Глава 7

Надо было бы быть настоящим датчанином, чтобы предложить русскому государю Петру Алексеевичу встречаться с датским королем Фридрихом IV в таком немецком большом торговом городе, как Гамбург. Ведь этот Гамбург в морской торговле успешно конкурировал с датским городом Альтоном, а немецкие купцы по этой болезненной для себя причине не признавали датчан. Разумеется, они признавали датчан как людей, но считали, что с этими людьми не стоит иметь дела в торговле. Такое своеобразное отношение каким-то образом распространялось и на другие стороны человеческого гамбургско-датского общения. Когда Фридрих IV с великой пышностью проезжал по улицам Гамбурга к своей королевской резиденции, то ни один гамбуржец не вышел его приветствовать.

Государя Петра Алексеевича же встречало много гамбургских купцов со своей челядью, получившие монополии на торговлю икрой, семгой, лососиной и всякой там древесиной. Он всегда останавливался в доме своего старого знакомого по Кукую, немецкого купца Генриха Бутенанта, а посольство равномерно распределялось по постоялым дворам вокруг дома этого немецкого купчины.

Каждый раз, пребывая с государем в Гамбурге, мне приходилось становиться перед Петром Алексеевичем на колени и ради Христа его просить дать мне отпуск от исполнения обязанностей придворного секретаря, так как я не мог, не имел права появляться или находиться в том доме, где останавливался государь и государыня. Петр Алексеевич, будучи прекрасно осведомлен о причине моей такой просьбы, ухмылялся и с большой неохотой давал мне немного погулять и насладиться достопримечательностями этого старинного немецкого купеческого города.

Все дело заключалось в там, что по дому этого немецкого купца ходило юное семилетнее существо по имени Зигфрид, который считался внебрачным сыном Светлейшего князя Алексашки Меншикова, но сам князь об этом и слышать не слышал. А Генрих Бутенант, папа Алисы Бутенант и дед Зигфрида Меншикова, государыня Екатерина Алексеевна и сам Петр Алексеевич прекрасно знали о том, что Зигфрид появился на свет божий благодаря моим стараниям и усилиям. Когда Петр Алексеевич услышал об этой новости, то тут же приказал Ушакову рубить мне прилюдно голову за блуд и совращение несовершеннолетней. В ту пору Алисе Бутенант было шестнадцать годков, но мы любили друг друга.

Но за меня вступились государыня Екатерина Алексеевна и отец Алисы, немецкий купец Генрих Бутенант. Государыня Екатерина Алексеевна прямо в лицо государю заявила о том, что он хочет меня казнить за то, что я перешел ему дорогу, так как он сам глаз положил на эту немецкую легкомысленную девицу.

А Генрих Бутенант заступился не за меня, он поступил так, как поступают настоящие немцы. Бесплатно и без особых хлопот получив отличного внука, он потребовал от русской короны уплаты ста тысяч ефимок в качестве возмещения понесенного ущерба, лишения невинности немецкой девицы и в качестве приданого дочери.

Петр Алексеевич, услышав требование своего хорошего друга, немецкого купца Бутенанта, категорически отказался платить такую непомерную, по его просвещенному мнению, сумму деньжищ за проделки какого-то там придворного секретаришки.

Но сдавая за тот месяц баланс государевых расходов, я уличил Светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова в недоплате налогов государевой казне на сто тысяч ефимок. Светлейший князь страдал страшной формой клептомании, крал по поводу и без повода. Если бы потребовалось, то я мог бы его уличить на любую другую сумму денег, только портить отношения с ним мне совершенно не хотелось. Петр Алексеевич же внимательно отнесся к моему доношению и, взяв в руки дубину, переговорил со своим Алексашкой. Дубина в руках государя всегда была весомым аргументом, уже на следующий день Александр Данилович лично принес мне в мешочках сто тысяч ефимок. Я доложил и даже показал Петру Алексеевичу эти деньги, а потом вызвал якобы к государю Генриха Бутенанта и эти мешочки передал ему в руки.

Таким образом, мой сын и внук Генриха Бутенанта стал любимым сыном Александра Даниловича. А государыня Екатерина Алексеевна однажды отвела меня в теплый уголок, надавала таких оплеух, что из моего носа потекла кровища, и тихо сказала о том, что если я еще раз за своих детей буду платить государственными деньгами, то по ее приказу Андрюшка Ушаков лишит меня моих собственных яиц. Затем она достала надушенный платочек, вытерла им кровь с лица и, уже, мурлыкая, произнесла, чтобы я более не обращал внимания на всяких там немецких девиц, когда у меня под боком имеются настоящие женщины.

Последние слова Екатерины Алексеевны более всего напугали меня, одно дело иметь роман с Алисочкой, но я пальцем в жизни не коснусь государыни, мне этого никто не простит, тем более государь Петр Алексеевич.

Со времени приезда в Гамбург прошло два дня. Переговоры государя Петра Алексеевича с датским королем Фридрихом IV проходили на высшем уровне. Стороны пришли к полному взаимопониманию и сейчас вели переговоры об организации десанта коалиционных войск — Дании, России и Пруссии, на шведское побережье. Причем государь Петр Алексеевич хвастливо заявлял, что готов в Данию для десанта поставить любое количество русских солдат, а Фридрих IV не менее хвастливо отвечал, что Дания поставит любое количество боевых и купеческих кораблей для осуществления этого десанта. Одним словом, государь Петр Алексеевич, по всей очевидности, забыл о моей докладной записке, в которой я писал о том, что датчане год назад уже высаживались десантом на побережье Швеции, потерпели полное поражение и бежали оттуда, побросав там всех своих раненых солдат.

Андрей Остерман с припудренными фонарями под глазами крутился, вертелся на этих русско-датских переговорах, оттеснив на второй план самого Борьку Шафирова. Глаза Остермана были поранены государевым кулаком, после того как Петр Алексеевич, дубиной пройдясь по спинам Толстого и Остермана, слегка добавил им кулаком. Позже государь объявил, что этих двух оболтусов наказал за моральное содействие Аниките Репнину в избиении датского генерал-майора Франца Иоахима Девица. Петька Толстой так и не смог к переговорам оправиться и подняться на ноги после такого царского наказания, видимо, именно на него пришлись основные удары царской дубины. А мне чуть позже прислал двести рублев на пропой в гамбургских трактирах, я-то ожидал небольшую деревеньку за выполнение этого государева задания, а он мне — двести рублев. Та еще жмотина наш государь!

Усилием воли я заставил себя прекратить думать о своей секретарской работе. Находясь в вынужденном отпуске, мне следовало бы наслаждаться одним только тем, что я был полностью свободен и ни от кого не зависел в своем времяпрепровождении. Мог свободно бродить и знакомиться с достопримечательными местами Гамбурга, знакомиться с немцами и любоваться морскими судами в гавани.

Вот я и бродил, убивая свободное время, из одного городского трактира в другой, пробуя различные сорта немецкого пива.

Сегодня я решил поужинать в одном из припортовых трактиров, расположенном в трех шагах от гавани. Совершенно случайно там мне встретился фельдфебель Иоганн Зейдлиц. Фельдфебель только что по личному поручению Августа II пришил в центре Гамбурга какого-то там важного польского пана и случайно заглянул в этот трактир, чтобы немного отдохнуть после тяжелой работы. Мы устроились в темном уголке, стараясь сесть так, чтобы наши спины были прикрыты стенами трактира. Одним словом, мы сидели, ни на кого не обращая внимания, и старались, чтобы и на нас никто не обращал внимания, потягивая черный портер.

Мы с Иоганном даже не разговаривали, для обмена мыслями нам не требовалось шевелить языком. Фельдфебель уже ответил на мой вопрос, сообщал ли он кому о нашей способности, не раскрывая рта, обмениваться информацией. Его ответ, как я и ожидал, был отрицательным, но он сообщил мне одну интересную вещь, о которой я ранее не слышал. Оказывается, те шестеро неизвестно откуда появившихся незнакомцев были англичанами и, видимо, птицами высокого полета. Английская секретная служба по своим каналам в Европе распространила информацию о том, что заплатит золотом любому лицу, которое обладает информацией о том, кто именно и почему убил ее полевых агентов.

Задумчиво смотря по сторонам, время от времени делая очередной глоток отличного портера, Зейдлиц мысленно мне передавал:

— Дело в том, что информация об английском золоте мгновенно распространилась по европейским державам. Сегодня об этом знают практически все руководители и агенты европейских разведок. А сам Зейдлиц не совсем уверен в том, что агенты его группы — после боя их живыми осталось тринадцать человек — будут держать языки за зубами. Золото — весомый аргумент по раскрытию многих государственных тайн и секретов. Члены его команды не знают многих деталей своего боевого задания, но они участвовали в операции и собственными глазами видели шестерых англичан. За золото же парни продадут, если уже не продали информацию о том, что этой операцией руководил он, фельдфебель Зейдлиц, и некий саксонский дипломат Лос.

Иоганн замолчал, но я прекрасно понимал, что может означать это его молчание. Жизнь этого прусского фельдфебеля внезапно изменилась, совершенно неожиданно для себя он из охотника превратился в жертву, за которой начали охотиться. Этот пруссак был абсолютно прав, когда полагал, что министр Иоахим фон Руге и подчиненные ему люди за золотые монеты с большим удовольствием сдадут какого-то там фельдфебеля.

Но я мужика успокоил, мысленно сообщив, что после нашей встречи в трактире он должен, не заходя за своими вещами, которые оставил на постоялом дворе, отправляться в Московию. Незаметно для посетителей трактира я по столу катнул ему золотое колечко и сказал, чтобы по прибытию в Москву он пробивался к князю-кесарю Федору Ромодановскому и, показав ему кольцо, рассказал бы о своих проблемах. Князь-кесарь Ромодановский обязательно позаботится о его дальнейшей жизни и даст ему возможность противостоять англичанам и силе их золота.

Пока мы с Зейдлицем мысленно общались, я не спускал глаз с посетителей трактира. Ничего тревожного не происходило и грабительского вида люди в нем не появлялись. Каждую минуту кто-то заходил или после ужина или выпивки уходил из этого гамбургского трактира. Все отличие от других трактиров заключалось в том, что здесь в основном были морские волки, бывалые капитаны и матросы. Это были люди, уверенные в самих себе и с великим достоинством себя ведущие на глазах публики. Вероятно, этот трактир был высокого разряда, так как в нем совершенно не наблюдалось пьяни и алкашни, от которой во веки веков не могли избавиться царские кабаки нашего государства.

Одним словом, в этом трактире не было ни одного подозрительного человека или головорезов, которых следовало бы опасаться. Аналогичным же образом, по всей вероятности, думал и фельдфебель Иоганн Зейдлиц. Получив мое кольцо и натянув его на средний палец правой руки, Иоганн поднялся на ноги и, поправляя свой черный с серебряной канвой по обшлагам камзол, собрался идти к выходу. Но дорогу ему перекрыли три юноши весьма симпатичного вида. У меня почему-то возникло подозрение, что эти молодые красавцы никакого отношения не имеют ни к морякам, ни к гамбуржцам.

Удивительное дело, но каждый раз убийство на глазах у многих почему-то происходит по одному и тому же сценарию. Убийцы всегда появляются неожиданно, но вместо того, чтобы сразу убивать свою жертву, они всегда медлят с нанесением первого удара. Вот и в случае с Зейдлицем, вместо того чтобы просто по ходу дела пырнуть моего прусского друга ножом или кинжалом, эта троица театрально промедлила, в результате чего дала такому профессиональному бойцу, как Иоганн Зейдлиц, время на то, чтобы он первым начал действовать. Правая рука Иоганна на пути к эфесу шпаги выстреливает метательным ножом, выхваченным из плечевого захвата, нож мгновенно пронзает грудь юноши, стоявшего в середине группы, его сердце перестает биться.

Я, сидя на трактирной лавке, молча наблюдал за театральной постановкой убийства профессионального наемного убийцы, фельдфебеля прусской разведывательной службы Иоганна Зейдлица. На какой-то момент мне показалось, что это действительно театральная постановка. Но, когда сбоку от меня выдвинулись вперед две фигуры с капюшонами на головах, только иезуиты любили подобную верхнюю одежду с капюшонами, с секирами в руках, я вдруг сообразил, что это не постановка. Одна из фигур высоко взнесла секиру над головой, ее обухом примериваясь к затылку фельдфебеля, совершенно очевидно, собираясь оглушить свою жертву. Сразу становилось понятным, что троих юношей Иоганну Зейдлицу просто подставили, отвлекая его внимание, а эти двое, оглушив фельдфебеля, передадут его в соответствующие руки для дальнейшего допроса.

Таким образом, Иоганна Зейдлица убивать не собирались!

Секира обухом вперед стремительно падала с высоты, но ее обух затылка Иоганна даже не коснулся, так как фигура в капюшоне с моим кинжалом под ребрами, громко хрипя и захлебываясь кровью, спиной заваливалась на мой стол. Звуки громкого хрипа привлекли внимание не только всех посетителей, но и Зейдлица и вторую фигуру с капюшоном на голове. Зейдлиц уже покончил со вторым юношей, когда я передал ему мыслеречью, чтобы он не задерживался и уходил, в трактире ему было больше нечего делать. Не оборачиваясь, Зейдлиц рванулся вперед и по пути, сбив с ног третьего юношу, исчез за дверьми трактира.

Ситуация развивалась так быстро и таким неожиданным образом, что ее нельзя было предусмотреть или предугадать. Неизвестно куда исчезла вторая фигура с капюшоном на голове и секирой в руках, а первая фигура перестала биться в агонии, с ее головы слетел капюшон. Пока я с ужасом рассматривал лицо человека, которое оказалось прямо перед моим носом, которое вдруг на моих глазах начало стареть и морщиться, спину вдруг рванула сильнейшая боль. Я почувствовал, как сталь второй секиры рассекла кожу спины и, разрубив мне левую лопатку, своим лезвием застряла в реберных костях.

На грани потери сознания я поднялся на ноги, левой руки я уже не ощущал, словно ее никогда и не было. Но правую руку с растопыренными широко в стороны пальцами с громадным трудом я сумел-таки поднять и направить в сторону непонятной фигуры в балахоне и с капюшоном на голове. С моих пальцев сорвались зеленые нити и с легким треском ужалили эту фигуру, послышался громкий вопль, пустой балахон упал на чистый деревянный пол трактира.

— Колдун…

— Здесь творится злое колдовство…

— Бежим отсюда… колдун всех нас уничтожит…

Слышались крики со всех сторон, дверь трактира постоянно хлопала, пропуская наружу насмерть напуганных посетителей трактира. Я понимал, что мне нужно было уходить, как можно скорее покинуть это место. Скоро прибудет городская стража, и мне придется отвечать на вопросы, на которые я пока не знал ответов. Секира, все еще торчавшая из моей спины, не давала мне возможности двигаться. Ноги меня не держали. Я стоял, обеими руками упершись на стол, сопротивляясь дикому желанию забыть обо всем и утонуть в спасительном беспамятстве.

В этот момент я вдруг почувствовал чей-то удивленный посторонний взгляд. Каким-то невероятным образом я догадался о том, что этот человек, сейчас меня рассматривающий через магическую призму и обладающий зачатками магии, нес персональную ответственность за захват Иоганна Зейдлица. Мое вмешательство в операцию захвата для этих людей оказалось полной неожиданностью. Этот человек, которого я не мог разглядеть из-за секиры в моей спине, подозвал к себе остальных членов своей команды и медленными шажками начал ко мне приближаться. Используя магическую призму, он попытался проникнуть в мое сознание, чтобы выяснить, кто же я такой, почему вмешался в их операцию. Подойдя ко мне, этот человек обеими руками ухватился за рукоятку секиры и, упершись ногой мне в задницу, изо всех сил на себя рванул секиру.

Все вокруг вспыхнуло ярким белым светом, и я, по-видимому, хотя и на долю секунды, потерял сознание.

Когда снова начал себя ощущать, то вокруг меня была сплошная темнота, а я лежал на столе, лицом уткнувшись во что-то мокрое. Мысленным зондом я прошелся по трактиру, все люди, посетители и обслуживающий персонал, в трактире были мертвы, только Иоганн Зейдлиц, находившийся от меня всего в нескольких шагах, мысленно просил, чтобы я подсказал, где нахожусь. У меня не было сил даже на то, чтобы послать ему мысленный зов, но боль в спине была такова, что я едва слышно простонал. Зейдлиц услышал мой стон и практически на ощупь стал ко мне пробираться. Ни слова не говоря, он перевернул меня на спину и, тюком взвалив на свое правое плечо, тяжелой поступью направился к выходу из трактира.

Я снова пришел в сознание от того, что чьи-то руки ощупывали рубленую рану на спине, а голос на немецком языке постоянно твердил:

— Господин Зейдлиц, я осмотрю рану этого мертвеца, но ему уже ничто не поможет. Этот человек мертв. От такой рубленой раны нормальный человек выжить не может. И зря вы его тащили на своем горбу, лучше бросили бы на улице, и городской страже не пришлось бы объяснять, что произошло, кто его убил. А теперь у нас будет много проблем, я в своей жизни немало разных делишек натворил, чтобы встречаться и разговаривать с городской стражей.

Я, не открывая глаз и не двигаясь, на мысленном уровне задал Иоганну Зейдлицу вопрос о том, стоит ли этому врачу оставлять жизнь, он видел нас и наверняка не будет держать язык за зубами, когда его найдут!

Зейдлиц ответил одним отрицательным словом.

Государь Петр Алексеевич пару раз уже встречался с прусским королем Фридрихом Вильгельмом I, но, вероятно, те встречи были мимолетными и не произвели большого впечатления на обоих монархов. Они оба отзывались о тех встречах инертно и без особого блеска в глазах. Но уже в начале встречи в Штеттине прусский король и русский царь вдруг почувствовали неизъяснимую симпатию по отношению друг к другу, между ними возникло понимание и доверие, нечто вроде дружеских отношений.

Оба суверенных монарха были совершено разными по внешнему облику людьми, один из них был высоким и стройным красавцем с нервно-вздорным характером. Другой — невысокого роста, близким к полноте почти уродливым человеком, также с нервозным характером. При первом же обмене мнениями эти два монарха неожиданно нашли общую тему, так как случайно заговорили об армии, об армейских порядках и артикулах и об обучении солдат военному искусству. Оказалось, что они оба до фанатизма любят армейскую службу и много сил отдали на создание современной армии. Я хорошо знал о том, что любимым занятием обоих монархов было проводить время в боевых походах, не спать по ночам, переходя от одного походного костра к другому, беседовать с солдатами на житейские темы или о том, как у них идет армейская служба, хороши ли их офицеры. Самое интересное заключалось в том, что солдаты чувствовали неподдельный интерес со стороны своих государей и охотно поддерживали разговор, нормальным солдатским языком рассказывая о своих проблемах.

Таким образом, я с Иоахимом фон Руге первый час душевно отдыхал, наблюдая за тем, как Петр Алексеевич, жестикулируя руками, рассказывал Фридриху Вильгельму I об истории формирования Преображенского полка и о всей системе военной подготовки молодых рекрутов.

На второй день после завершения русско-датских переговоров и подписания очередного ни к чему не обязывающего русско-датского договора мы с Петром Алексеевичем поздно вечером, когда стемнело, незаметно покинули дом Генриха Бутенанта и вышли на улицу, где нас уже ждал добрый молодец с двумя жеребчиками, которых держал под узду. Петр Алексеевич лихо, не держась рукой за луку, вскочил в седло одного из жеребчиков, а я так осторожненько и при поддержке добра молодца вскарабкался в седло другого жеребчика и, ткнув его шенкелями в бок, поскакал вслед за государем.

Обычно к вечеру улицы Гамбурга наполнялись прогуливающимися жителями, которые с женами и отпрысками чинно взад и вперед прохаживались перед своими домовладениями. Но в эту ночь по дороге в Штеттин нам не встретился ни один человек, городские улицы, а затем и сам тракт, по которым мы следовали, были совершенно обезлюдевшими. Жеребчики достались нам горячие и быстрые. Петр Алексеевич всю дорогу держался на два корпуса впереди меня, с явным удовольствием подставляя свое разгоряченное лицо встречному ветру, и временами что-то радостно кричал. По всему чувствовалось, что у государя было отличное настроение, он наслаждался скачкой на своем жеребчике.

Я же не рвался на разговоры с государем, впав в глубокую задумчивость о вчерашних событиях с моим непосредственным участием.

Доставив меня во дворец и уложив на кровать в спальне, Иоганн Зейдлиц мысленно со мной попрощался и отправился начинать новую жизнь русского подданного, начиная ее с поисков попутной кареты в Москву.

А я немедленно занялся излечением своей рубленой раны, полдня потратил только на то, чтобы различными заклинаниями остановить кровотечение, начать заживление раны, но магия мало помогала, боль настолько сковала мое тело, что я не мог руки поднять, а не то чтобы ими махать в магических пассах. Тогда я вспомнил о кибер-докторе и вызвал его, через час, в течение которого кибер-доктор занимался раной, я почувствовал значительное облегчение.

Поэтому уже во второй половине дня я смог встретиться с Петром Алексеевичем, который в этот момент о чем-то увлеченно беседовал с Абрамом Петровичем. Я выждал удобного момента и, попросив извинения, напомнил государю о нашей завтрашней поездке в Штеттин. При Абраме Петровиче я не мог открыто говорить о цели нашей поездки в Пруссию, но государь меня понял и согласно кивнул головой. Я уже давно заметил, что встрече с прусским королем я придавал более внимания, нежели сам Петр Алексеевич, который к встрече с Фридрихом Вильгельмом I относился как-то легкомысленно.

Вернувшись в отведенную мне спаленку, я снова занялся своей рубленой раной на спине. Кибер-доктор меня хорошо подлечил, рана зарубцевалась, но внутри ее по-прежнему гуляла сильная боль, полностью я пока не излечился. В таком болезненном состоянии я едва ли смогу выдержать дорогу до Штеттина и обратно. По всей очевидности, я все-таки оказался плохим знатоком магической медицины, моих усилий оказалось совершенно недостаточно, для того чтобы я сумел бы самого себя привести в состояние здорового человека.

Послышался царапающий звук в дверь моей спаленки, а затем дверь начала медленно открываться, на пороге во всей красе показался обаятельный молодой человек с антрацитово-черной кожей лица и тела, который отчаянно рыдал. Не произнося ни слова, Абрам, живой африканский негр и любимая игрушка Петра Алексеевича, с горькими рыданиями бросился мне на грудь. Хорошо, что за моей спиной была навалена гора подушек, которая в определенной мере амортизировала мое падение и не позволила мне потерять сознание от той зверской боли, которая снова на меня обрушилась из-за объятий этого двадцатилетнего негритянского юноши.

Захлебываясь слезами, Абрам, прижимаясь, зашептал мне на ухо:

— Алексей Васильевич, пожалуйста, помогите мне, а то я обязательно повешусь. Петр Алексеевич не желает меня отпускать от себя, а меня влечет и тянет к новым знаниям. Я уже окончил навигацкую школу в Москве и хочу учиться дальше, в Париже. Хочу окончить парижскую Сорбонну и стать большим русским ученым по математике. А Петр Алексеевич мне говорит: никуда из России тебя не отпущу.

В этот момент в полуприкрытую дверь спаленки неожиданно заглянул Петька Толстой и, увидев меня, возлежащего на подушках и к своей груди с большой нежностью прижимающего африканского юношу с горящими глазами, он радостно потер рук и скрылся в дворцовом коридоре. Было ясно, что этот поганец побежал докладывать Петру Алексеевичу о том, что видел Лешку Макарова, любовь закрутившего с Абрамом Петровичем. Было поздно что-либо предпринимать и противодействовать этим подлым замыслам, я от унижения и все еще продолжающейся боли протяжно застонал. Разумеется, Абрам не видел Петьки Толстого, мой стон воспринял совершенно неожиданным образом.

Юноша вскочил на ноги и, перевернув меня на живот, увидел большую рубленую рану на моем левом плече, как-то по-женски всплеснул руками, осторожно потрогав рубец кончиками пальцев, тихо произнес:

— Я не буду вас спрашивать, Алексей Петрович, как вы, простой секретарь государя, умудрились получить столь страшную рану, но я смогу вам помочь утихомирить ту боль, которую вы от нее терпите. Но вы обязательно мне поможете поступить на службу во французский флот гардемарином. Я знаю, что Петр Алексеевич всегда считается с вашим мнением и вам не откажет в просьбе отпустить меня на дальнейшее взросление и учение во Францию. А сейчас помолчите и не удивляйтесь!

Не слушая моих слабых возражений, Абрам Петрович поднял руки кверху и начал торжественно произносить слова на совершенно незнакомом мне языке…

Может быть, из-за боли, все еще крутившейся в районе раны и подавлявшей все мои чувства, а может быть, из-за дождевых туч, низко висевших над дорогой, я так и не заметил, как мы доскакали до Штеттина. Когда мы с Петром Алексеевичем на жеребчиках подскакали к городскому шлагбауму, перекрывшему нам дорогу, то усатый прусский гренадер молча рукой помахал нам в знак приветствия и, подняв шлагбаум, пропустил нас в город.

К этому времени Штеттин уже спал, только в очень редких городских домах подсвечивались окна, но прямо по нашей дороге один особняк был ярко освещен несколькими факелами, во дворе его отмечалось смутное движение многих людей. Не останавливаясь, на рысях мы с Петром Алексеевичем влетели прямо во двор и там попридержали жеребчиков в нерешительности, не зная, что делать и как нам далее поступать.

Подошли два усатых гренадера и, взяв жеребчиков под узды, помогли нам спешиться. Только в этот момент из-за света факелов я заметил, что Петр Алексеевич опять-таки не обратил внимания на мою просьбу и поступил по-своему, одевшись не в полном соответствии с торжественным моментом встречи двух монархов. Государь великого русского государства снова натянул на себя старый, потертый и дышащий на ладан кафтанчик. На ноги государь натянул совершенно стоптанные в каблуках башмаки, драные и в сплошных заплатах чулки, на которых ярко просвечивались новые и пока еще не штопанные дыры. А панталоны были нечто вроде древнего антиквариата, они были настолько замызганы и так на его тощей заднице лоснились, что в них можно было бы увидеть свое отражение.

Я легко покраснел щеками и отвернулся в сторону от своего государя Петра Алексеевича, делая вид, что одежда этого царственного скупердяя соответствует торжественному моменту.

Покинув седло жеребчика, Петр Алексеевич повел себя как мальчишка в глухой деревеньке. Обеими руками он попытался обуздать и прилизать свои грязные лохмы длинных волос, а затем принялся грызть грязный ноготь пальца правой руки, с очевидным интересом оглядываясь по сторонам. По поведению государя можно было бы понять, что Петру Алексеевичу чрезвычайно понравился этот внешний флер таинственности и молчаливости встречи с прусским королем.

Пруссаки с нами не общались и не разговаривали, а каждый из них четко исполнял порученное ему дело. Наши жеребчики давно уже исчезли в воротах конюшни, находившейся в дальнем углу двора, а перед нами появились два прусских офицера, которые глубоким поклоном поприветствовали государя. Затем офицеры обнажили палаши и, словно под конвоем, повели нас к крыльцу особняка. Вдали, на окраине Штеттина, десять пушек начали производить залп за залпом по мере нашего приближения к этому крыльцу. Десятый, последний пушечный залп в честь его величества русского государя Петра Алексеевича прозвучал в тот момент, когда наш государь взошел на красное крыльцо.

Петр Алексеевич вытянулся по-военному и, повернувшись лицом к пруссакам, на время салюта застывшим по стойке смирно, отдал им честь, бросив руку к непокрытой голове, и трижды проорал «ура». Из чего я моментально понял, наш государь оказался слаб на пушечные залпы, видимо, его хлебом не корми, а дай послушать, как пушки будут палить в его честь. А я-то, дурак, все пытался убедить министра Иоахима фон Руге не стрелять из пушек в честь нашего государя, мол, пушечная пальба в такое позднее время дня весь город Штеттин поднимет на ноги, секретность нашей встречи порушит.

На что фон Руге мне отвечал:

— Пруссаки — это особый народ, который живет и радуется во имя своего короля Фридриха Вильгельма Первого. Когда король не спит и приветствует своего друга-монарха, то и прусский народ не должен спать, будет вместе с королем радоваться и славить русского монарха. А что касается секретности монаршей встречи, то, поверь мне, ни один пруссак даже под пыткой не признается, что Фридрих Вильгельм I когда-либо встречался с русским государем Петром Алексеевичем в Штеттине, если прусскому народу, разумеется, король не прикажет обратного.

Одним словом, пруссаки отлично проработали церемонию и протокол встречи русского монарха и довели его до восхищенных слез.

Когда отгремел пушечный салют, из дверей особняка появился генерал-майор Гребен, наш старый знакомец и личный адъютант прусского короля. Он низким поклоном поприветствовал Петра Алексеевича и, прямо перед ним широко распахнув двери, гостеприимным жестом руки пригласил государя проходить вовнутрь.

Как только Петр Алексеевич переступил порог, то в фойе особняка для его встречи появился Фридрих Вильгельм I, чтобы лично поприветствовать великого московского государя. Встреча двух великих монархов внешне получилась непрезентабельной. Один монарх, почти великан в полудраной одежде, возвышался над другим монархом, который на фоне этого высокого молодца смотрелся толстым карликом-уродом с клюкой в руках, спина которого была практически параллельна полу. Внешность обоих великих монархов, столь разных великих людей, объединяло то, что они оба были без напудренных париков на своих волосах и в рваной затертой одежде. Фридрих Вильгельм I, по всей очевидности, был таким же жмотом и скупердяем, как и Петр Алексеевич, только все дыры на его чулках были аккуратно заштопаны.

Министр Иоахим фон Руге доверительно мне сообщил, что прусский король Фридрих Вильгельм I прижимает каждый пфенниг, экономя на всем и вся, чтобы талер потратить на любимую армию.

Государи сошлись в центре фойе и, протянув друг другу руки, слились в братском и сердечном рукопожатии. В тот момент в фойе особняка никого из посторонних не было, поэтому рукопожатие было не для широкой публики, а токмо ради укрепления русско-прусской дружбы. Государи пока еще не могли между собой разговаривать, так как в соответствии с официальным прусским протоколом они не имели права в присутствии другого монарха изъясняться на другом языке, окромя своего родного языка. Я-то хорошо знал, что мой государь, когда выпьет, то свободно говорит на любом европейском языке, но сейчас Петр Алексеевич соображал, что чужие правила следует соблюдать, поэтому терпеливо ожидал появления толмачей.

Хотя никаких толмачей со своей стороны из Гамбурга мы не прихватывали, я спокойно воспринял эту ситуацию, наши прусские коллеги наверняка все заранее предусмотрели.

Совершенно незаметно в фойе появились и к государям под бока просочились переводчики с обеих сторон, с нашей стороны толмачил Андрей Иванович Остерман, пасторский сынок, протеже Головкина и друг Петьки Толстого. Теперь-то я узнал и то, что этот Остерман является верным слугой прусской короны, хотя министр фон Руге меня заранее об этой детали не оповещал. Видимо, верную службу прусскому королю Андрея Ивановича посчитал такой мелочью, не стоящей даже упоминания.

Петр Алексеевич и Фридрих Вильгельм I несколько раз прошлись в фойе по кругу, разговаривая о пустяках, а толмачи, как попугаи, затараторили на разных языках, переводя высказывания государей на свои родные языки. В наших прежних разговорах об этой встрече государь Петр Алексеевич несколько скептически высказывался о прусском короле и о его недавно провозглашенном королевстве. Государь со всей очевидностью полагал, что он и его Россия без Фридриха Вильгельма I и королевства Пруссия со шведами разберется, слишком уж оно было, по его мнению, слабым.

Поэтому я боялся пускать переговоры Петра Алексеевича на полный самотек, опасаясь, что государь по своей детской наивности наговорит Фридриху Вильгельму I великодержавных глупостей. Если бы я мог, то уже давно попытался своим мысленным щупом внушить государю свои умные мысли, но мозг Петра Алексеевича был прикрыт такой защитой, что через нее проникнуть не было никакой возможности. Мне оставалось только своим присутствием и видом напоминать государю о том, о чем мы ранее договаривались говорить прусскому королю.

После кружения по фойе оба монарха полезли по лестнице на второй этаж, где имелась большая и хорошо освещенная зала с двумя удобными креслами, сидя в которых, можно было бы поговорить о серьезных государственных делах. Фридрих Вильгельм I с явным любопытством поинтересовался тем, как Петр Алексеевич разобрался с датским генералом Францем Девицем. Тут Петр Алексеевич явно оживился и в мельчайших деталях, словно сам находился на месте пьяного Аникиты Репнина, стал рассказывать, как били датского генерала Франца Иоахима Девица. Завершив пятиминутное повествование о битье датчанина, государь Петр Алексеевич поинтересовался тем, не могла бы Россия присоединить взятый датско-прусскими войсками город Висмар к мекленбургской области.

Несколько секунд Фридрих Вильгельм I находился в задумчивости, положив подбородок на набалдашник своей клюки. Затем прусский король резко вздернул голову и, посмотрев в мальчишеские глаза Петра Алексеевича, ответил:

— Мой русский друг, королевство Пруссия готово передать город Висмар, взятый прусско-датскими войсками, во владения герцога Мекленбургского в качестве приданого русской принцессы Катерины Ивановны. Но и со своей стороны у меня к вам, мой друг, имеется маленькая просьба.

В нескольких словах Фридрих Вильгельм I рассказывает о поношениях, устроенных войсками Аникиты Репнина прусскому реджименту, недавно проходившему через город Данциг. Солдат и офицеров реджимента оскорбляли поносными словами, бросали в них гнилыми яблоками, останавливали на каждом шагу и требовали разоружиться. Я хорошо помнил, что когда генерал Репнин рассказывал пьяненькому Петру Алексеевичу об этом случае, то тот от удовольствия ржал во все государево горло. Но в сей момент глаза Петра Алексеевича извергали молнии по поводу несправедливого поношения армейского подразделения содружественной армии, он грозил Репнина разжаловать в рядовые.

Таким нехитрым образом разговор монархов сам собой перешел на разговор об армиях, об их различиях в устройстве и обучении солдат. Петр Алексеевич в течение целого часа распевался курским соловьем по этому поводу. Одним только этим вопросом Фридрих Вильгельм I навсегда завоевал сердце сорокачетырехлетнего государя Петра Алексеевича, сделав его навсегда своим верным другом. В ходе соловьиного пения государя о состоянии нашей армии и флота прусский король временами прерывал его трели весьма дельными вопросами, свидетельствующими о том, что он хорошо изучил характер Петра Алексеевича и отлично подготовился к этой встрече.

В ходе беседы Фридрих Вильгельм I доверительно сообщил нашему государю, что королевство Пруссия готово вступить в антишведскую коалицию, готово выставлять свои войска против шведов. Что Пруссия готова хоть сию секунду подписать договор с Россией о мире и дружбе и о сохранении друг за другом завоеванных их войсками шведских территорий и областей. По многим вопросам Фридрих Вильгельм I считал, что Россия занимает правильную позицию, от которой ей не следует отступать в отношениях с другими коалиционными союзниками.

Государю Петру Алексеевичу настолько понравились эти слова прусского короля, что он не утаил и рассказал ему о том, что коалиция в настоящую минуту собирает войска для десанта и для вторжения на территорию Швеции, чтобы силой заставить шведского короля Карла XII прекратить войну и признать свое поражение. Но многое будет зависеть, как отметил Петр Алексеевич, от позиции по этому вопросу, занятой датским королем Фридрихом IV, с которым он только что встречался и договорился о совместных действиях в ближайшее время. Главное заключалось в том, сможет ли Фридрих IV собрать столько купеческих кораблей, чтобы взять на борт десант в семьдесят тысяч солдат.

Фридриха Вильгельма I эта информация, полученная от нашего государя, сильно заинтересовала. Он поднялся на ноги и пару минут ходил по залу, разминая ноги и о чем-то размышляя. Петр Алексеевич все это время оставался в своем кресле, но закурил свою голландскую курительную трубку, заполнив залу смрадом дешевого матросского табака. Временами делая очередную затяжку табачным дымом, он с глубоким интересом посматривал на прусского короля. По всему чувствовалось, что сама встреча, полученный результат и ее таинственность нашему государю чрезвычайно нравились.

Прусский король молча вернулся в свое кресло и, взяв серебряный колокольчик, лежавший на столике у него под рукой, легонько позвонил. Неизвестно откуда вынырнул лакей в ярко-красной ливрее и, низко склонив голову, замер перед королем. Фридрих Вильгельм I на немецком языке бросил пару слов, лакей тут же растворился в той же неизвестности, откуда и появился.

Я же могу утверждать только одно, что через ту единственную дверь в эту залу переговоров, которую я в целях безопасности государей лично подпирал своей спиной, этот лакей не проходил. По выражению лица Андрея Остермана я также сообразил, что тот ничего не понял из того, что именно прусский король только что приказал лакею, хотя немецкий язык был ему родным языком.

Через секунду Андрюшка снова приступил к работе и стал переводить то, что Фридрих Вильгельм I хотел рассказать нашему государю Петру Алексеевичу.

Прусский король прямо, без дипломатических выкрутасов заявил о том, что в это время, по его мнению, было бы чрезвычайно опасно высаживать коалиционные войска на укрепленное побережье Швеции. Что, принимая это обстоятельство во внимание, а также то, что датский король плохо держит свое слово и находится под англо-голландским влиянием, по всей вероятности, прусские войска не смогут принять участие в этой операции.

Во всем остальном прусский король выражал поддержку русским политическим и военным начинаниям, обещая всемерную поддержку прусскими войсками и дипломатией.

Затем Фридрих Вильгельм I сделал паузу и, внимательно посмотрев в глаза Петру Алексеевичу, снова повторил, что датский король Фридрих IV в своей государственной политике во всем следует советам и руководству англичан и будет делать только то, что они ему прикажут. Дания имеет военный флот и многочисленный купеческий флот, но против Англии она ни при каких условиях не пойдет. А высадка в Швеции и скорейшее прекращение русско-шведской войны, в результате чего последует возвышение в Европе России, противоречит политическим и военным интересам Англии.

Когда государи после завершения встречи начали прощаться, то наш Петр Алексеевич, как это всегда бывало, словно медведь из берлоги, полез обниматься и лобызаться с прусским королем. Но Фридрих Вильгельм I проявил дипломатическую гибкость и вытянутой вперед для рукопожатия рукой остановил восторженно-детский порыв нашего государя.

Когда мы покидали особняк и подходили к жеребчикам, то мне навстречу попался лакей в ярко-красной ливрее. Он незаметно протянул мне небольшой мешочек с исходящим из него приятным запахом.

Мы возвращались обратно, когда рассвет уже наступил и дороги были заняты двигающимися русскими войсками.

Пирмонт — это благословенное Богом место было настоящим райским уголком на европейской земле. Городишко был совсем небольшим, в нем проживало всего насколько тысяч немецких семей, но он был таким вычищенным, вылизанным и ухоженным, что душа радовалась. Когда с друзьями прогуливался по улицам этого немецкого городишка, то даже не смотрел, куда свою ногу ставил, на его улицах не было дерьма или зловонных ручьев, которые в других городах текли по канавам, вырытым вдоль улиц. По утрам с гор, а Пирмонт располагался в предгорьях, задувал такой свежий ветерок, что грудь ходила ходуном и разрывалась на части от его чистоты. Так и пытаешься всю эту прелесть вобрать в свои легкие и им дышать. К тому же в городишке было много деревьев, посаженных вдоль улиц, а каждый дом был окружен ярко-зеленым травяным газоном и обрамлен кустарником, аккуратно подстриженным самим хозяином дома. Пирмонт был небольшим городишком, но в нем было несколько городских парков и сквериков со скамеечками, на которых было так приятно дремать под теплым летним солнышком.

Когда наше посольство изволило посетить Пирмонт, то он еще не был известным и популярным курортом, о нем мало кто знал. Его минеральные источники еще не были широко известны среди европейской публики и не так много посещались, как, скажем, минеральные источники Карлсбада в Богемии, поэтому и лечащегося народа в этом городишке, скажем, было совсем маловато. Да и сам городок был скучен и непритязателен в своей жизни.

Когда наш посольский обоз проезжал по его главной улице, оставляя за собой громадные кучи лошадиного навоза и речные потоки лошадиной мочи, то местные жители сразу же догадались, что в город пришли долго ожидаемые русские. Они не побежали жаловаться бургомистру или в городской совет, чтобы потребовать, чтобы гости немедленно прибрали за собой их городские улицы. Гостей нельзя было заставлять делать грязную работу дворников, да и дворников в этом славном немецком городишке совсем не оказалось. Просто из каждого дома вышел мужчина в аккуратном женском фартучке на груди с совочком и метелочкой в руках. Они так аккуратненько подмели и собрали все наше конское дерьмецо, что диву можно было бы даваться тому, как это быстро и аккуратно было сделано. Вскоре главная улица Пирмонта вновь приобрела прежний вид, а розливы лошадиной мочи были присыпаны чистеньким песочком, хоть заново посольский обоз пускай.

В тот момент, когда посольство еще только въезжало в городок, я беспрестанно вертел головой по сторонам, душевно удивляясь тому, почему немецкие лошади в русском обозе ведут себя, как будто русские лошади — бессовестно ссут и срут на все такое чистенькое и пригоженькое. Ведь до этого Пирмонта ни одна лошадка нашего обоза так себя не вела, лишней лепехи на дорогу ни за какие грехи не выкладывала, все ждала, когда ее отведут в положенное место. Но как только мы в Пирмонт заехали и увидели эту немецкую красоту и вылизанность, то их понесло, на каждом шагу лепехи класть стали, обильно поливая внутренней влагой. Мне даже как-то неудобно стало за такую неаккуратность и нечистоплотность немецких лошадок в немецком же городке.

Торжественных мероприятий, по личному же указу государя, по случаю прибытия государя Петра Алексеевича и государыни Екатерины Алексеевны в этот городок не проводилось. Городской магистрат Пирмонта не выстраивался по ранжиру в шеренгу для торжественного лобызания рук наших государя и государыни. Великий государь Петр Алексеевич перед въездом в Пирмонт издал специальный рескрипт о том, чтобы торжеств по случаю его визита город не проводить, он-де отдыхать сюда приехал, а не работать. Разве что не удержался и попросил немцев из трех пушек раз десять пальнуть в честь его прибытия.

Когда бургомистру города передали повеление русского государя, то он схватился за сердце и надолго слег в постель с инфарктом, оказывается, пушек-то у города совсем не было.

Городской совет немедленно вступил в переговоры с ближайшим ганноверским военным гарнизоном о выделении трех пушек и боеприпасов к ним для приветственного салюта, выясняя, сколько это городской казне будет стоить. Переговоры были успешно завершены, кисет талеров передан полковнику, командиру военного гарнизона, три пушки выставили на пригорке за городом.

На второй день пребывания русского посольства в городишке Пирмонте немецкие пушки начали весело палить в честь русского государя. Петр Алексеевич, конечно, не выдержал и быстрым шагом умчался к немецким канонирам, где вскоре, засучив рукава рубахи с заплатами, вместе с немецкими парнями заряжал пушки и показывал им, как быстро и правильно заряжать пушки, а главное — прицеливаться… Городской совет в категорической форме отказался оплачивать ущерб хозяину мельницы, которую случайно выбрали в качестве цели для стрельбы из пушек ганноверские канониры.

Ну а кто виноват в том, что эта мельница оказалась единственными хорошо видимым ориентиром на этой местности! Да и к тому же государь Петр Алексеевич немецкого языка совсем не знал. А Андрюшка Остерман, бестолочь немецкая, сказавши, что грохота пушек пуще смерти боится, не поехал вместе с государем помогать немецким канонирам. Так и случился небольшой артиллерийский конфуз, по вине самих немцев.

Я же понял, что государь Петр Алексеевич не может жить без грохота пушечных салютов в его честь и горького запаха пушечного пороха. Хотя внешняя жизнь государя в Пирмонте напоминала спокойствие на погосте. Каждый день августейшая чета занималась питием минеральной воды, государь мотался в горы на охоту, а по вечерам они посещали местный театр «Арлекин», который я приволок из Гамбурга.

Благодать, да и только, моя душа радовалась такому европейскому поведению государя и государыни, истинному политесу наших дипломатов и офицеров посольского обоза.

Таким образом, в тихий и на ходу засыпавший Пирмонт вместе с русским посольством пришли настоящая жизнь и настоящее веселье. Городишко по утрам, дням и вечерам начал ходуном ходить. Когда русские дипломаты просыпались, то первым же делом требовали чарку водки, чтобы вылечиться от вчерашней пьянки. Первоначально жители этого городка от таких просьб и требований приходили в ужас, но, когда на третий день пребывания посольства в их городе попробовали клин выбивать клином, то убедились в действенности этой методики.

Теперь каждый вечер жители Пирмонта собирались в центре городишка, чтобы собственными глазами посмотреть на то, как эти странные русские отдыхают, веселятся и лечатся. На их глазах великий русский государь и его людишки оловянными стопочками аккуратно пили минеральную пирмонтскую воду и даже не морщились, но пьянели с каждым глоточком. Государь Петр Алексеевич под пристальным взглядом государыни Екатерины Алексеевны оставался чистым, как бутылочное донышко, а вот с нашими дипломатами дело было совсем плохо. Пирмонтская вода оказывала на них сильное водочное воздействие, некоторые из них к концу моциона на ногах не держались. Солдатам приходилось их брать за руки, за ноги и, зашвырнув недвижное тело на дрожки, развозить по немецким домам, где эта пьянь квартировалась.

Жители Пирмонта пока еще удивлялись тому, как это можно так с людьми обращаться… за руки, за ноги — и на дрожки, а вдруг он головой сильно ударится! Но не понимали эти зажравшиеся немцы, что пьяного, как ни брось или кинь, он, подобно кошке, падающей с высоты, всегда на четыре лапки встанет, никогда головой ни обо что не ударится. А если ударится, так этого и не заметит.

Я же считал, что наши солдатики поступают абсолютно правильно и предусмотрительно, присматривая за своими офицерами. Как бы русский офицер ни был пьян, он все равно оставался человеком. Не валяться же тогда человеку на песке аллеи немецкого сквера или городского парка. Ведь другой русский офицер, когда наступит ночь, может об эту пьянь споткнуться, упасть и пораниться.

А что касается того, почему русские дипломаты прямо-таки пьянели от пирмонтской минеральной воды, то объяснение было совсем простым. Оказалось, что голь на выдумки хитра, слуги дипломатов заранее в баклаги с якобы пирмонтской минералкой наливали анисовку или рейнвейн, позволяя их хитрюге хозяину на глазах у горожан пить и наслаждаться вкусом и крепостью этих напитков. Но из-за того, что горожане Пирмонта, не отрывая глаз, наблюдали за гуляниями и питием минеральной воды русскими дипломатами, наши посольские сильно стеснялись и были вынуждены постоянно хлебать водку, совершенно ее не закусывая. Ведь немцы любого засмеют, если увидят, что он их минеральную воду закусывает мясом и сыром!

За три недели стояния русского посольства в этом ганноверском городишке Пирмонт превратился в некое подобие столичного града с наличием государя и его супруги, с придворными интригами и злокознями, предательством, тайными дуэлями и убийствами. В этот малый немецкий городишко понаехало столько дипломатов, представителей секретных служб государств Европы, что мне пальцев на руках и ногах не хватало всех их сосчитать. Причем эти люди полагали, что их государства самые важные и значимые в Европе, поэтому, не просясь и не записываясь, лезли на прием к государю Петру Алексеевичу, чтобы переговорить и обсудить с ним наиболее важные или наиболее щекотливые, по их мнению, вопросы.

Но еще в пути в Пирмонт Петр Алексеевич позвал меня к себе в карету и поинтересовался, заглядывая в мои глаза, как я отношусь к его сыну Петру Петровичу и какие у меня мысли по этому поводу? В этот момент от государя таким холодком потянуло, что в глубине души я тотчас ощутил, что великая беда надвигается. Не зная, как правильно ответить на этот вопрос государя, я попытался глазами отыскать и попросить помощи у государыни. Но она в это время увлеченно смотрела в окно кареты, наслаждаясь дорогой и немецким сельским пейзажем. Моего взгляда государыня Екатерина Алексеевна, разумеется, не заметила, но потому, как чуть-чуть напряглись плечи этой красивой женщины, я понял, что она очень внимательно прислушивается к моему с государем разговору.

Я верноподданно посмотрел в глаза государю Петру Алексеевичу и прошептал:

— Ваше величество, царевич Петр Петрович родился десятого октября одна тысяча семьсот пятнадцатого года…

— Ну и почто ты мне это говоришь, Алешка, — сказал государь, не отводя от меня змеиного взгляда своих округлых глаз, — я это и сам хорошо знаю. Ты мне лучше расскажи, когда он государем России станет, каким государем будет? Что будет на престоле делать, пойдет ли по моей стезе или, как Алексей, нос в сторону будет воротить и делами богословскими, пьянством и блудом от государственного дела прикрываться? Ну да ладно, не буду более тебя по этому делу тревожить, но с этого момента ты за Алексеем внимательно приглядывай. Чуть что с ним произойдет, то с тебя первый спрос будет. Умных людишек найди и к нему приставь, чтобы всегда рядом с ним были и знали бы, чем он заниматься будет. А теперь о Пирмонте поговорим, там мы с Екатериной Алексеевной отдыхать, лечиться будем, поэтому постарайся оградить меня от случайных и ненужных просителей и посетителей. Буду встречаться, разговаривать только с теми людьми, кто о войне или о мире со шведами говорить захочет.

Карета государя и государыни, да и весь посольский обоз давно уже скрылись за поворотом дороги, даже пыль на дороге улеглась, а я все не мог тронуться с места и залезть в свою бричку, в которой Ванька Черкасов меня терпеливо ожидал. Будучи рядом с Петром Алексеевичем уже много лет подряд, я хорошо понимал, что это государыня Екатерина Алексеевна подняла вопрос о русском престолонаследии и теперь так просто его не оставит. Именно государыня надоумила Петра Алексеевича этот вопрос под контроль моей службы передать. Государыня Екатерина Алексеевна свято верила в то, что я человек непростой, особенный и способен решить любую проблему, поэтому смогу Петра Алексеевича в этом вопросе поддержать и ее сына на русский престол посадить.

Теперь из-за ее слепой веры мне за царевичем Алексеем Петровичем, первым сыном государя, следить придется, а время придет, то и кандалы арестантские на него надеть. Что говорить, я давно уже к царевичу своих людишек приставил, дело на него завел, но уж очень много в этом деле было коварных мыслей и двусмыслиц, которые наверняка Петру Алексеевичу не понравились бы. За одни только слова Борьки Куракина, которые он однажды нашептал царевичу Алексею Петровичу, его давно бы головы лишили. Это надо же было догадаться и такое сказать:

— Покамест у нее нет сына, то к тебе она добра будет, а как сын у них появится, то она уже таковой не будет.

Сегодняшний разговор показал, насколько Борька Куракин оказался прозорлив, когда те слова по секрету царевичу Алексей Петровичу нашептывал. Настало время, и государыня Екатерина Алексеевна высказала мужу свое крепкое пожелание, потребовав, чтобы ее сынишка после смерти родителей великой русской державой правил.

Тяжело вздохнув, я полез в бричку к Ваньке Черкасову. Вскоре наши оба немецких рысака вскачь неслись по ровной дороге, догоняя посольский обоз. Настало время подумать о том, как наладить избирательный допуск иноземцев к государю.

Для такого дела мне в первую очередь нужно было бы заранее знать, кто и с какими целями в Пирмонт прибыл?! Городишко маленький, всего две городские заставы, вот там и поставим своих людишек, каждого приезжего они будут записывать и мне докладывать. А затем с этими приезжими людьми нужно было поговорить, для такого дела лучше всего подошел бы Ганс Лос, саксонский дипломат, с которым приезжие иноземцы ничего скрывать не будут, ведь это свой, иноземный человек. Таким образом, мне настала пора снова саксонским дипломатом Гансом Лосом становиться.

Как никто другой, Ганс Лос мог бы мне помочь в выполнении наказа государева стать тем решетом, через которое мы будем ненужных дипломатов и тайных агентов секретных служб за ненадобностью отсеивать, а к Петру Алексеевичу будем допускать только умных и нужных ему людей. По-моему, впервые в жизни Петр Алексеевич дал мне такое указание — производить отсев своих посетителей, обычно он этими делами сам занимался.

В этой связи Ганс Лос развернул бешеную активность.

С утра до позднего вечера он был занят делами, встречами и беседами со своими собратьями по «дипломатии». Но именно благодаря его стараниям я узнал о том, что в Пирмонте появились представители шведского короля Карла XII. Эти представители хотели бы встретиться и переговорить с нашим государем о возможности прекращения войны со Швецией.

Карл, ландграф Гессен-Кассельский, сын которого был женат на сестре шведского короля, направил в Пирмонт своего обер-гофмаршала и тайного советника фон Кетлера для выяснения вопроса, на каких условиях Россия могла бы согласиться на мир со Швецией. Я собственными глазами наблюдал за тем, как вначале обрадовался государь Петр Алексеевич, услышав от меня об этой вести. Но через некоторое время его лицо погрустнело, он отказался лично встречаться с фон Кетлером, а вызвал Куракина Бориса Ивановича. Они долго за ширмой о чем-то шептались, а затем ко мне вышел один только Борька Куракин и сказал, чтобы я отвел его к фону Кетлеру.

Дураку и тому было бы понятно, что Петр Алексеевич в настоящий момент из-за своих близких отношений с союзниками по антишведской коалиции не мог принимать личного участия в таких переговорах. Вот и поручил их вести своему доверенному лицу Куракину, а меня полностью отстранил от этого дела, сказав, что теперь дипломаты должны заниматься этим государственным вопросом. Чему я был только рад, так как в тот момент у меня этих мелких государевых поручений и дел было выше головы, только успевай поворачиваться и их исполнять. Куракин же успешно поговорил с фон Кетлером, а затем повел разговор с личным представителем шведского короля Карла XII, отставным шведским генералом Ранком, который для прикрытия своего появления в Пирмонте поступил в услужение к ландграфу Карлу. В тот момент государь Петр Алексеевич был слишком враждебно настроен по отношению Карлу XII, поэтому совершенно не поверил заверениям людей шведского короля в том, что монарх Швеции желает мира с Россией.

Тогда я государю Петру Алексеевичу подсунул для прочтения письмо Язи Мнишек, которая была официальной фавориткой Карла XII, а он, похоже, очень любил ее и далеко от себя не пускал. Язя оказалась в ужасном положении, когда появилась в Стокгольме. Этот обалдуй Петька Толстой, направляя Язю Мнишек в Швецию, даже не проверил простой вещи: как Карл XII относится к женщинам. Как оказалось, шведский король весьма прохладно воспринимал и очень неуютно себя чувствовал в женской компании, предпочитая друзей-мужчин. Карл XII так и не женился, имел несколько любовниц, но не для любовных утех, шведский король не собирался жениться и в будущем, все свои силы отдавая армию и своему королевству.

В этом письме Язя Мнишек вспоминала о разговоре шведского короля с каким-то английским дипломатом по имени Роберт Джэксон, которого он принимал в ее присутствии. Карл XII практически накричал на англичанина, требуя восстановления английских поставок для шведского флота, так как из-за недостатка пороха и ядер к пушкам флот шведов вынужден был простаивать в Карлскруне, в то время как кричал Карл XII англичанину, русский парусный и галерный флоты безбоязненно безобразничают у германских берегов. Англичанин спокойно воспринимал это крик шведского короля, вполголоса добавляя, что британской короной принято решение о реальном противодействии экспансии России в Европе. Когда этот англичанин ушел, то Карл XII предложил Язе бокал вина и сказал, что он надеется на то, что в ближайшем будущем он может встретиться с русским царем и с ним напрямую договориться о мире.

Петр Алексеевич слышал о Язе Мнишек, но мало интересовался ее судьбой, и когда я ему показал фрагменты письма этой гордой полячки, то государь горько ухмыльнулся и сказал, что мало верит этому источнику информации.

Но дипломатические контакты по этой линии сохранились и продолжали развиваться, время от времени они даже прекращались, затихали, но затем снова разгорались с новой силой, пока со временем не была достигнута твердая договоренность об окончании войны. Я же по-настоящему гордился тем, что именно мне получилось привести первых настоящих шведских переговорщиков к своему государю Петру Алексеевичу.

Эти переговоры, разумеется, не миновали глаз наших любимых британцев. Но на этот раз британская служба безопасности почему-то решила, что переговоры инициировал и проводил я, Алексей Васильевич Макаров, и по-своему наказала за подобное своеволие. Однажды темной ночью, когда посольство все еще находилось в Пирмонте, неизвестный подкрался ко мне со спины и нанес удар кинжалом в левый бок. Только моя предосторожность — я носил, никогда не снимая, легкую кирасу — даже, случалось, спал в кирасе, так вот кираса спасла мне жизнь. Вражеский кинжал скользнул по ее броне и глубоко порезал поясницу, после такого удара кинжалом я не мог три дня без боли сгибаться и разгибаться, скакать в седле на лошадях.

Мне так хотелось задержаться в Пирмонте, чтобы залечить полученную рану, но государь сурово выслушал мою просьбу и категорически отказал в своем благоволии, сказав:

— Совсем ты очумел, Алешка! Как я без тебя армией, флотом и Россией управлять буду? Кто кабинет-курьерами и кабинет-гонцами заниматься будет? Кто письма сочинять да рассылать будет? Так что кончай притворяться, что плохо себя чувствуешь. Прими чарку анисовки и поднимайся на ноги и сейчас же принимайся за дело. Я должен с войском Репнина поспешать в Данию, я ты, пока мы движемся по дороге, подлечись немного, но чтобы к Копенгагену выздоровел. Там мы у датчан флот требовать будем, чтобы в Швеции высаживаться и Карла XII в плен брать.

На следующее утро обоз русского посольства покинул немецкий городишко Пирмонт, опять засрав до колена их главную улицу. Но и немцы опять же не побежали кому-либо жаловаться, а, засучив рукава, принялись за нами прибирать главную улицу. Только на этот раз из домов выходили одни только женщины с совочками и метелками, чтобы собрать навоз за лошадьми. К тому же эти немецкие женщины были рады-радехоньки тому, что мы наконец-то покидаем Пирмонт. Три недели беспробудного пьянства под русскими чуть ли не всех немецких мужей превратили в горьких алкашей.

Да и о женщинах Пирмонта русские офицеры позаботились и чем только могли, отблагодарили этих красавиц за гостеприимный и радушный прием. Многие пирмонтские женщины через девять месяцев родят целое поколение русских отпрысков.