Книга: Офицерский мятеж
Назад: Глава четвертая Отпуск по ранению
Дальше: Глава шестая Внутренний голос

Глава пятая Галлиполийские поля

Сухов–старший уже знал о приезде сына и пытался привести запущенную квартиру в божеский вид. Старик старался как мог, но до флотского порядка ему было далеко. Впрочем, Петр ехал сюда, в Париж вовсе не за этим.
Зато обедали в доме Суховых по всем правилам: Иван Иванович собственноручно сварил капитальный борщ с натуральной говядиной. Борщ следовало заправлять какой–то особенной сметаной — с деревенской фермы. В этой драгоценной сметане могла стоять большая ложка. К борщу полагался мягчайший ржаной хлеб домашней выпечки. На второе были жареные окуни и плотва, выловленные чуть ли не в речке Сене. Запивать их полагалось квасом. Чудесный этот напиток, впрочем, не должен был заслонять главное украшение стола — запотевший графинчик с традиционной водкой «Петровская» на пятьдесят «оборотов». А под водочку, разумеется, шли соленые белые грузди и малосольные огурчики.
Первый тост был за тех, кто в море. То бишь за тех, кто плывет сейчас в глубинах звездного океана. Второй (без паузы) — за тех, кого уже нет с нами. Перед тем как опрокинуть стопку, Иван Иванович посмотрел на фотографию покойной жены — Анны Сергеевны. Она погибла двенадцать лет назад. Пала от рук майора милиции, который напился до чертиков и начал расстреливать из табельного пистолета прохожих — как в тире.
Упившегося полицая порвала в клочья толпа. Говорят, там видели и Ивана Сухова. Но следователь, который вел дело о самосуде, его к себе не вызывал и допросов не вел. Когда рейдеры захватили кладбище, где была похоронена Анна, Сухов–старший продал дом и уехал из Мариуполя в далекий Париж. Он больше не женился, несмотря на то, что мужчина был видный и глаз на него положили несколько незамужних и вдовых бабенок.
После второго тоста дозволялось сделать перерыв и похлебать борща. Старик знал рецепты всего пяти или шести кушаний, но уж их–то он готовил мастерски. Аристарх Спиваков наворачивал за обе щеки — будто неделю во рту маковой росинки не имел. А Петр Сухов молча навис над большой фарфоровой тарелкой. Никак не мог свыкнуться с мыслью, что сейчас он — ДОМА, и бой уже закончился. Отец поглядывал на него, но ничего не говорил. Знал: сыну нужно время, чтобы снять броню.
Третий тост был за русский флот. Капитан третьего ранга и кондуктор выпили стоя. По полной. Затем Петр решил сбавить обороты и теперь отпивал по глоточку.
Спирт и лекарства, которыми его пичкали в военном госпитале, — вещи мало совместимые. Зато кондуктор глушил «Петровскую» полными стопками, ничуть не пьянея. Наверняка контрразведка снабжала своих людей правильными таблетками.
Наконец водка сработала — напряг прошел и Сухов–младший набросился на еду. Глядя, как сын уплетает борщ, который в былые годы не очень–то жаловал, старик осведомился с лукавинкой в голосе:
— А что, Маруся тебе не готовит?
— Почему? Просто я полтора месяца с ней не виделся, отвык от нормальной еды.
— На флоте–то небось все пилюлями питательными вас кормят?
— Не без того. Да и на Малайе попробуй купи русской еды… — пожаловался Петр. — Мясо в лучшем случае бачковое.
Он имел в виду то мясо, которое выращивают из клеток домашней скотины. Животных на Малайе не забивали — слишком много там жило тайских буддистов.
У отца обнаружился новый кот: старенькая Муська умерла, и ей на смену пришел молодой самец Васька — серый, в черную полоску. Увидев чужаков, Васька поначалу прятался за диваном, но, убедившись, что чужие люди поселились здесь всерьез и надолго, ближе к вечеру выбрался из своего убежища. Он долго обнюхивал Петра и наконец признал за своего — потерся боком о колени. А вот Спиваков Ваське не понравился: то ли запах у него был нехорош, то ли коты, как и большинство военморов, терпеть не могут контрразведку.
Кот время от времени проходил мимо кондуктора и громко шипел. Сухов–старший прикрикнул на него, и Васька угомонился — запрыгнул на диван и принялся вылизывать задние лапы.
— Органы — они и тварей божьих в испуг приводят, — подытожил старик. — Не в обиду будь сказано.
— Какой же из меня орган? — попробовал отшутиться Спиваков. — Название одно.
— Порой и названия хватает…
На этом хозяйские наскоки на кондуктора закончились. Гостеприимство — превыше всего.

 

После обеда полагалось пить чай. С пирогами. «Если сейчас съем еще хоть кусок, — понял капитан третьего ранга, — сразу лопну. Нужен технологический перерыв». Отец спорить не стал — ему хотелось поговорить.
Все трое разместились на обширной лоджии. С нее открывался прекрасный вид на Париж. Иван Сухов уселся в продавленное кресло, которое было едва ли не ровесником Пети, кондуктор притулился на неказистой самодельной табуретке, ну а Петр, облокотившись на металлопластиковые перила, рассматривал город.
Старик неспешно изготовил из настоящей бумаги и ароматной махорки огромную самокрутку и прикурил от лазерной зажигалки. Это был один из многочисленных сыновних гостинцев. Далеко не все из дареного можно было обнаружить в доме: часть старик передарил соседям или выбросил тайком — от греха. Разумные вещи — и особенно те, что начинают поучать хозяина, Сухов–старший и на дух не переносил.
Сухов–старший затянулся, выдохнул дым, окутав терпким облаком Спивакова, и зажмурился от удовольствия.
— Вчера опять градусник зашкалило: тридцать девять на дворе и страшенная духотень…
Сначала они поговорили о дурной парижской погоде, потом — о футболе, наконец речь зашла о политике.
Петр незаметно для старика скорчил рожу — дескать, терпи, Аристарх Львович. Кондуктор сохранял непроницаемое лицо — его выдрессировали терпеть любые разговоры. Повествовал Иван Иванович неторопливо и с большим чувством.
— Очередного комиссара уёновского нам давесь направили. Плюгавый такой, вежливый до тошноты, а глазки свинячьи все бегают и бегают…
— Не любишь ты начальство, батя. Сильнее некуда.
— А за что мне его любить? Если меня мордой в грязь тычут уже седьмой десяток лет, так и я готов кадыки грызть и зёнки выдавливать.
— Же–е–естко… — протянул Петр.
— А мягко только в землице сырой. Начальство совсем измельчало — за людей нас не считают, коли такой мусор на Землю шлют. Раньше–то посолидней было.
Старик откинулся на спинку кресла и молча курил. Сухов–младший решил было, что запал его иссяк. Но он ошибся.
— Мой батя рассказывал… Он тогда ребенком был, но запомнил на всю жизнь. Своими глазами видел, как в Грановитой палате сажали на царствование последнего нашего самодержца. Император сидел на золотом троне. Сжимал в правой руке золотой серп для скашивания вражьих голов — символ военной мощи, а в левой — золотой молот — символ технологического превосходства.
«Не знал, что ты такой хохмач, папа», — хотел сказать Петр, но вдруг понял, что за сегодняшний вечер отец ни разу не пошутил. Неужто русские парижане верят в то, что говорят? Неужто живут мифами, отгораживаясь ими от ненавистного реального мира?
— Мы были великой империей. Гагарин первым из людей ступил на Луну и водрузил красный имперский флаг с серпом и молотом. Ведь красный цвет испокон веков — символ великой славянской идеи, — с умным видом вещал старик.
— На Луне были Армстронг и Олдрин, — не удержался Петр Сухов. — А Гагарин погиб за год до их высадки.
— Это легенда, которую навязывают нам юниты, — отчеканил отец. — Они хотят подорвать русский дух и дурачат наших детей.
Петру такой Иван Иванович Сухов совсем не нравился. Когда–то Сухов–старший был кладезем народной мудрости и образцом трезвомыслия. И шутить он тоже умел, да еще как… Теперь же перед военмором сидел начетчик — сектант, который заучил ограниченный набор «священных» текстов, не хотел и не мог отступить от них ни на шаг. Но ведь это был его отец.
И капитану третьего ранга стало страшно. Страшнее, чем в бою с хаарцами, когда он летел в маленьком, беззащитном модуле под вражьими прицелами. Любой человек, самый проверенный и надежный, мог утратить себя — и без возврата. Телесно он был бы живехонек и даже вполне здоров, но душевно мог переродиться, стать фанатиком, кликушей — а значит, погибнуть для тебя, исчезнуть.
— Ты что, не веришь мне, сынок? — с подозрением посмотрел на сына Сухов–старший.
— Тебе я верю, папа. А вот истории твоей — нет, — попытался вывернуться Петр.
Не вышло.
— Э–эх, Петяй!.. — с горечью протянул отец. — Обработали там вас, дурачков. Умные дяди обработали, а иначе какие из вас юннаты?
Иван Иванович рывком поднялся с кресла и устремился в комнату. Сухов–младший обменялся со Спиваковым взглядами. Кондуктор сочувственно покачал головой.
— Вот смотри, фома неверующий!
Книги, которые отец решительно доставал с полки, висящей над постелью, конечно же, подтверждали его правоту. «Украденная победа» Измайлова, «Хронология предательства» Петрова–Боткина, «На обломках великой империи» Рычкевича и десяток других, в столь же ярких, глянцевых обложках.
Подтверждал правоту Сухова–старшего и бородатый эксперт с русского телеканала. У него был хорошо подвешенный язык, харизма и высокий рейтинг. А потому он ежедневно вещал с большущего стенного экрана, который Петр купил отцу пару лет назад. Великая Российская империя была первой во всех начинаниях, и пала она из–за мирового заговора и подлого предательства союзников.
Спорить с отцом было бесполезно. Это Петр отлично понимал, но и согласиться с ним для виду не мог. В доме Суховых не принято врать. Да и хреновый из военмора получился бы лжец. Не лжец, а одно недоразумение.
С немалым трудом капитан третьего ранга уговорил отца сесть и спокойно выслушать сыновьи аргументы.
— Пойдем по фактам, батя. Российская империя закончилась в 1917 году. Через год расстреляли императорскую семью. Дальше существовал Советский Союз. Если очень хочется, его можно называть советской империей. Так вот он просуществовал семьдесят четыре года. И в девяносто первом распался на восемнадцать частей…
— Янки договорились с саудитами и ударили нам в спину, — не выдержав столь очевидной неправды, Сухов–старший вскочил на ноги, уронил стул. — Но империя вскоре была возрождена. На смену династии Романовых пришли Путины.
«Откуда этот бред? — Петр мысленно схватился за голову. — Эх, батя–батя!..»
— Путин был Президентом России. Рулил страной долгих двадцать лет, но династии никакой не было. Он ушел в отставку после четвертого срока…
— Да ты сам–то слушаешь себя, сынок?! — Иван Иванович подскочил к Петру и в запале стукнул сына в грудь. — Головой ослаб, так хоть к сердцу своему прислушайся!
— С сердцем у меня полный порядок. И голова в норме. А ты считаешь зомби каждого, кто с тобой в чем–то не согласен. Эдак у тебя нормальных людей скоро не останется.
— У нас в Париже нормальных предостаточно, — обиделся отец. — Это вам на флоте мозги каждую вахту моют.
— Давай зайдем на сайт Сорбонны и посмотрим старинные книги на русском. Оригинальные издания двадцать первого века, — предложил Петр. — Не нравится эта библиотека — заглянем в Национальную. Ту, что в Санкт–Петербурге. Или в Президентскую.
— Ты ведь книжечки в электронной форме получишь, сынок. А значит, все сто раз подделано, — не сдавался Сухов–старший.
— Тогда пойдем, лично запишемся — и будем листать вживую.
— Все экземпляры в фондах давно заменены умело сфабрикованными подделками. На такое дело юннаты денег не жалели.
— Но это уже паранойя…
— Отца родного в психи записал! — всплеснул руками Иван Иванович. — Ну спасибо, сынок!
Именно в этот день и час в Петре Сухове стало прорастать понимание того, что мифы оказываются сильнее здравого смысла, сильнее человеческой памяти и даже самой смерти. Это могучее оружие — порой оно может победить целый космический флот. Его необходимо использовать в любой войне — особенно в гражданской.
Чтобы утвердиться в столь очевидной мысли, Петру пришлось взглянуть на их парижские разговоры как бы со стороны, позабыв на время о семейных проблемах. Жизнь все чаще ставила перед ним новые, зачастую неожиданные вопросы, и, к своей радости, военмор Сухов обнаружил, что его упрессованные многолетней службой мозги еще в состоянии работать. И, что самое главное, напряженно думать оказалось весьма приятным занятием.
…Спастись от тягостного разговора Петр смог, лишь отправившись на прогулку по городу. Разумеется, в сопровождении кондуктора Спивакова.
— Я разработал специальный маршрут для боевых офицеров. Пройдемся? — предложил кондуктор.
— Почему бы нет…
Вечерний Париж был прекрасен, хоть местами ощутимо попахивал дерьмом. Некоторые свободомыслящие горожане регулярно помечали свою территорию обычным для хищных животных способом: оставляли кучки на самых видных местах. Сухову поначалу хотелось вынуть из кобуры «магнум» и выжечь лазерным лучом и подсыхающие на жаре фекалии, и всех тех, кто паскудит в этом замечательном городе. Вскоре он привык не обращать внимания на мерзкие детали. Человек — именно такое паскудное существо, которое может привыкнуть ко всему на свете.
А в тот первый вечер Аристарх Спиваков поймал бешеный взгляд капитана третьего ранга и выцедил сквозь зубы:
— Когда–нибудь мы вычистим этот город.
Вот и понимай как хочешь.
На следующее утро, сразу после плотного завтрака, Иван Иванович возобновил попытки перетянуть блудного сына на свою сторону. Он едва не силком усадил военмора на продавленный диван и уселся рядом. Натянутый на татуированную грудь тельник, очевидно, должен был продемонстрировать сопричастность Сухова–старшего военному флоту.
— Вот ты мне скажи, Петя… Ты — командир боевого корабля. Бывал в бою, многое в жизни повидал. А зачем ты служишь, зачем жизнью рискуешь? Кого защищаешь?
Отец не дал Петру быстро ответить, сводя все к шутке. Он замахал корявым пальцем перед носом у военмора и прижал его к сыновним губам.
— Только не говори, что там, далеко за Малайей, ты спасаешь от чудовищ меня… и кота Ваську.
Петр Сухов крякнул от досады и начал думать. От политических баталий ему было не спастись — это капитан третьего ранга знал заранее. И он готовился к ним. Но теперь Сухов–младший понял: заготовленные по дороге в Париж аргументы никуда не годились.
Иван Иванович сидел на мягком стуле и в ожидании ответа сосредоточенно гладил Ваську. А сидящий у него на коленях кот, вместо того чтобы зажмурить глаза и довольно мурлыкать, внимательно следил за подозрительным гостем, который сейчас точил коготь на старого хозяина. Наконец каплейт придумал, что ответить отцу.
— Я просто служу, батя. Работа у меня такая. Ты ведь тоже вкалывал вдали от дома. Строил свои любимые станции черт те где. А мать тебя годами ждала.
Это был удар ниже пояса. Отец действительно много лет зарабатывал на жизнь сборкой пересадочных станций для гиперлайнеров — и, надо признать, не так уж плохо зарабатывал. Во всяком случае, хватило на учебу сыну в элитной школе и покупку квартиры в Париже.
Сухов–старший помрачнел, молчал полминуты, затем решительно мотнул головой и буркнул:
— Сделаем так… Ты ничего мне не говорил, а я не слышал. Давай–ка заново отвечай. Кого ты защищаешь, сынок?
Петр Сухов с шумом выпустил изо рта воздух и провел пальцами по лбу. На коже выступили бисеринки пота. Отец давал прикурить. Кот Васька наконец–то успокоился и замурлыкал, почуяв, что чужак посрамлен.
— А я, значит, должен поизворачиваться, а затем все же сдаться и признать, что защищаю проклятых империалистов. Тех самых, что угнетают нашу многострадальную родину? — осведомился Сухов–младший. Лучшая оборона, как известно, — нападение.
Прищурив глаза, Иван Иванович окинул сына внимательным взглядом.
— А ты растешь, сынок. Хоть сейчас давай тебе каперанга и — на линкор, — с издевкой произнес он. — Политически грамотный юннат у меня вырос. Гордость семьи и всего квартала.
«Нет, только не это, — с ужасом подумал Петр. — Отец — не враг мне и всему тому, чем живу. Отец — не враг!» — повторял снова и снова. Будто заклинание читал или заговор. Легче не становилось.

 

Пока Петр Сухов был с отцом, кондуктор Спиваков не показывался на глаза и даже не звонил. Но стоило капитану третьего ранга выйти из дома, кондуктор был тут как тут. Его нескладная фигура отделялась от стены соседнего Октагона и фланирующей походкой направлялась к Сухову. Одет Спиваков был чаще всего в какой–нибудь неяркий, светлый костюмчик а–ля рюс.
Парадная форма была припасена для торжественных случаев: встреч, награждений и проводов. А еще — для полива краской…
— Здравствуйте, Аристарх Львович, — с веселостью в голосе приветствовал адъютанта капитан третьего ранга.
— Здравия желаю, Петр Иванович, — в тон ему отвечал списанный на берег кондуктор.
Жена–каледонка, оказывается, его уже бросила. Жил Спиваков один–одинешенек, на другом конце города, но ни разу не пропустил выход каплейта на променад.
— А если мне будет нужен глоток интима? — спросил Сухов в первую такую встречу.
Каплейт вовсе не собирался идти в загул — на Малайе его ждала любимая подруга. И он был ей безусловно верен — в духе старого русского офицерства. Сомневайся он в себе, ни за что не полетел бы в этот чертов Париж. Даже стальные люди порой поддаются искушению. Но тогда Петр перестал бы себя уважать.
— Уединиться с дамой захотите? — уточнил Спиваков, подмигнув. — Значит, я тотчас испарюсь и буду со–о–овершенно не виден и не слышен. А потом опять… материализуюсь.
— С вами не соскучишься, Аристарх Львович.
— Это уж точно.
Кондуктор сопровождал капитана третьего ранга повсюду. Оторваться от него было невозможно — Сухов из интереса попробовал. Только зря взмок по здешней–то жаре. При всей видимой нескладности Спиваков был быстр, как гончий пес, и ловок, как обезьяна.
Париж казался Петру не слишком уютным, но уж точно мирным городом. Зачем ему постоянная охрана, Петр Сухов понял лишь за два дня до отъезда.
На них напали около уличного кафе с громким названием «Осада Севастополя». Крепкие чернокожие ребята с ножами и кастетами. За последние века в уличных драках мало что изменилось. Негры бросились на русских, не проронив ни слова. Вряд ли это были уличные хулиганы: они больше походили на профессиональных наемников.
У военморов, кроме собственных рук и ног, оружия не было — парадные кортики остались дома. Как назло, капитан третьего ранга позабыл там и свой браунинг.
Драться–то он умел, но не любил. Получить нож под ребра не хотелось, а потому Петр решил близко к себе никого не подпускать.
Сухов поймал первого на противоходе — нырнул у него под руками, одновременно подсекая ноги. Негр еще только заваливался на спину, как второй получил хук справа. Тем временем кондуктор успел повалить двоих.
Трое из четырех упавших негров снова поднялись на ноги, и все же нападавшие опешили — такого отпора они не ожидали. Сухов и Спиваков ринулись вперед, чтобы добить ошеломленного врага.
Было удивительно видеть, как кондуктор крутится в горизонтальной плоскости, опираясь на один лишь воздух. Тело его образовало стремительно вращающуюся мельницу двухметрового размаха. Мельница эта сшибала людей как кегли.
Все было кончено за четверть минуты. Шесть человек скорчились на земле. Кто стонал, прижимая к телу вывихнутые руки или ощупывая свернутые челюсти, а кто был без сознания. Главное — никто не подох.
Спиваков, несомненно, владел каким–то особым видом борьбы. Быть может, сам его изобрел или научился у какого–то экзотического народа. Кондуктор неожиданно для капитана третьего ранга оказался сильным, безжалостным бойцом.
— Странное нападение, — будто сам с собой заговорил Спиваков, когда они двинулись в бистро, чтобы запить нежданное приключение доброй порцией водки. — Если бы вас хотели убить, стрелял бы снайпер из укрытия. Если бы хотели попугать, то зачем ребятишкам ножи?.. Играет кто–то с нами. Нутром чую.
— Не ваше ли начальство, Аристарх Львович? — осведомился Сухов, пытаясь носовым платком стереть с костяшек пальцев чужую кровь.
— Мой начальник — военный комендант Парижа, — с усмешкой ответил кондуктор, осматривая порванную брючину.
— Как я мог забыть, что бригадный генерал Кроу — невиннее ягненка. — Петр имел в виду этого самого коменданта.
— Ну–ну…
Капитан третьего ранга, распив графинчик «Столичной», почувствовал в своих недрах жесточайшую засуху, которую следовало немедленно залить бочонком доброго пива. Вот только где его найдешь в русско–африканском Париже?
Пришлось пойти искать, проверяя по дороге все бары и бистро…

 

Сухов проснулся поздним утром, что себе позволял крайне редко: только если всю ночь общался с дамой. Голова раскалывалась. А за стеной гремел из динамиков марш «Под долинам и по взгорьям» — Сухов–старший культурно отдыхал.
У отца в огромном холодильнике была обнаружена трехлитровая бутыль с отличным рассолом. Иван Иванович сливал его из соленых огурцов. Под рассол неплохо шли таблетки «Антипохмелин–Экстра».
На стенном экране канал «Суворов» демонстрировал роскошно снятую батальную картину под названием «Галлиполийские поля». На взгляд Петра, в ней не было ни слова правды. Но если правда никому задаром не нужна, то чем ее меньше, тем популярнее кино.
Сухов–старший лежал на диване, положив голову на черную кожаную подушку, и краем глаза наблюдал за непутевым сыном. Он только делал вид, что внимательно следил за тем, как русскую армию снова и снова предавали союзники. Лишенный боеприпасов русский экспедиционный корпус во главе с доблестным Кутеп–пашой штыковыми атаками пытался выбить турок, окопавшихся на полуострове. А нашим цепям в спину подло стреляли англичане и австралийцы.
«Мазохизм какой–то, — с тоской подумал Петр. — Батя вместе с честным парижским народом упивается национальным унижением? Или такое кино — лучшее средство пробудить праведный гнев и ненависть к юнитам?»
Сухов–младший стоял в дверях, прислонившись к косяку, и допивал стакан рассола. На экране британская эскадра предательски топила крейсер «Аскольд». Пытающихся спастись русских моряков отпихивали веслами от шлюпок, били по головам, стреляли в упор…
— Враньем питаться не противно, батя?
— Твое блестящее знание истории льет воду на мельницу юнитской пропаганды, — Иван Иванович выдавал длинные фразы как с парламентской трибуны. — Ты только и делаешь, что пытаешься обелить этих мерзавцев. Любое слово, сказанное против «союзников», — для тебя нестерпимая ложь. До чего ты докатился, сынок?
Иван Иванович вдруг мазнул пальцем по небольшому пульту и перещелкнул телик на другой канал. Конечно, пульт этот был родом из каменного века. В техническом отношении Старая Земля безнадежно отставала от передовых планет не на годы — на века. Однако Петра мало волновало отсутствие в парижской квартире услужливых роботов и гениальных компьютерных программ, что контролируют каждый твой шаг и предугадывают любые желания. Военмор не без удовольствия вкушал жизнь человека из прошлого, ведь он, подобно многим русским военморам, восхищался героическим прошлым русского народа. А в былые века морская служба не обходилась без невзгод и лишений.
Экран мигнул. Теперь на нем возились в грязи две мощные девицы. Они окунали друг дружку с головой в жижу, били кулаками по лицу, с визгом и ревом топтали ногами.
— Ты эту благодать хотел смотреть? — со злостью спросил сына Иван Иванович. — На, смотри! Вершина юнитской культуры! — И демонстративно отвернулся к стене.
— А ты предлагаешь мне с утра до ночи упиваться ансамблем ложечников или оркестром балалаечников?
— Прекрати кривляться!
— И ты не передергивай!
Отец выключил телевизор, швырнул пульт на ковер и, поднявшись с дивана, ушел курить на лоджию. Петр остался в комнате — один на один с головной болью.
И вот тут капитан третьего ранга ощутил всеми фибрами моряцкой души, что больше не может терпеть подобные разговоры. Потратить на них драгоценный отпуск, когда на Малайе ждет его любимая, — явная глупость. И после завтрака военмор в сопровождении кондуктора отправился в комендатуру — выправлять проездные документы ДОМОЙ.

 

Это был торжественный прощальный обед. Отец, словно бы искупая свою непризнанную вину, расстарался на славу. Готовил все сам, от помощи категорически отказался. Заперся на кухне и кашеварил с ожесточением — будто сражался с невидимым врагом.
Петр пригласил отобедать с ними Аристарха Спивакова. Отец был не против. Он подсознательно искал в кондукторе союзника — сына хотелось победить, а победив, не растоптать, а перетянуть на свою сторону.
Первый тост Сухов–старший поднял за честное русское воинство. Чокнулись гранеными стопками. Выпили, не закусывая.
— Между первой и второй перерывчик небольшой, — скороговоркой пробормотал отец и снова наполнил стопки.
— За что пьем? — спросил Петр и сам себе ответил: — За тех, кто в море.
Выпили по второй.
Кислые щи были отменные. И деревенская сметана — выше всяких похвал. Спиваков наворачивал за обе щеки. А Суховы молча дырявили друг друга взглядами — словно в гляделки играли. Наконец Иван Иванович не выдержал и отвел глаза. Буркнул:
— Мертвые сраму не имут. — И взялся за ложку.
— Ты это о чем?
— Хорошо, что мать твоя не дожила…
Кондуктор замер над тарелкой.
— Ай–й! — только и вырвалось у Петра. Стыдить отца было бессмысленно.
— Народ тебя уважает, верит в тебя. Знали бы люди… — глухим голосом произнес Сухов–старший.
— Батя, и для чего ты мне все это говоришь? Что, по–твоему, я должен делать?
— А это уж что совесть тебе велит, сынок.
— Я присягал Объединенному Человечеству. И совесть велит выполнять данную мною присягу.
— Вот ка–ак… — протянул Сухов–старший. — А тебе не кажется: нет ничего зазорного в отказе поклоняться ложным богам? Они — ложные; поэтому клятва, данная им, не стоит и гроша ломаного.
— Я не верю в Бога, батя. Если я и готов поверить в некую высшую силу, то лишь в Великий Космос.
— Тем более.
— Тем более что?
— Ты давал присягу не богам, а обычным демагогам.
— Все до одного двадцать миллиардов человек — демагоги? Или имеются исключения?
— Не играй словами, сынок. Не уподобляйся юнитским политиканам. Ты отлично понимаешь, что я хочу сказать. Хоть и косноязычно, но я пытаюсь объясниться с теми, кто идет следом. С молодыми. С тобой и тебе подобными.
Иван Иванович резким движением отодвинул тарелку недоеденных кислых щей. Щи плеснулись на белую клеенку, украшенную орнаментом из якорей. У русскоязычных землян ветхозаветные клеенки снова вошли в моду. Кое–кто из философов даже нашел в этом факте очередную сублимацию пресловутого русского духа.
— Вот ты скажи мне: чем дышит молодое поколение русаков? Что для вас главное в жизни? Ради чего вы кладете свои буйные головы?
— Откуда мне знать? — Петр не собирался отвечать за целое поколение, а то и за два. — Чужая душа — потемки. Я — человек служивый.
— А твои офицеры и матросы? Ты обязан знать, что у них деется в черепушках. Иначе ты — никудышный командир.
— Это только в песне поется: «Кипит наш разум возмущенный». На самом деле люди просто хотят жить и вовсе не рвутся умирать — даже за самую красивую идею.
— А вот тут ты брешешь, сынок. — В глазах Сухова–старшего загорелся нездоровый огонь. — Ради дурных идей погибли сотни миллионов. Ради светлых — миллиарды. Так было и так будет.
На второе Иван Иванович подал тушеную зайчатину с жареной картошкой и моченой брусникой. Запивать это блюдо полагалось «Зверобоем» — покупной водкой, которую он настоял на десятке целебных трав.
— Не страшно туда возвращаться, сынок? — спросил отец, разливая настойку.
— С какой стати? — удивился Петр.
— С той самой — не прикидывайся дурачком. Твое лицо больше не твое — его склепали коновалы. Я трогал твою кожу — она чужая, гладкая как подошва утюга. — Сухов–старший дотронулся костяшками пальцев до щеки сына и тотчас отдернул руку. — Твои глаза стали зеленее и меньше размером — таких глаз не могло быть в семействе Суховых. Ты утратил половину своего тела — и ничего не заметил. Но я–то чую рядом с собой чужую плоть и кровь…
Иван Иванович остановился, перевел дыхание. А его сын против воли начал ощупывать правую щеку, висок, подглазье. Кожа как кожа. Разве что действительно гладковата. Но это бывает от непривычной воды или нового мыла.
— Ты возвращаешься назад — в обжигающий вакуум. Он ненавистен человеческому естеству. В бесконечную пустоту, которую можно заполнить только грязью и смертью.
— Это лирика, батя. А я — солдат. И другой жизни я не знаю. И не желаю себе.
— Плохо, сынок. Плохо, что ты не умеешь жить нормальной жизнью. Боишься ее — и уничтожаешь везде, где только можешь. Но помни: у тебя есть родина — и она ждет.
Голос у Ивана Сухова был глухой, но на туго натянутом нерве, за душу брал. Слушая отца, Петру завыть хотелось. Но плакать он разучился еще в сопленосом детстве.
И тут вдруг военмору подумалось: «А ведь в последний раз старика увижу. Плачь — не плачь». Поэтому эту встречу надо закончить правильно. Чтоб ворчливый старик почувствовал, что он не один на белом свете, что его любят и простят ему любые слова и дела.
Хотя с чего бы Ивану Сухову помирать? При нынешней–то медицине да в шестьдесят один год? Но Петр почему–то знал: в следующий приезд в Париж, он пойдет к отцу не в многоквартирный Октагон в Новых Черемушках, а на поросшее березками кладбище Новый Монмартр. И это предчувствие утраты было острым до боли.

 

Военмору предстояло лететь на стратосфернике «Париж — Коломбо». На тропическом Цейлоне сходились многие сотни маршрутов, ведь над Старой Землей висит лишь одна пассажирская станция для гиперперелетов и функционирует только один космический лифт. Считается, что такому захолустью достаточно и одного комплекта.
— Сроднился я уже как–то с вами, — пробормотал Петр Сухов, прощаясь с Аристархом Спиваковым в аэропорту Орли. — Жаль расставаться. Мы бы с вами отлично сработались.
— Да и я попривык… — Кондуктор печально вздохнул. — Но что поделаешь?
— У меня предложение, Аристарх Львович, — осенило капитана третьего ранга. — А не отправиться ли вам снова на флот?
Открыв рот, Спиваков, замер в центре просторного зала. Он явно не ожидал такого предложения.
— Пойдете служить ко мне на корвет? Корабельная служба не в пример тяжелее парижской, но ведь вы тоскуете по космосу.
— Спасибо за доверие, Петр Иванович, — наконец пробормотал кондуктор.
— Времени мало, Аристарх Львович. Решайтесь! Есть сомнения — оставайтесь тут.
— Да я двумя руками «за». Но размышляю, как бы начальству голову задурить. А то и к вам не отпустят, и здесь жизни не будет.
— Есть у меня один знакомец в контрразведке… Ваши начальники решат, что будет надежнее, если вы днем и ночью станете за мной приглядывать. Все равно ведь кого–нибудь ко мне приставят. Так пусть лучше вас. В адъютанты вас хочу записать.
— Хитро придумано. — Спиваков усмехнулся. — Договорились, Петр Иванович.
Назад: Глава четвертая Отпуск по ранению
Дальше: Глава шестая Внутренний голос