Няня Аня никуда не улетела, она открыла дверь номера, едва Осетр позвонил. Причесанная, не забывшая о косметике, одетая в строгое серое платье и черные туфли на высоком каблуке… В общем, она была как огурчик. Если можно так выразиться о рыжей дебелой тетке сорока с лишним лет…

– А-а, это вы, кадет Приданников.

Осетр удивился и насторожился – уж больно официально прозвучало «приветствие». Впору дальше услышать какой-нибудь приказ начальства. Неожиданный и подлежащий немедленному исполнению. Как серпом по одному месту!.. Однако взамен приказа последовало предложение:

– Входите, кадет!

Осетр вошел. И сразу взял быка за рога:

– Анна Александровна! Вам известно, куда делась Яна?

Она смотрела на него непонятным взором, в котором было намешано все: досада за неотесанность зеленого вояки; вина за безобразную выходку подопечной; радость за то, что все, наконец, разъяснится… И даже желание помочь брошенному юноше!

– Присаживайтесь, кадет! У нас будет серьезный разговор.

Осетр едва не фыркнул. «Присаживайтесь!»… Как будто он не сможет выдержать любой, даже серьезный разговор, оставаясь на ногах.

– Присаживайтесь, присаживайтесь!

Присесть было куда – здоровенный диван по-прежнему украшал холл номера. Настоящий сексодром!.. И Осетр присел на самом краешке, готовый бежать, спасать и защищать.

Няня Аня устроилась в другом конце сексодрома.

– Вот что я должна сказать вам, дорогой мой кадет… Вы поймите, я ничего против вас не имею. И она тоже ничего не имеет. Но приказ есть приказ!

– Что-то я ничего не пойму…

Так оно и было. Причем здесь приказ?

– Короче, Таня получила от руководства новый приказ. И немедленно приступила к его исполнению. Ей потребовалось срочно покинуть Дивноморье.

Осетр помотал головой:

– Какой приказ? Причем здесь приказ? Разве она военнообязанная?

Няня Аня продолжала смотреть на него сочувственным взглядом, но ясности это сочувствие в мозги не привносило.

– Татьяна – секретный сотрудник министерства имперской безопасности. Кличка «Полина». Это во-первых. А во-вторых, она замужем.

– Э-э-э… – сказал Осетр. Потому что других слов у него не нашлось.

И не только слов. Мыслей тоже практически не было. А из ощущений главным оказалось одно – все та же растерянность. Жуткая невообразимая растерянность. Совершенно не свойственная «росомахам» черта…

– Татьяне было поручено соблазнить вас. Она это сделала. А вчера вечером получила новое задание.

– Но з-зачем?

Осетр обнаружил, что с трудом справляется с мышцами лица. Губы, во всяком случае, не слушались.

– Что зачем? Зачем получила новое задание? Или зачем было поручено соблазнить вас?

– П-поручено?.. З-зачем?

Пришлось приложить гигантское усилие, чтобы губы перестали дрожать.

У няни Ани дернулся уголок рта. Наверное, она хотела усмехнуться. Но не усмехнулась. Наверное, почувствовала, что усмешка приведет к тому, что он ее ударит.

– Эти вопросы, мой дорогой кадет, надо задавать руководству. – Она обхватила себя руками и погладила ладонями предплечья. – Пути начальства, как известно, неисповедимы. Вы и сами это прекрасно знаете. – Она сползла с дивана, медленно и осторожно, будто боялась, что любое резкое движение разбудит в собеседнике дикого зверя. – Это все, что я могу вам сказать. Это все, что вы имеете право знать. А теперь ступайте!

– Н-но… К-как же…

– Ступайте!

Все разговоры были бессмысленны.

Осетр, словно во сне, поднялся, сопровождаемый няней Аней, добрался до двери и вышел из номера.

И дальше все было как во сне. Осетр шел по каким-то коридорам, спускался по неведомым лестницам неведомых зданий, поднимался на неведомых лифтах, разговаривал с неведомыми мужчинами, пил неведомые напитки. Но мысли его крутились вокруг одного и того же. Она соблазняла его, а соблазнив, улетела… Мысль это наполняла все его существо безумной тоской, и из этой тоски выплывали слова, цеплялись друг за друга, складывались в рифмованные строчки:

Тоска росла и ширилась, хотя расти ей было уже некуда. Выплывали новые слова, цеплялись друг за друга, складывались в новые строчки.

От тоски горело холодным огнем сердце. И только новые слова и новые строчки могли пригасить огонь и спасти сердце от разрыва.

Впрочем, он и сам не знал, кого имел в виду под фразой «к нему». К кому она вообще могла улететь? К мужу? К начальнику? Просто прочь, в неведомое, в никуда?

Тем не менее эти строчки были первыми стихами, которые он сочинил в своей жизни, и рифмы его просто завораживали…

Все было как во сне. Его окружали неведомые женщины, неведомо молодые, неведомо симпатичные, неведомо неприступные и неведомо готовые на все… И это все непременно бы случилось, если бы он ведал, что с ними надо делать, но он не ведал, и разочарованные женщины уходили, а он опять пил с неведомыми мужчинами неведомые напитки, и каждый следующий неведомый мужчина становился все более и более душевным, другом был закадычным и братом единокровным, а женщины все были врагами… нет, не врагами – врагинями жестокосердыми, и будущее у них было одно – пасть от руки его, Осетра, но сначала их следовало справедливо наказать, а всякое наказание есть насилие, и с очередным единокровным братом Осетр пошел их наказывать, но прежде следовало купить их услуги, и брат засомневался в его, Осетра, кретиносподобн… кредитоспособности, и Осетр попытался развеять его сомнения, но брат продолжал сомневаться, потому что решил сам распорядиться кредиткой Осетра, и тому такая сонме… сомневательность не понравилась, но брат настаивал и даже решил наказать вместо жестокосердых женщин его, Осетра, и пришлось защищаться, и Осетр проделал это так активно, что, кажется, сломал брату шею. То есть точно он не знал, сломал или нет, потому что происходило это в каком-то темном углу (оказывается, на Дивноморье существуют такие темные углы!), и брат после клещей – захватом правой – куда-то исчез, и сколько Осетр его не искал, чтобы извиниться, потому что у «росомах» не принято использовать приемы против штатских, отыскать брата так и не удалось, зато нашлись другие братья, которые совершенно не сомневались в Осетровой кредитоспособности, и пились новые неведомые напитки, и опять уже зашла речь о наказании неверных женщин, но тут наступило секундное неведомое состояние, во время которого Осетр совершенно отчетливо обнаружил себя в кабинке неведомого туалета, и его правая рука, повинуясь неведомому инстинкту, забралась в потайной кармашек на поясе брюк и выволокла оттуда пилюльку алкофага. Неведомое состояние на этом сменилось уже знакомым, и потому для Осетра не осталось тайной, что это была кабинка женского туалета. Проглоченная пилюля немедленно начала действовать, и вскоре Осетр обнаружил на месте братьев совершенно бандитские рыла любителей промочить горло за чужой счет. Вокруг обнаружилось довольно затрапезное заведение на пять столиков. Один занимала компания Осетра, остальные четыре пустовали. Вполне возможно, что другие клиенты попросту разбежались, когда компания Осетра решила обосноваться тут, в покрытых исцарапанным желтым пластиком стенах, на одной из которых синим маркером было выведено откровенное «Вася имеет Тасю, Тася умеет с Васей».

Боль стиснула голову раскаленным обручем, и Осетр подумал вдруг, что если бы на Угловке ошейники вместо мономолекулярной нити снабжались зарядом взрывчатки, то вот такая раскаленная боль стала бы последним ощущением наказуемого преступника… Пилюля продолжала действовать, и головная боль быстро отпустила.

Осетр обвел взглядом бандитские рыла, ужаснулся своему открытию и сказал сумрачно:

– А ну-ка допивайте и валите отсюда, господа хорошие!

Господа хорошие поняли его совершенно правильно, и четверо, скоренько опустошив стаканы, поднялись, однако пятый, плюгавенький мужичонка неопределенных манер, решил заартачиться. И даже, настаивая на серьезности своих претензий, продемонстрировал Осетру устрашающего вида лезвие.

– Я – «росомаха», дядя! – сказал ему Осетр.

– А я тогда – патриарх новомосковский! – снасмешничал плюгавенький, помахивая своим перышком.

– Зря ты так, дядя, – сказал Осетр.

– По-твоему – зря. А по-моему, так в самый раз.

Плюгавый был не прав, и чтобы доказать это, Осетр вывихнул ему руку. Ломать не стал, хотя, возможно, и стоило бы… Но остановила сломанная шея неведомого брата. Или несломанная?.. Или вообще не шея?..

Как бы то ни было, а в ближайшие деньки плюгавый своим ножичком размахивать не будет, и уже этим Осетр сделал окружающему миру небольшой подарок…

Однако мир этого не оценил, сволочь бессовестная! Во всяком случае, хозяин затрапезного заведения вызвал полицию и сдал Осетра властям.

Когда власти вознамерились сопроводить нарушителя порядка в ближайший полицейский участок, Осетр возражать не стал. А зачем? Бессмысленно! К тому же алкофаг уже сделал свою работу, приведя беднягу в себя. Но главное было не в этом – вместе с трезвостью на Осетра вновь обрушилось то чувство, которое все эти часы он пытался забыть. Задавить иными эмоциями, залить спиртным, заглушить пьяными выкриками…

Яна бросила его.

Эти три слова подводили итог последним дням его жизни, и он ничего не мог поделать с этим. Он думал о ней на Крестах, он думал о ней весь короткий перелет до Дивноморья, он думал о ней на Дивноморье…

И сейчас он тоже думал о ней, потому что не мог не думать. Но тогда его питала надежда на встречу, а теперь впереди была пустота. А когда впереди пустота, позади тоже пустота. Даже если ты думаешь иначе. Потому что все было впустую!

Эта мысль преследовала Осетра, пока его сажали в полицейский глайдер и везли в участок. Эта мысль преследовала его, пока оформляли протокол задержания. Оказывается, он активно мешал посетителям заведения с дурацким названием «У пяти барабулек», угрожал присутствующим клиентам и отпугивал потенциальных. Что это были за барабульки, Осетр не знал. Разве что барабульками в заведении назывались столики…

Когда протокол был заполнен и Осетр намеревался завизировать документ, дежурный сержант, здоровенный мужик лет сорока, сказал:

– Ты, парень, с дуба не рухнул?

Осетр уставился на него непонимающе.

– Ты что визируешь? Ты бы хоть прочел, в чем тебя обвиняют! Я туда много чего мог напихать. Что было и чего не было…

– Мне все равно, – сказал Осетр.

– Э-э, нет… – Сержант хлопнул по столу пятерней. – Тебе все равно сейчас. Не знаю уж, что за проблемы случились у тебя в жизни, но они не вечны. А протокол этот – навсегда! Ты думаешь, я не знаю, что такое эти «Пять барабулек».

– Мне все равно, – повторил Осетр.

– Ты же «росомаха», судя по документам!

– Я – «росомаха», – согласился Осетр. И повторил в третий раз: – Мне все равно.

– Ты долбанная размазня, а не «росомаха»! Щенок, поджавший хвост! Сопля мерканская! – Сержант почему-то заводился. – Да мне, в конце концов, плевать с высокой колокольни! Я полицейский чиновник! У меня есть заявление на тебя, и я обязан дать ему ход. Чисто бюрократически! И я дам ему ход, если ты завизируешь протокол.

– Мне все равно.

Осетру и в самом деле было все равно, что происходит вокруг.

Не все было равно ему только там, где гнездилась эта ноющая боль, которую было не вывести никаким алкофагом, против которой вообще не было лекарства, кроме времени, но он об этом лекарстве и не догадывался, потому что начать догадываться о лекарстве-времени можно лишь тогда, когда оно впервые тебя вылечит, а до этого было еще очень и очень далеко!

Сержант сплюнул в мусорную корзину. Снова саданул по крышке стола – на этот раз кулачищем, – встал, подошел к двери обезьянника, отпер ее, распахнул. Обезьянник был пуст.

– Иди-ка сюда, гвардеец хренов!

Осетр послушно подошел к сержанту.

– Руки!

Осетр поднял руки. Баранки, надетые ему на руки при задержании, соскользнули с запястий. Сержант вошел в обезьянник и открыл еще одну дверь, в углу.

– Это вот камера-одиночка для особо буйных. Полагаю, что иногда она способна помочь и особо тихим. Заходи-ка!

Осетр зашел. Он оказался в крохотной каморке, с нарами, на которых, наверное, нельзя было вытянуться во весь рост.

– Покукуешь тут до утра! – сказал ему в спину сержант. – И утром, очень надеюсь, снова станешь «росомахой».

Осетр обернулся. Лицо сержанта оказалось совершенно серьезным, его слова не были издевательством.

Дверь с лязгом захлопнулась, и в этом лязге присутствовало что-то странное, безысходность какая-то. Наверное, тюремные двери специально делают металлическими, а не пластиковыми. Чтобы они были такие вот тяжелые и гремящие, чтобы их лязг переворачивал душу…