Память сердца. Июль 1918. Гардемарин и Принцесса

Боль. Это было единственное и самое главное ощущение, накрывшее её с головой. Боль. Везде, во всём теле, и самая сильная – в плече. Почувствовав боль, она вспомнила. Вспомнила всё. Боль как будто сразу же ушла, и на её место вступил ужас. Ужас, который полностью вытеснил собой её сознание. Только на самом краю пропасти, уже почти опрокидываясь в безумие, она поняла, что нельзя закричать. Нельзя.

Первый раз после страшной, отнимающей разум канонады в подвале, она пришла в себя в грузовике. И снова почти мгновенно провалилась в беспамятство. Она не чувствовала, как потные, сопящие, воняющие перегаром, перекисшим потом и чем-то ещё, столь же невообразимо мерзким, люди волокли её в грузовик. Не чувствовала, как тащили её и остальных на полотне, кое-как натянутом на оглобли, как, шипя, толкаясь и матерясь, ворочали тела, её, и сестёр, и mamб, рвали окровавленную одежду, пытаясь добраться до корсета. Она не слышала выстрелов, не чувствовала толчков и ударов, не поняла, как и когда это закончилось. Закончилось?!

Она пришла в себя от холода. Сразу же её начал колотить озноб. Потом пришли звуки – надсадный механический вой, – мотор, догадалась она, их везут куда-то, – скрип кузова, кажется, голоса. Тьма по-прежнему не позволяла увидеть много. Ей подумалось, что и тьма может явиться знаком милосердия… Осторожно пошевелившись, чтобы немного освободиться, она приподнялась на локте. Медленно – и только сейчас – до неё дошло, наконец, что она жива. Жива. О, Господи. Не может быть!

Потом снова пришла боль. Вместе с ужасом. Она огляделась. По-прежнему толком ничего не было видно. Лишь там, где маячила закраина автомобильного кузова, пробивалось нечто, отличавшееся от темноты внутри, хотя и никак невозможное называться светом. Одежда. То, что было на ней, уже нельзя было назвать одеждой. Это давно перестало быть одеждой. Кровавые, размокшие лохмотья. Она застонала, и тут же захлебнулась своим стоном, – нельзя, ни в коем случае нельзя! Рядом лежал ещё кто-то. Лучик, подумала она. Братик.

– Лучик…

Стараясь не думать о боли, она подтянулась к лежащему совсем рядом телу и попыталась его растормошить. Никакого ответа. И тут же поняла, что это не имеет смысла, – тело было мёртвым, неподатливым, как колода. Она с неимоверным трудом, но всё-таки перевернула тело брата. Голова его беспомощно мотнулась, и она увидела его глаза. Тьма больше не защищала её – или ей только показалось, что она увидела его глаза?

Это всё ложь, что в глазах мертвецов застывает ужас смерти и запечатлевается лицо убийцы. Выдумки. Бред. Глаза мертвецов так безнадёжно, бессмысленно пусты, с такими маленькими точками-зрачками, что ужас, от которого нет спасения, всей своей невыносимой тяжестью обрушивается на живых.

Жуткий, утробный хрип вырвался из её груди помимо воли. Она рванулась в сторону и назад. Резкая боль от падения, которого она даже не ощутила – и, обессилев почти мгновенно, она застыла на по-осеннему холодной земле.

Грузовик с мёртвым грузом продолжал медленно ползти дальше. Машина двигалась, замыкая маленькую колонну, и её падение осталось незамеченным.

Когда это случилось? Вчера? Третьего дня? Она уже потеряла ощущение времени. Не было никаких иных ощущений – только боль. Она попыталась сосредоточиться. Она была жива… Почему она жива? Почему они не убили её? Корсет… Ах, вот оно что… Они ограбили их. На Лучике тоже был корсет… Ограбили – и теперь бросят, наверное здесь, в лесу. Конечно, они все умерли. Лучик мёртв. А она… Она тоже умрёт. Лучше бы они убили её сразу, как всех остальных, как mamб и papб… Зачем теперь она? Что ей делать теперь на этой земле?

Нет, нет, испугалась она. Нельзя. Я не имею права. Раз я жива, – значит, так Богу угодно. Значит, я должна. Должна жить. Надо. Сейчас надо просто не думать ни о чём, – только о том, что я жива, что я должна жить. Надо встать и идти. Встать. И идти.

Она, тихо, совершенно непроизвольно постанывая, подползла к ближайшему деревцу и попыталась встать. Как ни удивительно, у неё получилось. Может быть, сорвать эти лохмотья? Нет. Хоть какая-то защита… Защита – от чего? От холода? Ах, нет! Надо идти. Как можно дальше отсюда. Но не в лес, нет, нет, лес – это верная гибель. В лесу ей не уцелеть. Вперёд, по дороге. Дальше. Дальше. Дальше! Они заметят, конечно, пропажу, и вернутся – искать её. Пусть ищут в лесу. Пусть!

Она не знала, сколько времени она шла. Медленно шла, ловя стук мотора далеко впереди. Потом она вспомнила, что ей рассказывали когда-то, – если человек бредёт по лесу, не зная дороги, он делает круг и возвращается на то место, с которого начал свой путь. И вспомнила, как нужно, – обходить деревья попеременно то справа, то слева. Ужас опять накрыл её с головой. Она даже не подумала в этот момент, что находится не в лесу, а в подлеске, совсем рядом с дорогой. Она хотела закричать, – и вдруг услышала голоса едва ли не прямо перед собой.

Она ничком опустилась на влажный листвяной ковёр и замерла, насколько могла, неподвижно. Потом, пересилив себя, стала смотреть. Я должна это запомнить, подумала она. Возможно, очень возможно, я никогда и никому не посмею, не сумею об этом рассказать, но я должна запомнить. Должна.

Она видела, как раздевали тела, потроша одежду. Как сбрасывали родных в какую-то яму. Слышала глухой звук от ударов падающих тел – слух её обострился невероятно, буквально каждый шорох и скрип отзывался колоколами у неё в ушах. Последним сбросили Лучика.

Оказалось, что она снова потеряла сознание, а очнувшись, поняла, – давно наступил день. Вокруг стояла странная тишина. Поляна была пустой – ни грузовика, ни людей. Только несколько тлеющих кострищ и странный, приторно-тошнотворный запах. Она приподнялась на корточки, собираясь выпрямиться в полный рост, и в этот миг до неё донеслись звуки конских шагов, громкое дыхание животного и голос:

– Эй! Кто здесь?!

Она зажмурилась и, даже не упав – соскользнув вниз, ткнулась лицом в мокрые листья, устилавшие землю. Кажется, был дождь… Она услышала, как затрещали сучья под копытами лошади, как всадник остановился, как спрыгнул с коня наземь. Почему он один, пронеслось у неё в голове. Что…

Шаги. Совсем рядом. Он увидел её. Конечно, увидел. Она почувствовала, как он склонился над ней. Осторожно тронули за плечо. Как раз там, где гнездилась острая, рвущая боль. Она застонала… Сильные, хотя и не очень умелые руки потянули её, перевернули на спину. Она застонала снова и открыла глаза. Пусть он посмотрит мне в глаза, прежде чем убьёт меня, подумала она. И увидела совсем юное лицо – юноши, своего ровесника, наверное – удивлённо-растерянное, встревоженно-непонимающее. И погоны на кителе. Свой?! Свой. Не может быть!

– Вы живы?! Вы ранены? – громко спросил он. И, не дожидаясь ответа, продолжил торопливо, оглядываясь по сторонам: – Вы не бойтесь. Я вас сейчас отвезу, тут наша часть, рядом. Что здесь произошло?!

Она была вся в крови. Своей и чужой. Не чужой, а… Одежда, тело, волосы – вся. И глубокая рваная рана в левом плече. Тупой и наверняка грязный штык обыкновенной трёхлинейки. Его замутило.

– Кто… Вы? – одними губами прошептала она. И удивилась, услышав свой голос. Он показался ей совсем чужим и странно далёким.

– Я?! – он растерялся, но совсем ненадолго. Спохватился, отстранился немного, смешно вскинул напряжённо выпрямленную кисть к фуражке: – Гардемарин Чердынцев, Второй Флотский экипаж. Ну, то есть… Бывший.

В других обстоятельствах она, вероятно, звонко рассмеялась бы. Гардемарин в лесу. Всё было неправильно. И этот юноша, и она. Она должна была умереть. А она…

– Как… Вас… зовут?

– Михаил, – хрипло проговорил юноша и проглотил слюну, борясь с тошнотой. Столько крови на одном человеке ему ещё не доводилось видеть, его военный опыт был ещё совсем скромным. Собственно, он ещё ни разу в настоящем бою-то и не был. – Я…

– Ана… Ана… – она хотела назвать своё имя, но не смогла. Снова потеряла сознание.

– Аня, не бойтесь, – Михаил склонился над девушкой. – Аня… Аня?!

Он в замешательстве посмотрел по сторонам. Уже рассвело. Михаил недолго раздумывал. Девушка была жива. Может быть, её ещё удастся спасти, подумал он. Костры какие-то. И запах. Что-то случилось тут. Что? Надо скорее к своим!

Он свистнул тихонько, подзывая коня. Животное послушно приблизилось и остановилось рядом. Михаил поднял показавшееся ему почти невесомым тело девушки и после довольно долгой и бестолковой возни кое-как умостил на коне. Взяв коня под уздцы, Чердынцев потянул. Аня, подумал он. Красивое какое имя.

Она очнулась и открыла глаза. Сознание возвращалось как будто порциями. Рывками. Было довольно светло. Она лежала на широкой лавке в избе, укрытая до подбородка лоскутным одеялом. Рядом сидел, сжимая в руках гардемаринскую саблю, тот самый юноша. Михаил. Она попыталась приподнять голову. Он увидел это, порывисто наклонился к ней:

– Нет-нет! Аня! Вам нельзя сейчас ни двигаться, ни говорить. Вы в безопасности, у своих. Не бойтесь, Аня. Ничего не бойтесь.

Она едва заметно улыбнулась и закрыла глаза. Аня? Ну, что ж. Пусть будет Аня. В конце концов, от неё – после всего – остался лишь кусочек. Осколок. Пусть и с именем это случится.

Удивительно, но она почувствовала себя заметно лучше. Возможно, потому, что вокруг была чистота, и сама она была чистой, и бельё, на котором она лежала, и даже это смешное одеяло. И этот юноша. Он тоже был чистый-чистый, словно промытый до хрустального звона. Как же это? Война, столько грязи кругом! Кажется, ничего и никого не осталось, одна только грязь. И кровь. Она приказала себе ни о чём не думать. Ни о чём, что случилось с родными. Это бессмысленно, подумала она. Потом, когда станет не так больно. Если я буду продолжать думать об этом, я не смогу жить. Ведь нужно жить?! Я ничего не забуду. Я не посмею забыть, но сейчас… Сейчас – не могу.

Михаил стал говорить что-то. У него был приятный, низкий голос, ещё со следами юношеской ломки, но уже вполне набравший силу. Он вообще был… Она разглядывала его через полуприкрытые веки. Простое, чистое, светлое лицо. Румяные щёки. Светлые усики, ещё не знавшие бритвы. Высокий. Милый, подумала она. Он очень милый. Она выпростала из-под одеяла здоровую руку и нетерпеливо пошевелила пальцами. Он споткнулся на полуслове и мгновение спустя взял осторожно её руку в свою. И замер. Она почувствовала, как он вздрогнул. Какой милый, милый мальчик, подумала она снова. Неужели я жива? Не может быть.

– Что… со мной?

– Вы… Вы ранены, – тихо сказал Михаил. – Врача здесь нет, но это не страшно. Ваша рана довольно серьёзная, хотя и не опасная для жизни.

– Давно?

– Третий день, – он вздохнул. – Мы боялись, что вы потеряли много крови, но, к счастью, это была не ваша кровь. Вы не волнуйтесь. Потом, потом! Вам нужно спать. Я вас оставлю здесь, эти люди позаботятся о Вас. Я дам им денег, у меня есть немного, настоящих денег!

– Нет.

– Аня… Я приду вас навестить завтра. Ещё несколько дней. Мы, вероятно, будем ещё несколько дней в этой станице. А потом мы выступаем.

– Я… Вас… не пущу.

Он улыбнулся, – эти её слова ему польстили. Он чувствовал себя взрослым и опытным мужчиной. Вот только что ему делать, он решительно и отчаянно не знал. Больше всего на свете Чердынцеву хотелось остаться с этой девушкой и держать её за руку. Вечно. Даже теперь, несчастная, измученная, еле живая, она была… прекрасна. Как принцесса из сказки. Огромные, серо-голубые глаза. И золотые, совершенно золотые волосы. Да что же это такое?!

– Вы останетесь здесь, – твёрдо, как мог, проговорил он. – Вы останетесь здесь, потому что вам нужно поправиться. Если хотите, можете дождаться меня. Я… Я буду… Если вы захотите, это будет для меня самой большой наградой, – выпалил он наконец и сделался малиновым от смущения.

Боже, какой же он милый, подумала она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. Наверное, он никому ещё никогда ничего подобного не говорил. И мне никто никогда ничего подобного не говорил. Интересно, если бы кто-нибудь осмелился? Тогда? В той жизни? Сделалось бы мне смешно? Или нет? Сейчас мне совсем не хочется смеяться. Сейчас мне хочется плакать…

– Если вы пообещаете вернуться, я вас подожду, – просто сказала она. Голос её неожиданно окреп, и Михаил посмотрел на неё с изумлением. – Обещайте.

– Обещаю, – глухо ответил Чердынцев. – Обещаю. Я вернусь, Аня. Обязательно, непременно вернусь. Только Вы… Вы поправляйтесь, ладно?

– Обещаю, – снова лёгкая, чуть заметная улыбка тронула её губы. – Обещаю, мой адмирал.

Она чуть повернула голову набок и закрыла глаза. Михаил держал её за руку до тех пор, пока она не заснула.

Он вышел из-за занавески, подошёл к столу, за которым сидел хозяин. Замялся, краснея и не зная, как начать разговор. Решившись, полез за пазуху, достал плотную пачку денег:

– Вот. Пожалуйста, возьмите. Если ей что понадобится…

Мужик взял деньги, тщательно, намочив слюной большой и указательный палец правой руки, пересчитал. И, вытянув пять «катеринок», протянул остальную пачку Михаилу:

– Деньгами-то не бросайся. Чай, не купец с прежних времён.

– Я…

– Не боись, хлопец. Выходим твою царевну, – усмехнулся в бороду мужик. – Как новенькая будет.

– Царевну?! – уставился на него Михаил.

– А чего ж, – кивнул хозяин. – Вылитая царевна, как на картинке. Ничего. Ты сам-то чей?

– Из Сурожска, – ответил Михаил и опять покраснел.

– Из крымских, значит, – вздохнул мужик. – Ну, всё одно – казак, он и есть казак. Ты, главное, того. Возвращайся, хлопец. Живой возвращайся, смотри!

– Я вернусь, – Михаил вскинул голову. – Я обязательно вернусь. С победой.

– С победой ли, нет ли, – опять усмехнулся мужик, – оно видно будет. Кто кого победит. А, главное, зачем. А ты возвращайся. Дело твое молодое, жить да жить, детишек растить. А воевать? Воевать никогда не к спеху. Иди, хлопец. Ей отдыхать надо, сил набираться, а тебя служба ждёт. Иди.

Михаил кивнул, проглотил комок в горле и перекрестился на иконостас в углу. Под иконами горела маленькая лампадка. Совсем как когда-то дома.

Мужик вздохнул, тяжело поднялся, шагнул к Чердынцеву, приобнял за плечи, встряхнул. Потом трижды коснулся колючей жёсткой бородой его лица:

– С Богом, сынок. С Богом – оно вернее выходит-то!