Глава 8

В Ростоке посольский обоз задержался на несколько дней, в этом немецком городке мы должны были встретиться с войсками корпуса генерал-майора Аникиты Репнина. Вскоре в этот немецкий город должно было прибыть тридцать девять тысяч русской пехоты и кавалерии, войско следовало пешим порядком вдоль балтийского побережья, а также сорока восемью галерами морем. Эти войска государь Петр Алексеевич собрал для того, чтобы перебросить их в Данию, а оттуда датскими десантными кораблями выбросить их на шведское побережье для перенесения войны на территорию королевства Швеция.

Последнее время моя агентура начала доносить об активизации деятельности так называемых английских дипломатов. Эти дипломаты принялись усиленно распространять поносные и клеветнические слухи о якобы имеющих место намерениях русского царя. Будто бы своими войсками наш государь хотел бы подмять под себя независимые немецкие герцогства и курфюршества, чтобы их насильно присоединить к России. Петр Алексеевич обеими руками отмахивался от этих моих докладных записок и разговоров по этому поводу, он прямо в мое лицо кричал о том, что я распустился, перестал уважать особу своего государя и повсюду разношу неверные слухи. Государь свято верил в якобы братские заверения датского короля Фридриха IV о том, что Дания верна договорным обязательствам с Россией, что она предоставит любое количество боевых и десантных кораблей для высадки коалиционного десанта на берега Швеции.

Прибытие корпуса Аникиты Репнина в Росток несколько задерживалось, поэтому Петр Алексеевич решил на пару дней заехать в Мекленбург и посмотреть, как там поживают новобрачные. После физического устранения фрондирующих дворян герцог Мекленбург Карл-Леопольд совсем распоясался во все свое свинячье величие. Поприжал крестьян, бюргеров, дворянство, опираясь на штыки русских полков, у него даже свободные ефимки появились. Он совсем перестал замечать бывших друзей и товарищей.

Если перед государем Петром Алексеевичем и государыней Екатериной Алексеевной он более чем лизоблюдничал, каждую минуту поясно кланялся, прикладывался к руке и всячески подчеркивал свое зависимое от России положение, то других сопровождающих государей лиц не замечал. Однажды герцог проплыл рядом со мной с так высоко задранным к небесам носом, что меня-то и не заметил. Я не удержался и подставил ему ногу, о которую он споткнулся и сверзился на пол, в кровь разбив себе локти и лицо. От этого Петр Алексеевич пришел в бешенство и долго бегал по комнате, выясняя, кто это так нашкодил его родственничку. Пробегая рядом со мной, Петр Алексеевич останавливался, всматривался в мои глаза, криво ухмылялся и продолжал свой непонятный бег.

Я хорошо знал о том, что государь Петр Алексеевич по-прежнему оставался невысокого мнения об этом своем родственничке, или Карле, как он часто любил называть этого свинтуса в образе герцога Мекленбург-Шверинского. Но в результате этого мезальянса Россия получила плацдарм в Европе и на берегу Балтийского моря, постоянную базу для флота и квартирования целого российского корпуса.

Из-за русского соседства в герцогстве Мекленбург Георг I, английский король и ганноверский курфюрст, совершенно потерял покой и сон, его личная вотчина Ганновер находилась под постоянной угрозой вторжения русских войск.

Будучи королем Англии, Георг I мало или совсем не занимался английскими делами, свое время в основном посвящал плетению интриг и организации злокозней русскому царю Петру Алексеевичу, пытаясь прямыми и непрямыми угрозами, а также действиями своего дипломатического ведомства заставить русских убрать свои войска из Германии. Как мне недавно донесли, тот удар кинжалом в спину мне нанес один из его личных телохранителей, по совместительству наемный убийца при особе английского короля. Того убийцу звали рыцарем Гансом Галвусом, был он дальним родственником герцога Карла-Леопольда, который и рассказал ему о моем существовании. Но мне так было и непонятно, почему английский рыцарь решил посчитаться именно со мной, а не с кем-либо из русских дипломатов, которые в большей степени занимались делами, строя взаимоотношения России с Англией.

Вечером в канун нашего отъезда в Росток герцог Карл-Леопольд расщедрился и на деньги, которые ему Россия регулярно выделяла по договору, дал большой прием в честь российского государя Петра Алексеевича и государыни Екатерины Алексеевны. На этот прием Карл-Леопольд пригласил одних только русских — немецкая жадность любит всему счет и в корне отличается от наплевательского отношения русских к своей жизни — в количестве четырех человек, включая государя и государыню. Третьим приглашенным был Петька Толстой, а четвертым стал Петька Шафиров. После этого решения Карла-Леопольда я по совету Луки Чистихина, любимого шута-карлика Петра Алексеевича, внес Петьку Шафирова в список подозрительных друзей нашего государя.

Через щелочку в пыльных гардинах я наблюдал за тем, как проходил этот грандиозный прием.

Когда все гости собрались в большой гостиной зале, то Карл-Леопольд выстроил их парами и, чеканя прусский шаг, впереди двух двоек торжественно прошел в обеденную залу, где уже стоял накрытый круглый стол с пятью приборами.

Этот немецкий шут гороховый, экономя средства, даже свою молодую супругу на прием не пригласил, что, как было видно по выражению лица государыни Екатерины Алексеевны, ей не совсем понравилось!

Петр Алексеевич же к этому приему Карлы отнесся обыденно и спокойно, по всей очевидности, в тот момент его мысли бродили где-то далеко-далеко, обдумывая новую государственную инновацию или новый проект. Государь был совсем никакой, он не злился и не улыбался, не кривил лицо и не ерничал, даже по сторонам не смотрел, настолько в данный момент был углублен в какую-то свою мысль.

Когда гости заняли места за столом, то за их стульями появились и встали немецкие гренадеры с палашами наголо. Я сначала на палаши не обратил внимания, меня поразили усы этих гренадер. У некоторых они свисали до пояса. Это же сколько лет им потребовалось, чтобы вырастить такие длинные усищи!

Но, несмотря на свою глубокую задумчивость, на эти обнаженные палаши обратил внимание государь Петр Алексеевич, который негромко, но так, что герцог Карл-Леопольд хорошо слышал, пробормотал:

— Я полагаю, что нам будет более приятно поглощать эту замечательную пищу, когда эти усатые молодцы уберут в ножны эти свои длинные ножи и не будут столь напряженно, словно палачи в ожидании своей жертвы, дышать нам в шеи.

Эти слова Петр Алексеевич говорил на русском языке, не ожидая перевода Шафирова, вот почему вице-канцлера пригласили на этот великий прием, свинячий герцог что-то пробормотал по-немецки. После получения приказа гренадеры молниеносно убрали палаши в ножны, но так и остались стоять за спинами приглашенных гостей.

Чувствовалось, что, в свое время побегав по пятам за мной, герцог Карл-Леопольд кое-чему научился в деле тайного сыска и охраны знатных особ. Но учеником он оказался плохим, наперед своих шагов он так и не научился просчитывать. Ведь ему было нельзя меня, Алексея Макарова, даже раненого, полностью сбрасывать со счетов, за что и поплатился.

Как только Петр Алексеевич и Екатерина Алексеевна ушли в свои покои немного поспать перед отъездом в Росток, оба Петьки, нажравшись на дармовщинку рейнвейнского вина, поплыли в соседний трактир, чтобы хорошей водочкой слегка подлакировать питие вина.

В обеденном зале Карл-Леопольд остался один, он даже гренадер отпустил, чтобы, в полном одиночестве и ни с кем не делясь, доесть и допить остававшееся вино и закуски на столе.

Я тихими шагами вышел из-за гардины и осторожно вплотную подкрался к нему сзади. Одной рукой я крепко обхватил его голову, а другой рукой прикрыл ему рот, чтобы он не разорался и не позвал бы слуг или гренадер. У меня были подлые намерения выпытать у друга-герцога, как это у него получилось так, что он с Гансом Галвусом незаметно встречался и почему предал именно меня. Разумеется, все эти вопросы я мог при посредстве мысленного щупа выяснить на расстоянии, ни на шаг не приближаясь к этому скунсу, но я нутром чувствовал что этого немецкого герцога для укрепления дружеских связей с родным отечеством следовало бы немного попугать.

Мой захват не позволял герцогу повернуть головы, вопросы, задаваемые ему на ухо шепотом, не позволяли ему узнать меня по тембру голоса. Одним словом, храбрый герцог Карл-Леопольд всей этой ситуации настолько испугался, что обкакался и описался, правдиво отвечая на все мои вопросы.

Оказывается, этот недотепа, вступив с нами в союз, на полученные по договору деньги приступил к созданию своей собственную мекленбургской армии, мечтая стать королем всей Германии. Для достижения этой цели этот герцог-дурачок прилагал немало усилий, чтобы столкнуть лбами Россию и Британию, организовав вторжение «русских войск» в курфюршество Ганновер.

В принципе, возможность захвата Ганновера и возведение герцога Карла-Леопольда на ганноверский престол пару раз обсуждалась в близком кругу Петра Алексеевича, но даже государь хорошо понимал, что такое недипломатическое действие обязательно Россию приведет к войне с «владычицей морской». А война на два фронта и притом с наисильнейшими европейскими государствами могла бы оказаться гибельной для самой России. Поэтому эту идею государь Петр Алексеевич навсегда отложил в сторону.

Несколько раз в разговорах с русским государем герцог Карл-Леопольд поднимал возможность подобного развития политических и военных событий в Европе, но каждый раз в ответ получал полное молчание Петра Алексеевича. Убедившись в том, что Россия не пойдет на войну с Ганновером, этот герцог сам вступил в тайный сговор с англичанами и шведами, продавая им секреты и тайны двора государя Петра Алексеевича. Теперь шведы хорошо знали, что русские войска собираются высаживаться на берегах шведской провинции Шонии, и начали готовиться к тому, чтобы во всеоружии встретить их на своих берегах.

На несколько мгновений я оставался в задумчивости, размышляя о том, можно ли будет в дальнейшем использовать этого немецкого герцога в своих целях.

Неделя в Ростоке оказалась для меня чрезвычайно напряженной, приходилось все время проводить рядом с Петром Алексеевичем, на которого напала рабочая лихорадка. Чуть сделаешь шаг в сторону, как раздавался матерный окрик государя, который требовал, чтобы я немедля представал пред его глазами. По-моему, государь никогда еще не писал такого огромного количества личных и государственных писем. Дьяки Ваньки Черкасова работали не покладая рук круглые сутки напролет с раннего утра и до раннего утра, им просто некогда было поспать. Хорошо, что Ванька догадался наших писарей для работы разбить по сменам, пока одна смена отдыхала, другая смена скрипела гусиными перьями, контролируя передвижение гонцов и курьеров. Одним словом, эти старания Ваньки Черкасова позволили мне немного больше времени и внимания уделять своим скрытым делам.

Чуть ли не одновременно из Москвы пришли две секретные цидульки, одна была от князя-кесаря Федора Юрьевича, в которой он сообщил о прибытии в Москву моего гонца. Помимо этого, большая часть этой записки был посвящена его рекомендациям в отношении того, как охладить пыл английских дипломатов, с тем чтобы они особо рьяно не лезли в глубинные дела политической деятельности государя Петра Алексеевича. Вторая записка была от поручика Иоганна Зейдлица, в которой он информировал меня о прибытии в Москву, получении офицерского чина и новой работы по старой специальности.

Прочитав и уничтожив записку Зейдлица, я с горечью подумал о том, что, помимо Ваньки, мне нужен еще хотя бы один помощник по тайным делам. Когда ты один, то у тебя никогда не хватит времени даже на то, чтобы аккуратно продумать все дела и принять по ним соответствующие решения. А кто же эти дела исполнять будет, когда на чтение одних только агентурных сообщений из различных стран светлый день уходит? Да еще государь без меня очень нервничает, не будешь же в его присутствии вести переговоры или принимать агентов для беседы. Жаловаться же государю и говорить ему, что не успеваешь с работой, нельзя: на практике это означает самому себе удавку на шею накидывать.

Еще в предыдущем письме князю-кесарю Ромодановскому я писал об этой моей личной проблеме. Этот умнейший человек правильно понял мою проблему и, недолго думая, ответил:

«Умный командир — это не тот командир, что сам все делает и во все дыры свой нос сует. Умный командир — это тот человек, который ничего не делает, везде успевает, а свою работу на чужие плечи переваливает и строго контролирует ее исполнение».

Целый день из головы не уходил этот совет просвещенного в таких делах боярина, и в конце концов я нашел выход из своего, казалось бы, безвыходного положения. Первым делом я отправился к Ваньке Черкасову и потребовал проект «Устава воинского», который Петр Алексеевич собирался вот-вот утверждать. В параграф устава, в котором говорилось о создании генерал-квартирмейстерской службы, я в обязанности этой службы твердой рукой вписал: «эта служба обязана… производить разведку». Ванька схватился за голову и тихо запричитал, что за такую правку устава ему Петр Алексеевич голову оторвет. Я внимательно посмотрел в глаза Ивана Антоновича Черкасова и подумал, неужели и этот человек, которого я с таким трудом вытащил из глухой русской провинции и сделал своим заместителем, предает меня. Но Ванька правильно понял значение этого моего взгляда и, отрицательно замотав головой, повалился передо мной на колени.

Уже вечером Петр Алексеевич при очередной нашей встрече, кивнул головой в сторону кипы бумаг, лежавшей на его столе, и спросил:

— Ты чего себе, Лешка, позволяешь и мараешь бумагу непонятными словесами о какой-то там разведке? Давненько я дубиною не прохаживался по твоей зажравшейся спине?!

Но я был спокоен и тверд, как скала. Глядя государю в его полубезумные глаза, я, четко выговаривая каждое словечко, высказал государю свое мнение о делах разведывательных и о потребности их организации. Петр Алексеевич несколько прошелся по кабинету, склонив голову и на меня не посматривая. Затем остановился и сказал:

— Ну что ж, быть посему! Что еще хочешь в этой связи мне рассказать?

Я решил идти до конца, отступать мне было некуда, все равно государь с меня спрашивать будет. Несколькими словами я рассказал государю об «черных кабинетах», которые, подобно грибам в лесу после теплого дождичка, вырастали при каждом европейском монархе. Я только начал рассказывать о том, как этими черными кабинетами производится перлюстрация писем иностранных послов при дворе государя, как заметил, что глаза Петра Алексеевича приобрели специфический блеск. Своим рассказом о перлюстрации я одним только выстрелом поразил центр мишени, государь Петр Алексеевич загорелся этим делом.

Перестав бессмысленно носиться из угла в угол кабинета, он остановился передо мной и, сверху буравя меня своими сейчас уже безумными глазами, скалясь черными зубами, молвил:

— Хорошее дело ты придумал, Алешка. Честь тебе и слава за такую славную мысль, перевести на государственную основу частное предприятие, и это мы обязательно сделаем. Но командовать этим делом будет Тайная канцелярия, которую Петька Толстой сейчас создает. Первое, я строго-настрого запрещаю тебе, Алешка, с этим боярином собачиться и перекупать его заграничных агентов. Второе, постарайся, Алешка, сделать так, чтобы твои агенты случайно не убили бы Толстого, он мне нужен, я прекрасно знаю его характер, хитрость и жадность к деньгам. Но Петька может сделать то, чего ты никогда делать не будешь. Ты по-прежнему будешь продолжать работать с Федором Юрьевичем и под его прикрытием. Краем уха я слышал о том, что вскоре к тебе приедет целая команда хороших лазутчиков и соглядатаев, вот ими и занимайся. Но хотел бы напомнить, что я шкуру с тебя живьем спущу, если ты мне Алексея Петровича упустишь. В этом деле тебе Толстой и Ушаков будут подчиняться.

С этими словами Петр Алексеевич резко развернулся, едва не столкнувшись с Сашкой Головиным, который хотел о чем-то спросить государя, но не успел: тот уже скрылся в покоях государыни Екатерины Алексеевны. Я ободряюще улыбнулся Сашке Головину, совсем еще мальчишка, ему жить еще и жить, и то на прием к государю рвется.

Вернувшись на свое рабочее место, я сел за свой письменный стол и глубоко задумался. Государь Петр Алексеевич принял все мои предложения, пора было думать о том, как на практике воплощать задуманные дела. Занимаясь финансовыми вопросами обеспечения двора государя, теперь я мог довольно-таки эффективно контролировать поступление финансовых средств и для своей службы. Оставалось решить кадровый вопрос, кто же будет мне помогать в организации работы тайной службы. Для этого, по моему мнению, очень подходил Иоганн Зейдлиц, вот только с образованием он несколько подкачал. Было бы хорошо своим помощником иметь человека, который неплохо бы разбирался в вопросах существующих взаимоотношений между европейскими государствами.

Но не одни только боги горшки обжигают, этот немецкий фельдфебель достаточно смекалист, чтобы со временем и в этих вопросах высокой дипломатии разбираться. Со своей немецкой пунктуальностью и исполнительностью, а главное, знанием деталей европейской жизни, Зейдлиц наших русских парней от сохи быстро сумеет на правильный путь наставить. Вся моя команда ни в коем случае не должна баклуши бить при государевом дворе, а должна располагаться на стороне и, не привлекая к себе внимания, вести работу по всей Европе, а Ганновер мог стать неплохим местом ее дислокации.

Чтобы принять окончательное решение по этому вопросу, мне нужно было бы только выяснить следующее обстоятельство: продолжают ли британцы разыскивать некоего немецкого фельдфебеля по делу уничтожения шести английских агентов в Мекленбурге. Было бы глупо выдвигать на такой ответственный пост руководителя агентурной службы человека, за которым ведется охота и которого преследует самая могущественная секретная служба Европы. Малейшая случайность, а случайности имеют отвратительную тенденцию всегда случаться, и тогда наша европейская агентура может оказаться под ударом раскрытия.

Ответ на такой вопрос могли дать только сами англичане, но Лондон находился слишком далеко, и я не смог бы быстро обернуться, поэтому оставалась возможность переговорить с неким Гансом Галвусом. Да, с тем британцем, который по непонятным причинам сунул свой кинжал мне под ребра и который был телохранителем британского короля. К тому же мне очень хотелось познакомиться с этим человеком и вернуть ему свой должок.

В отличие от всех немецких городов, которые посещал посольский обоз, Росток производил наиболее печальное и грустное впечатление, городское хозяйство и торговля находились в относительном упадке. Нет, не в том понимании, что большинство домов в городе было разрушено или его жители ходили в старой или рваной одежде. Росток по-прежнему, оставался красивым немецким городом, его жители носили нормальную одежду, а гавань города посещало огромное количество торговых судов. Просто в городе не было того блеска и биения жизни, которые, скажем, были в Штеттине или в Гамбурге. Своим внешним видом город производил впечатление глубокого провинциала, а его жители были слишком спокойными, но не очень-то уверенными в себе людьми. Тридцатилетняя война и многолетняя шведская оккупация во многом сказались и определили нынешнее состояние Ростока.

Двадцатитысячное население города очень рано отходило ко сну, да и сам город рано затихал, жизнь еще некоторое время продолжала биться в порту и в припортовых увеселительных заведениях.

Сразу после разговора с государем Петром Алексеевичем я переоделся в немецкую одежду и, на время снова став саксонским дипломатом Гансом Лосом, отправился в порт на поиски приключений. Мне нужно было посетить одну небольшую итальянскую таверну, в которой, по слухам, время от времени появлялся Ганс Галвус. Проходя по малоосвещенным улицам Ростока, я не встретил ни одного городского жителя, хотя солнце только-только скрылось за горизонтом. Шел по городской улице в сгущающейся ночной темноте, стараясь ступать осторожно, чтобы не свалиться в канаву с нечистотами, которая пролегала с одной стороны улицы и была весьма глубокой. Но эта улица, по всей очевидности, оказалась центральной и широкой, она была мощена булыжником.

Шпага на перевязи, которую я вынужден был носить, когда становился Гансом Лосом, но которой так и не научился владеть, предпочитая в драке или бою нож или, по крайней мере, кинжал, била меня по левому боку. А каблуки сапог своими металлическими подковками выстукивали звонкое стаккато, далеко разносившееся по улице. Я прошел половину пути до порта, когда вдруг услышал, что к отзвуку моих шагов присоединился еще один отзвук, будто кто-то еще шел вслед за мной. Я прислушался и одновременно выбросил мысленный щуп, чтобы проверить, не преследуют ли меня.

Вскоре я уже знал о том, что меня преследует не один, а семь человек и действуют они весьма профессионально, как настоящие грабители с большой дороги. Два человека следовали за мной сзади, трое зашли вперед и за вторым поворотом улицы устроили засаду, а еще двое грабителей бежали по боковым улицам, отрезая мне уход в сторону. Таким образом, семь городских грабителей, хорошо зная город, действовали нагло и уверенно, загоняя в устроенную ими ловушку. Я хорошо понимал, что не смогу в полной мере сопротивляться этой семерке городских бандитов по знанию расположения улиц, но и особенно не боялся встречи с этими нечестивцами.

На всякий случай я заранее сплел небольшое заклинание на фосфоресцирование, оставалось только вывернуть кисть правой руки, и оно было бы пущено в ход. И стал дожидаться, что же дальше предпримет эта компания негостеприимных городских жителей, чтобы у них поинтересоваться, почему это они так мной заинтересовались.

Честно говоря, я не ожидал, что этот мой простой вопрос, произнесенный на великолепном швабском диалекте, у этих грабителей вызовет всплеск такого непосредственного детского гогота. Ведь своим громким смехом они могли нарушить сладкий сон горожан этой улицы. Так оно и произошло, где-то над нашими головами распахнулось окошко, на улицу была вылита полная бадья фекалий. Мне повезло уже тем, что неизвестный горожанин своими помоями нанес удар по группе людей, а не по одному человеку, видимо, понимая, что его труды не пропадут даром и пострадает эта громкая гогочущая братия.

Озлобленные грязной шуткой горожанина, бандиты решили приступить к активным действиям и начали вытаскивать из-за пазух и из карманов свое бандитское оружие. В основном это были ножи, кинжалы и кастеты. Но в руках у одного из грабителей появилась ржавая сабля, он, по-видимому, не знал, как ее правильно следует держать в руках, а дико саблею размахивал, пугая своих напарников.

Я понял, что еще минута, и эта оголтелая ватага грабителей обязательно навалится на меня, тогда мне придется плохо: оказаться в свалке из семи вооруженных грабителей ни к чему хорошему не приведет. Поэтому я первым сделал свой ход и давно задуманное движение кистью руки — моя шляпа, верхнее платье и видимые места тела приобрели желтую окраску, начали то увеличивать, то понижать свою яркость. Загробным голосом я зловеще заговорил:

— Вы-то, друзья, мне и нужны! Весь вечер голодным брожу по городу…

Последних слов мне можно было бы и не произносить, слушателей к этому времени поблизости не было. Я и подумать не мог, что люди умеют так быстро бегать. Теперь я мог совершенно спокойно продолжать свой путь в нужную мне таверну в порту Ростока. Жестом руки прекратил действие заклинания фосфоресцирования и отправился в дальнейший путь.

Пригнув голову, я переступил порог итальянской таверны, которая более походила на обыкновенный немецкий трактир, и замер на пороге, давая время глазам привыкнуть к сумраку помещения. Горело множество свечей, но они давали какое-то приглушенное освещение, не нарушая сумрака, скопившегося в глубине помещения. Таверна, по всей очевидности, была популярным местом, несмотря на позднее для немцев время, в ней было много посетителей, некоторые из которых что-то ели, но большинство сидело компаниями за столами и, приглушенными голосами ведя беседы, поглощало алкогольные напитки.

Все столы в таверне были заняты, только в самом центре зала свободным светился один только столик, словно специально для меня оставленный. Но я не пошел к нему, а направился к прилавку в глубине помещения, за которым метался чудовищно толстый немец в поварском колпаке. Хозяин таверны, а этот толстяк оказался именно хозяином таверны, удивленно смотрел на меня и, не дожидаясь моего приближения, торопливо проинформировал, что свободных мест нет, кроме столика в центре зала. Чем ближе я к нему приходил, тем большим страхом искажалось лицо этого добродушного толстяка, причем он даже схватил в руки большой тесак, явно собираясь им защищаться. На долю секунды мысленным щупом я скользнул в сознание этого немца, толстяк оказался именно немцем, не каким-то там итальянцем Бруно, имя которого было написано на вывеске таверны.

Хозяин таверны страшно боялся.

Он настолько был испуган, что был близок к состоянию аффекта и не мог со мной поговорить нормальным языком. Его страх не имел никакого отношения ко мне, он до смерти был напуган совершенно другим человеком, который с компанией своих прислужников устроился за столом в дальнем углу таверны, оттуда спокойно наблюдая за моим появлением. Я некоторое время продолжал идти по направлению к хозяину таверны, одновременно начав мысленно зачитывать заклинание файербола. В самую последнюю минуту изменил направление своего движения, на этот раз направляясь к столу человека, так напугавшего хозяина таверны.

Внешне Ганс Галвус — мой мысленный щуп подсказал, что этот человек носил именно это имя — выглядел добропорядочным немецким бюргером, у него было широкое и добродушное лицо, намечался солидный животик. Но кираса под верхним платьем, добротная шпага на перевязи, а также четыре его прислужника с военной выправкой говорили о том, что всем им не раз приходилось бывать в странных и опасных ситуациях, что они привыкли, ни на секунду не задумываясь, пользоваться оружием.

По мере моего приближения к столу в углу таверны начали затихать разговоры, внимание посетителей все более и более обращалось на меня. Я тем же размеренным шагом продолжал приближаться к компании Галвуса, мне до его стола оставалось сделать около десяти шагов. К этому времени заклинание было готово, а я, ощущая растущее напряжение среди посетителей таверны и страшную пустоту за своей спиной — помощника у меня не было, продолжал шагать по таверне.

Подойдя к вражескому столу, я остановился, откинул полу накидки, в которой прятал свое лицо, гордо выпрямился и, глядя в глаза англичанина-вражины, вежливо поинтересовался:

— Ты почто, вражья сила, меня кинжалом под ребра бил?

Этот вопрос был рассчитан на то, что если бы Ганс Галвус был простым воякой, то он должен был бы схватиться за шпагу и со своими прислужниками-приятелями броситься на меня в атаку. Тогда бы я пульнул в него файерболом, и, в зависимости от полученного результата начали бы развиваться дальнейшие события. Возможно, в завязавшейся кутерьме мне бы и удалось живым и здоровым бежать из этой таверны. Но по полностью притихшему залу таверны, даже не оборачиваясь, я мог бы сделать вывод о том, что мне придется драться в одиночку со всеми посетителями таверны.

— Ты чего суетишься, комраден Лос, по приказу короля я хотел убить некоего Макарова из свиты русского царя. Уж слишком он стал любопытен, нашим людям при дворе русского царя не дает спокойно работать, да и нос свой любопытный сует в наши дела английские и ганноверские. Так что извини и считай, что тебе повезло, что тебя не убил тем своим ударом.

В этот момент Ганс Галвус прервал свою подлую речь и начал в меня удивленно вглядываться, а затем спросил:

— Что это такое случилось с твоим лицом? Оно все какое-то желтое, словно ты только что магией пользовался?

В мгновение ока я внутренним зрением осмотрел себя со стороны и увидел довольно-таки стройного мужчину средних лет, не красавца, но и не урода по внешности, в небрежной позе стоявшего перед столом, за которым сидела настоящая ватага разбойников. Но все дело было не в этих разбойниках, а во мне — мое лицо, руки были ярко-желтого цвета. По всей очевидности, в спешке мне так и не удалось полностью убрать последствия магической шутки с городскими грабителями. К тому же, краем глаза осматривая себя, я успел заметить, что все посетители таверны приготовились к нападению на меня. Таким образом, мне одному предстояло противостоять примерно двадцати наемникам.

Одним словом, в такой ситуации мне оставалось подумать только о том, как бы дороже продать свою жизнь. Но первым делом мне нужно было решить вопрос с Гансом Галвусом, который за эту долю секунды моих размышлений почему-то начал метаморфировать, превращаясь в нечто среднее между орангутаном и питекантропом.

Совершенно напрасно Галвус начал эту метаморфозу, ведь эти древние существа, разумеется, обладали громадной физической силой, но в их черепных коробках было очень мало разума, они еще не успели познакомиться с шаровыми молниями. Когда я файерболом врезал по Гансу, находящемуся в процессе трансформирования, видимо, из-за плохой магической подготовки в секретной службе английской короны, то Галвус почему-то его проглотил, а не отбил и не отклонил в сторону, как бы я поступил в его положении.

В этот момент на меня ринулись четыре его подельника с кинжалами наголо и выпущенными острыми когтями на пальцах рук. Одним словом, монстры преисподней, да и только!

Одновременно с их рывком широко распахнулись двери таверны и в зале один за другим стали появляться мои нежданные спасители, матросы галерного флота его величества русского царя. Шесть матросиков вместе со своим старым и опытным боцманом Данилой Ивановичем были практически трезвы, они успели принять только по бутылке любимой анисовки. Матросики стеснительно затоптались при входе, не понимая, почему при их появлении поднялась такая дикая суматоха, ведь они пришли выпить вторую бутылочку анисовки на брата, а не драться.

Но мой дикий выкрик:

— Наших бьют! — сделал свое подлое дело.

Боцман Данила Иванович деловито кивнул головой в ответ и кулаком врезал в рыло ближайшему немцу, который только начинал открывать рот, чтобы крикнуть, что он ни при чем, в этой таверне совершенно случайный посетитель. К этому времени ражих ребятишек из сельской русской глухомани уже выдрессировали во всем следовать своему дядьке-боцману. Они дружно, даже не засучивая рукава голландок, принялись кулаками месить вражью немчуру, которая не дает им спокойно и за их же деньги выпить. По тому, как сосредоточенно и умело они работали кулаками, становилось понятным, что это не первый раз и что это дело парням очень нравится.

Шаровая молния взорвалась уже в животе питекантропа Ганса Галвуса, что позволяло мне его убийство отнести к несчастному случаю, мол, нечего жрать все подряд. Его живот лопнул, и оттуда повалил такой смрадный дым, что душу вывернуло наизнанку. Вся эта изнанка полетела в морды его подельников, а эта мразь преисподней не выдержала столь подлого и неожиданного поступка своего врага, вынужденно затоптавшись на месте. Я даже успел бросить один из своих метательных ножей и одну нечисть поразить в глаз, как оставшаяся тройка вдруг развернулась и бросилась к задней стене таверны.

Я, широко разинув рот, наблюдал за тем, как один за другим собутыльники Ганса Галвуса исчезали в этой стене. Не каждому человеку приходилось наблюдать, как люди превращались в монстров, проходящих сквозь деревянные стены. К тому же я не собирался убивать всех подряд, мне был нужен язык, чтобы узнать о замыслах англичан и ганноверцев в отношении русского государя. Пока я размышлял и наблюдал за бегством нечисти, ничего при этом не предпринимая, рядом с последним монстром-беглецом вдруг словно из-под земли появился молоденький матросик и хорошо поставленным свингом снизу последнюю нечисть отправил в нокдаун.

В наступившей тишине, изредка нарушаемой стонами, хрипом и бранью искалеченных и травмированных посетителей таверны, Данило Иванович своих матросиков усадил за единственно уцелевший стол, так и простоявший непотревоженным в центре залы, вопросительно направив глаза в мою сторону. Да, русские матросики хорошо поработали, это надо же — вшестером положили на пол двадцать немецких бандюг, не все матросы других флотов это сумеют сделать.

Я повернулся в сторону продолжавшего дрожать, словно желе на десерт, хозяина таверны и на прекрасном швабском диалекте приказал ему напоить и накормить уважаемую компанию кулачных трудяг, а сам направился в сторону оглушенного «языка».

Через два дня перед самым отправлением посольского обоза в Данию, Петр Алексеевич позвал меня к себе и тихо, посасывая свою голландскую курительную трубочку, поинтересовался, не моя ли вина в том, что по Ростоку потянулся длинный шлейф слухов о какой-то битве чародеев. Не получив ответа на свой вопрос — я стоял, вытянувшись и смело глядя в глаза своему государю, для меня лучше было бы промолчать, чем врать ему глаза, — государь Петр Алексеевич загадочно и почему-то утвердительно кивнул себе головой.

Рано утром первого июля одна тысяча семьсот шестнадцатого года жители небольшого датского городка Нюкебинг, расположенного на двух островах Лолланн и Фальстер Балтийского моря, были разбужены появлением небольшой группы людей, которые не говорили и совершенно не понимали датского языка. Они сошли с большой галеры, которая пришвартовалась к городскому пирсу, вскоре после того, как он освободился от рыбацких шхун и баркасов, которые затемно ушли в море. В этой группе особенно выделялся высокий человек, он был почти на голову выше своих спутников.

Первым спрыгнув на берег, этот великан быстрым шагом прошел небольшую городскую набережную и также быстро начал подниматься к центру городка. Вслед за ним, чуть ли не вприпрыжку, бежали несколько сопровождающих его людей. С ранними прохожими великан здоровался простым наклоном головы, а люди, поспешавшие за ним, что-то говорили на непонятном языке. К слову сказать, этот великан не производил особого впечатления, да и одежда его была простой матросской, но он был с господской тростью в руках. На нем был одет шерстяной свитер с деревянными пуговицами, кожаные панталоны, сапоги до середины голени и рваные шерстяные чулки. На плечах был наброшен теплый плащ, но, если судить по внешнему виду этого человека, то он выглядел усталым и сильно озябшим.

Городок оказался совсем небольшим, вскоре группа странных людей дошла до самого центра городка. Один из ее членов на прекрасном немецком языке поинтересовался, где находится дом бургомистра, мальчишка, к которому был обращен вопрос, сумел-таки догадаться, что речь идет о господине Лабуке, бургомистре городка. Он независимо ткнул пальцем в сторону хорошего двухэтажного каменного домика и дальше пошел своей дорогой.

Великан тут же устремился в сторону этого домика, без стука он открыл дверь и прошел в дом. Вслед за ним в дом ввалились все сопровождавшие его люди. Жители городка, еще не успевшие отойти от факта появления незнакомцев в их славном городке, продолжали стоять столбом и наблюдать за тем, как эти незнакомцы хозяйничали в их городе и как беспардонно они вторглись в дом уважаемого бургомистра. Вскоре из дома выскочил с красным лицом и трясущимися от гнева руками господин Лабуке, он все еще оставался в ночной рубашке и с ночным колпаком на голове. Топая волосатыми ножищами, бургомистр гневно кричал о том, что никому, даже королю Дании Фридриху IV, не дозволено будить его среди ночи, чтобы изгонять из его теплой постели.

Жители городка прямо-таки впали в прострацию, они не понимали, что происходит в их городе, кто были те люди, которые без спроса вошли в дом бургомистра, и как вообще можно себя так вести в чужом городе. Жители городка, простые датчане, были до глубины души потрясены происходящими событиями и поведением незнакомцев. Как такое может происходить, чтобы самого владельца дома изгоняли бы из собственного жилища?! Они в жизни этому бы не поверили, если бы не видели собственными глазами, как добропорядочного датчанина, самого бургомистра их города, вышвырнули из его же дома. Но в этот момент появилась госпожа Лабуке, которая еще с девичьего возраста отличалась разумностью мышления и практически всем управляла в городском хозяйстве с того момента, когда ее муж стал бургомистром. Она подошла к мужу и так громко, чтобы все на площади слышали, на ухо ему прошептала о том, что русский царь устал, морем плавая, и решил немного отдохнуть, поспав в их доме.

Бургомистр Лабуке свой растерянный взор переводил то на жену, сладко ему улыбавшуюся, то на море, откуда из утреннего тумана надвигалась великая армада весельных кораблей с незнакомыми вымпелами на мачтах. Наконец-то и до этого датского тугодума дошло, что лучше прикусить язык и держать его за зубами. А на площади собиралось все больше и больше местных жителей, которые шли на раздававшиеся ранее громкие крики бургомистра. Ведь особых развлечений, кроме рыбной ловли и делания детей, в этом городке не было, любую новость провинциальные датчане воспринимали как благую весть.

Только госпожа бургомистерша собралась навести порядок и разогнать любопытных по домам, как из дома выскочил парень непонятного возраста и громко проорал на немецком языке со швабским акцентом:

— Господа датчане, балаган закончен. Развлечений больше не будет, можете расходиться по домам. Государь Петр Алексеевич спать изволит!

Немецкий язык все же был близок к датскому языку, и с пятого на десятое провинциальные датчане разобрали, что именно этот русский хотел им сообщить, они медленно расходились по своим домам, чтобы уже вместе с соседями перетереть последние новости, не так часто русские цари появляются в их городке. Парень обратил внимание на бургомистершу и, поцеловав ее ручку, отчего матрона прямо-таки поплыла, негромко ее попросил:

— Мадам, не были бы вы столь любезны нам помочь. Сделайте так, чтобы никто в этот дом не заходил, а наш государь мог бы хотя бы пару часов спокойно поспать.

Бургомистерша по-военному вытянулась перед русским мужиком, видимо, знатным офицером, и так же по-военному красиво ему козырнула. Затем она подозвала к себе здорового молодого парня и что-то ему приказала на датском языке, тот моментально вытянулся и встал на стражу у входных дверей дома бургомистра. Забытый всеми бургомистр постоял некоторое время на площади, затем, видимо, вспомнив о том, что должным образом не одет, бочком-бочком удалился с площади и вскоре по одной из улиц порысил переодеваться в дом родного брата.

Еще раз внимательно оглядев городскую площадь этого сра…го Нюкебинга, я подмигнул фрау бургомистерше, приятная, знаете, женщина, есть за что подержаться, и стал ожидать появления Сашки Румянцева.

В свое время практически одновременно меня с Сашкой приняли ко двору государя, меня сделали придворным секретарем, а его денщиком при государе. Румянцеву долго не удавалось выбиться в люди, но однажды я ему посодействовал и сделал так, чтобы Петр Алексеевич обратил внимание на этого рослого и красивого унтер-офицера лейб-гвардии. Скоро Румянцев вырос до лейб-гвардии поручика, и Петр Алексеевич начал ему особо доверять, по ночам частенько засыпая у него на плече. Со временем Александр Иванович мог бы вырасти и стать соратником нашего государя, но ему так понравилась секретная работа — убивать всяких прихвостней на дуэлях и тайно, что он предпочел тайно, но добросовестно работать со мной.

С Александром Ивановичем встречался Федор Юрьевич Ромодановский, мой непосредственный начальник, он долго разговаривал с Александром Ивановичем о различных вещах, а затем сделал ему великую протекцию. По форме его служения отечеству он сам лично переговорил с Петром Алексеевичем, сказав государю, что это стоящий человек, которому можно доверять, но оперативно он будет подчиняться Макарову. Петр Алексеевич сделал зверскую рожу и кулаком мне строго пригрозил, будто я перешел ему дорогу. В любом случае с тех пор Александр Иванович Румянцев стал вторым после Сашки Кикина моим другом, но об этом ему я, разумеется, никогда не говорил.

Дождавшись Румянцева, я вместе с ним отправился в единственный городской трактир, чтобы поесть и заодно поговорить о деле, с которым только этот гвардейский красавец мог бы справиться. Надо признаться, что после трех дней солонины и тухлой воды, которыми питался во время плавания на галере, еда в этом трактире мне показалась необыкновенно вкусной, особенно хорошим оказался палтус. От него у меня просто слюнки текли, съел я его немереное количество. Александру Ивановичу же понравилась копченая селедочка, которую он съел целых три штуки, я испугался, наблюдая за тем, как он по-боевому сражался с этой свежайшей рыбкой.

Когда хозяин трактира принес нам по второй кружке пива, то Александр Иванович закурил трубку с голландским табаком, видимо, брал пример с государя, и с любопытством на меня посмотрел. Тогда я принялся ему рассказывать грустную историю царевича Алексея Петровича.

Родился царевич восемнадцатого февраля одна тысяча шестьсот девяностого года в селе Преображенском. Появление на свет сына государь Петр Алексеевич встретил с большой радостью, хотя его отношения с женой, царицей Евдокией Федоровной Лопухиной, к этому времени были уже никакими. Анна Монс прочно заняла место в сердце молодого государя. Воспитанием сына занялись мать и бабушка, царица Наталья Кирилловна, у государя Петра Алексеевича времени на воспитание сына не было. Сначала он был занят созданием потешных войск, а затем увлекся строительством армии и флота, обустройством отечества.

Когда царевичу исполнилось пятнадцать лет, то он вообще остался без опытных наставников. Его окружение составляли бояре и духовные лица, которые были недовольны нововведениями Петра Алексеевича, сетовали на попрание исконных русских порядков. Алексей Петрович ударился в теологию, начал читать богословские книги и приучился к непотребному пьянству, все более и более отдаляясь от отца. Он боялся и ненавидел отца, неохотно выполнял его поручения, особенно военного характера.

В этот момент Александр Иванович прервал мой рассказ и, сделав хороший глоток пива, спросил:

— Ты, Алексей Васильевич, просил меня о встрече, для того чтобы я твой рассказ об Алексее Петровиче слушал. Да мне хорошо ведомо, что Петр Алексеевич своему сыну дал время на то, чтобы он крепко подумал над тем, чем в будущем, когда царем России станет, будет заниматься. Скоро это время истекает. Так в чем суть твоей просьбы, Алексей Васильевич?

Шестого июля одна тысяча семьсот шестнадцатого года русские галеры вошли в гавань датской столицы Копенгагена. Казалось, что все жители этого более чем полумиллионного датского города высыпали на набережные и пришли в порт, чтобы приветствовать прибытие русского государя и его славного войска, приплывшего на сорока двух галерах. Когда наши галеры входили в порт, с крепостных стен Копенгагена прозвучали три залпа из всех орудий. Государя залпами своих орудий встречали и корабли русской эскадры, которые с мая стояли в порту Копенгагена — «Портсмут» пятидесяти четырех пушек, «Девоншир» пятидесяти двух пушек и «Марльбург» шестидесяти пушек, а также четыре пятидесятидвухпушечных корабля «Уриил», «Селафаил», «Варахаил» и «Ягудиил».

Государь Петр Алексеевич, а сегодня я находился при нем на флагманской галере, всем телом встрепенулся, словно ловчая собака, взявшая след зверя, и прослезился от такой великой почести. Он вытянулся во весь свой немалый рост и отдал честь, коснувшись правой рукой правого виска непокрытой головы, датскому знамени, развевавшемуся над крепостью.

Между нами должен признать, что лечение в Пирмонте не принесло особо положительных плодов и, хотя государь последнее время мало пил, ну максимум две чарки анисовки перед обедом для аппетита, чувствовал он себя не ахти. Спанье в Нюкебинге вернуло ему некоторые силы, однако ж государь Петр Алексеевич по-прежнему ощущал дискомфорт в чреслах, что говорило о приближающейся лихоманке, и, похоже, он зело этого боялся. Прошлой ночью, когда ему совершенно не спалось, мы беседовали в его шкиперской клетушке. Он мне сказал, чтобы я ему подыскал какого-либо европейского знахаря, чтобы он над ним поколдовал и привел бы в хорошее состояние.

Тем временем флагманская галера под командованием Петра Алексеевича лихо пришвартовалась к пирсу, матросы бросили сходни на причал и первым на берег, разумеется, сбежал наш государь, вслед за ним потянулись Апраксин, Бутурлин, Репнин, Толстой, Змаевич, Головкин и Шафиров, многие другие младшие рангом офицеры. Я же не торопился со сходом на берег, меня датский король не ожидал, а вместе с царским слугой Ванькой Балакиревым, острым на язычок пареньком, с борта галеры наблюдал за тем, как царская свита слетала со сходень и выстраивалась по ранжиру перед самим датским королем Фридрихом IV. Да, видимо, наш государь Петр Алексеевич является знатной фигурой у датчан, это ж в кои веки датский король соизволил лично в порт прикатить его встречать.

Но я-то хорошо знал о том, что вчера Фридрих IV встречался с английским послом Александром Хьюмом-Кэмпбеллом, во время встречи британец передал личную просьбу Георга I, короля Великобритании, о том, чтобы он особо не активизировал отношения с этим русским вандалом. Британский посол также подчеркнул, что Великобритания негативно воспринимает все действия европейских государств, направленные на подрыв сложившихся отношений в Северной Европе.

Наш государь и датский король по-братски обнялись, а Петр Алексеевич от избытка чувств даже потянулся губами к Фридриху IV, чтобы того троекратно по-русски облобызать в щеки и уста. Но король датский проявил верткую изворотливость и ушел от братских поцелуев. К тому же он даже не посмотрел в сторону государевой свиты, а широким жестом руки хотел Петра Алексеевича пригласить усаживаться в карету, но тут вспомнил о присутствии на этой торжественной встрече депутации от магистрата Копенгагена.

Но в свою очередь наш государь оказался на высоте, он тоже не заметил этой городской депутации, уж больно высок Петр Алексеевич оказался ростом. С высоко поднятой головой и с тростью в руках, он, словно шквал ветра в штормовом океане, промчался мимо городских чиновников, так и не подав им царственной руки. Но замер на месте, его сердце не выдержало и заставило остановиться перед восхитительным зрелищем батальона датской армии в новом обмундировании, выстроившегося ровными рядами.

До чего уже это была приятная картина!

Наш государь стоял рядом с Фридрихом IV, причем тот довольно-таки равнодушно, видимо, привык, посматривал на своих гвардейцев, а Петр Алексеевич с замиранием сердца следил за тем, как датские гвардейцы баловались со своими незаряженными ружьями. Мне казалось — к этому моменту я уже пристроился к государю за спиной, — что Петр Алексеевич вот-вот схватит свою трость и вместе с солдатами начнет делать ружейные экзерсисы. Когда экзерсисы закончились, то Петр Алексеевич вытащил из кармана камзола грязнейшую тряпку под названием носовой платок и вытер им пот, струящийся с лба. При виде этого платка Фридриха IV аж шатнуло, он руками ухватился за сердце.

Оба монарха залезли в карету, запряженную в шестнадцать лошадей, которая вслед за конной гвардией последовала в королевский замок. На всем протяжении пути по улицам Копенгагена, по которым двигался королевский кортеж, стояли толпы горожан. Датчане всегда считались спокойным и рассудительным народом, они особо не любили собираться большими толпами и на людях выражать свои чувства или эмоции. Но на этот раз на улицах Копенгагена творилось что-то невероятное, народу собралось столько, что между людьми было невозможно протолкаться. А они свистели, кричали, махали руками при виде проезжающей мимо кареты, в которой были наш государь и датский король.

Причем мне иногда казалось, что датчане славят не своего короля, а нашего государя Петра Алексеевича, этим прославляя великую нацию, которая из пыли и грязи поднималась на ноги, чтобы поравняться с цивилизованным европейским миром. Петр Алексеевич был ошеломлен народным приемом, королевским гостеприимством, когда его провели в комнаты кронпринца и малолетней принцессы, то вел он себя самым неожиданным образом, был чрезвычайно вежлив, стеснителен и не задавал членам семейства датского короля глупых вопросов. Во время ужина Петр Алексеевич правильно пользовался столовыми приборами и не лез за пазуху к куртуазным дамам выяснять, что же они там прячут интересного.

Будучи человеком неприметным, я никогда, если на то не было государева соизволения, не садился за монарший стол, блюд там подают много, а на этих блюдах есть нечего, все по донышку тарелки размазано. Неоднократно видел, как Петр Алексеевич вместе с Екатериной Алексеевной после таких иностранных приемов, домой возвращаясь, кадку себе моченой репы заказывали, чтобы голод слегка приглушить. Поэтому за стол семейства датского короля Фридриха IV не сел, а Ваньке Балакиреву шепнул, чтобы он заранее чего-нибудь с этого королевского стола увел, а то ночью государь наверняка есть захочет, а есть-то нечего. Водки-то у нас более чем достаточно, а солонину опять вместо закуски жрать государь вряд ли захочет. Ванька, услышав эти мои слова, разоржался от великого удовольствия. Многое этот шестнадцатилетний парень на свете повидал, но другие государства ему обкрадывать еще не приходилось.

В этот-то момент меня заметил Василий Лукич, наш посланник в Копенгагене, который отказался помогать в моей тайной работе, заявив, что не дело дипломатам руки во всяком секретном дерьме пачкать. Но время от времени мне помогал в кое-каких делах, но особо ему я не доверял. Уж слишком большим сибаритом был этот князь, все его к древности тянуло. Но, к моему великому удивлению, князь Долгоруков явно обрадовался, увидев меня с Балакиревым, он моментально изменил направление своего движения и направился ко мне.

Ванька, настолько настырный парень, хорошо понимая, что у меня с Василием Лукичом должна состояться секретная беседа, никуда не ушел, решил подслушать, гаденыш. Я ему мгновенно мысленным щупом в сознание и залез и отправил на королевскую кухню воровать для государя продукты.

Князь Василий Лукич Долгоруков, приблизившись ко мне, взялся за рукав моего камзола и тихо, виновато произнес, что у него большая проблема. Оказывается, для поселения государя и его свиты он снял в Копенгагене большой особняк. Но Петр Алексеевич при всех его матерно послал с этим особняком и сказал, что хочет стоять в замке герцога Гольдштейн-Готторгского Карла Фридриха. А этот герцог совсем юн годами и не имеет собственного слова. К тому же он на каком-то там киселе брат Фридриху IV. Так этот засранец, король датский, не хочет в тот замок пускать нашего государя и его свиту, утверждая, что это быдло, это наш государь-то, не умеет себя вести в приличном обществе, все рушит и уничтожает.

Я крепко задумался, а затем посмотрел в глазу князю Долгорукову и сказал, чтобы после ужина он вез бы Петра Алексеевича вместе с нами со всеми в замок Карла Фридриха на постоянное проживание.

Сам же вышел в другую залу, принял царский вид и первому же слуге велел срочно ко мне позвать обер-камергера двора Шенфельда. Когда обер-камергер затрепетал перед моими глазами, я эдак через плечо ему небрежно бросил, что изменил свое мнение и этому русскому варвару со своей командой разрешаю остановиться на недельку в замке герцога Гольдштейн-Готторгского Карла Фридриха. Донельзя изумленный моим монаршим повелением обер-камергер Шенвельд, отвечающий за размещение русского царя и его свиты, начал заикаться и на всякий случай переспросил:

— Ваше величество, но вы хорошо понимаете, что семь тысяч русских солдат этот только что отремонтированный замок превратят в руины в малую долю секунды?!

Только тут я вспомнил о том, что последнее время Петька Толстой запугивал государя якобы готовящимся на него покушением, когда он будет стоять в Копенгагене, вот Петр Алексеевич и решил для своей охраны выделить десять батальонов солдат. Именно поэтому ему потребовался замок, в котором могло бы разместиться такое большое количество солдат. Я этого Василия Лукича за дипломатическую недосказанность готов был… четвертовать, мне жалко стало датчан, которым наверняка придется расстаться еще с одной государственной достопримечательностью.