что, формулируя, поймет тайну, и полет перестанет быть таинством… Тем не менее он продолжал…
Ну, как же объяснить?..
С опытом приходит умение отречься от стереотипов, обратить внимание на более тонкие ощущения, которые есть в полете.
Опытный летун первым делом знает, что отталкиваться от земли резко не следует. Получится простой прыжок, или «мелкоскок», как сами летуны его называют. Скакать–то всякая тварь умеет.
Для полета нужно мягко оттолкнуть или отодвинуть от себя землю.
Вначале полет робок. Нужно подняться и удержаться без прикосновений. «Отойти» от земли. Еще говорят: «подпустить под ноги воздух». Это очень точно!
С непривычки можно помочь себе руками. Как бы опираясь на нечто вязкое, упругое, приподнять себя. Взмахнешь руками резко, и вот — коснулся земли вновь.
А тут начинай все сначала.
Движения должны быть мягкими и очень плавными, а сила, вложенная в них, — большой. Летуны говорят: «вся сила». Это уж никак не точно. Однако чувствуешь именно так. И уверенность внутри должна быть беспредельной.
Крылья поют.
Крылья сильны и быстры.
Но как передать, что они не главное, а необходимое?
И отойдя от земли, уже можно пытаться лететь.
Не всякое место и не всякое время годится для этого. А какое — неведомо. Просто понимаешь — что вот здесь и сей час можно, а теперь и здесь — нельзя. Почему? Неизвестно.
Пустоты в земле мешают. Над ними воздух плохо держит.
Вода притягивает. Глубокую реку перелетишь не вдруг. Перед широкой и глубокой рекой нужно высоко подняться. Иначе может и не получиться.
Деревья держат хорошо. Над кроной хорошо поднимает. Но с кроны же можно и соскользнуть. Слишком неравномерны усилия. Над кроной можно почти остановиться. Почти. Потому что трудно удержаться. Как шарику на вершине купола. А для перелета от кроны к кроне нужна скорость. Иначе провалишься. Над матерой чашей могучих исполинов можно скользить, как с горки на горку — красота!
Дома совсем не держат и не чувствуются, словно и нет их. Это как преграда, которой не заметишь, закрыв глаза.
Люди притягивают, будто вода. Особенно когда смотрят на тебя снизу. Лететь над толпой, как над морем — невозможно. Даже один человеческий взгляд — помеха. Нужно очень высоко подняться, туда, где связь с землей почти теряется. Но так высоко почти никто не летает. Ощущение пустоты мешает полету.
Все летают низко. Необходимо ощущение близости того, что под тобою. Это уж совсем не передать тому, кто этого не чувствовал сам.
— Я, когда маленький был, любил одно время лихачить на высоте примерно с мой тогдашний рост, — увлекаясь, показывал и делился он, — вот эдак, или чуть того более, по–над улицей, укрытый от дороги зарослями сирени, а от домов палисадами. Несся пулей, так что плитки брусчатки тротуара сливались в сплошной чешуйчатый поток. Это очень здорово и довольно опасно — мелькнуть от угла до угла под окнами домов, мимо калиток, мимо штакетника палисадов, потом степенно перейти улицу и снова нырнуть головой вперед, в воздух, все ускоряясь. И никому не попасться на глаза…
Это похоже на полеты во сне. Это похоже на ощущение медленного, очень медленного неотвратимого падения в бездну, когда сладостная истома охватывает все существо. Прекрасное и жутковатое ощущение.
Пока мы были детьми, совсем еще детьми, игры в полет было довольно. Достаточно было представить, вообразить и поверить. И игра в полет полностью заменяла полет. Маленькому фейери этого достаточно. Можно раскинуть руки на манер большой птицы, бежать с горы и чувствовать, что летишь. Ты знаешь, что только играешь. Но и этого немало. Это прекрасно. Это и есть полет.
Потом, когда ты подрастаешь, мир становится больше. Он становится тяжелее. Его острые, жесткие углы неумолимо вминаются в душу, придавая ей неловкую стесняющую форму. И становится тесно. Время Выбора — это когда ты остро чувствуешь это давление. Когда ты уже вырос из детства и тебе неудобно в нем, а к взрослости, к незаметному огибанию углов, ты еще не привык. Ты уже не можешь довольствоваться игрой в полет. Тебе нужно летать по–настоящему. И тебя еще не убедили в том, что летать невозможно. Нельзя — потому что следует пуще всего беречь свою тайну. Ты еще не знаешь, что это невозможно, а значит, можешь попробовать, не оглядываясь на людей и строгих взрослых фейери. Нужно выскользнуть из этого тесного футляра, который начинает приноравливать тебя к взрослой жизни. И взлететь!
Неизвестно, почему Флай в этот момент, скользя сквозь дождь над крышами, вспомнил тот давний эпизод из детства: тот разговор в дюнах на берегу моря Арморик. Мальчишки пытались затащить его купаться и потешались над ним. Такой долговязый и сильный, Флай боялся воды. Что с их точки зрения было ужас как забавно!
Флай вспылил и, презрев всякую осторожность и запреты, сказал:
— Хорошо, я полезу в воду! Я согласен поплавать с вами, бестии морских пучин! Но только после того, как вы согласитесь полетать со мной!
И прежде чем раздался новый взрыв хохота, он скинул куртку и молниеносным движением расправил огромные алмазные крылья.
Человеческие дети не испугались бестии воздуха! А он–то думал, что они, верно, побегут вдоль кромки прибоя с криками ужаса.
Они, может, и были напуганы, но не настолько, чтобы страх пересилил любопытство и благоговение.
Уже потом, спустя десятилетия, Флай уразумел, что дети куда легче взрослых переносят встречи с мифологическими существами.
Они не испугались и не убежали. Они только спросили:
— Как это — летать?
И он принялся рассказывать.
Возможно, именно тогда он начал учиться оценивать и людей, и соплеменников по делам их, а не по наличию или отсутствию крыльев.
Да, в тот солнечный день, когда он расправил крылья перед людьми, у него было ощущение прикосновения к неведомому и грядущего несчастья.
И такое же непонятно откуда взявшееся ощущение было у него теперь.
Оно могло бы возникнуть, если бы где–то, пусть и далеко, другой фейери набрел на камень, на котором были записаны строки песни о потерянном проходе между мирами. Но Флай знал, что камня этого не существует. Он знал это точно. И ни один фейери в целом мире не мог прочесть огамические письмена.
Так откуда же это странное чувство?
Липкий дождь не лил, а насыщал и перенасыщал, напитывал воздух. Крылья недолго сопротивлялись влаге, скоро отяжелели и уже не держали в воздухе. Флай, словно стрекоза, прибитая ливнем к дороге, спланировал на какую–то крышу…
Приземлившись на четвереньки, он немедленно начал складывать крылья, вытесняя из чешуек влагу. Касание крытой медью крыши показалось ему громом небесным. А больше всего хотелось сделаться невидимым и неслышимым, да и не отбрасывающим тени.
В какой–то момент он заскользил по крутому скату, но медные листы в форме исполинских листьев вяза с рельефными прожилками позволили неловко затормозить.
Почему он не дотянул до черепичной крыши? Снова маленькая промашка.
Холодная темная ночь середины весны. Бог изобилия давно уже наигрывал на своих золотых струнах, призывая перемену сезона, да только портил погоду. Суровый северный ветер гнал по небу унылые тучи, сеявшие и сеявшие дождь.
На темных улицах ни души. Тревожные вязкие тени. Двигайся вперед, Флай!
Бесконечный ряд домов светился пунктиром тусклых окошек. Грозно скрипели вывески на железных копьях, что торчали из стен над тротуаром, придавая улице из сомкнувшихся плечом к плечу домов вид таинственного, готового к бою воинства.
Проворной, осторожной тенью скользил Флай по холодным крышам. Нужно было немедленно позаботиться об одежде. Не мог же он предстать в таком виде перед людьми!
Вновь все повторилось.
Он знал, что придется вернуться в квартиру Илая, но позже. Во всяком случае, следует попытаться это сделать. Нельзя запускать пружину невезения — иначе не вырваться.
Но сейчас, немедленно нужно что–то предпринять.
Внизу, на брусчатке, в которой отражались фонари, сначала появилась тень, а потом обозначилась темная фигурка. Одинокий пешеход был в плаще. Ему было неуютно и мокро. Но не так, как фейери.
Флай нацелился на жертву.
Оценил обстановку. Пешеход не был похож на приманку. Никого больше на улице. Флай скользнул к краю крыши и повис на карнизе и непроизвольно заглянул в окно, возле которого оказался.
За приоткрытым ставнем качались тени и сполохи — пылал камин. Флай прикрыл ставень, ухватился за влажный подоконный выступ и, не найдя опоры ногам, качнулся на одной руке и ухватился за рельефный орнамент, бордюром разделявший этажи. Под руку ему попал конический выступ со спиральным узором — символ единорога. Надежная опора.
Он, словно муха по стеклу, скользнул по стене вниз и вбок.
Нога пришла на кронштейн вывески, предательски крякнувший под весом Флая. Глухой металлический звук. Но старость металла — ржавчина — здесь еще не взяла свое. Кронштейн выдержал.
Несколько долгих секунд Флай сидел на стержне вывески, как ворон на жердочке. Или, скорее, как огромная костлявая химера.
И вот одинокий пешеход прошел мимо, как раз под его насестом. Путник не заметил угрозы.
Флай примерился, как охотящийся филин, и прыгнул…
* * *
Лена почувствовала наконец настоящую, непомерную усталость и, просто чтобы не упасть, начала считать шаги. На каждом восьмом она почему–то сбивалась.
Сознание Лены, пережившее целый каскад небывалых потрясений и замутненное усталостью, балансировало между сном и явью: измененное состояние — ипостась разума, наиболее близкая к откровениям.
А подсознание — это недремлющее око, направленное у каждого внутрь собственного существа — проделывало титаническую работу, переваривая и раскладывая по полочкам крупицы полученного знания, для того чтобы сознание в нужный момент обрело ясность.
Сколько бы искушенные ни твердили, будто бы человек привыкает ко всему, в мире все же есть вещи, которые не могут войти в привычку.
Как, например, Лене смириться с постоянным ощущением чуждости и чужеродности окружающего?
Как привыкнуть к ежесекундной необходимости держать себя в напряжении и не испытать шока от того, что все в этом мире по–другому — только похоже на то, к чему Лена привыкла?
Только похоже.
Но все ли?
Увы и ах…
Многие вещи сравнимы, подобны, сходны…
Но есть и такое, чего она никогда не видела, не могла себе вообразить и даже не знала, как нужно было бы начать думать, чтобы вообразить такое. Очень хотелось заснуть — и проснуться уже дома, среди привычных вещей и реалий.
Вспоминались почему–то запахи. Бабушка, пахнущая пирожками; запах манной каши, неизбежно присущий детскому саду; ядреная смесь табака, одеколона и специй, которой пах отец.
Запах реки и цветущей яблони на даче, запах крапивы…
В этом мире все пахло иначе, и отголоски знакомых запахов только подчеркивали чуждость общего ароматического фона.
Так, например, в городе совершенно не было запахов бензина, жареной картошки и хлеба.
Странно?
Скорее жутковато.
Машины здесь пахли свечами, Лена почему–то про себя называла это запахом ладана — хотя даже не знала, как пахнет ладан на самом деле. От домов отчетливо доносился залах костра или угольного дыма, а иногда — копченого мяса.
Лес — парк вокруг дома Остина — не пах грибами, как пахнет обычный лес, не пах он и хвоей, но чувствовался аромат ягод и прелого яблока…
Да, хотелось заснуть и проснуться дома, но два страха парализовали это желание.
Первым и совершенно нерациональным был страх всю оставшуюся жизнь сожалеть о том, что никогда уж больше она не увидит этого загадочного и пугающего чужого мира.
Другой страх был понятнее на уровне логики, но совершенно не проникал в область чувств. Это был страх того, что чудеса и приключения с пробуждением отнюдь не закончатся, а, напротив, все только усугубится.
Новый день подарит новый мир — жуткий, ни на что не похожий, опасный неведомыми опасностями, живущий своей незнакомой жизнью, дикой и необузданной. И логика советует не спать!
Из всех мыслимых забот у нее осталась одна — выжить в этом новом мире. Выжить любой ценой.
На грани сна и яви Лена пыталась анализировать. Здесь много чего нет. Напрочь.
«Многого из того, о чем я помню, что оно должно быть, но его нет, — невнятно бормотала она, вторя столь же невнятным мыслям. — Это очень плохо».
От этого одиноко. Пусто как–то. Неуютно.
Морось дождя навевала еще большую тоску, чем сумерки души.
«Зато много есть такого, — рассуждала она, — чего быть не должно. Не хочется, чтобы оно было. А оно есть От этою тоже плохо».
Неправильно. Вот что.
«О чем бишь я? — Лена помотала головой под капюшоном, по которому все сильнее стучал дождь. — Ах да! Выжить любой ценой».
Ах, максимализм юности! «Любой ценой»! Лозунг. Боевой клич…
Но ведь и просто выжить еще мало! Следует постоянно и неотступно помнить о дне завтрашнем. Нужно ухитриться успеть продвинуться на шаг вперед. Похитить у завтрашнего дня инициативу для новой борьбы.
Это почти никогда не удается. Но Лена не знала об этом. Рано было ей еще знать такое. Но она уже чувствовала.
А если удается, то часто такой кровью, которая поглощает все отвоеванное в предыдущей борьбе, и на следующем шаге не остается сил и средств для чего бы то ни было. Вот такая пиррова победа. И никаких триумфальных шествий.
И эта подлая ирреальная жизнь наотмашь бьет по лицу, да так, что ты чувствуешь себя отброшенным назад. Все труды на грани человеческих возможностей летят в пропасть безысходности, не оставляя сил на дальнейшую борьбу. Бег по кругу.
Наука говорит, что адаптироваться можно к любому миру. Практически. Или наоборот — теоретически…
Ап! И адаптировался… Стерпится — слипнется.
Та же наука говорит, что существует лишь два способа адаптации: синхронный и асинхронный.
В первом случае необходимо вписаться в темпоритм мира и принять правила игры, как кэрролловская Алиса в Зазеркалье, а во втором случае, наоборот, следует не принимать этих пресловутых правил и жить по своим собственным, как та же Алиса вела себя в Стране чудес… Асинхронность, разумеется, условна, ибо все равно подразумевает некий принцип кратности, либо принцип скользящей поправки…
Лена обратила внимание на то, что ночь была какой–то неоднородной. В некоторых местах, где она проходила прежде, было светлее, но эти светлые участки перемежались с темными улицами, где вязкая ночь дробилась только светом фонарей.
И это никак не укладывалось в мозгу, потому что не было связано с городским освещением.
Наконец она разгадала, в чем дело. Дирижабли!
Над площадями висели дирижабли, вооруженные мощными прожекторами, превращавшие тьму в своеобразную белую ночь.
— Они тут не ждут милостей от природы! — устало пробормотала Лена, задрав голову и силясь разглядеть в небе темную тушу летательного аппарата, испускавшего сноп света вниз, на город.
Конусы света вздымались над городом тут и там, как призрачные сияющие пирамиды.
Что–то она слышала про НЛО, испускавшие на землю мощный свет.
Темная туша в небе, насколько Лена могла разглядеть, имела дисковидную форму и была обрамлена мигающими позиционными огнями. Сущее НЛО.
«Может, нас успели поработить пришельцы?» — не без иронии подумала Лена и продолжила свой путь.
В ней странно смешивались полная потерянность и ощущение правильности сиюминутного направления. Она почему–то, без всяких на то объективных оснований, ни секунды не сомневалась, что теперь запросто найдет нужный ей дом. Если захочет.
Ну, ошиблась один раз. И что с того? Найдет!
Вдруг Лена почувствовала–услышала–догадалась, что сзади нее кто–то откуда–то спрыгнул. Она остановилась и начала оборачиваться.
Некто грубо и властно схватил ее за плечо, сдернул с головы капюшон и буквально вытряхнул ее из плаща.
— Ешки же матрешки! — завопила Лена.
Такой возмутительной каверзы от этого мира она совсем не ожидала. Кто–то огромными прыжками улепетывал в ее плаще.
— Стоять! — гаркнула Лена похитителю.
Адреналин придал ей силы, а измененное сознание — ту степень безрассудства, в которой человек способен показать себя с самой неожиданной стороны.
— Милиция!!! — завопила она, естественно, перейдя на русский.
Лена бросилась вдогонку так, как не бегала в своей короткой, но содержательной жизни никогда.
— Стой, гад! — выдохнула она и быстро начала сокращать расстояние до человека, бегущего странными замедленными прыжками.
И одновременно она чувствовала, что не догонит. Мелькнула мысль, что надо бы отступиться. Ну что ей в каком то плаще? Что такое плащ по сравнению с мировой революцией?.. Что такое плащ по сравнению со всеми остальными злоключениями, которые накрыли ее?
Но эта мысль была слишком короткой. Из такой мысли не возгорелось пламя. Даже наоборот, бес противоречия приказал ей догнать ворюгу во что бы то ни стало. Это был ее плащ! Ее честно отвоеванная в противостоянии чужому миру добыча. И отдавать его без боя она не собиралась!
Как герой боевика, настигающий преступника, Лена, распластавшись в воздухе, дотянулась до плаща и вцепилась в него.
Обезумевшая Ленка и коварный похититель плащей покатились кубарем по брусчатке.
Вдруг улица кончилась. Началась пустота. И они — полетели…
Полете–е–е–е–е–е–ли!
Позже Флай не мог вспоминать этот случай без смеха. Возможно, он попадал в своей долгой и богатой событиями жизни и в более нелепые ситуации, но мог бы поклясться, что ни одна из них не заканчивалась столь анекдотично.
Он сорвал плащ с прохожего, и тот, издавая высоким и невероятно громким голосом какие–то нелепые вопли, начал преследовать его. Это было неожиданно. Но если бы только это!
Флай, несколько сбитый с толку всей цепью неприятностей, не сориентировался в направлении и забыл, что улица заканчивается тупиком. Вернее, упирается в пропасть.
Перед ним открылся вид на нижний город. Огни, перспективы улиц, чешуйчатая спина реки…
Он едва остановился у невысокого парапета на вершине скалы. Слева и справа — глухие стены домов без единого выступа. Спереди — пустота и простор… А сзади — истерически визжащий безумец, который подпрыгивает, врезается в Флая и…
И они летят вниз!
В какой–то миг Флай даже испугался.
Вообще–то Лена не очень поняла, как это они не разбились… Но чуть позже, когда она уже могла что–то понимать или не понимать.
А в тот знаменательный миг она просто запуталась в веренице ощущений.
Прыгнув на вероломного похитителя плащей, она:
а) пребольно ударилась о мускулистое сухое тело врага, словно о столб,
б) почувствовала, что они падают вместе, но как–то странно, не наземь, а переваливаясь через что–то эдаким кувырком,
в) с замиранием сердца увидела поверх капюшона, укрывавшего голову неприятеля, город в огнях…
г) с ужасом поняла, что видит город с высоты птичьего полета и что не может дышать,
д) почувствовала невесомость, услышала свист ветра, удивилась, что падение никак не заканчивается, и поняла, что оно закончится не скоро…
Ну а прежде чем осознать, что падение ничем хорошим закончиться не может, и по–настоящему испугаться, она ощутила, как похититель верхней одежды вывернулся из ее рук, обернул ее всю пресловутым плащом (и дался ей этот чертов плащ!), заграбастал в объятия могучими руками…
Потом был рывок, будто раскрылся парашют, и всю ее, все тело насквозь, до самых печенок пронзил трепет. Такой, что аж зубы заныли.
Потом ее поставили на ноги.
Когда Лена открыла глаза, она увидела, как высокий похититель запахивается в ее плащ, словно демонстративно заявляя этим жестом, что победил в честном поединке и от своего трофея не откажется, хоть обревись!
За его спиной возвышалась скала, уходящая в небо.
— Это мы оттуда, что ли, сверзились? — еще не придя в себя, но уже пытаясь увязывать несовместимые факты, спросила она.
Незнакомец проследил за ее взглядом и кивнул.
— А это как? — вполне резонно поинтересовалась она, уже догадываясь, что ответа не будет.
Некоторое время Флай смотрел на нее сверху вниз. Долго. Оценивающе…
А потом сделал то, о чем у святых и ангелов часто и безуспешно просят верующие, — явил чудо. Он скинул плащ и с треском развернул исполинские крылья.
Даже в полутемном проулке под скалой эти невероятные крылья чудовищной стрекозы выглядели… У Лены родилось одно не вполне уместное слово, для того чтобы описать, как это выглядело. Но слово было одно и нам ничего не остается, как согласиться именно с такой формулировкой: «Это выглядело — окончательно…»
Лена оказалась во власти самого сильного романтического переживания из всех, что выпадали на долю этой впечатлительной натуры. Впрочем, она, как мы уже знаем, не склонна заниматься анализом своих эмоций, благодаря чему они и не теряют свежести.
В каждом бриллианте, из которых состояли крылья, отражалось все звездное небо.
* * *
История Хайда с двойником началась жуткой дождливой ночью. И вот теперь такой же ночью она заканчивалась.
Тогда он скитался во тьме и безысходности, решившись свести счеты с жизнью. Теперь, пройдя долгий путь и свершив круг, миновав смерть и зиму в сердце, он начинал новую жизнь.
Он все же свел счеты с жизнью. Хикс Хайд — человек умер. Он убил его — задушил собственными руками.
Он создал из себя человека, материализовал его и заставил жить человеческой жизнью. Потом выделил свою человеческую ипостась в виде двойника и прикончил, когда эта часть его сути стала слишком досаждать ему.
Теперь он вновь стал тем, кем должен был быть всегда — изгоем среди людей.
Сама мысль о том, что человека по имени Хикс Хайд более не существует, наполняла все существо фейери гибельным восторгом, с которым можно сравнить по интенсивности переживания только полет.
О да!
И теперь, не обращая внимания на стремительно промокающую одежду, он шел припортовыми кварталами славного города… Как его бишь?
Не важно. Все припортовые кварталы похожи.
Старуха и письмена, оттиснутые с огамического камня друидов, появились вовремя. Без них он мог бы еще долго скитаться во тьме и пустоте своей души…
А теперь все встало на свои места. Припортовые кварталы похожи. И дождливые ночи похожи. И точка начала кольцевого пути похожа на точку его окончания, ибо, если круг замкнулся, то все это — одна и та же точка.
Как одна луна — это одиннадцать лун, а одиннадцать миров — один мир.
Жизнь состоялась, прошла и закончилась. Он красиво подвел черту.
Подрезал кромочку…
И должен начать новую жизнь…
Смерть его тоже должна была стать актом искусства. И стала таковым!
Он вновь шел по улице, у которой не было названия, проезжей части и тротуаров, черепаховая спина брусчатки, свинцово светившаяся под фонарями, бугрилась у ног.
Фонари на скрипучих проволоках, протянутых меж домами, светили уныло и зябко в ореолах из нитей дождя. Славная, знакомая, просто родная, кошмарная дождливая ночь.
Массивные колонны, поддерживавшие навесы для остановки экипажей перед фасадами, выглядели подпорками. Чтобы не промокнуть совсем, он начал перемещаться быстрыми перебежками между этими навесами.
Со стороны это, верно, выглядело диковато и подозрительно. Впрочем, он уже промок, да и навесы эти были редки.
Он думал, что людям стоило бы вовсе загородиться от неба, тем более что от неба им нет никакого прока, а крыша над головою — самое почитаемое их достижение.
Да, вовсе укрыться. Или зарыться в норы — вот как следует жить людям.
Но не фейери! Их удел — полет. Однако…
Его потянуло в подземелья, к запаху прокисшей калиновки и жареного мяса каракатиц с укропом. Он спустился в подвал…
Это было нужно для того, чтобы ощутить ту самую точку начала и конца его человеческого пути.
В дверях он обернулся и окинул взглядом мир дождя и ветра, с пьяными фонарями, скрипящими вывесками и хороводом теней.
Остался удовлетворен.
Медленно, как проснувшийся от тяжкого сна, он спустился по ступеням и вошел в сумрак зала.
Хотя он никогда еще не бывал здесь, ни прежде, ни этой ночью (он вообще, кажется, не бывал в этом городе), все выглядело воспоминанием, кадром из прошлого. Хайд открыл дверь в таверну.
Но вошел в таверну уже не Хайд.
Фейери, которому еще предстояло вспомнить свои подлинные имена, заново привыкнуть к ним и придумать себе псевдоним для обихода…
Вывеска над входом (в этот раз он внимательно ее рассмотрел) была будто бы старой и слегка облупившейся. Это придавало заведению некоторую основательность и уют. Но в действительности она была совсем свеженькой, просто стилизованной под ветхую.
В последнее время он не бывал в таких тавернах, посещая исключительно те яркие места, где все сверкает начищенной медью и выкрашено белой и зеленой краской. Где новенькая мебель и нет темного угла. Где зеркала и многослойные скатерти. Где подойдет распорядитель зала и ненавязчиво поможет сформировать меню трапезы.
Таверна была из тех, где на жилистых истертых столах нельзя поставить кружку прямо… Это соответствовало вывеске, где красовалась кривая аляповатая кружка.
Газовые рожки в закопченных плафонах цветного стекла. Стойка бара сделана в виде стены — «гуляй–города» — передвижной деревянной крепости, какие были популярны в стародавние времена.
Присесть возле нее предлагалось на корзины, применявшиеся для переноски ядер. Корзины стояли на ножках стилизованных под старинные ружья. Впрочем, сиденья эти выглядели достаточно комфортабельными.
Здесь никогда не будет полно народу, но любой матрос или рыбак найдет здесь то, что ищет.
У дверей таких таверн обычно стоит грубо вытесанный деревянный привратник, и посетитель сам качает посох, чтобы открылась раздвижная дверь.
Хайд вновь осмотрелся.
Хозяин заведения, а это, вернее всего, был именно он, подремывал за стойкой в плетеном кресле. Он явно был не из тех, кто бросается к посетителям с притворным радушием.
Очевидно, его историк не настаивал на активном образе жизни и не подталкивал его к самоотверженному труду, довольствуясь минимальными рисковыми выплатами.
Фейери, еще вчера бывший Хайдом, прошел между столиками и обогнул огороженный разлохмаченными канатами шестиугольник утрамбованной глины — площадку для поединков по беску.
Он занял свободный столик.
На столе стояла плошка с каштанами на тарелке для шелухи, и шелухи было больше, чем каштанов.
Маленький шоу–фон–проектор стоял в уголке.
Собственно экран был маленьким. Механизм располагался за чем–то вроде ширмы, неказисто расписанной фигурами на тему легенды о деве Дехат, дочери лендлорда Градлона и Лэре — владыке северных вод. Странно было видеть эти картинки вдали от моря Арморик. Но, возможно, ширма была привезена из тех краев — с родины этой легенды…
Шоу–фон–проектор тихонько бубнил… Маленький экран показывал Мориса Тейта — знаменитого комментатора новостей. Его традиционно короткий сюртук в тонкую белую полоску, застегнутый на все пуговицы, мерцал на экране аппарата низкого качества.
Хайд (мы будем его называть, как привыкли) знавал этого Мориса Тейта, хоть и не близко. Тейт был знаменит не только тем, что носил несколько вычурный, завязанный сложными пышными бантами галстук, придававший ему сходство с птицей, прохаживающейся грудью вперед. Тейт обладал хорошей памятью, приятным голосом, четкой дикцией и тяжеловатым юмором. Ничем другим он не был интересен.
Но то, что он говорил с экрана, могло оказаться для Хайда важным, и тот пересел поближе. Никто больше новостями вроде бы не интересовался.
Прохаживаясь в узком пространстве экрана и заглядывая в блокнот, бледный маленький призрак Тейта продолжал что–то рассказывать.
Говорил Тейт, словно безучастный сторонний свидетель людской суеты:
— …Мулера подтвердил информацию о прекращении эмиссии кредитных билетов. Мулер, таким образом, рассчитывал спровоцировать рост обеспечения кредитных обязательств в золотых аникорнах. И, кажется, расчет оправдался. Прокатились слухи о том, что синдикат ориентируется на получение крупного заказа. И обеспечение начало расти.
Хайд покачал головой, словно вытряхивая из висков ненужную ему информацию.
Но что–то привлекло его в этой новости. Что–то касалось и его жизни. Что ему с того, что синдикат Мулера разбогатеет, не сделав ничего и не затратив никаких ресурсов? Но была в этом известии неприятная будоражащая новизна. Мулер опустился до спекуляции финансовыми обязательствами путем распускания слухов?
Тейт продолжал рассказывать о том, что Грея Дориана выступает в «Ленд–Пэлас» с огромным успехом.
— Жители северо–западного берега канала имеют шанс попытаться посетить дворец до начала заседаний палаты землевладельцев. — Тейт принял свою фирменную драматическую паузу и продолжил, напустив на лицо тень озабоченности: — Хикс Хайд, сделавшийся в короткий срок кумиром молодого поколения, убит. После того как поэт и музыкант внезапно исчез, общественность была взбудоражена. Полиция прилагает усилия к розыску преступника. Мы будем своевременно информировать вас о ходе расследования, как только поступит новая информация.
Искренняя скорбь звучала в голосе Тейта. Он замолчал и опустил голову.
Хайд, зараженный его эмоциями, пожалел этого убитого кем–то Хайда.
Тейт поднял голову и расплылся в улыбке, давая сигнал, что пора уже перейти к новостям и повеселее. Хайд в унисон ему мысленно махнул рукой на убитого Хайда и приготовился слушать повеселее.
Нет таких вещей, как отвага и смелость. Есть только страх. Страх боли и смерти. Поэтому фейери живут так долго. И, может быть, именно поэтому люди, придумавшие такую противную природе вещь, как путь доблести, живут мало…
— Происшествие на гонках в Нэнте, таинственный герой–злодей, сыщик из столицы… — объявил Тейт и начал рассказ.
Он увлекательно, подробно, живописно и зримо, с неподражаемым грубоватым юмором, который был доступен и интеллектуалу лендлорду, и простолюдину недалекого ума, рассказывал историю об ужасной катастрофе на гонках паротягачей в вольном городе Нэнте.
Если бы Хайд услышал это от кого–то другого, то не поверил бы. Но убедительность Тейта была вне сомнений и вне конкуренции.
С покровительственной иронией Тейт прокатился по нравам южан и способности жандармерии вольного города контролировать ситуацию. Какой конфуз для шефа жандармов: некий неизвестный, личность которого даже не удалось установить, сначала оказывается на месте происшествия раньше блюстителей закона и оказывает помощь пострадавшим, спасая несколько человек, а потом, когда ему собирались вынести официальную благодарность, он повел себя противоестественно и странно. Он буквально разгромил жандармерию, помял полтора десятка дюжих блюстителей порядка и эффектно скрылся, были даже погоня по крышам и прыжки с одного здания на другое. Закончив эскападу угоном брички извозчика возле биржи, неизвестный, зловеще улыбаясь, исчез в лабиринте улиц вольного города Нэнт!
Хайд рассмеялся, и это разбудило дремавшего хозяина трактира. Тот удивленно посмотрел на посетителя, перевел I взгляд на экран и, кивнув своим мыслям, задремал снова.
А Тейт продолжал, воодушевляясь.
вот ведь незадача! Именно в этот момент в жандармерию явился сыщик из столицы, расследующий дело о беглом преступнике…
— Вероятно, известный сыщик из Лонг–Степ искал помощи у жандармов, — заливался Тейт, — но, увидев, какие дела творятся в вольном, очень вольном… городе Нэнт… решил справиться собственными силами.
Тейт не поленился пошутить над положением дел на юге! Преступники бегут из самых охраняемых тюрем, безопасность в местах большого скопления обывателей не обеспечивается должным образом, а жандармы не могут в собственном управлении задержать человека с единственной целью: поблагодарить за то, что он сделал их работу.
Дальше Хайд не слушал. Кто–то вошел в таверну и впустил холод и сырость с улицы. Или его охватил холод другого рода? I Хлопнула дверь, свет померк, ибо сквозняк, пронесшийся, как демон, качнул газовое пламя в настенных рожках. Пахнуло водорослями и мертвечиной. В баре сделалось тихо, словно какое–то произнесенное слово пресекло все разговоры и звуки. И весь ужас, отступивший было, набросился на Хайда с новой силой.
Флай покинул твердыню Намхас.
Он сделал это теперь, хотя мог бы сделать это, очевидно, гораздо раньше. Кантор идет по его следу. Кто этот неизвестный, разгромивший жандармерию? Уж не Флай ли? Хайд не знал никого, кроме Флая, кто был бы способен на подобное.
Однако как же не похоже это на Флая! Да и какой ему резон привлекать к себе внимание и общаться с жандармами?
Что все это значит? Неужели месть убитого двойника? Но откуда Флай мог узнать о сценарии?
Хайд понял, каким будет смысл его жизни на ближайшее время. Нужно предупредить всех! Он должен немедленно прибыть в столицу и повидаться с каждым. С каждым, кого Флай намеревается убить.
Но кое–что не давало покоя.
Хайд слишком хорошо ориентировался в хитросплетениях тайных струн, которыми управляют главы синдикатов и лендлорды. Если Оран Ортодокс Мулер решился на финансовую спекуляцию накануне начала работы Совета землевладельцев, то он действительно рассчитывает на большой заказ. А такой заказ может дать ему только война. А откуда он знает о предстоящей войне? Вероятно, от племянника — Остина Ортодокса.
Вопрос: что из этого следует?
Вдруг неожиданно для себя Хайд обратил внимание на двух вошедших: великан в мешковатом костюме, по виду бывший моряк, а теперь, возможно, сыщик, и второй, в котором по манере держаться и костюму нетрудно было признать лендлорда.
На шейном банте сверкала украшенная драгоценными камнями розетка главного библиотекаря библиотеки Общества естествоиспытателей города Уле у Северных врат.
Хайд постарался сделаться меньше и незаметнее, но передумал покидать заведение.
Что такой странной паре понадобилось здесь?
* * *
Лена поморгала и подняла кверху лицо, потому что на глаза навернулись слезы, а все знают: чтобы не заплакать, нужно посмотреть вверх. Откуда взялись эти слезы, она понятия не имела.
Ослабевший, будто в растерянности, дождь уронил ей на лицо несколько капель.
При ближайшем рассмотрении отвесная скала оказалась только частично естественной. Примерно наполовину она была подкреплена кладкой из исполинских каменных блоков.
А выше кладка переходила в сложное сплетение архитектурных форм — фронтоны, балконы, пилястры, колонны. Лестницы уступчатыми зигзагами карабкались по этой стене. Город брал скалу приступом, вгрызался в нее рукотворными пещерами, оформлял ее и облагораживал, подстраивая под свои человеческие цели…
Человеческие ли?
Вон у них какие еще крылья бывают, у местных жителей! Лена вновь взглянула на незнакомца, но тот уже сложил крылья и вновь закутался в плащ.
— Я вынужден был позаимствовать у вас одежду, ибо нехорошо мне пугать обывателей своим видом, не так ли? — сказал он низким с хрипотцой голосом.
Лена согласно кивнула и сдула дождевую капельку с кончика носа.
На заднем плане, за головой незнакомца, исполинский воздушный корабль, часто–часто сопя моторами, словно встревоженная стая ежиков, причаливал к одному из балконов на скале.
— А так не у всех?.. — начала она, но осеклась, потому что ей почудился под плащом еще и… хвост?
И ей это тут же что–то напомнило. Ей стало совсем неуютно. Чем дальше, тем страньше!
— Таких, как я, немного, — поспешно заверил Флай, — нас вообще почти что нет.
— ?!
— Если от этого легче, о нашем существовании только догадываются.
Флай рассматривал ее и думал о своем. Юная леди весьма странно восприняла и крылья, и все сопутствующие события. Чутье фейери подсказывало ему — она тоже не такая, как все. Она иная.
— Вообще–то я сама позаимствовала этот плащ, — непонятно зачем призналась Лена, — но я собиралась его вернуть. Только я теперь совсем, совсем не знаю, как мне вернуться домой. То есть мой дом не там… Про дом — это совсем другая история. А место, где я нечаянно гостила, я потеряла.
лай немедленно вспомнил человека из леса. Этот, назвавшийся Рейвеном, изъяснялся похоже. Не так, как эта юная леди, но чем–то похоже. Так же неправильно, больше сознанием, нежели голосом. Но столь же неоднозначен был строй его речи.
— Я хотела погулять, — продолжала она, собираясь с духом и с мыслями, — пройтись, посмотреть… Но доехала на поезде до такого места… из черепков, знаете? Жуткое место! И там был один такой человек… Он рассказывал, то есть показывал, страшные истории… Это такой аттракцион, да? А потом я совсем заблудилась. Он сказал, что я найду дорогу, но, наверное, пошутил… Потому что я не только не нашла, но, кажется, теперь совсем не знаю, где нахожусь…
— Для того чтобы знать, где вы находитесь, нужно знать, откуда вы шли и куда направлялись. — Флай чуть улыбнулся. — Необходимо, но не достаточно. Нужно непременно знать, кто вы.
Лена не вникала в подтекст. Она просто представилась.
— Я Лена Белозерова из Москвы, только здесь это, похоже, никого не колышет. Попросила подвезти одного тут… Ну он и привез меня в большой дом, со слугами и всякими чудесами… А я…
— А как называется большой дом? — как–то вкрадчиво поинтересовался Флай.
Лена сосредоточилась. Ведь что–то такое было… Кто–то говорил…
— Зула Пэлес Плейс, — вспомнила она, — вот как! Там на заборе было написано. Я понимаю, что на заборе всякое может быть написано, но там такая табличка была красивая, вроде как название улицы, или что–то такое…
«Что же я это растараторилась–то, как сорока!» — попыталась она одернуть себя, но вместо этого продолжала:
— А вы знаете, где это? А то я прям, ну не знаю, ешки–матрешки… Как мне быть–то теперь?
Ей показалось, что незнакомец вздрогнул, когда она произнесла название. Она не ошиблась. Флай действительно вздрогнул.
— Я знаю, где находится это место, — сказал он, — весьма уважаемый главный дом.
— И вы мне можете помочь?
— Да. Но для этого вам придется меня подождать. Я ненадолго отлучусь. Подождите меня… Ну хотя бы вот здесь…
Он протянул свою длинную руку и, не прикасаясь, эдаким мановением предложил Лене развернуться.
Она увидела волшебный домик, в котором светились три больших окна на первом этаже. И в окнах плавали рыбы…
— Войдите в этот магазин, — сказал крылатый, — и посмотрите товар. Я не заставлю себя долго ждать. Потом мы вернем плащ владельцу и решим, как поступить и что предпринять, чтобы вы могли вернуться домой. В свой настоящий дом.
— Х… хорошо, сказала Лена и, не оглядываясь, двинулась к завораживающим витринам магазина золотых рыбок.
В какой–то момент ей показалось, что она услышала звук распахивающихся крыльев, но она вошла в магазин, так и не оглянувшись.
«Он фей!» — подумала Лена о крылатом.
Магазин с золотыми рыбками уже с улицы походил на волшебную шкатулку.
Его окна, огромные, забранные витиеватыми, сплетающимися переплетами из тонких стеблей и листьев, были превращены в аквариумы.
Прихотливо подсвеченные электрическим светом, наполненные водорослями, декорациями, изображающими затонувшие корабли и морских чудовищ, они были исполнены жизни.
Рыбы, сверкающие и тусклые, многоцветные и золотые, небывалые, поражающие воображение, плавали и замирали, уставясь в окно, прятались в гротах и совершали исследовательские экспедиции в заросли. Поднимались к небу пузырьки, и по дну меж камешков и драгоценностей, монет и обломков судов струились окрашенные каким–то неведомым образом течения, которые не смешивались с водой, не замутняли ее, только украшали — и жили своей жизнью.
Это были самые всамделишные вселенные, приковывавшие взгляд, заманивающие в свои волшебные, иные, небывалые миры.
И они были вправлены, как самоцветы в шкатулку, в подобающий дом. Первый этаж из морского камня с барельефами, не то киль судна, обросший ракушками или водорослями, не то основание маяка, выдающегося в море на долгом мысе. А второй этаж, с балкончиками и тусклыми фонарями, перильцами по карнизу, высокими арочными окнами — деревянный, ладный, мастерски сработанный — легок был и воздушен, устремлен к небу и ветру, словно кормовая надстройка славного фрегата.
Немного странно было в ночи видеть это. Да и как заплыл этот кораблик с рыбками и чудесами в чреве своем в переулок темный, глухой, подпирающий основание обрыва, будто полмира отгораживающего? Каким ветром прибило его сюда, каким житейским прибоем вынесло?
Над дверью, как водится, в форме замочной скважины нависал массивный кованый двускатный козырек, в треугольник которого была вправлена вывеска. Здесь изображался спрут или кальмар — некое морское чудище о многих щупальцах. Но это было исключительно жизнерадостное чудище: при щегольской трости и широкополой шляпе спрут–кальмар подмигивал и отплясывал, занимая виньетками своих конечностей весь широкий треугольник от угла до угла.
Перед входом стоял деревянный истукан, опирающийся на палку, сработанный нарочито грубо, что не скрывало большого искусства мастера. Истукан в натуральный человеческий рост (Лена окрестила его Боцман Бом), стоял справа от двери и протягивал входящему руку. Проходу он, естественно, не мешал, но жест был какой–то осмысленный. Заметив шарнир в его плече, Лена, руководствуясь чутьем, которое выручало ее уже несчетное количество раз, нажала на эту протянутую руку.
И в ужасе отпрянула!
Ай!
Истукан скрипнул, щелкнул, чуть поворотил свою бессмысленную голову, а другой рукой качнул палку, на которую опирался, и дверь откатилась в сторону.
— Батюшки! — молвила Лена и с опаской вошла.
* * *
Карло Умник следовал термопланом в город Нэнт.
Это был совершенно изумительный личный термоплан господина Мулера, предоставленный господину Бенелли в безраздельное распоряжение.
В отличие от большинства термопланов Мира, имеющих форму тора или подковы, этот представлял собой сильно вытянуто сигаровидное тело с гондолой, частично интегрированной в корпус. Но не только это отличало его. Жесткие конструкции. удерживающие форму оболочки, находились не внутри сигары, а снаружи.
Ажурные фермы, легкие и прочные, состоящие из перфорированных колец, штанг, упоров и растяжек, оплетали сигару коконом. К ним крепились двигатель и трансмиссия, приводившие в движение шесть пропеллеров: два толкающих и четыре горизонтальных.
Открытые прогулочные палубы спереди и сзади давали путешественнику возможность наслаждаться видами… Транспортные кабины, перемещавшиеся по конструкциям внешнего каркаса вдоль и поперек корпуса, соединяли рубку, гондолу и прогулочные палубы между собой.
Рубка термоплана находилась в передней части корпуса — на оси сигары — и представляла собой великолепный стеклянный шар, в гранях которого отражались облака и преломлялись солнечные лучи днем, а ночью блуждали звезды и отблески фонарей, расставленных далеко по сторонам, словно исполинские глаза летящего жука.
Причальная рубка помещалась в нижней части гондолы и находилась в ведении первого помощника капитана.
Летательный аппарат аттестовали как исключительно ходкий, маневренный, устойчивый на курсе даже при значительных ветрах, но на фоне грузопассажирских исполинов он был сравнительно невелик.
Однако вся его обитаемая часть была исключительно удобна и комфортна для немногочисленных обычно пассажиров.
Карло, в обычной жизни своей склонный к сибаритству, нынче плевал на всякий комфорт. Его интересовал темп движения…
Оран Ортодокс Мулер исключительно точно чуял своим обостренным чутьем, когда следует соблюсти условности и не отступать от них ни на шаг. а когда следует отринуть их бесстыдно и безжалостно.
Если дело требовало пренебречь принятыми в обществе неписаными постановлениями и уложениями относительно того, с кем полагается водить дела главе синдиката, а с кем нет, то он пренебрегал ими.
То, что Карло Бенелли распоряжался на его термоплане, как у себя дома, не шло на пользу репутации самого Мулера и репутации синдиката. Но это не смущало никого, кроме членов экипажа воздушного судна. Впрочем, команда была достаточно вышколена, чтобы не показывать вида.
Карло слишком волновался, чтобы в полной мере получать удовольствие от путешествия. Но ясность цели греет душу, а выбор без вариантов исключает сам выбор. Утром он возьмет паромотор и отправится в Порт Нэвер. Ему нужно поговорить с владельцем одного заведения… Алексом Ивом.
Этот ушлый пройдоха был кое–чем обязан Умнику. Раньше был обязан. Но должок не оплатил и наверняка не забыл. Ив всегда был непрост. А нынче, как был уверен Карло, должен был знать о всяком происшествии в тех краях. И по части информированности с ним рядом некого было поставить.
Вот, правда, заладится ли разговор? Наверняка будет трудно.
Однако Бенелли, человек неопределенного положения в обществе, но твердых принципов во всех своих действиях и устремлениях, был слишком самоуверен, чтобы дать волю сомнениям.
Что ж! Если Ив не захочет говорить добром, так можно и вспомнить лихую пору молодости.
Терзаемый волнением Карло стоял на передней прогулочной палубе, вцепившись в туго натянутый леер. Ветер трепал его плащ и хлопал полами фроккота, под которыми поблескивали рукоятки двух маленьких драммеров. Термоплан стремился на юго–юго–запад.
Под ногами мерцал россыпью огней Эйхил, а вскоре уже должен был показаться и Рэн — чуть правее, Карло забыл, как у моряков и воздухоплавателей называется это направление по курсу и борту, и не хотел вспоминать. Он хотел побыстрее понять, что за игра затевается в Мире и в какую заваруху она выльется.
Таким, как он, всегда нужно заранее думать о том, чью сторону принять в ключевой момент. Иначе не выжить. Трудно и опасно маленькому человеку подле сильных мира сего.
* * *
Лена, очутившись в магазине с волшебными окнами, обомлела пуще прежнего. Бог весть, что она ожидала, но такого уж точно не чаяла увидеть.
Магазинчик оказался изнутри куда больше, чем снаружи… Отчасти потому, что помещение, уходящее в глубь здания, действительно занимало значительную площадь, отчасти потому, что кроме аквариумов здесь было множество зеркал, создававших иллюзию многочисленных перспектив. Зеркальными были пол и потолок, в нишах стен помещались зеркала, многократно отражавшие аквариумы, колонны, детали интерьера.
Причем, задрав голову к зеркальному потолку, Лена подивилась тому, что там были воспроизведены перевернутые детали интерьера, уменьшенные стульчики, столики, макеты аквариумов и прилавка. Искажение перспективы и многократные отражения морочили голову и дезориентировали.
Так, колонны на две трети длины от пола были обычными, а выше встречались со своими истончающимися к потолку перевернутыми копиями, будто зеркальный, или даже невидимый, потолок находился над головой на расстоянии вытянутой руки, а не значительно выше, как это было на самом деле.
Лена моментально почувствовала головокружение, дезориентацию и пошатнулась. Ей даже почудилось, будто двигаться стало трудно, словно она находится в толще воды. Тем более что со всех сторон струились, колыхались, шныряли и плыли на одном месте рыбы и водоросли. Прошло время, прежде чем Лена смогла двинуться с места, начала разбирать, где подлинные, а где мнимые детали интерьера.
Все было вычурно, избыточно, великолепно и немного пугающе, но, по здравому размышлению, очевидно, достигало той цели, для которой создавалось.
Какой?
Бог весть.
Храм черепов по сравнению с этой «аквалавкой» теперь казался аскетичным и строгим, как пингвин супротив павлина. Никак не верилось, что здесь продают золотых рыбок и корм для них. Даже если очень дорогих рыбок и очень дорогой корм! Нет. Что–то здесь было еще.
И когда чувство пространства, изменившее Лене в этом диком интерьере, вернулось, она убедилась, что и здесь есть что–то от храма.
Три четверти периметра стен огибал прилавок, отгораживая сумрачные скульптурные изображения морских чудовищ от ярко освещенного празднично–аквариумно–зеркального зала.
Центром композиции — главой пантеона бестий пучины — была самая массивная фигура, сплетенная из щупальцев и клювов и усыпанная разнокалиберными глазами.
Зеркально–аквариумная же часть была неявно разделена на зоны: центральную — условно храмовую, и две собственно торговые. Слева от входа превалировали аквариумы всех мыслимых форм и размеров, а справа стояло несколько столиков, и многочисленные полки меж зеркалами были загромождены всевозможными сувенирами от чучела рыб, ракушек до изумительных, невиданных по конструкции моделей кораблей.
После первого шока Лена захлопала глазищами, завертела головой… Какое–то тревожное ощущение поднималось в ней, будто рокот далекого цунами. Непонятное чувство, словно нервы, уставшие от всех и всяческих приключений, обрели второе дыхание, восприятие обострилось, и Лена ощутила отголосок пока еще дальней, но неминуемой бури.
И что–то важное, нехорошее, опасное, чреватое самыми непредсказуемыми последствиями должно было случиться с ней в этом «храме торговли дарами моря»!
Должно сотвориться что–то такое, о чем никому и ни за что потом не расскажешь… но и забыть не получится.
Ей бы уйти, от греха. Но бесенок противоречия не только заставил ее остаться и осмотреться, но и заглушил дурные предчувствия.
Сколько раз с ней так уже бывало! И сколько еще будет…
На задней стене, над прихотливо, эдакой волной изогнутым прилавком, возвышалась грандиозная карта полушарий. Вернее — одного полушария; другое представляло собой две дольки по бокам.
Проекция показалась Лене настолько непривычной, что поначалу она подумала было, что это вообще другая планета.
Но, приглядевшись, девушка распознала в центральном круге очертания Европы. Обе Америки местных жителей, похоже, интересовали далеко не в первую очередь.
На карте не было знакомых по школьным атласам условных обозначений высот и глубин, названия которых Лена напрочь забыла.
И города вовсе не обозначались кружочками. Следы деятельности человека были прорисованы не менее детально, чем рельеф. Расчерченные сеточкой улиц поселения соединялись невиданной густоты сетью дорог.
Глаз автоматически заскользил по карте в поисках стран, имевших для Лены первостепенное значение: СССР и Англия.
И тут ее ждали два сюрприза, которые ее поразили.
Во–первых, СССР на карте не было. Эта территория для картографа оставалась неизвестной. Очень бедно прорисован рельеф. Вот разве что реки узнавались. Никаких городов. И еще — если не пресловутый Железный Занавес, то какая–то важная для обитателей этого мира разделительная линия прихотливо и жирно струилась по Восточной Европе с севера на юг от «белых вод до черных».
Нельзя не признать, что и в этом мире европейцы недолюбливали все, что находится за Карпатами. Недолюбливали и побаивались.
С Британскими островами было проще. Но тоже: так, да не так! Лена без труда распознала силуэт «старушенции в капоре» — Английский остров с «котомкой» Ирландского острова у ног, но южнее — напротив полуострова Бретань — находился еще какой–то совершенно неизвестный остров, едва не с Англию по площади и густо населенный, судя по сетке дорог и городов.
Она подошла к огромному стеклянному глобусу на каменном, отделанном деревом с инкрустацией постаменте.
Большая рыба с оттопыренной нижней губой смотрела изнутри на Лену, шевеля плавниками, похожими на восточные расписные веера или крылья тропической бабочки.
На поверхности глобуса змеились рельефные континенты цветного стекла, с горами и реками, городами… Хрустальные кораблики пересекали моря и океаны.
«Значит…» — начала думать Лена, еще понятия не имея, что же это все значит, как ее окликнули.
Лена вздрогнула. Ей показалось, что была произнесена какая–то очень длинная фраза скороговоркой на непонятном языке, похожем на птичий щебет.
Оглядываясь на голос, Лена ответила машинально, но, что удивительно, на том же языке… Через какие–то секунды она поняла, что это был все тот же странный английский, разве что с необычным акцентом.
Голос сказал что–то в духе: «Добро пожаловать… Я рад приветствовать прекрасную юную леди в этот час»… и все такое прочее…
Там было что–то про место — магазин имел непроизносимое название, что–то про час, который тоже как–то эдак назывался, и про то, как именно — эдак и вот эдак — неизвестный рад.
А Лена выдала в ответ что–то из глубин подсознания в тон и в лад, дескать, уж она–то как рада очутиться в такое время в таком чудесном месте…
Ну просто ритуальный разговор Красной Шапочки с Серым Волком.
«Я здорово осваиваю язык!» — подумала она с гордостью.
И впервые закралось подозрение, что язык–то на самом деле только слегка напоминает английский, а она тем не менее как–то чудесным образом понимает, что говорят ей, и сама ухитряется говорить.
Из–за прилавка выходил к ней крупный, какой–то округло–уютный человек в бархатных горчичных панталонах с бантами у колен, с широкими помочами поверх кружевной сорочки, в белых толстых чулках, обтягивающих могучие икры и в исполинских туфлях с пряжками и широкими носами.
Он натягивал длинный жилет светло–коричневой кожи улыбался, вдевал в отверстия частые пуговички из треугольных акульих зубов, шевелил тонкими вразлет бровями, пышными вислыми усами на круглом лице и говорил, говорил, говорил высоким мелодичным голосом.
На расстоянии трех–четырех шагов человек–глобус встал в третью позицию и, всплеснув пухлыми ручками, поклонился. Ну натурально актер на авансцене, вышедший искупаться в овациях по окончании спектакля.
Он был огромен, многократно отражен зеркалами и как–то исключительно, располагающе, трогательно мил.
Вот только речь его, журчащая и всплескивающая, как хрустальный ручеек, резала слух и трудно поддавалась пониманию.
Спич, произнесенный хозяином магазина, был витиеват и прихотлив, быстр и многословен.
Звали его, как ни странно, Джейми Ксантон Гунн из древнего рода Гуннов Вэнексов, который восходит к древним Кэфтам, когда–то построившим древний прообраз Мира на архипелаге Среднего (Промежуточного? Средиземного?) моря.
Как его отец Брэм Холбрук Гунн, дед (череда имен) и все предки, он хранит ту ветвь Традиции, которая… и бла–бла–бла…
— Если выбор между правдой и красивой легендой, то выбирать следует легенду, — сказал Джейми Ксантон Гунн, — так учит Традиция. Именно легенда ведет к истине.
И он, конечно, не сомневался, что юная леди придерживается именно того же мнения.
Лена хотела было из вредности вставить, что ни фига он не угадал, и она вообще атеистка и придерживается марксистско–ленинского учения, но сдержалась, да и едва ли смогла бы вот так запросто перекрыть русло этого бурного, незамутненного смыслом потока слов.
Одиноко ему было, видимо, здесь. Ночь по–ночному мыслит. Психика меняется, восприимчивость становится другой, тонкие нити тянутся от каждой поры кожи в бездны неведомого, и чудовища крадутся во мраке. А ему, в привычном окружении бестий пучин, видимо, совсем не с кем было поговорить. И непременно делалось жутковато в такой–то обстановке. Вот он и вывалил на ни в чем неповинную Ленку все свое радушие.
Но все проходит, и этот поток словес иссяк.
Джейми стал говорить более медленно и внятно, а потом вдруг замолчал.
А ведь, по сути, он только представился. Лена чувствовала, что ему только дай повод, только открой тему…
«Если так же, как тот, в доме из черепов, начнет тень на плетень наводить и мистику свою напускать, глазик высосу!» — зло постановила про себя усталая Лена.
Она молча, подчеркнуто сдержанно наклонила голову в ответ на поклон.
Но хозяин магазина и не думал «наводить тень на плетень» и «напускать мистику», а наоборот решил немедленно перейти к делу.
На этот раз поток слов был по существу.
Ах, как же он неуклюж и несметлив, самокритично заметил человек–глобус, делаясь похожим на глубоководную рыбу. Разводя руками, как плавниками, он метнулся снова за стойку.
Ах, как же он не предложил усталой путнице подкрепиться и утолить жажду?
Лена ничего не имела против.
Девушка другой эпохи и другого воспитания давно пришла бы в ужас от перспектив необратимо испортить фигуру со здешними–то угощениями, но Лена ни о чем таком не думала, а просто ела, если хотелось есть. Если же было вкусно, то ела много.
Джейми Гунн уже погромыхивал приборами на том участке прилавка, возле которого стояли столики и стульчики.
Там обнаружилось множество всяких кухонных принадлежностей и продуктов в серебристых емкостях. Что–то вроде вмонтированной в прилавок спиртовки с рассекателем пламени и подставочками для разогрева, какой–то мудреный механизм, напоминавший одновременно самогонный аппарат, автомат для приготовления кофе и миксер.
Загремели кубики льда во вращающейся емкости, что–то зафыркало, зашипело. Джейми Гунн комментировал свои действия.
Вот это он готовит напиток, весьма утоляющий даже самую мучительную жажду и весьма бодрящий. Напиток сей именуется «алода» или что–то вроде того, поди разбери, и требует употребить его немедленно, быстро, но неторопливо.
Лена продегустировала: прохладно, тягуче, ароматно. Нетривиальный какой–то молочный коктейль. Или даже сливочный… Нет, постойте! Бананово–сливочный? Бананово–кокосово–сливочный? Не разобрать, но вкусно…
Лена озадачилась вопросом оплаты. Пока ее потчевали в хозяйском доме — она принимала это как должное. В Москве тоже ведь норовят непременно накормить гостя от пуза. Традиции гостеприимства.
А здесь вроде как кафе? Местный общепит круглосуточный?
Натрескаешься так, рублей на пять, под шумок, а потом как рассчитываться?
Или, может, у них тут коммунизм уже построен? Деньги упразднены. Как там полагается при коммунизме? Дескать: работай, сколько не лень, и хомячь, сколько влезет!
А может, у них тут капитализм, и нужны какие–нибудь фунты долларов? А денег нет — ступай в тюрьму или на «Остров Дураков», а?
Однако «алода» — все же не без алкоголя, кажись, коктейль — пробудил в ней аппетит и самоуверенность.
В наших людях градус русского авось растет пропорционально градусу, принятому вовнутрь!
Лена решила, что в крайнем случае «включит дурочку», сделает вид, что приняла угощение как подарок, и все. И будь что будет.
А достойный господин Джейми Гунн, орудуя ножиком и лоточками–сковородочками, подогревал две тонких лепешки, нарезал какие–то овощи тончайшей соломкой, пластовал прозрачными слоями белую рыбку со слезой и тонким ароматом, да еще что–то круглое и с хвостиком (не то голова сыра в причудливой упаковке, не то огромная редиска), посыпал и сбрызгивал.
В довершение безобразия жизнерадостный Джейми лихим жестом бармена–фокусника достал из–под прилавка небольшое полено. Но Буратино вырезать из него и не подумал. Он ободрал с полешка кору, а потом специальным резаком снял несколько длинных сахарных рассыпчатых стружек. Этими стружками он украсил большой чудный бутерброд с рыбой и салатом на теплой лепешке.
— Виндайя! — объявил он, торжественно подавая бутерброд на серебряном блюде.
«Виндайя» (произносить восторженно и самозабвенно, с визгом до «ля» третьей октавы) — так блюдо называлось.
Лену все устраивало, кроме стружки. Полено было как–то совершенно неуместно.
Приняв все с благодарностью, она осторожно взяла завиточек стружки и попробовала, глядя на хозяина магазина: не исказится ли ужасом его лицо при виде ее дикой невоспитанности…
Но он улыбался и ждал похвалы своему кулинарному шедевру.
Лена прикусила стружку, распробовала, удивилась: стружка по вкусу напоминала лесной орех с оливковым маслом, и еще неуловимо, отголоском и послевкусием — обыкновенную кочерыжку.
—. А бобры кой–чего понимают в жизни! — оценила Лена и вцепилась в бутерброд, поскольку, как уже было сказано, все, кроме полена, выглядело съедобным.
Наблюдая азарт, с которым Лена приступила к еде, достойный господин Джейми Ксантон Гунн приступил к сооружению второго бутерброда, для которого предусмотрительно согрел лепешку заранее.
Лена с набитым ртом (а кушанье было на редкость вкусным и буквально таяло во рту) пыталась отмахнуться, помотать головой в знак протеста (ну исключительно из сомнительной вежливости и ложной скромности), другими не вполне эстетичными способами показать, что не голодна, а перекусывает, только чтобы не обидеть.
Но крутобокий хозяин магазинчика был искушен в вопросах угощения и сделал вид, что не распознал эти знаки.
— Чему нас учит Традиция? — осведомился он, с улыбкой подавая вторую порцию. — А вот чему! Когда лавина тронулась, ее не интересует частное мнение отдельного камня.
Лена перевела дух между двумя лепешками, освежившись чашкой калиновки.
— А вы разве не закрываетесь на ночь? — поинтересовалась она.
— Ангел судьбы всегда оставляет все двери открытыми для всех и каждого. Человек решает, кого и что пускать в свой дом, — философически пропел шарообразный тенор.
— Золотые слова! — сказала Лена и впилась зубками во второй бутерброд с рыбой, салатом и «поленом».
— Золотые слова, золотые рыбки, под жидким небом морей, — улыбался счастливый обладатель веселых усов, — песня радости…
Проглотив тщательно прожеванный последний кусок и приняв из рук радушного хозяина новый бокал «алоды», Лена сделалась весела и болтлива.
Она зачем–то, поначалу сбивчиво, а потом все более ровно, рассказала, как гостила в доме господина… Она не стала упоминать имени Остина из соображений конспирации… Как ходила к странному лесному человеку, живущему в хозяйском парке у озера, упомянула прогулку под дождем, визит в зловещий храм из черепов и закончила тем, что нигде ей не было еще так легко и весело, как здесь, среди этих зеркал, рыб и чудищ.
Лицо хозяина магазина делалось все более сосредоточенным. Что–то заинтересовало его в этом рассказе. И он спросил о последних действиях Лены: начиная с похода к друиду — сама ли она принимала решения, не направлял ли кто–то ее на этом пути?
Лена задумалась ненадолго.
Уж как–то очень со значением он спросил ее об этом.
Странно, правда?
Ну нет, ответила она, кто же ей может приказать? Все решения в этой жизни она принимает сама.
Ее охватила гордость от осознания этого факта. Она задрала подбородок, торжественно подняла бокал с восхитительным напитком и торжественно выпила большой глоток за самостоятельность.
Чтобы усилить произведенное впечатление, Лена заметила, что некоторые ее действия были отмечены не только самостоятельностью решений, но и более того, были совершены либо наперекор, либо тайком! Вот!
От мамы с папой ушла, хлопнув дверью сама, невзирая и вопреки, из замка свалила погулять сама — потихоньку.
Ей сделалось печально при воспоминании о маме с папой и несколько неловко перед доброй Огустиной, но это не могло омрачить ее позитивного настроя.
Тем более что она намерена вернуться. Сначала вернуться в замок, а потом… А потом совсем вернуться.
Это трудно объяснить, что значит «совсем», но пусть мистер поверит ей на слово, она это сделает.
Милейший Джейми Ксантон Гунн живейшим образом заверил ее, что как раз ему все понятно. Что тут непонятного? Все ясно. Все в согласии с Традицией и не противоречит пророчествам о Деве Озера.
Ну, раз он такой понятливый, заметила хмельная девушка, то это просто прекрасно. Но лично ей всякие пророчества… В общем, у нее своя жизнь, и она намерена строить ее но собственной воле. Она говорила что–то еще, исключительно умное, чего потом вспомнить не могла.
Девушка была преисполнена гордости. Она складно и логично говорила об очень важных вещах. Она поделилась какими–то своими давними откровениями, которые давно метались где–то на грани понимания, но только теперь были ею сформулированы как непреложные законы и правила Вселенной.
Позже она досадовала, что не было возможности записать этот спич на магнитофон. Законов Вселенной, которые она так бойко формулировала, впоследствии она так и не смогла вспомнить.
А здесь, разглагольствуя перед умеющим слушать толстяком она то и дело ловила себя на мысленном восклицании «Какая дельная мысль! Нужно будет как–нибудь сесть и записать ее! Как–нибудь потом…»
Этот монолог и кое–что произошедшее потом имело для Мира самые неожиданные последствия. Результат получился мягко говоря, нелинейный.
Когда в магазин с волшебными окнами вошел новый посетитель в сюртуке цвета кирпича, хозяин отвлекся от Лены и переменился в лице. Его добродушие и благообразие необратимо ушли.
Чем странен или страшен был этот человек? Лена тоже обернулась на вошедшего. Хотя нужды в том не было — в двух зеркалах она видела его в полный рост под разными углами.
Вошедший походил на Клинта Иствуда в «Грязном Гарри». Вот охотничья шляпа легла на прилавок, и качнулось перо, заткнутое за ленточку. На спинке стула повис оливковый плащ…
Что–то знакомое Лена увидела в руке у него, прежде скрывавшееся под плащом… Другой плащ. «Фей», — догадалась смышленая Лена.
— Вы дождались меня, и это хорошо, — сказал Клинт Иствуд, в котором теперь трудно и даже невозможно было признать зловещего и завораживающего крылатого.
Флай расплатился за Лену, и они распрощались с достойным господином Джейми Ксантоном Гунном.
Уже со следующего дня (а магазинчик пользовался популярностью не только в окрестных кварталах, но и во всем Мок–Вэй–Сити) по городу поползли слухи.
Слухи и сплетни в Мире имели хождение наравне с прессой, являя полновесную ей альтернативу, так же как кредитные обязательства синдикатов ходили наравне с золотыми аникорнами лендлордов.
Достойный Джейми Ксантон Гунн утверждал, что к нему в магазин явилась сама Дева Озера, принявшая уже благословение у друида и посвящение в Доме Памяти Песни. Она одарила его пророчествами и откровениями, которые он расшифровывал и толковал так, как ему позволяли знания Традиции и простое разумение.
А потом в магазин зашел фейери! Да–да. Уж он–то, Джейми Гунн, сумеет отличить фейери на расстоянии в стэндард, как тот ни прикидывайся обывателем!
Фейери расплатился за Озерную Деву и увел ее.
Куда?
А вы что, не знаете Традиции?
Это же была знаменательная ночь перед Днем Радужных Крыльев!
Ну, разумеется, он повел ее на побережье, наблюдать за тем, как бестии воздуха соединяются с бестиями пучин.
Это же как–то даже невежественно и странно — полагать что–то другое!
Именно туда! Только туда — на пляж…
* * *
Рейвен за полночь сошел с поезда в предместье столицы.
Архитектурой вокзал «Пэриз–плейс» напоминал мостовое сооружение и был одновременно похож и не похож на вокзал славного города Нэнт. Могучие металлические фермы с огромными заклепками, гранит и кирпич сочетались с вытертым, обнажающим свою жилистую структуру темным деревом. Двери в модерновых завитках переплетов и с обычными толстыми гранеными стеклами двигались, ритмично разевая и захлопывая пасти, пропуская потоки пассажиров.
Суета на перроне, магазинчики, высокорослые городовые с палашами и в высоких шлемах. Городовые ничуть не походили на жандармов Нэнта. В них чувствовалась имперская монументальность, столичная спесь и укорененное ощущение собственной правоты. Щеголеватые и надменные, они не столько служили, сколько олицетворяли власть и вели себя покровительственно.
Рейвен вышел на площадь, заполненную стоящими, подъезжающими и уезжающими извозчиками, паромоторами и омнибусами.
Потоки транспортных средств утекали в улицы, звездою расходящиеся от площади.
Рейвен задрал голову. В центре площади возвышались исполинские ворота — столбы из могучих, клепанных медными полосами брусьев с растопыренной какой–то многоярусной аркой. Грандиозное и совершенно, казалось бы, не функциональное сооружение. Оно возвышалось даже над непомерно высокой эстакадой городской железной дороги — поезда по ней уходили с третьего этажа того же вокзала.
Человек из леса, будто не догадываясь о том, какой переполох вызвал он самим своим присутствием в Мире, пересек площадь по косой, отмел несколько предложений от извозчиков и устремился в перспективы улиц окраины столицы.
Он шел с востока на запад.
Его обступали дома.
Он с интересом рассматривал фонари и колонны…
Широкие улицы, сходившиеся и расходившиеся преимущественно под прямыми углами, весьма его занимали.
Чугунные арки от дома к дому с подвешенными на них шарами электрических фонарей заставили его улыбнуться и иронично–одобрительно покачать головой.
Он свернул на бульвар и пошел между рядами высоких деревьев. Там он присел на скамейку, но вскоре встал и свернул с бульвара на первом же перекрестке.
Здесь его внимание привлекла эстакада городской железной дороги, проходившая по центру улицы.
Под ней был проложен мощеный тротуар, защищенный от непогоды рядами стеклянных листьев, оправленных в металл, что обрамляли двухрядную эстакаду, а по бокам — покрытые гравием проезжие дороги.
Так он некоторое время гулял, казалось, без цели и смысла, правда, двигался все время на запад.
Наконец он, видимо, решил, что достаточно удалился от вокзала и достаточно повертел головой — пора уже избрать некий осмысленный путь.
Вокзал он оставил позади, потому что рассудил, что если бы сам искал себя (на месте жандармов), то именно транспортные узлы сделал бы опорными точками поиска.
Он порылся в кармане, извлек визитные карточки, данные ему попутчиком в поезде, и осмотрелся, держа их наготове.
Извозчики — в основном кебмэны, — сидящие на крышах своих двухколесных повозок, несколько смущали его.
Улицы делались все пустыннее по мере продвижения в город. Извозчиков и водителей паромоторов здесь ничто не держало, и они с рокотом уносились прочь.
Тревожить вопросами городовых, что стояли почти на каждом перекрестке, Рейвен остерегался. Служители порядка часто бывают любопытны, как белки, и при попытке осведомиться у них о направлении могут начать задавать вопросы. А ему вопросы были не нужны. Только ответы. К тому же у многих из них профессиональная память на лица.
Вдруг путника заинтересовал один человек, в необычной для этих мест одежде: в долгополом подпоясанном пальто с меховым воротником. Пальто было темно–вишневое с золотым шитьем, а воротник песцовый, не иначе. Это при наличии окладистой бороды и длинных, до плеч, волос делало незнакомца похожим на деда мороза.
Занятие дед мороз избрал себе тоже весьма необычное. Он мерил шагами улицу поперек, от фонаря до фонаря. И что–то бормотал.
Рейвен приблизился.
Дед, сердито ворча и немного покачиваясь, будто под хмельком, померил уже расстояние между шестью парами фонарей. Оставалось ему две.
Рейвен не без озорства взял да и прошел шагами одну из оставшихся пар, тогда как дед мерил другую.
— Четырнадцать, — сказал он.
Дед будто только теперь его заметил и вытаращился желтыми глазами поверх бороды.
Потом критически оценил длину ног Рейвена, как бы прикидывая достоверность измерения таким инструментом, и махнул рукой.
— Нешт! — сказал он.
— Сэр, — обратился Рейвен к нему, — вас не затруднит помочь мне?
— ? — бородач выразительно пожал плечами.
Рейвен сомневался в способности человека, измеряющего по ночам шагами расстояние меж фонарями, указать направление. Но отчего бы не спросить?
Незнакомец подошел и кивком ответил, дескать: «что надо?»
Рейвен предъявил ему визитку портного.
— Я ищу вот этот адрес…
— Ожди, — сказал дед, который был вовсе не дедом, а вполне молодым человеком, несмотря на проседь в бороде.
Он сунул руку за пазуху, достал сложенный платочек, взял за углы и, встряхнув, расправил.
Рейвен аж вздрогнул. Перед ним раскрылся шелковый плат размером больше квадратного метра с подробной картой города.
— О как! — весело сказал Дед Мороз. — Эпюру розумешь? Пошукам разом оба. Зрю отыскиваш не тамо, где потерямши, а тамо, где свету боле искать? А?
Тут Рейвен понял, что говорит бородач не на местном квазианглийском, а на совсем другом языке, который узнается без особого труда.
— Шукай, — сказал незнакомец, вручая плат, а сам развернулся в ту сторону, откуда пришел, и взмахнул руками.
Тут же вспыхнули огни и взревели моторы.
Из тьмы улицы надвинулось, накатилось, вращая исполинскими колесами, нечто невообразимо огромное. Эдакий автобронепоезд, едва угадывающийся во тьме.
Колоссальный колесный танк поравнялся с ними и встал, сопя мотором. Он без проблем проходил меж фонарями, но все же поостерегся: в высоту он вздымался выше окон второго этажа, а вдаль уходил до конца квартала.
С лязгом откинулась дверь. Еще один бородач высунулся оттуда.
— Вы кто? — по–русски выдавил Рейвен, инстинктивно загораживаясь платком–картой.
— Отроки оружны, на бронях самоходячих. Караванище торговы. С дальних краев прибыша, да не в ту городьбу поворотиша. В столбушках чуть не сзастряша, — ответил Дед Мороз озорно. — Густо сидите. Другу дружке на спины вскарабкалися. Тесно живете.
— Заплуташа человече, — пояснил он тому, что высунул голову из бронированной двери, — да темень на дворе. Мож оказией случимся ему?
— Милости просим, коль не боязно, путник серый, — сказал Рейвену тот, что торчал головой из двери.
— А и боязно, — со смешком сказал Рейвен, — но самую малость.
Он вернул карту владельцу, взялся за поручень и поставил ногу на ступеньку, похожую на стремя.
* * *
«…и все будет так, когда одиннадцать лун, все как одна, станут в ряд на небе».
Действительный член Общества естествоиспытателей, достойный господин лендлорд–владетель сэр Реджинальд Скотт Мидсаммернайт отложил рукопись и подошел к окну.
— Слыхали мы от наших бабушек всякие небылицы, что духи сбивают молоко, оставленное на ночь, трут горчицу и подметают пол, однако одиннадцать лун — это как–то слишком.
Но ирония не спасала от леденящего ужаса. Его руки, машинально распечатывавшие коробочку кенди–табс, подрагивали, а по спине стайками носились мурашки.
Прикусив леденец, терпкий, с холодком, он надел перчатки, взял шляпу и трость и вышел прочь из своего кабинета — кабинета главного библиотекаря библиотеки Общества естествоиспытателей в Уле у Северных врат.
Сэр главный библиотекарь испытывал непреодолимое желание пройтись по улице. Увидеть кебы, омнибусы, паромоторы и просто других людей. Ему необходимо было убедиться, что мир, к которому он привык, все еще существует, как и прежде, вопреки леденящим кровь картинам нездешнего апокалипсиса, которые встали перед его взором по прочтении рукописи.
Более всего ему не давали покоя эти одиннадцать лун. Это было знамение — отправная точка кошмара. И даже зная, что такого не может быть (Луна, как известно, одна), сэр Реджинальд не мог отделаться от ощущения подвоха.
Это верно был какой–то символ, какой–то образ, не распознав который нельзя было с точностью сказать, когда будет и будет ли вообще тот ужас, который клокотал и пенился безумием со страниц этой дикой рукописи.
Сначала одиннадцать лун, затем бестии пучин, потом…
Саламандра.
Со временем нечто более ужасное, чему нет названия.
Трагизм предсказания был в том, что в результате нашествия монстров — не то древних спящих богов, не то реликтовых чудовищ — должна была погибнуть не цивилизация, не люди как телесные оболочки разума, а непостижимым образом все то, что дорого, все, что свято и сердцу мило… Некая аксиологическая катастрофа, суть которой непонятна, но последствия тем ужаснее, чем труднее их вообразить.
И еще там были иллюстрации!
Автор рукописи, вроде бы простой матрос, на которого снизошло откровение от прикосновения к неведомому, не учился графике, но с натуралистическими деталями пытался зарисовать виденное.
О, лучше бы он не пытался этого делать!
Улица пахнула в лицо сыростью, запахом угля и кислой калиновкой. Даже медовый дым от ароматических очагов, стелившийся по–над тротуаром, завивавшийся причудливо в пышных бакенбардах главного библиотекаря, не перебивал запаха тревоги.
Смог скрывал небеса. Дождь сменился туманом. Вместо луны светил циферблат на башне библиотеки славного города Уле у Северных врат.
И за смогом, надежно укрытые от людских глаз, мнились сэру Реджинальду предательские, подлые одиннадцать лун, выстроившиеся в линию по всему небу.
Он передернул плечами.
— Это консерва, сэр! — раздался хриплый голос над ухом.
Сэр Реджинальд вздрогнул и обернулся.
Он увидел нависающее над ним лицо, круглое, как луна, ноздреватое, красное, похожее на открытую банку мясных консервов.
— Что? — не своим голосом спросил он.
— Прошу прощения, — сказало лицо, — не имею чести быть вам представлен, — Пелдюк. Закария Пелдюк — частый сыщик.
Огромная рука протянула визитную карточку. Вся фигура Пелдюка соответствовала лицу — рыхлый, мешковатый, огромный, с той замедленной пластикой, которая присуща исключительно очень сильным людям.
— Никогда не рискнул бы с вами заговорить на улице, если бы не обстоятельства непреодолимой силы, — просипел гигант, — у нас мало времени.
Сэр Реджинальд взял простенькую карточку, мельком прочел, что на ней написано, и окинул взором исполинскую фигуру, встающую из тумана, как океанский риф перед форштевнем корабля, стремящегося к гибели.
Клетчатый дорожный фроккот, просторные темные брюки, заправленные в сапоги с толстой шнуровкой и квадратными носами.
— Что вам угодно? — сэр Реджинальд хотел, чтобы его слова прозвучали надменно, но вместо металлических в голосе прозвучали истерические нотки.
— Рукопись, что вы читали, — это консерва… Записанный миф замирает и не живет больше. А то, что его породило, — живет и развивается. По консервированной телятине нельзя составить верное впечатление о теленке, сэр, вот что я пытался сказать…
— Откуда вам известно о рукописи, что я читал?
— Я наблюдаю за вами по приказу моего клиента. Напротив вашего окна весьма старый вяз, с удобной развилкой ветвей. — И здоровяк в подтверждение своих слов достал из кармана изящный складной театральный бинокль, так нелепо смотревшийся в его исполинской руке.
— У вас ветки за воротом, — заметил сэр Реджинальд.
— Спасибо, — чуть смутился здоровяк, — когда вы внезапно покинули кабинет, пришлось поспешно спускаться с дерева, чтобы нагнать вас. Я, знаете ли, иногда переоцениваю свою ловкость.
Он неожиданно обезоруживающе, очень по–детски улыбнулся и начал выбрасывать из–за воротника веточки и листья.
— Вы не пострадали?
— Больше пострадал старый вяз и газон под ним, — вновь улыбнулся мистер Пелдюк, частный сыщик.
— И кто же ваш клиент, который дает столь неподобающие распоряжения? — Главный библиотекарь стремился говорить с возмущением, но голос выдал заинтересованность.
Это не ускользнуло от здоровяка.
— Я пока не могу вам сказать этого, но если вы проявите терпение, то… Главное сейчас — одиннадцать лун.
— Одиннадцать лун?
— Да, сэр, — закивал Пелдюк, — это сегодня, сэр. Поэтому времени в обрез.
— Знаете что, никакая нехватка времени не помешает нам выпить по бокалу калиновки. — Сэр Реджинальд колебался, не зная, как относиться к странному здоровяку, но, как всегда в таких случаях, решил перейти к делу и взять инициативу на себя, — здесь, на Лиэль–стрит, есть несколько трактиров и кабаков. Не самые подходящие заведения для таких джентльменов, как мы с вами, но это самое близкое место, где есть добрая выпивка.
— Как скажете, сэр.
Главный библиотекарь решительно зашагал вперед, задавая темп и направление, а по гулкому топоту частного сыщика за спиной понял, что его предложение принято безоговорочно.
— Обычно после пары бокалов калиновки я начинаю особенно трезво мыслить, — заметил он примирительно.
— Странное дело, — просипел здоровяк, — но я точно такие указания и получил.
— Какие?
— Когда вы закончите читать рукопись, под любым предлогом привести вас на Лиэль–стрит и дожидаться в одном из заведений, что ютятся там.
— Кого дожидаться?
— Моего клиента, сэр.
— В каком из заведений? Их там много. Под какой вывеской?
— Да в том–то и дело, сэр, что в любом.
— Да?
— Да.
— Занятно.
Лендлорд–владетель ни на секунду не мог предположить, что ему что–то угрожает.
Сопя, как торопливый еж, пророкотал не видимый в тумане поезд городской линии. Опоры эстакады отозвались глухим рокотом. В тумане блуждали фонари, расположенные на оглоблях кебов и крышах карет. Возникали и скрывались силуэты.
Короткие вопли корабельных сигналов тревожно и одиноко впивались в небеса, и гул машин волнами накатывал со стороны порта.
Туман умножал, разносил, искажал звуки, словно город был не город, а зверинец невиданных зверей, предчувствующий стихийное бедствие.
Сэр Реджинальд Скотт Мидсаммернайт считал себя человеком культурным, неглупым и вполне практичным, насколько последнее не зазорно для лендлорда. И, нужно признать, что в основном он правильно оценивал себя.
Теперь же он предпочел доверяться не знаниям, не разуму и не здравому смыслу, а столь сомнительной вещи, как интуиция.
Интуиция диктовала ему довериться этому странному здоровяку, который поравнялся с ним и шагал вразвалку, цепкой морской походкой.
Мистер Пелдюк сказал, что времени мало, поэтому сэр Реджинальд выбрал самый первый трактир, или как его там, попавшийся на пути, стоило им свернуть на Лиэль–стрит. Они не мешкая заняли места за столиком в полупустом зале, заказали по бокалу медовой пенной калиновки. и библиотекарь сказал:
— Выкладывайте.
— Ага, — сказал здоровяк, слизывая пену с верхней губы, — сейчас…
— Не тяните!
— Такое дело, сэр, — смутился Пелдюк, — не мастер я речи толкать, ага. Вы уж лучше спрашивайте. Мне так ловчее будет. А там я, глядишь, и разговорюсь.
— Тогда начнем сначала, — охотно кивнул сэр Реджинальд, — что означают эти одиннадцать лун? И почему это сегодня, как вы сказали? Ведь вы именно так сказали?
— Да, сэр, — Пелдюк глотком ополовинил бокал, — так я и сказал. Только это самый трудный вопрос. Может, дождемся моего клиента? Это он вам лучше меня объяснит. Он, судя по всему, человек ученый.
— Говорите, что знаете, а он, буде появится, дополнит ваши слова.
— Воля ваша, сэр. Одиннадцать лун — это все одна наша Луна.
— Как это?
— Ну, как бы это сказать… Вот если вообразить себе мир, который не как наш — с длиной, шириной, высотой…
— Трехмерный.
— Ну да. Это наш. А тот будет только с длиной и шириной — плоский он.
— Двумерный.
— Да, сэр. Ваша правда. Он, значит, будет, как лист бумаги. Плоский. — Пелдюк мгновение выжидающе смотрел на сэра Реджинальда и, увидев в глазах последнего понимание, продолжил: — А на нем, значит, плоские люди живут. Но они–то не знают, что плоские. Они высоты не знают. И вполне себе их это устраивает. А вот теперь вообразите себе, что через этот плоский мир проходит шар — фигура объемная.
— Пытаюсь представить.
— Вот этот шар подлетел и плоского мира коснулся. Что видят плоские люди?
— Точку.
— Вы здорово схватываете суть, сэр! Именно что точку. — Пелдюк неожиданно извлек из кармана крупное яблоко с румяным боком, вероятно, для такого объяснения и припасенное загодя, и положил его на стол. — А теперь, — он, упиваясь тем, что приобщен к сокровенным тайнам, лихо откусил кусок яблока и притиснул его к столу откушенным краем, — шар летит через плоский мир далее, и плоские людишки видят…
что? — он оторвал яблоко от стола, и сэр Реджинальд увидел отчетливый влажный след.
— Круг они видят, понимаю… Расширяющийся и снова сужающийся до точки круг.
— С вами легко, сэр! — Пелдюк вознаградил себя за успешное объяснение тем, что откусил от яблока еще один кусок, энергично прожевал его, а яблоко отставил и утратил к нему интерес.
— И какое отношение это имеет к лунам?
— Сейчас к этому и подходим, — заверил здоровяк. — Значит, когда объемное тело проходит через плоский мир, то местные жители видят у себя, — он сосредоточился перед сложным словом, — пульсирующий круг. А если через наш объемный мир будет пролетать тело, более объемное, чем наш объем? У нас, значит, только длина, ширина и высота, а там — будет еще одно измерение. Вглубь.
— Это уже не так–то легко представить, — заметил сэр Реджинальд.
— А уж показать–то и вовсе беда как трудно. Вы уж поверьте мне на слово.
— Мне ничего не остается.
— Так и поладим, сэр. Так что же мы увидим, когда эта штука, измеряемая длиной, шириной, высотой и глубиной, пройдет через наш мир? — Здоровяк допил и отставил бокал, и бармен немедленно принес ему новый.
Прежде чем ответить, сэр Реджинальд проделал со своим бокалом то же самое. Абстрактные рассуждения, скорее из области геометрии, нежели мистики, а также добрая медовая вернули ему расположение духа и способность трезво мыслить.
Ужас, что вливался в него по капле, пока он читал зловещую рукопись, уступил место другому чувству, а сам сделался далеким и даже чуточку абстрактным.
— Что мы увидим? Пульсирующий шар, очевидно, — ответил он.
— Похоже, что мой клиент в вас не ошибся. Вы не только в книжках старинных разбираетесь, но и мыслите объемно! Теперь уж лучше пойдет! — искренне радовался гигант. — А теперь про луны…
— Да уж, будьте так добры, просветите меня.
— Вот теперь представьте себе еще, что Луна (светило ночное), Земля (твердь животворящая) и всякая другая планета имеют, кроме понятных нам измерений, еще и то самое неведомое нам и непонятное. И Солнце… Правда, у Солнца есть своя глубина, но она иного рода, от жара, от немыслимого давления и от особой закрутки вещества внутри. Но и оно имеет иное измерение, которое нам не дал воспринимать Исс.
— В свете вышесказанного я готов признать, что такое предположение вполне законно, — несколько уязвленный широтою познаний этого явно нижнего чина флота, чопорно заявил сэр Реджинальд.
— Именно что законно, сэр! Вы не судите меня за неученость, но я говорю то, что знаю доподлинно, ибо уверовал в это, как в основы Традиции, когда мне растолковали, что к чему.
— Хорошо, я слушаю вас.
— И вот все планеты нашей вселенной со своими лунами и солнцами проходят через миры, подобные нашему, как шар через лист бумаги… Или, лучше сказать, — через книгу, потому как миров много — как в книге листов.
— Все сложнее и сложнее, но пока понятно.
— Но только одиннадцать листов занимает в книге мироздания рассказ, который дано нам читать. Это миры, расположенные рядом и пригодные для жизни таких, как мы, а значит, сумей мы перескакивать с листа на листок — могли бы ходить в гости к антиподам своим.
— Романтический образ! — заявил сэр Реджинальд. — Предлагаю осушить бокалы за этот образ!
И на столе перед каждым появилось по третьему бокалу.
— Одиннадцать лун, сэр, — это одиннадцать трехмерных срезов…
— Проекций?
— Ага, их… Одной и той же четырехмерной луны. Но вот какая незадача. Раз во много тысяч зодиаков, уж не знаю я, каким маневром это выходит, — тут последовал характерный флотский жест двумя руками, обозначающий что–то вроде маневра «поворот вдруг», — но что–то такое совпадает в небесной машинерии! И тогда соседи наши могут бывать у нас в гостях. И бывают, если приходится оказаться в каком–то тайном месте в заветный миг. Дух захватывает от мысли, что можно очутиться в мире, где все как у нас, да не так. Интерес забирает, любопытство гложет, сэр. Да только бы погостить, подивиться и вернуться, а?
— Заманчивая перспектива для пытливого ума, — согласился действительный член Общества естествоиспытателей.
— А возврат не всегда удается. Ход в одну сторону. Только вот говорят, кое–кто не только бывал, но и возвращался, да не в день одиннадцати лун, а в простой год. Сэр Томас Сигмунд Моор вроде как бывал в ином мире и книжку написал про то. Не доводилось ли читать?
— Доводилось. Но что–то я не понимаю, в чем связь гипотезы, что вы излагаете мне, с чудовищным катаклизмом, который описан в известной нам обоим рукописи. Извольте ближе к этой теме.
— Да, простите великодушно, сэр. Мы вот к той самой теме и пришли уже. Леди Грея Дориана пела в одной балладе очень точно об этом. — Здоровяк наморщил лоб, замычал…
Мелодию он вспомнил, но не смог воспроизвести, а слова метались под поверхностью памяти, но не складывались в строки. Он оставил попытку вспомнить балладу.
— Там слова еще есть… про вереницу бестий, что бегут из одного мира в другой в поисках своего, только им ясного счастья. А за ними гонится что–то жуткое. И всякий раз настигает, едва они начнут обживаться в новом мире. И вот они вечно скитаются, вечно ищут. А как оно их настигнет, значит, так миру всему и пропадать. Жуть как забирает эта баллада. Они–то покоя ищут, а другим всем беду несут. Да…
— Поэтические образы, — снисходительно улыбнулся сэр Реджинальд, — даются вам явно хуже, чем наглядная математика пространств.
— Правда ваша…
— Ну, так вернемся же к математике и к пророчеству. Как они сопрягаются?
— Видите ли, когда одиннадцать лун выстраиваются в линию то измерение, непонятное нам, то, что вглубь, как я по простоте его представляю, становится самым важным…
— Не понимаю, как одно из измерений может стать важнее иного?
— Ну; это просто, сэр. Вот едете вы в дилижансе. Одно измерение для вас важнее иных, Ни высь, ни ширь вас не волнуют. Гораздо важнее для вас длина пути. А вот, извольте, встретится вам другой дилижанс, и уже иное измерение вам куда жизненно важнее — достаточна ли ширина дороги разъехаться? А строим ли дом, или башню, а то и мачту — так тут уж высь — самое наиглавнейшее измерение. Иначе не смогу рассказать, и не просите. Говорю, как понимаю.
— Хорошо, вижу, трех порций нам недостанет, чтобы с этим разобраться. Так для кого же становится наиважнейшим четвертое измерение?
— Для древних богов, сэр, чудищ из глубины. Если не боязно вам слышать будет, то я скажу, как мы по–морскому называем верховного из них.
— И как же? — насторожился действительный член Общества естествоиспытателей, потому что уже знал ответ.
— Беккракер…
С силой, придавленный ветром, хлопнул ставень, свет померк, ибо сквозняк, пронесшийся, как демон, качнул газовое пламя в настенных рожках.
— Беккракер?
— Да, сэр.
— А что он такое? Чем конкретно может грозить нам визит этого нечто? Оно живое? Или оно есть природный катаклизм? Эпидемия? Катастрофа? Или все, вместе взятое?
— Горазды вы вопросы задавать, сударь. И ведь как выходит? А? На один попробуешь ответить, а сам — глядь, упустил что–то. И вроде сказал верно, а сам понимать перестал. Это так же трудно, как рассказывать, что чувствуешь, да не простые какие штуки, вроде тепла или холода, а чувство, простым словом не объяснимое, как страх неизвестного, ощущение тайны или, скажем, любовь. Начнешь разъяснять, а там вроде и не туда ушел, про другое как бы начал говорить, прислушаешься к себе, а чувство изменилось. Не превратилось в другое, а выскользнуло как–тo, как змея–рыба, которую ухватить не за что. И ответить на один вопрос нельзя без ответа на все другие и еще многие, которые не заданы.
— Но ты, дружок, уж как–то обрисуй мне, что ты думаешь?
— Вот у клиента моего проще все. На все есть ответы, даже на вопросы не заданные. Всему цена назначена. А чему нет, так и не стоит оно того, чтобы оценивать. Легко ему с таким мерилом. Великого ума и многих знаний человек, аж жутко делается.
— Вижу, этот субъект имеет на вас определенное влияние.
— Пожалуй.
— Сильное влияние, я бы сказал.
— Не мне судить.
— А мне не слишком интересно мнение человека, который полагает, что знает всему цену. Мне интереснее ваше суждение.
— Да что я–то? Я же ведь, как понял то, что мне объяснили… — смутился Пелдюк. — Но раз вам так важно, как вы говорите, мое скудное разумение, то скажу по–простому. Беккракер — не живой и не мертвый, не злой и не добрый, не принадлежащий никакому миру, не божество и не бестия. Он… как бы это сказать? Он — ошибка! Чудовищная, досадная, смертельная ошибка, которая стремится во времена и пространства и ширит себя, растет, пожирает.
— Ошибка… — эхом повторил лендлорд. — Чья?
— Не ведомо сие. Но очень давняя, непоправимая ошибка.
— Может быть, наказание? — спросил робко, с затаенной надеждой лендлорд.
Наказание кому–то за что–то, справедливое или нет, неравноценное преступлению или искупающее вину… Это понятно и отвратимо, избегаемо, изучаемо, в конце концов…
Сэр Реджинальд вновь почувствовал немыслимый, животный страх.
Ошибка заведомо не поддается изучению, не допускает возможности избежать ее последствий, до тех нор пока они не произошли. Ошибку может исправить только тот, кто ее допустил, или его учитель. А тот, кто является частью задачи, в которой ошибка допущена, не может ничего сделать.
Простота рассуждений бывшего моряка уничтожала самое чувство справедливости. Она и была будто бы неотвратимой аксиологической катастрофой.
— Нет, сэр, — сказал Пелдюк, — может, я все не так, как надо, понимаю, а объяснить и более того не умею — как не умею ту музыку, что слышу в голове, спеть. Но не наказание. Ошибка. И больше никакого другого слова. Ни–ка–ко–го…
— Вот значит как… — пробормотал библиотекарь. — А отчего же этот день именно сегодня и чем все обернется? Я читал рукопись. Но принял ее за странное и жуткое иносказание.
— Вы уж не гневайтесь на меня за прямоту, но я скажу вам так, что с образованными людьми часто это бывает…
— Что именно?
— Вам ловчее видеть сложное в простом, — развел руками частный сыщик. — А дело–то так обстоит, что все проще некуда. Знавал я того человека, что тетрадку исписал. Старый он уже был тогда, и с головой не дружил уже, но я уразумел, что все так и произойдет, как он написал. Прямо так и будет…
В этот момент достойный лендлорд заметил, что их разговор внимательно слушает господин у стойки, одетый в дорогой, но помятый и несколько перепачканный дафлкот.
Мидсаммернайт указал на слушателя взглядом. Сыщик насторожился. Смерил незнакомца взглядом.
— Не ваш ли это таинственный клиент? — поинтересовался библиотекарь.
— Нет, ни в коем случае!
Он собирался было подняться, но незнакомец в дафлкоте опередил его, стремительно приблизившись к их столику и заговорив с полупоклоном, какой подобает человеку, занимающему значительное положение в обществе.
— Я прошу милостиво извинить меня за то, что невольно подслушал часть вашего разговора, — сказал он каким–то неуловимо знакомым голосом.
Сэр Реджинальд величественно кивнул и жестом предложил садиться. Но незнакомец, в свою очередь, сделал отрицательный жест.
— Одиннадцать лун, не так ли? — с невероятно знакомой, какой–то ненатуральной улыбкой поинтересовался он. — Так это не сегодня.
— Вы знакомы с этим пророчеством?
— Немного. Но достаточно, чтобы ориентироваться в вопросе. Фрагмент древней легенды, насколько я могу судить, вырван из контекста. Эпос времен Песни. Невинная, по сути своей, страшилка, способная смутить и даже напугать.
— Вы не могли бы развить, так сказать, свою мысль?
— Приход Песни Исхода в одиннадцать лун предсказывали многократно, приурочивая к стихийным бедствиям, войнам, неурожаям, окончанию нескольких друидских циклов одновременно, но… Но пророчество ни разу не сбывалось. И вот опять грядет похожий на предсказанные события цикл. Но это еще не скоро. Поверьте.
— Вижу, вы действительно занимались этим вопросом. — Сэр Реджинальд нетерпеливо потер руки. — Все это меня очень интересует.
— К сожалению теперь мне нужно удалиться, — сказал Хайд, — но вот что скажу на прощание… Если вы обладаете каким–то документом, рукописью может быть, то берегите его. Очень многие горячие головы много отдали бы, чтобы им завладеть. Это может внести в Мир смуту и беспокойство.
— Благодарю, — сказал сэр Реджинальд, глядя на Хайда трезво и со значением, — весьма благодарю. Вы весьма удачно случились рядом.
— Ничто не случайно. Я недавно убедился в этом. Прощайте.
Он энергично развернулся да и вышел.
Недоеденное сыщиком яблоко исчезло со стола.
Выходя из заведения на сокрытую туманом Лиэль–стрит, Хайд буквально столкнулся с человеком, выросшим на пути из сумрака.
Человек с бородкой, обрамлявшей лицо, — бородкой, которая ему решительным образом не шла, очень спешил. Едва разминулись.
Незнакомец вышел на свет и устремился в трактир, а Хайд нырнул в туман и мрак.
Хайд, после того как покинул кабачок, устремился к вокзалу. Его путь лежал в столицу Мира.
О том, что он должен предпринять, куда и как двинуться, кого встретить, с кем и о чем поговорить, он не думал. Все сложится само. Теперь он это знал. Все зависит только от того, кого из объектов мести Флая Хайд предупредит в первую очередь. Это было самым важным.
А это, в свою очередь, зависит от того, кто из них наиболее значим в тех аспектах Мира, которые важны именно для фейери. Кто из них сыграет особо важную роль в ближайших потрясениях реальности.
Это не сыщик.
С сыщиком Хайду лучше и не встречаться.
Это не он сам, и это вряд ли Мулер…
К кому он пойдет и что скажет?
* * *
Флай вывел Лену из магазинчика с волшебными окнами и вновь новел к месту, где они познакомились, к подножию отвесной скалы Элкин–маунтин.
— Сейчас нам не добраться до вашего главного дома. Мы слишком далеко. Это можно будет сделать только утром.
— Что же нам делать? — Лена забеспокоилась.
Почудился ей какой–то подвох в словах, какой–то тайный смысл в открытой улыбке Флая.
Тот набросил ей на плечи плащ.
— Прогуляемся. Вы, я вижу, немного отдохнули в приятном обществе и подкрепили силы, пока я возвращался за своими пожитками.
— Милый человек этот… как его там? Не находите?
— Допускаю это с большой степенью вероятности. Люди в большинстве своем довольно милы. Чего не скажешь о таких, как я — фейери.
Они повернули в какой–то переулок и довольно быстро удалялись от скалы Элкин–маунтин, двигаясь к побережью.
— А вы, значит, плохие?
— Нет, мы ищущие, значит — исправляющие свои ошибки в процессе поиска истины. А значит, в перспективе — добрые.
Они прошли мимо какой–то большой–пребольшой телеги, стоящей на краю улицы. В телегу были запряжены две могучие лошади. На мордах лошадей были надеты торбы, а на глазах — Лена вспомнила слово — «шоры». Лошади сонно переминались. А в телеге кто–то спал, закутавшись в толстое одеяло.
— А люди разве не ищут? — удивилась Лена. — Разве не познают?
— Кто как, — отвечал Флай.
— А кто и как? — философический приступ у Лены прошел, но стремление к новым открытиям осталось.
— Большинство людей нашли для себя центр мира. Но когда мир содрогнется, они утратят точку опоры и сделаются разными — добрыми и злыми.
— А вы, значит, знаете, что добро, а что зло?
— Догадываемся.
— И что?
— Добро состоит в способности исправлять свои и чужие ошибки. А зло есть упорствование в заблуждениях.
— Так просто?
— Правда проста и строится из полноты многого знания, но истина еще проще, только она скрывается в бездне. Я говорю правду, которую узнал в поисках истины.
Ответ погрузил Лену в созерцательность.
— А куда мы идем? — после долгого молчания решилась спросить она.
Флай приподнял брови.
— С каждым шагом мы приближаемся к чуду, — сказал он. — Нам стоит его посмотреть. Волшебство происходит только раз в году. Я не видел его много–много лет. Досадно будет пропустить и в этот раз.
* * *
Сэр Реджинальд был растерян.
— Получается, милейший мистер Пелдюк, что просто–таки весь Мир знает об этом пророчестве, о рукописи, об одиннадцати лунах… А я узнаю последним.
— Выходит, что так, сэр, — смущенно сказал сыщик, — выходит так. Только вы не расстраивайтесь. Пустое это дело. Вы ведь знаете теперь. И славно. А этот, помятый, что подслушивал… нехороший он человек. С вывертом каким–то, будто тайный кармашек в нем, где–то под подкладкой. И неправду он сказал. Грядет Беккракер. Уж поверьте.
— Да где же ваш клиент?
— Да вот и он.
Рядом со столиком появился человек с совершенно не подходящей к лицу бородой.
— Не славный ли денечек для сделки? — приветствовал неправильнобородый.
— Разрешите представить, — сказал сыщик, указывая на него, — мистер Быстрофф. У него к вам дело, сэр.
— Я задержался потому, — Быстрофф стремительно сел за столик, — что хотел предъявить вам доказательство того, что рукопись не лжет, — Быстрофф заглянул в лицо главного библиотекаря, — живое, ужасающее доказательство грядущей беды. — Он сделал знак официанту, — но доказательство оказалось слишком живым, слишком шустрым и упорхнуло от моих помощников.
Мистер Быстрофф зло и ядовито рассмеялся. У него были дурные манеры, но он об этом не подозревал.
Он был непочтителен ко всем сословиям без исключения и не придавал этому значения. Он производил неприятное впечатление и вызывал острое нежелание встречаться с ним еще раз, и уж тем более иметь с ним дело. Однако ему, похоже, на это было плевать.
— К делу! — провозгласил Быстрофф. — У вас есть то, что нужно мне. Я хотел предложить нам кое–что весомое… Для изучения. Сейчас не получилось, но я обещаю…
— Позвольте, — прервал сэр Реджинальд, — что такого у меня есть? Что вам нужно? Вы хотите…
— Да, — радостно закивал Быстрофф, — рукопись.
Достоверно известно, что это был последний случай, когда кто–то видел Реджинальда Мидсаммернайта живым. Впрочем, и мертвым его не видели.
Он исчез.
Библиотека Общества естествоиспытателей в Уле у Северных врат не досчиталась главного библиотекаря и некоей рукописи, ценность которой была сомнительна.
Архивариус даже не стал помечать, что она исчезла, дескать, найдется как–нибудь.
* * *
Лена спрашивала. Вопросов было много, вот только сформулировать их не получалось. Флай пытался отвечать.
— А разве вы не можете жить среди людей, не скрываясь? Сами по себе. Почему нельзя мирно сосуществовать? — спросила пытливая Лена.
— Люди часто путают сложные понятия: наказание и месть, прощение и равнодушие, страх и трусость, — ответил загадочный Флай.
— Прощение и равнодушие я не спутаю, — возразила Лена. — А месть разве не наказание? Страх разве не трусость?
Флай чуть приподнял правую бровь.
Улыбнулся.
— Месть — низкое устремление, — терпеливо пояснил он. — А наказание — воспитательное деяние. Месть — воплощение беспомощной злобы. Слепая ярость. Месть саморазрушительна. Деяние — действие или бездействие, равно как и прощение, может быть наказанием. А страх — естественная биологическая функция. Тот, кто не чувствует страха. — опасный идиот. Трусость — это выбор действия или бездействия, продиктованного страхом. Доблесть — путь преодоления страха. Трусость путь потворства ему.
Лена задумалась.
Ноги гудели.
Они долго шли по улицам, сворачивая то тут, то там, но продвигаясь в направлении, которое твердо указывал Флай.
«Заведет еще куда…» — сомневалась Лена.
— Ну и что? Вы разве не путаете?
— Ошибки случаются с каждым, кто ищет потерянное и познает неведомое. Люди чаще всего считают, что нашли и познали. Не все, разумеется, а обыватели. Традиция противопоставляет обывателя и фейери. Но люди не считают зазорным быть обывателями.
— А еще, — сказала она, — часто путают радость и счастье.
— Не путают, а скорее подменяют, — сказал Флай. — Часто думают, что счастье — это радость.
— А разве не так?
— Счастье — это боль или покой. Зависит от пути.
— От пути?
— От пути предназначения, которому следуют, пытаются следовать или думают, что следуют.
Что–то в этой философии было не так. С одной стороны, Флай говорил с ней как с маленькой. И она ничего с этим поделать, разумеется, не могла. С другой — он как–то приподнимал свой род над человеческим, как тот кулик, что свое болото хвалит. Ну да — они летают и могут себе позволить смотреть на людей свысока. Но, назвав всех людей обывателями, он погорячился.
— Значит, вы лучше людей? — напрямую спросила она.
— Нет, — ответил Флай и посмотрел с недоумением, дескать, стоит ли перед такой дурой лекции о высоком читать, — не лучше и не хуже. Мы другие. У нас есть много преимуществ, которые некоторые из нас используют, а некоторые нет. Мы, может быть, опытнее, мы повидали больше миров. Но и среди нас есть обыватели. Традиция превратила нас в символ, потому что людям нужны были образцы — недостижимо высокие и отталкивающе низкие. Мы подходили для этого, когда люди впервые встретились с нами.
Небо ненадолго стало серым перед рассветом, и начало наливаться синью. Звезды померкли, а потом принялись истаивать, поглощаемые синевой. Впереди меж домами все чаще стала светиться пустота. Будто там, впереди — край света. Или нет — конец города и начало света. Подкрадывалась прохлада, пробиралась под одежду и дразнила кожу.
Лена не без удивления заметила, что вокруг стали появляться многочисленные прохожие. И все они стремились туда же — к свету в конце перспектив улиц. Сначала одинокие фигуры, ссутуленные, кутающиеся в пальто и плащи. Некоторые в надвинутых диковинных шляпах. Потом стала появляться публика поживее — стайки нарядных девушек в распахнутых шубках и накидках поверх праздничных платьев. Они щебетали вполголоса, пересмеивались. К ним постоянно присоединялись новые, кружащие юбками и шляпками…
Молодые пары, молча прильнув друг к другу, шли не быстро, но все равно поспешно в том же направлении.
А еще чуть позже стали появляться повозки, плотно загруженные оживленными пассажирами.
Было ощущение, что в эту кромешную рань словно все стекаются на какой–то праздник.
Протарахтели с сопящим звуком диковинные автомобили, похожие на кареты… Длинный, открытый красный паромотор поравнялся с Леной и Флаем и притормозил, засипел, пустил облачко пара.
— У нас есть пара свободных мест, — обратилась к ним дородная дама с зонтиком и бобровой опушкой пальто вокруг шеи, — не откажетесь подъехать остаток пути с нами?
Дама стояла в длинном салоне, покачиваясь. От нее ощутимо веяло медом и алкоголем. Она покачнулась, рухнула на сиденье, перевесилась бюстом через дверку и посмотрела на Лену блаженным взглядом нетрезвого мопса.
— Я достойная госпожа Куст, — сказала она, — Агнесс Гудвин Порп Куст. А вы, дитя мое?
— Лена, — сказала Лена, но, сообразив, что для солидности это слишком коротко, перевела свою фамилию Белозерова: — Лена Уайт Лейк. По прозвищу Тяпа.
Услышав это, дама Куст отшатнулась, словно ее щелкнули по носу. Флай хмыкнул.
Потом, решив, видимо, что это шутка, дама захихикала.
Она была очень забавна, и ее попутчики — не менее. Среди них наличествовали: рыцарь в доспехах из толстых пластин внахлест, от чего походил на еловую шишку, натуральная принцесса, два инкубаторских, неразличимо похожих друг на друга джентльмена в клетчатом и девушки в розовом и красном. Возницу в черном плаще и неимоверно высоком цилиндре Лена не посчитала.
В паромоторе действительно имелась пара свободных мест напротив леди Куст.
Лена умоляюще посмотрела на Флая. Ноги просто отнимались. Она же прошла полмира за эту ночь! Флай благосклонно улыбнулся и взялся за ручку двери.
Когда все расселись поудобнее, возница открыл клапаны, и паромотор с шипением двинул вперед по улице, обгоняя поток людей, целеустремленно стремившихся в одну сторону.
Мадам Куст немедленно начала болтать. Оказывается, люди в повозке — ряженые, что–то вроде самодеятельной труппы, которую возглавляет она — мадам Куст. И на празднике, который вот–вот начнется, они должны изображать неких мифологических персонажей.
Лена не вслушивалась, поэтому не уразумела, что это за персонажи. Тем более что знание об этом всем присутствующим казалось само собой разумеющимся, и подробностей никто не уточнял. Вот только принцесса должна была изображать именно ту, чьим именем представилась Лена. Мадам захихикала, а принцесса кивнула, ревниво поджав губки.
По мере приближения к берегу моря все притихли. Мадам Куст сделалась какой–то величественной и одухотворенной, словно была причастна и посвящена. Причастна к таинству.
Посвящена в сокровенное знание.
