Глава двадцать седьмая
Розамунду отнесли в светлицу и устроили на соломенном тюфяке в узком проходе рядом с кроватью. Рош, накрыв тюфяк полотняной простыней, отправился в амбар за постелью.
Киврин опасалась, что Розамунда придет в ужас при виде клирика с его жутким вываливающимся языком и чернеющей кожей, но девочка на него едва взглянула. Сняв сюрко и туфли, она благодарно улеглась на узком тюфяке. Киврин укрыла ее кроличьим одеялом с кровати.
— Я тоже буду кричать и кидаться на людей, как клирик? — спросила Розамунда.
— Нет, — успокоила ее Киврин, выдавив улыбку. — Постарайся отдохнуть. У тебя где-нибудь болит?
— Живот. И голова. Сэр Блуэт говорил, что от горячки человек пускается в пляс. Я думала, он меня просто пугает. Он сказал, что больные пляшут, пока изо рта не хлынет кровь, а потом умирают. Где Агнес?
— На чердаке, с твоей матушкой.
Киврин велела Эливис закрыться с Имейн и Агнес на чердаке, что Эливис и сделала, даже не оглянувшись на Розамунду.
— Отец скоро приедет… — пробормотала девочка.
— Ты отдохни пока, поспи.
— Бабушка говорит, что бояться своего мужа — смертный грех, но я ничего не могу поделать. Он трогает меня бесстыдным образом и рассказывает всякие страшные небылицы.
«Чтоб ему умереть в страшных муках, — пожелала Киврин. — Чтоб он уже заразился и заболел».
— Отец наверняка в дороге, — продолжила Розамунда.
— Постарайся заснуть.
— Теперь сэр Блуэт не посмел бы меня коснуться. — Она закрыла глаза. — Настал бы его черед бояться.
В комнату вошел Рош с охапкой одеял и снова удалился. Киврин набросила на Розамунду все разом, подоткнула по краям, а сверху укутала меховым покрывалом с кровати клирика.
Тот лежал смирно, однако в дыхании опять появились хрипы и время от времени даже кашель. Язык, вываливающийся из полуоткрытого рта, порос белым мхом.
«Я не допущу такого для Розамунды, — думала Киврин. — Ей всего двенадцать». Должен быть какой-то выход. Должен! Бацилла чумы — это бактерия. Она гибнет от стрептомицина и сульфамидов, но получить их вручную нет возможности, а где переброска, неизвестно.
Гэвин уехал в Бат. Разумеется. Ради бросившейся к нему на шею Эливис он готов скакать хоть на край света, даже за ее супругом.
Киврин попыталась прикинуть, сколько займет дорога в Бат и обратно. Семьдесят километров. Если гнать коня во весь опор, то в Бате рыцарь будет дня через полтора. Значит, всего три. Если не задержится, если найдет лорда Гийома, если не заболеет. Доктор Аренс говорила, что без ухода заболевший чумой умирает на четвертый — пятый день. Киврин сомневалась, что клирик продержится так долго. У него опять подскочила температура.
Киврин вспомнила про медицинский ларец Имейн, который задвинули под кровать, когда устраивали Розамунду. Вытащив его, она принялась перебирать сухие травы и порошки. Современники пытались спасаться от чумы домашними средствами типа зверобоя и паслена, от которых проку не больше, чем от толченых изумрудов. Вот если бы раздобыть блошницу… Но ее розово-фиолетовых цветков Киврин в полотняных кисетах не обнаружила.
Вернувшегося отца Роша она отправила нарезать у ручья ивовых веток и заварила на них горький настой. Рош попробовал и поморщился.
— Что это за отвар?
— Аспирин, — ответила Киврин. — Надеюсь.
Рош влил целую кружку клирику, который уже не разбирал вкусов, и температура, кажется, слегка спала. У Розамунды же она неуклонно ползла вверх, к вечеру девочку стал бить озноб. Когда Рош ушел служить вечерню, до нее уже дотронуться было горячо.
Откинув покрывала, Киврин стала обтирать Розамунде руки и ноги прохладной водой, чтобы сбить жар, но девочка возмущенно вырывалась. «Сударь, вы ведете себя неприлично, — едва выговорила она, выбивая дробь зубами. — Я все обязательно расскажу отцу, когда он приедет».
Рош не возвращался. Киврин зажгла сальные лампадки и стала подтыкать одеяла у Розамунды, недоумевая, где мог задержаться священник.
В тусклом свете лампадок Розамунда выглядела еще хуже: бледная, осунувшаяся. Она что-то бормотала, снова и снова повторяя имя Агнес, один раз воскликнула с досадой: «Что же его все нет и нет? Давно пора быть».
Давно пора, согласилась Киврин. Колокол отзвонил вечерню полчаса назад. «Он на кухне, — успокаивала она сама себя, — готовит нам суп. Или поднялся к Эливис рассказать, как тут Розамунда. Он не заболел». Однако она все же встала, вскарабкалась на подоконник и выглянула во двор. Холодало, темное небо затягивали тучи. На дворе было пусто — ни огня, ни души, ни звука.
За спиной открылась дверь, Киврин, облегченно улыбнувшись, спрыгнула с подоконника.
— Где вы были? Я… — Она запнулась на полуслове.
Рош пришел в стихаре и принес елей с виатиком. «Нет, — подумала Киврин, оглядываясь на Розамунду. — Нет!»
— Я ходил к Ульфу-старосте. Соборовал.
«Слава богу, не Розамунда», — мелькнуло у Киврин. И только тут она осознала. Рош ходил в деревню.
— Вы уверены? У него чума? Нарывы?
— Да.
— Сколько у него домочадцев?
— Жена и двое сыновей, — устало проговорил Рош. — Я наказал ей носить повязку, а сыновей отправил резать ивовые прутья.
— Хорошо, — одобрила Киврин.
На самом деле ничего хорошего. Хотя нет, по крайней мере это бубонная форма, не легочная, так что у жены и сыновей еще есть шанс уберечься. Но скольких Ульф уже заразил, и от кого заразился сам? Он ведь к клирику даже близко не подходил. Значит, скорее всего от слуг.
— Еще больные есть?
— Нет.
Это тоже ничего не значит. За Рошем посылают, только когда дела совсем плохи, когда человек уже при смерти. На самом деле в деревне могли заболеть уже трое-четверо. Или дюжина.
Киврин опустилась на подоконник, размышляя, что же теперь делать. «Уже ничего. Ничего не поделаешь. Она глотала деревню за деревней, убивая целыми семьями, целыми городами. От одной трети до половины всей Европы».
— Нет! — вскричала Розамунда, пытаясь подняться.
Киврин с Рошем кинулись к ней, но девочка уже улеглась.
Ее укрыли, однако через секунду одеяла снова полетели на пол.
— Я все скажу матушке, Агнес, неслух, — пробормотала она. — Выпусти меня.
Ночью стало холоднее. Рош принес побольше углей для жаровни, а Киврин привязала обратно вощеную штору, но комната все равно сильно выстудилась. Киврин с Рошем по очереди сворачивались клубком у жаровни, пытаясь немного поспать, и просыпались дрожа, как Розамунда.
Клирик не дрожал, только жаловался на холод, заплетающимся, как у пьяного, языком. Ступни и руки у него заледенели и потеряли чувствительность.
— Их нужно к огню, — решил Рош. — Надо спустить их вниз, в зал.
«Ты не понимаешь, — мысленно ответила Киврин. — Единственная надежда на спасение в том, чтобы изолировать больных, не давая распространяться инфекции». Только ведь все и так уже распространяется. Как там Ульф, у него тоже мерзнут ноги и руки? И чем он будет греться? Видела она деревенскую лачугу изнутри, сидела у их огня. Этот очаг даже кошку не согреет.
«Кошки тоже умирали», — вспомнила Киврин и посмотрела на Розамунду. Исхудавшее, тающее на глазах тело сотрясал озноб.
— Плохи дела, — произнес Рош.
— Знаю, — ответила Киврин и принялась собирать постельные принадлежности. — Велите Мейзри, пусть расстелет солому в зале.
Клирик сошел вниз сам, поддерживаемый под руки Рошем и Киврин, Розамунду Рошу пришлось нести. Эливис с Мейзри раскладывали солому в дальнем углу, Агнес еще спала, а Имейн стояла на коленях там же, где и вчера вечером, стиснув перед собой негнущиеся ладони.
Рош уложил Розамунду, и Эливис начала ее укрывать.
— Где отец? — прохрипела девочка требовательно. — Почему его нет?
Агнес заворочалась. Через минуту она вскочит и вскарабкается на тюфяк к Розамунде, глазея на клирика. Нужно что-то придумать, как-то отгородить больных от Агнес. Киврин подняла взгляд к потолку. Не пойдет, стропила слишком высоко, даже под чердачным потолком штору не повесишь. Да и нечего вешать — все имеющиеся в наличии покрывала и меха давно пущены в дело. Киврин принялась опрокидывать набок скамьи и баррикадировать ими угол. Рош с Эливис, вдвоем сняв столешницу с козел, прислонили ее к скамьям.
Эливис присела у постели Розамунды. Девочка спала, на щеках ее играли красноватые отблески пламени.
— Надевайте повязку, — напомнила Киврин.
Эливис кивнула, не трогаясь с места, и отвела с лица дочери спутанные волосы.
— Она была у моего супруга любимицей.
Розамунда проспала почти половину утра. Киврин откатила святочное полено к краю очага и подложила колотых чурок. Потом откинула одеяло с ног клирика, открывая их жару костра.
Чтобы уберечь от чумы Папу Римского, личный лекарь усадил его в комнате между двумя кострами — и он не заболел. Некоторые историки объясняли успех тем, что бацилла чумы не выносит высоких температур. На самом деле, вероятнее всего, костры послужили кордоном от заразных толп, но попробовать стоит. «Все стоит попробовать», — подумала Киврин, глядя на Розамунду и подкладывая еще дров в огонь.
Отец Рош отправился служить заутреню, хотя время уже близилось к полудню. Колокольный звон разбудил Агнес.
— Кто раскидал скамейки? — удивилась она, подбегая к баррикаде.
— За эту ограду заходить нельзя, — объяснила ей Киврин, отступая как можно дальше. — Иди посиди с бабушкой.
Вскарабкавшись на скамью, Агнес перегнулась через уложенный набок стол.
— Вон Розамунда, я ее вижу. Она умерла?
— Она сильно хворает, — ответила Киврин строго. — Тебе нельзя сюда. Иди поиграй со своей повозкой.
— Я хочу к Розамунде! — перекидывая ногу через край стола, воскликнула Агнес.
— Нет! — рявкнула Киврин. — Ступай к бабушке!
Агнес застыла в изумлении, потом ударилась в рев.
— Я хочу к Розамунде! — рыдала она, однако все-таки отошла и села рядом с Имейн.
— Заболел старший сын Ульфа, — сообщил пришедший Рош. — У него бубоны.
За утро слегли еще двое, и еще один днем — в число новых больных попала и мажордомова жена. У всех были бубоны или крошечные, с горошину, нарывы на лимфатических узлах. У всех, кроме мажордомовой жены.
Киврин отправилась к ней вместе с Рошем. Больная нянчила младенца, ее худое острое лицо заострилось еще больше. Кашля не было, рвоты тоже, и Киврин надеялась, что бубоны еще просто не видны.
— Носите повязки, — велела она мажордому. — Малыша кормите коровьим молоком. Не подпускайте к жене детей, — закончила она безнадежно. Шестеро детей в двух комнатушках. «Только бы не легочная, — молила Киврин. — Не дай им всем заразиться».
По крайней мере Агнес удавалось уберечь. После строгого окрика Киврин она к баррикаде не подходила. Сперва посидела насупясь и испепеляя обидчицу взглядом, который в других обстоятельствах показался бы комичным, а потом отправилась на чердак за своей повозкой. Накрыв для нее на большом столе, Агнес стала угощать тележку праздничными кушаньями.
Проснулась Розамунда. Хриплым голосом она попросила пить, и когда Киврин дала ей воды, тут же заснула снова. Даже клирик задремал, и хрипы в его груди стали потише. Киврин облегченно уселась рядом с Розамундой.
Нужно выйти и помочь Рошу с мажордомовыми детьми — хотя бы проверить, надел ли он повязку и моет ли руки, но внезапная усталость придавила Киврин, не давая подняться. «Прилечь бы на минутку, — подумала она. — Вдруг какая светлая мысль в голову придет».
— Я хочу проведать Черныша, — заявила Агнес.
Киврин встрепенулась, пробуждаясь от навалившейся дремы.
Агнес в своей красной накидке с капюшоном стояла почти у самой баррикады — насколько осмелилась подойти.
— Ты обещала отвести меня к могиле моего песика.
— Тише, разбудишь сестру.
Агнес заплакала — на этот раз вместо оглушительного рева, служившего орудием искусной манипуляции, послышались тихие всхлипы. «Она тоже больше не может, — поняла Киврин. — Весь день одна, мы с Рошем и Розамунда ее бросили, все заняты, расстроены и напуганы».
— Ты обещала! — кривя нижнюю губу, захныкала Агнес.
— Я не могу тебя сейчас отвести, — ответила Киврин ласково. — Но сказку я тебе расскажу. Только тихо-тихо. — Она прижала палец к губам. — Чтобы не будить Розамунду и клирика.
Агнес утерла сопливый нос.
— Расскажешь про непослушную девицу? — театральным шепотом спросила она.
— Да.
— А тележке можно послушать?
— Да.
Агнес со всех ног метнулась за своей повозкой и, прибежав обратно, вскочила на скамью, собираясь штурмовать баррикаду.
— Нет, ты садись на пол по ту сторону, а я сяду здесь, внутри, — остановила ее Киврин.
— Я тебя так не услышу, — снова надулась Агнес.
— Еще как услышишь — если не будешь шуметь.
Агнес проворно сползла со скамьи и примостилась у перевернутого стола. Тележку она устроила рядом, наказав ей: «Сиди тихо-тихо».
Киврин окинула беглым взглядом своих больных и тоже села на пол, привалившись спиной к столу. Снова накатила усталость.
— Жила-была… — подсказала Агнес.
— Жила-была в далеком-предалеком королевстве маленькая девочка. Она жила у самого дремучего леса…
— Отец говорил ей: «Не ходи в лес!», но она не послушалась.
— Она не послушалась, — согласилась Киврин. — Она надела свой плащ…
— Красный, с капюшоном. И пошла в лес, хотя отец ей не велел.
Хотя отец ей не велел. «Со мной все будет в полном порядке, — уверяла она мистера Дануорти. — Я не пропаду».
— Она плохо сделала, что пошла, да? — спросила Агнес.
— Она хотела посмотреть, что там. Думала, только одним глазком взглянет и все, — объяснила Киврин.
— Нет, она плохо сделала, — решила Агнес. — Я бы ни за что не пошла. В лесу темно.
— Очень темно, и слышны всякие страшные шорохи.
— Волки! — прошептала Агнес, и Киврин услышала, как она ерзает у столешницы, стараясь подобраться поближе. Сжалась в комок, подтянув к себе колени, в обнимку с маленькой деревянной тележкой.
— Девица подумала: «Мне здесь не нравится» и хотела вернуться обратно, но заблудилась в темноте. И вдруг на нее кто-то как выскочит!
— Волк! — выдохнула Агнес.
— Нет. Это был медведь. И спросил ее медведь: «Что ты делаешь в моем лесу?»
— Девочка испугалась, — дрожащим от страха голоском подсказала Агнес.
— Да. «Не ешь меня, медведь, пожалуйста! — взмолилась девица. — Я заблудилась и не могу отыскать дорогу домой». А медведь на самом деле был добрый, хоть и казался злым, и он сказал: «Я выведу тебя из леса». «Как? — не поняла девица. — Здесь такая темень». «Мы спросим сову. Она видит в темноте».
Киврин рассказывала, выдумывая на ходу, и постепенно успокаивалась сама. Когда Агнес перестала перебивать, Киврин, не прерывая рассказа, осторожно встала и перегнулась через баррикаду.
— «Ты знаешь, как выйти из леса?» — спросил медведь у ворона. «Знаю», — ответил ворон.
Агнес спала, привалившись к столешнице, крепко прижимая к себе тележку и разметав по полу свою красную накидку.
Укрыть бы ее чем-нибудь, но Киврин не осмеливалась. В постельных покрывалах кишат чумные бациллы. Она посмотрела на леди Имейн, которая молилась лицом в угол.
— Леди Имейн! — тихонько позвала Киврин, но та будто не слышала.
Тогда она подбросила дров в огонь и снова села спиной к столешнице, запрокинув голову.
— «Я знаю, как выйти из леса, — ответил ворон. — Я вас выведу», — тихо проговорила Киврин. — Он захлопал крыльями быстро-быстро и сразу же пропал за верхушками деревьев.
Наверное, она заснула, потому что, когда открыла глаза, огонь уже догорал и шея затекла. Розамунда и Агнес не просыпались, зато проснулся клирик и неразборчиво звал Киврин. Белый налет обволакивал весь его язык целиком, а изо рта шел такой смрад, что Киврин резко отвернула голову, чтобы не задохнуться. Бубон снова начал сочиться — темной густой жидкостью, воняющей тухлым мясом. Киврин перевязала плечо заново, стискивая зубы и едва удерживая рвотный позыв, а старую повязку отнесла в дальний угол зала, потом вышла и помыла руки у колодца, по очереди поливая сначала одну, потом вторую ледяной водой из ведра и глотая свежий морозный воздух.
Во двор вошел Рош.
— Ульрик, сын Хала, — обронил он на ходу. — И мажордомов старший, Вальтеф.
В сенях он споткнулся о ножку скамьи и чуть не упал.
— Вы устали, — сказала Киврин. — Ступайте прилягте, отдохните немного.
Имейн неуклюже поднялась с колен, будто ее не держали затекшие ноги, и деревянной походкой двинулась навстречу Киврин с Рошем.
— Не могу. Я пришел за ножом, чтобы настругать ивы, — ответил Рош, но все же сел, уставившись невидящими глазами сквозь огонь.
— Хотя бы дух переведите. Я принесу эля.
Отодвинув скамью в сторону, она зашагала к дверям.
— Из-за тебя пришла к нам эта хворь, — раздался за спиной голос леди Имейн.
Киврин обернулась. Старуха стояла посреди зала, буравя взглядом Роша. К груди она обеими руками прижимала молитвенник, из которого свисал на цепочке реликварий.
— За твою нерадивость маемся мы. Он читал литургию Мартынова дня в день святого Евсевия. Он запятнал свою ризу, — обратившись к Киврин, начала перечислять леди Имейн тем же тоном, каким жаловалась сестре сэра Блуэта. Пальцы ее перебирали звенья цепочки, отсчитывая грехи, как на четках. — Он запамятовал закрыть в церкви дверь в прошлую среду после вечерни.
Перекладывает на него собственную вину, догадалась Киврин. Это ведь леди Имейн написала епископу, выпрашивая нового капеллана, она выдала их местонахождение. Ей невыносимо сознавать, что она сама привела в дом чуму. Понимая все это умом, Киврин не могла выдавить из себя ни капли жалости к старухе. «Ты не имеешь никакого права обвинять Роша, — ответила она мысленно. — Он делает все, что в его силах. А ты сидишь в углу и молишься».
— Это не кара Господня, — холодно возразила она Имейн. — Это хворь.
— Он пропустил «Исповедую…» — пробормотала старуха и, уковыляв обратно в угол, снова встала на колени. — Он поставил хорошие свечи на алтарную преграду вместо алтаря.
Киврин подошла к Рошу.
— Здесь нет ничьей вины.
— Если Господь и впрямь карает нас, — проговорил священник, глядя в огонь, — то, видать, сильно велик наш грех.
— Грехи ни при чем, — повторила Киврин. — Это никакая не кара.
— Dominus! — выкрикнул вдруг клирик, силясь сесть. Он снова закашлялся, жутким рычащим, разрывающим грудь кашлем, однако ничего не выплюнул. Страшные звуки разбудили Розамунду, которая начала тоненько всхлипывать. «Если это не кара, — подумала Киврин, — то уж больно на нее похоже».
Сон мало чем помог Розамунде. Снова поднялась температура, глаза ввалились. От малейшего движения девочка вздрагивала, будто от удара плетью.
«Надо что-то делать. Чума ее высасывает».
Дождавшись возвращения Роша, Киврин сходила в светлицу за медицинским ларцом. Имейн, беззвучно шевелившая губами, на вопрос, что там в полотняных кисетах, уткнулась лбом в сложенные ладони и закрыла глаза.
Кое-что Киврин узнала и без нее. Мистер Дануорти велел изучить лекарственные травы, поэтому окопник, медуницу и растертую пижму она отличила. Еще в ларце отыскался мешочек толченого сульфида ртути, которым ни один человек в здравом уме не стал бы никого лечить, и наперстянка, недалеко от него ушедшая по ядовитости.
Вскипятив воды, Киврин заварила все знакомые травы разом. По залу поплыл чудесный летний аромат, и на вкус отвар получился не хуже, чем ивовый, но проку от него было не больше. К ночи клирик уже кашлял не переставая, а на животе и руках Розамунды начали расплываться красные пятна. Бубон вырос размером с яйцо и на ощупь казался таким же твердым. При каждом прикосновении к нему Розамунда взвизгивала от боли.
Во времена чумы врачи делали припарки на бубоны или вскрывали их. А еще пускали кровь и лечили мышьяком… С другой стороны, клирику явно стало получше, когда прорвался его бубон, и он до сих пор жив. Однако вскрытие может привести к распространению инфекции. Или, что еще хуже, занести вирус в кровь.
Киврин нагрела воды и намочила в ней тряпицы, чтобы сделать припарку. Но хотя вода была чуть теплой, Розамунда все равно истошно взвизгнула. Пришлось вернуться к бесполезной холодной. «А остальное, можно подумать, помогает, — с досадой возразила себе Киврин, прижимая холодную тряпицу к подмышке Розамунды. — Тут все бесполезно».
«Я должна отыскать переброску». Как? Леса тянутся на многие мили, в них сотни дубов и десятки полян. Ей никогда не найти ту самую. И Розамунду нельзя оставить.
Может быть, Гэвин вернется. В некоторых городах попросту закрывали ворота — может, его не пустят в Бат, или он поговорит с кем-нибудь в пути и поймет, что лорд Гийом скорее всего уже погиб. «Возвращайся, — звала она его мысленно. — Скорее. Торопись!»
Она снова принялась перебирать снадобья Имейн, пробуя на вкус содержимое кисетов. Желтый порошок — сера. Ее тоже использовали во времена эпидемий, сжигая на огне, чтобы парами очистить воздух. Киврин припомнила из истории медицины, что сера убивает некоторые бактерии, только вот вылетело из памяти — возможно, для них губительны лишь соединения серы. Ладно, это безопаснее, чем вскрывать бубон.
Киврин бросила щепотку в очаг, с самого краю, посмотреть, что будет. Огонь пыхнул желтым облаком, от которого у Киврин запершило в горле даже через повязку. Клирик стал хватать ртом воздух, а Имейн в дальнем углу зашлась надрывным сухим кашлем.
Киврин надеялась, что запах тухлых яиц через минуту-другую выветрится, однако желтое облако так и висело в воздухе, разъедая глаза. Мейзри, кашляя в передник, выскочила во двор, а Эливис увела Имейн и Агнес на чердак.
Подперев входную дверь поленом, Киврин принялась махать тяжелой кухонной салфеткой, и немного погодя воздух слегка очистился, хотя в горле по-прежнему першило. Клирик кашлял не переставая. Розамунда кашлять перестала, пульс у нее замедлился настолько, что Киврин едва его нащупала.
— Я не знаю, что делать, — пробормотала она, сжимая сухое и горячее запястье девочки. — Я все перепробовала.
Кашляя, в зал вошел Рош.
— Это сера, — объяснила Киврин. — Розамунде хуже.
Он взглянул на девочку, потрогал пульс и снова вышел. Киврин это обнадежило. Он бы не оставил ее, будь дела по-настоящему плохи.
Через несколько минут он вернулся — в ризе, с елеем и виатиком в руках.
— Что такое? Мажордомова жена скончалась?
Он покачал головой.
— Нет! — Киврин увидела, на кого он смотрит, и вскочила на ноги, закрывая от него Розамунду. — Не дам.
— Она не должна умереть без отпущения грехов.
— Розамунда не умирает!
Однако она лежала как мертвая — потрескавшиеся полураскрытые губы, немигающие потухшие глаза. Желтоватая восковая кожа туго натянулась на заострившихся скулах. «Нет, — в отчаянии подумала Киврин. — Я должна что-то сделать. Ей ведь всего двенадцать…»
Рош шагнул вперед с чашей для причастия, и Розамунда воздела руку, будто в мольбе, но тут же уронила.
— Мы должны вскрыть бубон, — решилась Киврин. — Надо выпустить отраву.
Она думала, Рош откажется, возразит, что сперва нужно соборовать и отпустить грехи, но священник промолчал. Поставив елей и чашу на пол, он пошел за ножом.
— Поострее! — крикнула вслед Киврин. — И вина.
Сама она тем временем снова принялась кипятить воду. Принесенный нож она промыла, поливая из ведра и отскребая налипшую у рукоятки грязь ногтями. Потом, обернув ручку полой своего сюрко, Киврин накалила лезвие на огне и обдала кипятком, затем вином и снова кипятком.
Они переложили Розамунду поближе к огню. Рош опустился на колени, Киврин осторожно закатала рукав Розамундиной рубахи, подоткнув ткань под плечо как подушку. Рош вытянул руку Розамунды за голову, являя бубон на свет.
Он был размером с яблоко, и все плечо вокруг распухло и воспалилось. По краям нарыв стал мягким, как желе, но сердцевина еще оставалась твердой.
Киврин откупорила бутыль принесенного Рошем вина, смочила тряпицу и осторожно промокнула ею бубон. Он выпирал из-под кожи, будто камень. Киврин опасалась, что даже сталь его не возьмет.
Она занесла нож над бубоном. Страшно. Страшно задеть артерию, пустить инфекцию в кровь, совершить непоправимое.
— Она уже не чувствует боли, — произнес Рош.
Киврин посмотрела на девочку. Та не шелохнулась, даже когда Киврин надавила на бубон. Она смотрела сквозь них на что-то жуткое. «Хуже не будет, — поняла Киврин. — Даже если я ее убью, хуже теперь не будет».
— Держите ее руку, — велела она Рошу, и тот прижал тонкое запястье и предплечье к полу. Розамунда по-прежнему не шевелилась.
«Два точных быстрых надреза», — настраивала себя Киврин. Вдохнув поглубже, она коснулась бубона лезвием.
Розамунда дернула плечом, уворачиваясь от ножа, тонкие пальцы скрючились.
— Что вы делаете? — прохрипела она. — Я все скажу отцу!
Киврин отдернула нож. Священник ухватил руку Розамунды и снова припечатал к полу. Она слабо замахнулась на него другой рукой.
— Я дочь Гийома д’Ивери! Вы не смеете со мной так обращаться.
Киврин, стараясь ни обо что не задеть ножом, отползла в сторону и поднялась на ноги. Рош поймал вторую руку Розамунды и без труда зажал оба запястья одной своей ладонью. Девочка сделала слабую попытку лягнуть Киврин. Чаша перевернулась, вино для причастия потекло на пол, собираясь в темную лужицу.
— Придется ее связать, — сказала Киврин и только тут осознала, что стоит с занесенным в воздухе ножом, как убийца. Завернув его в заготовленную Эливис тряпицу, она разорвала еще одну на тонкие полоски.
Рош стянул руки Розамунды за головой, а Киврин примотала ее ноги к перевернутой скамейке. Розамунда не сопротивлялась, но когда Рош задрал ей рубаху до плеч, выпалила:
— Я тебя знаю! Ты разбойник, который напал на леди Катерину.
Рош навалился всем весом на ее плечо, и Киврин надрезала бубон. Кровь сперва заструилась, потом хлынула потоком. «Я задела артерию», — испугалась Киврин. Одновременно с Рошем они кинулись к вороху тряпок, и Киврин, ухватив сразу большой комок, прижала его к ране. Он сразу же пропитался насквозь, и когда она убрала руку, чтобы взять у Роша новую тряпку, из крошечного надреза фонтаном брызнула кровь. Киврин заткнула его полой своего сюрко. Розамунда заскулила, тоненько, беспомощно, как щенок Агнес, и, кажется, потеряла сознание, хотя терять было уже почти нечего.
«Я ее убила», — подумала Киврин.
— Не могу остановить кровь!
Но кровь уже остановилась. Досчитав сперва до ста, потом до двухсот, Киврин осторожно отлепила край сюрко от раны.
Разрез по-прежнему набухал кровью, однако теперь она перемешивалась с густым желто-серым гноем. Рош нагнулся, чтобы промокнуть его, но Киврин не дала.
— Нельзя, там чумные бациллы, — забирая у него тряпку, объяснила она. — Не трогайте.
Киврин стерла тошнотворную субстанцию. На ее месте выступила новая, потом более жидкая, водянистая.
— Кажется, все. Передайте мне вино, — попросила Киврин, оглядываясь в поисках чистой тряпицы, которую можно было бы смочить.
Их не осталось ни одной. Все ушли на попытку остановить кровь. Тогда Киврин просто наклонила бутыль, и темная густая жидкость полилась тонкой струйкой на разрез. Розамунда не шевельнулась. Лицо ее было землисто-серым. «Я не могу сделать переливание. Я даже чистую тряпку найти не могу».
Рош развязал запястья Розамунды и взял ее безжизненную руку в свою.
— Теперь ее сердце бьется сильнее.
— Надо найти еще полотна, — сказала Киврин и расплакалась.
— Мой отец велит вас за это повесить! — проговорила Розамунда.
Запись из «Книги Страшного суда»
(071145-071862)
Розамунда без сознания. Накануне вечером я пыталась вскрыть ее бубон, чтобы вытянуть инфекцию, но, боюсь, только навредила. Она потеряла много крови. Лежит бледная, а пульс такой слабый, что я вообще не могу его нащупать.
Клирику хуже. Кровоподтеки множатся, ясно, что он уже долго не протянет. Доктор Аренс говорила, что без ухода заболевший чумой умирает на четвертый-пятый день, но я сомневаюсь, что клирик продержится так долго.
Леди Эливис, леди Имейн и Агнес пока здоровы, хотя леди Имейн, кажется, теряет рассудок со своими поисками виноватого. Утром она оттрепала Мейзри за уши, заявляя, что Господь карает нас за ее нерасторопность и тупоумие.
Мейзри действительно ленива и тупа. Она не в силах присмотреть за Агнес и пяти минут, а когда я послала ее сегодня поутру за водой, чтобы промыть рану Розамунды, она проболталась где-то полтора часа и вернулась без воды.
Я промолчала, не желая снова навлекать на нее гнев Имейн. Недолог тот час, когда старуха ополчится и на меня. Я чувствовала спиной ее взгляд поверх молитвенника, когда, не дождавшись Мейзри, отправилась за водой. Ее мысли как на ладони: я подозрительно много знаю о чуме для человека, не бывавшего в чумных местах и якобы потерявшего память. Теперь она решит, что моя давешняя горячка вовсе не от удара по голове, а от чумы.
Если она до этого додумается, боюсь, ей хватит напора убедить леди Эливис, что чуму навлекла на них я и что меня слушать не надо, а надо разобрать заграждение и вместе молиться Господу, чтобы он избавил их от напасти.
Как тогда мне оправдываться? Рассказать, что я из будущего, и мне известно все, кроме того, как лечить чуму без стрептомицина и как попасть обратно в свое время?
Гэвин так и не вернулся пока. Эливис сходит с ума от беспокойства. Когда Рош отправился служить вечерню, она стояла у ворот — простоволосая, без плаща, — глядя на дорогу. Приходило ли ей в голову, что Гэвин мог заразиться еще до отъезда в Бат? Он ведь ускакал в Курси вместе с епископским посланником, а когда приехал, уже знал про чуму…
(Пауза.)
Ульф-староста при смерти. Его жена и один из сыновей тоже больны. Бубонов нет, но у женщины на внутренней стороне бедра несколько мелких узелков размером с горошину. Рошу постоянно приходится напоминать, чтобы надевал повязку и поменьше дотрагивался до больных.
В исторических визиках говорилось, что во времена чумы все в панике бежали без оглядки, бросая больных, и первыми спасали свою шкуру священники, — на самом деле это совсем не так.
Все напуганы, однако стараются как могут, а Рош вообще большой молодец. Он сидел с женой старосты и держал ее за руку, пока я ее осматривала, он не гнушается самой грязной работы — промывать рану Розамунды, выносить ночные горшки, убирать за клириком. И ничем не выдает своего страха. Я не знаю, где он черпает мужество.
Он продолжает служить заутрени и вечерни, молиться, рассказывать Господу о Розамунде и остальных заболевших, описывая их симптомы и то, как мы за ними ухаживаем, будто Бог действительно его слушает. Так же, как я рассказываю вам.
Может, Господь тоже существует — отрезанный еще более плотной завесой, чем время, через которую невозможно пробиться?
(Пауза.)
Чума обретает голос. В деревнях после погребения звонят в колокол — по мужчине девять раз, по женщине — три, по младенцу — один. А потом целый час непрерывного погребального перезвона. В Эсткоте сегодня хоронили двоих, Осни звонит не переставая со вчерашнего дня. Колокол на юго-западе, который я слышала в первые свои дни здесь, умолк. Не знаю, как это понимать — что чума кончилась или что некому стало звонить.
(Пауза.)
Пожалуйста, пусть Розамунда не умрет. Пусть Агнес не заразится. Пусть Гэвин вернется.
