Часть третья
А. О. КЛУБИН И ДР

Приказ есть приказ и всё такое прочее. Клубин, даже мысленно не ропща, открыл сейф с принтером и запустил матрицу в память. На дисплее выскочило время: 15 min 34 sec. Принтер стартовал, пустил обратный счёт. Клубин сел на место и стал ждать.

Создание подлинной, детальной, ответственной истории Зоны было невозможно по причине элементарной и человечеству привычной — секретность, она же — жлобство, она же жаба. Ни отдельные люди, ни десятки огромных организаций, паразитирующих на поражённой аномальными интенсивностями неизвестной природы территории «Зона», не могли похвастаться обладанием хоть сколько-нибудь полной статистикой ужасных чудес и событий. Невозможно было свести гигантские объёмы информации разных степеней качества, достоверности и упорядоченности в один компендиум. Дефрагментация была неосуществима: слишком много мелких и одинаковых интересов, слишком много невежества, слишком много неверия, слишком много болтунов и слишком, слишком много чиновников на кормлении. Все следили за всеми, все делали свои маленькие дела (суммы, правда, могли быть вполне глобальные), все берегли свои куриные, золотые и даже рубидиевые яички, тщательно рассовывая их по разным корзиночкам, пряча даже от себя самих и никогда не записывая координат, адресов и наблюдений.

Таким образом, любое крупное движение по последовательному отбору и упорядочиванию действительно массивных информационных пластов неизбежно означало, что кто-то слишком умный слишком много хочет. И ядовитая ноосфера, окружавшая Зону, реагировала однозначно — моментальным пробуждением и непреодолимой активностью бюрократическо-корпоративных големов демократии, братства и свободы в их современной онтологии.

Хороших людей на планете оставалось ещё очень много, но они решительно друг другу не доверяли, вплоть до взаимного уничтожения. Что, впрочем, Клубина не удивляло. Наоборот, удивляли редкие, но непрекращающиеся проявления альтруизма.

И тоже — вплоть до уничтожения…

Уникальным успешным опытом централизации информации была и оставалась деятельность брюссельской подкомиссии Объединённого комитета ООН по делам ЧЗАИ под руководством адмирала, бывшего начальника Отдела безопасности ESA Херберта «Эйч-Мента» Девермейера.

Успешность имела высокую цену — половину средств и материалов Эйч-Мент тратил на организацию видимости ничегонеделанья — по типу и шаблону родственного Нью-Йоркского филиала ОК ООН. Сложнейшая работа. Впрочем, увлекательная… Клубин, как и все заместители Эйч-Мента, был в курсе разработок «Отдела Запуска Призраков», то есть Отдела связей с общественностью, и некоторые акции злых веселых эйч-ментовских пиарчеров вызывали у него искреннее восхищение пополам со жгучим желанием присоединиться к их компании.

Как Вобенака однажды сказал, сидя в парилке в одних носках: «Никогда не смотрю порники и спорт. Сердце разрывается. Хочется участвовать!»

Принтер стрекотал, иногда даже взвизгивал, словно металл резал, словно Эйч-Мент смеялся. Допивая новооткрытый чай, Клубин приходил в себя после явления Комиссара. На него нахлынули воспоминания, написал бы здесь писатель… прах бы побрал Тополя с этим его присловьем!.. Клубину вспомнился спич пьяного Горски, послуживший причиной дикого скандала между собственно спикером и Комиссаром, каковой скандал, в свою очередь, определил политику брюссельской комиссии на годы вперёд. В скандалах рождается если не истина, то по крайней мере политика, будь она проклята. Распорядок действий в преддверии неотвратимого конца пути.

…Скандал случился на drink session в финале первого общего заседания заместителей Эйч-Мента, на котором Клубин присутствовал. Он недавно вернулся из Моря Жажды и только что, буквально накануне, согласился на предложение Комиссара.

Познакомившись с Клубиным, обсудив насущное, приняв какие-то решения, что-то отложив до выяснения всех обстоятельств, заместители без объявления войны вскрыли бар Комиссара и сдвинули все столы в кабинете. Было надо. Поприветствовать, во-первых, нового члена банды — русского товарища Клубина и, во-вторых, спрыснуть удачу, успех и чудо выхода нашего дорогого и любимого шефа Эйч-Мента прямиком под Саркофаг в логово Лиса, выхода и благополучного возвращения из оного живым и не безумным. Эйч-Мент не возражал, сидя в своей кабинке в освинцованном скафандре. Ему туда переправили бутылку текилы, вишнёвый компот, холодную пиццу с курицей и сигару. Непьющих заместителей у Эйч-Мента не было. В Зоне пьют все.

Первую дали, естественно, «за Матушку милостивую», потом пили какое-то время под рассказы Клубина о Луне. Всем очень понравилось, как Клубин в процессе погони за луноходом Крджи Гилельса наткнулся на взлётную ступень «Антареса» и в куче мятой фольги отыскал совершенно целую кассету от Hasselberg, Шепардом и Митчеллом забытую в суматохе перехода в GSM. Кайф от подобной находки, мятный холодок прикосновения к древнему подвигу был сталкерам близок и понятен. Выпили с чувством, наперебой просили фотки показать. После Клубина полковник Оклахома Байрон, бывший специалист по связям с общественностью ЦРУ, довольно долго и довольно косноязычно толковал о Монро, как там с ней так нелепо получилось. Выслушали, помянули женщину (Клубин — из вежливости, ибо нет звёзд, кроме Одри Хёпберн, и он, Клубин, пророк её).

Эйч-Мент потребовал к себе в закуток вторую бутылку и, обретя её, высказался насчёт японцев, зашедших с лабораторией на нейтралку под Черниговом, под крышу Экспедиции. Мнение Эйч-Мента было таким: не препятствовать самураям. Выпили за их удачу в борьбе с раком, пошло отлично. Решили помогать якудза всеми силами. Вобенака рассказал про одного джапа, ходившего когда-то под Вобенакой отмычкой. Отличный был ходила. Убили его тупицы из «Свободы», уже под конец одноимённой (с тупицами) войны.

Комиссар, впрочем, слово отдавать не собирался. Едва Вобенака отвлёкся на борьбу с непослушным куском пиццы, Эйч-Мент вступил с рассказом о Лисе, кто он, откуда и чем его, советского упыря в законе, бывшего вертухая, уязвить можно и нужно. Настоящее опьянение настигло Клубина как раз по ходу пышущего раздражением и радионуклидами повествования Комиссара, настигло его и остальных, поскольку «Сага о радиоактивном воре» перемежалась тостами особенно часто. Запомнилось Клубину восклицание Ингрид Каролссон: «Да, really, не йод мы тут пьём, сталкеры!»

Эйч-Мент закончил нравоучением. Сенсорная усталость накапливалась, а спиртное ещё было. Следующие пять рюмок Вобенака предложил пить залпом за успех нашего общего дела, без лишней болтовни.

Начали, но после третьей доктор Горски вдруг с несвойственным ему надрывом (в чём Клубин убедился позже: as is доктор Горски представлял собой великолепный экземпляр man of cold, этакого Клинта Иствуда времён мультиоскароносного «Старика и моря») провозгласил: нарушаем обычай, сталкеры; пить залпом следует не за успех какого-то там предприятия, а только и исключительно за жизнь нашего шефа, нашего Путина, Ленина и Мао Цзэдуна — нашего дорогого и любимого шефа, Эйч-Мента, чтоб весь стронций из него долой.

Все довольно стройно замолчали, вылупились, силясь объять коллективным разумом причину порыва. Доктор Горски порозовел от внимания, поднялся, весьма вертикально утвердился над оскудевшим шведским дастарханом, и интеллектуальную бомбардировку коллег начал, зайдя на цель с разных сторон одновременно.

— История — это география, — заявил доктор (M.D., C.S., G.M. и так далее) Горски, пальцами показывая, что не просто так цитирует, а чуть ли не утверждает товарный знак. — От Зоны мог бы быть толк, если бы не расползлась она по бывшим окраинам империи зла, так неудобно и некстати рухнувшей на радость всем людям доброй воли. Поняли меня? Не кончилась Война Тупых в Зоне. Не поняли опять? Объясняю. Исследования Зоны обречены на вечный раздрай и не могут быть результативны в смысле глобальном. Единственный способ извлечь пользу из Зоны, из этого невероятного подарка земной цивилизации от неизвестной природы — объявить её суверенным государством с правительством, армией, министерством торговли и, главное, с шлюхами и Академией наук. Не понимаете? В холодной фазе Война Тупых. Опять не понимаете? Разжёвываю. Мои маленькие, ничтожные оппоненты, — продолжал доктор Горски, сполоснув горло «праймом». — Беда цивилизации земной в том, что в Зоне нет коренного населения. Электората. Налогоплательщиков. Все силы надо бросить на их поиск! Вдруг да есть хоть кто-нибудь… Искать — или создавать! Понимаете меня? Так запоминайте, если не понимаете. Да! Население необходимо, а не всякие там посетители в виде бомжатника из контрабандистов, военных, диких трусливых учёных и прочей швали… Спортсмены! — с невероятным презрением сказал Горски. — В лучшем случае Зону исследуют спортсмены. Каждый делает свой маленький рекордик… Не спорьте со мной, я прав, а вы все… — Горски запнулся, но ловко ухватил убегающий смысл риторического периода за кончик хвостика. — Население… народ, назову я его и буду прав! Народ Зоны должен возникнуть и немедленно озаботиться завоеванием суверенитета, судари мои госсталкеры, брюссельская вы капуста! Возникнуть и жить, вплоть до объявления войны хоть кому… Война человечеству — во имя счастья человечества! Раз уж другого способа наладить в Зоне науку никак не придумать… Японцы… Экспедиция… Остальные частники… Я и сам был частник, я знаю: чепуха всё. Только централизованные исследования!

Тут доктор Горски отставил бокал и взял за горло бутылку.

— Первые десять лет Зоны мы жили в ужасе, друзья мои, мои ничтожные оппоненты и сотрудники. Открытая косметичка Пандоры! Открытая неизвестно кем, неизвестно как и неизвестно откуда взявшаяся вообще. Вообще — конечно! В ужасе мы жили, работали и любили. Страшные волшебства, восставшие кладбища, временные линзы, астрономические процессы в объёмах старой бетономешалки… гитика на гитике едет и гитикой погоняет! Редакция «Нэйчур» в полном составе совершает сэппуку! Доктор Нобель изобретает динамит обратно! Я превращаюсь в алкоголика… Что? Что такое «гитика»? Комиссар, увольте её. Гитика, милая Каролссон, это советское обозначение аномалии… аномалии… неизвестной природы, понял? В научный лексикон не вошло, а мне нравится… И сталкеры используют.

Гитики! Целый был бы яблоневый сад для нашего брата, отца и святого духа Ньютона! — продолжал доктор Горски. — Но нет у старого Ньютона нынче братьев, отцы у него — пьяницы, а святым духом и вовсе сыт не будешь! До чего мы себя довели, в какую подлость низкую ввергли с нашим авторским правом, толерантностью и законами сохранения вырожденных популяций… Ньютонов сад-то под охраной злых собак и живых мертвецов… под охраной гитик каких-то — всего лишь… Рассказать бы это Кюри — померла бы от смеха старуха!.. Десять лет мы осознать не могли, невозможно поверить было, что вынести из Зоны можно только то, что ты успел сожрать, и только в собственном желудке… Потом мы надеялись, что хоть семена приживутся, извлекали их, выкапывали из собственных испражнений… Что? Семена добывали из испражнений, говорю. Валите в свою Америку, господин полковник. Только в Америке нужны такие полковники.

И доктор Горски показал конкретно полковнику Оклахоме дулю, для чего переложил бутылку из правой руки в левую. Затем доктор Горски распространил дулю и на всех присутствующих по справедливости, обнеся, впрочем, направление Эйч-Мента.

— Не прижились семена, господа! Вот вам, вот вам, а вот и вам. Человеческий навоз бесплоден. Беда — не Зона, господа, — с горечью сказал доктор Горски. — Мы сами — беда. Мы же все вздохнули с облегчением, мои маленькие учёные, когда до нас дошло — ничего Матушка нам отдавать не собирается. Вздохнули, вздохнули, и именно с облегчением, не надо отрицать… Потому что выходить — опасно. Потому что копаться в собственных испражнениях кисло. Потому что мы хотим у Матушки украсть, а не сотрудничать с ней. Потому что мы Матушку не воспринимаем стороной контакта. Потому что нам выгодней делить шкуру медведя, на охоту даже и не собираясь. Как со СПИДом позорище, в точности.

У нас на планете нашёлся только один настоящий учёный! Он живёт в Зоне и звать его Болотным Доктором, а другого имени ему и не надо. Вот он занят делом, а мы все заняты выгрызанием бюджетов из политической биомассы, накипевшей и засохшей на краях горшка с единственным в мире истинным чудом. И нам, доблестным выгрызальщикам, поп-учёным, двигателям финансовых ништяков, весело и ни о чём не надо думать.

Каролссон, вроде бы даже протрезвевшая, что-то буркнула себе под нос. Доктор Горски услышал её.

— Что ты сказала, Ингрид? Были и энтузиасты? Были и герои? Были. Вечная им память. Но неудачи не стоят благодарности, и мертвецы не пишут реферируемых статей, и Нобелевская премия посмертно не присуждается. Что не записано — то не наблюдалось. Выродилась, дорогая моя Ингрид, вся наша большая наука в серию фантастических боевиков, основанных на реальных событиях… да и то…

Доктор Горски, с размаху присев и едва не разбив себе подбородок, сунул бутылку под стол и отобрал у Клубина недопитый стакан.

— Молчать! — гаркнул он в благоговейной тишине. — У меня больше всех публикаций, молчать и слушать, раз уж вы меня упросили говорить без обиняков и без… без этих. Технику Матушка палит, палево не окупается, связь не работает, а к каждому дрону нашего уважаемого Вобенаку с его патологическим чутьём на гитики не привяжешь. Сейчас я вам скажу. Сейчас вы услышите правду. Накипело у меня. Сам удивляюсь, что не засохло.

Как мне жаль Советского Союза Республик! Как мне жаль, что он, этот жуткий геополитический кадавр немецкого Франкенштейна, упал мордой и захлебнулся салатом… оттого, что пил, не закусывая… Слушайте меня! Я расскажу вам. I had a dream. Снилось мне, что Матушка — советская, мои ничтожные оппоненты. И я эмигрировал в русские. Я записался в чекисты! И я начал искать абсолютное оружие для установления мирового господства коммунизма. А попутно — по-пут-но! — занимался своим грёбаным математическим моделированием гравитационных интенсивностей предельных величин. Я мучил политических заключённых и гонял их… да ещё детей, солдат срочной службы… за данными и материалами. И они у меня бегали! И некоторые возвращались. Приносили мне артефакты.

А по субботам, нализавшись спирту, я трахал усатых советских капралш-телефонисток… и, поверьте, был я совершенно счастлив, и — слушайте! — я действительно двигал мировую, мать её, науку, вперёд. Семимильными сапогами вперёд пихал и даже в страшном сне не лелеял я авторские, мать их, права университетских, мать их, спонсоров и попечителей… И генералиссимус Сталин пожаловал мне… чем он там жаловал своих неизвестных героев?

— Жизнью жаловал, — сказал Клубин. — Чем ещё пожалуешь раба? Не свободой же. На хрена она овце?

Доктор Горски сел, слово из него внезапно вышел воздух. Внимание собрания, однако, не ослабло ни на йоту.

— Не надо иронизировать, дорогой мой русский, — сказал он грустно. — Я же не фантазирую. Я пересказал замечательную книжку, которую так не взяли в серию «С.Т.А.Л.К.Е.Р». Её написал такой же русский, как и ты, за десять лет до первой Вспышки. Но я подписываюсь под каждым словом печального умного романа ужасов, уважаемый наш азиат Клубин… И как не подписаться? У нас, грубо говоря, машина времени под боком, а мы двадцать лет в войнушку играем, лишь бы соседу не дать в ней разобраться… Я обобщаю, разумеется, и утрирую, — сказал доктор Горски непосредственно Клубину. — Не надо искрить камнями ваших уважаемых почек, высвечивая низость моего мысленного преступления перед человечностью. Ведь я в отчаянии, а отчаянье есть аномальная интенсивность известной природы…

А в отчаянии я, потому что мы в беде. А беда, повторяю, не в том, что мы не знаем как, почему и из чего возникла Зона, что было причиной Вспышки, почему локализация аномальных воздействий столь безумна и не воспроизводима в сфере нашего опыта… Мы ведь даже конфигурации Зоны не знаем, Клубин. Высота обнаружения аномалий — то триста, а то семьсот километров от поверхности, а то вообще спутник горит на десяти тысячах в зените… ну, про наше доблестное бурение… Срам! Только однажды мы зафиксировали воздействие на Зону извне — спасибо сверхновой Барнарда… Не в том беда, товарищ наш новый Плетень, что мы не понимаем, почему, оказывается, гравитацию можно наливать в вёдра, какова природа памяти аномального электричества, каким образом психоматрица конкретного человека записывается в стационарный геном и может быть воспроизведена в клоне… почему, наконец, возможна и существует машина времени… Беда в том, уважаемый Тускарор, что при нынешнем положении вещей мы этого никогда и не сможем узнать… понять… сплясать и спеть. Мы даже не начинали. И не начнём. Ни-ког-да. Вот беда.

— Так плохо с наукой? — спросил Клубин, оглядывая собрание.

— Так плохо с учёными! — закричал доктор Горски. — Фрагментирован сам инструмент дефрагментации, понимаете, дорогой боевой лунянин? Поэтому, милый белый араб, я и согласился на рабство в брюссельской комиссии… блюду и защищаю античеловеческие законы нашего любимого и дорогого Комиссара… Хайль Девермейер! Раз уж СССР нету… в геополитическом смысле, я имею в виду… А вот зачем здесь появились вы, политический убийца второго рода, я даже и помыслить боюсь. Ведь наш великий и ужасный шеф в очередной раз остался жив, вот, мы за него сегодня пьём горькую… Хватило бы и его одного, зачем нам второй такой… вы то есть…

Клубин, естественно, обомлел, а Эйч-Мент, естественно, вступил.

— Позволено будет сказать рабовладельцу пару слов? — спросил он для начала вежливо.

— Конечно, шеф! — выговорил доктор Горски с энтузиазмом. — Но если только вы сразу признаете: о «Планете Камино» я при новичке и словом не помянул!

Тут обычная вежливость Эйч-Мента и покинула его.