ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Малая речка Салеф
Вечер 9 июня.
Окрестности города Сис.
Киликийская Армения.
Вошедшая в историю речка Салеф ничуть не заслуживала своей громкой славы. Гунтер даже не был уверен, что перед ним именно Салеф – по окрестным ложбинам в скалистых холмах, через которые сейчас шла армия, к морю бежало не меньше пяти подобных речек. Раздувшиеся от весенних дождей и тающих где-то на вершинах Таврийских гор снегов, неглубокие, но бурные ручейки, каменистые и холодные. Через них даже мостов не наводили и переправ не искали – тяжелые на ногу рыцарские кони без труда пересекали эти малые преграды вброд и вплавь, довольно фыркая и рассыпая вокруг себя облака сверкающих брызг.
Армия бодро шла вдоль побережья на восток, между отрогами затянутых густой темной зеленью холмов, мимо армянских деревушек и оседлавших горные перевалы крепостей. «День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке…» – бормотал про себя мессир фон Райхерт, рассеянно созерцая меняющиеся и вместе с тем однообразные пейзажи Киликийской Армении: горы, леса-перелески, возделанные поля, виноградники, снова горы и узкие долины. Чужая страна, живущая своей обыденной жизнью, и вытянувшаяся длинной змеей армия, за передвижением которой можно следить по висящему над ней облаку пыли. А поскольку края здесь вполне цивилизованные и обжитые, с дорогами и трактами, то и войско движется достаточно бодро, покрывая, по примерным подсчетам, до тридцати-сорока лиг в день. Нет недостатка ни в воде, ни в корме для лошадей, ни в провианте для людей. Никто не нападает из засады, никто не чинит препятствий, местные жители выказывают воинам Гроба Господня изрядное уважение – не поход, а благость какая-то. Разве что который день стоит жара, и солнце, как прибитое к безупречно синему небосклону, сверкающим золотым безантом висит над головой.
Настроение у мессира фон Райхерта было странным. Двояким. С одной стороны, он вроде приспособился к местным условиям и привык к походной жизни. С другой – берега Салефа с каждым днем неуклонно приближались, а ему и его спутникам так и не удалось ничего толком разузнать. Да и спутников, если признаться честно, у Гунтера больше не было. Как и почетного, но ничего не означающего титула «барон Мелвих».
Имение в северных шотландских землях было продано ровно за семьдесят два золотых английских шиллинга. То есть за шесть фунтов стерлингов, имеющих хождение на землях английской короны и сопредельных владениях. Каковая сумма была вручена мессиру фон Райхерту в ювелирных изделиях и драгоценных камнях – охотно взвешенных, осмотренных и оцененных сопровождавшими армию итальянскими ростовщиками и менялами.
– Ты чего, в Константинополе успел забраться в императорскую сокровищницу? – хмыкнул германец, с некоторым удивлением взирая на изрядной величины кучку золотых побрякушек греческой работы. Вещицы были довольно тяжелыми и грубоватого литья – как и почти все средневековые изделия, да и пошедшее на них золото было не самой высокой пробы. Камни тоже выглядели плохо ограненными, и лишь изредка вспыхивали в солнечных лучах острым и ярким радужным бликом. У Мак-Лауда достало совести не предлагать в качестве оплаты свою долю Лоншановых драгоценностей – полученную от компаньонов фактически задаром.
«А я ведь теперь очень богатый человек, – размышлял Гунтер. – Надо же, какой вышел круговорот денег в природе. Гай своей долей сокровищ почти не воспользовался, как благородный рыцарь, вернул их сотоварищам. Поместье я продал – пусть теперь Дугал с ним мается. Осталось только найти способ обзавестись землевладением где-нибудь в Европе – и можно считать, жизнь удалась. Крестоносный воитель вернулся из похода с богатыми трофеями. Одно неясно – зачем все это было, к чему?»
Сделка была заключена в процветающем приморском городке под названием Айяс, Мишеля пригласили быть свидетелем. Нормандец вволю похихикал над тем обстоятельством, что Дугал Мак-Лауд отныне становится бароном Мелвих, но любой бы заметил – случившееся с друзьями не слишком занимает молодого де Фармера. У нормандца имелись свои заботы, да и сам он уже больше не был тем рыцарем-неудачником с большой дороги, что почти девять месяцев назад самоуверенно выступил в поход из далекого баронства в лесах Нормандии. Однако и Мишель, и Гунтер были изрядно удивлены решением кельта, высказанным сразу же после подписания высокими договаривающимися сторонами всех потребных пергаментов и перехода денег из рук в руки.
– Уезжаем мы, – просто и незамысловато брякнул Мак-Лауд. – Завтра утром. В гавани сыскался корабль, идущий с грузом в Ираклион на Крите. Оттуда поплывем в Мессину, а там наверняка отыщется судно до французского побережья. Решено и кончено – будет с меня. К осени, глядишь, доберемся до Острова… – выражение лица и зеленоватых глаз Дугала стало ностальгически-мечтательным – или Гунтеру так показалось.
– Ты же вроде в Тир к Конраду собирался… – заикнулся германец. Ответом послужил непристойный жест и раздраженное:
– Ничего, господин маркграф и без меня как-нибудь обойдутся. Послужил и будет. Ежели доведется встретить мессира Монферрата – передайте ему поклон от Данни. Так, мол, и так, спасибо за добро и ласку, но разошлись наши дороги. И вот что… как и куда я подался – никому ни слова. Ясно?..
Обер-лейтенанту отчаянно хотелось на прощание выспросить у шотландца какую-нибудь тайну, какой-нибудь здешний великий секрет – но, к сожалению, он не знал, к какой стороны подступиться к столь щекотливой теме и как верно сформулировать вопрос. Мишель же, простая душа, предложил выпить за удачное и благополучно возвращение Мак-Лауда и его близких домой – что, учитывая трудности пути, представлялось весьма и весьма немаловажным.
И они уплыли. На торговом судне под стягом Родосской морской гильдии. Новоиспеченный барон Мелвих, загадочная леди Агнесса и мальчики. Навсегда исчезнув за туманным горизонтом – ибо Гунтер сомневался, что им когда-нибудь доведется вновь встретить непредсказуемого кельта, его византийскую даму и приемных детей. Сандри и Дэвид, забравшись на высокую корму, еще долго махали остающимся на берегу и что-то кричали – но ветер уносил их голоса, превращая в мешанину непонятных звуков.
– Вот и ему оказался не нужен Иерусалим, – проницательно заметил Мишель по дороге из шумной гавани в лагерь крестоносцев. – Он, похоже, обрел свой Небесный Град на земле. Повезло человеку… – нормандец помолчал, явно собираясь с духом, и признался: – Гунтер, знаешь, а я скоро женюсь.
– На Мариэтте? – зачем-то уточнил германец, хотя и так все было ясно.
– Ну не на Джентиле же…
Оба невесело рассмеялись.
– Он пойдет в качестве приданого. Поздравляю. Когда свадьба? – вежливо поинтересовался мессир фон Райхерт, думая в этот миг совсем об ином.
– Как доберемся до Антиохии, там и обвенчаемся. Хорошо бы, конечно, провести церемонию в самом Иерусалиме, – мечтательно протянул де Фармер и прозаично закончил: – Но его когда еще вырвут из лап неверных… Имей в виду, ты будешь свидетелем со стороны жениха, так что не дай себя убить, пока мы не войдем в Антиохию. До нее уже недолго осталось – две или три седмицы пути. Или даже меньше, если повезет. Знаешь, я вот думал… Когда все закончится, возвращаться в Нормандию или остаться здесь? Мне тут понравилось. Мариэтта говорит, ее семейство ведет торговлю по всему побережью Палестины, у них есть обширные земли под Яффой… Может, там и поселиться? Освободить Иерусалим и провести остаток жизни в Святой Земле – что может быть лучше для истинного христианина и рыцаря? Отец будет доволен, а Фармер перейдет к братцу Хью…
– Угу, – рассеянно согласился германец. Вот и распалось их недолго существовавшее братство по духу – не из-за происков коварных врагов или безвременной кончины соратников, а просто потому, что жизнь в конце концов берет свое. Престол в Константинополе, дом в Яффе и поместье в Мелвихе на самом деле куда важнее, чем исторические загадки и закулисные заговоры. Даже профессиональные герои рано или поздно вкладывают скопленные сокровища в основание торгового общества и покупают благоустроенный замок с видом на апельсиновую рощу…
«Ну и ладно. Ну и подумаешь. А я поступлю по-своему, доведу дело до конца. Буду присматривать за Барбароссой! Если что-то пойдет не так, попробую вмешаться. Авось, мне в этого еще и награда какая перепадет – ведь леди Елена тоже наверняка мечтает о собственном доме в Яффе… Далась мне эта Яффа, будь она неладна!»
Во исполнение столь решительных и далеко идущих намерений мессир фон Райхерт первым делом решил почаще бывать при походном дворе старого императора. Где немедленно наткнулся на неожиданные препятствия. Со стороны казалось – при Барбароссе околачивается уйма бездельничающих дворян, делающих карьеру молодых отпрысков знатных семейств Великой Римской империи, и среди них всегда отыщется место для еще одного человека. Но не тут-то было! У мессира фон Райхерта не имелось ни влиятельных родственников, чья поддержка могла бы помочь ему вскарабкаться вверх по сословной лестнице, ни каких-либо собственных выдающихся заслуг. Да и положение его, прямо скажем, было шатким – роль посланца Ричарда Львиное Сердце куда успешнее и удачнее выполнял Мишель, сумевший за время пути по Малой Азии примелькаться среди спутников Барбароссы и обзавестись полезными знакомствами. Даже законная фамилия обер-лейтенанта принадлежала ему не по праву – ныне Райхертом владели и получали с него доходы его далекие предки.
Гунтеру не оставалось ничего, как маячить поблизости от императорской ставки да выжидать подходящего удачного случая – чем, как вскоре выяснилось, занимался не он один. Всякий рыцарь победнее и не будучи знатного рода, стремился обратить на себя внимание если не Барбароссы, то кого-нибудь из его приближенных, подыскав себе сюзерена с набитым кошельком и родословной толщиной не меньше Готского альманаха.
К началу июня армия миновала богатый и древний город Сис, углубившись в Таврийские предгорья и остановившись на ночевку как раз на берегу рокового Салефа. Лагерь оживленно гудел, полыхали костры, жарилось мясо и откупоривались многочисленные бутыли и бочонки. Его императорское величество Фридрих фон Штауфен праздновали наступление своего шестьдесят восьмого дня рождения. Праздновал в походе – потому без гуляния на широкую ногу, затевания турниров на неделю и грандиозными попойками – однако ж шума, криков, славословия и выпивки было во множестве. Угощали всех, при определенном везении можно было даже заглянуть в большой открытый шатер императора, узрев там цвет немецкой армии и собственно виновника торжества, топорщившего все еще огненно-рыжую бороду веником и браво оравшего, точно прусский бюргер в пивной на праздновании Дня Труда. Соратники поддерживали кто во что горазд, дамы смеялись, бегавшие вокруг столов собаки заливисто лаяли – жизнь била ключом, а у мессира фон Райхерта в итоге жутко разболелась голова. Попытка вернуться в их с де Фармером шатер не удалась: в темноте кто-то пыхтел и сопел, утробно рявкнув на Гунтера, чтоб тот убирался прочь и не мешал людям.
Германец устало выругался, пожелав захватчику мужского бессилия на всю оставшуюся жизнь, и побрел через шумный бивак, куда глаза глядят. В итоге он внезапно обнаружил себя на берегу Салефа, где пахло камышами и сырой водой, а около берега бродили, хрустя травой, стреноженные кони. На востоке, над вершинами Таврийских гор мерцало еле заметное бледно-розовое сияние, предвестие грядущего рассвета июня десятого дня, 1190 года от Рождества Христова.
Гунтер сидел, безучастно размышляя о том, что отец Колумбан, пусть он и святой, наверняка ошибался. Да и сами они заблуждались, ничего им тут не суждено свершить, они не режиссеры этого огромного спектакля, не ведущие актеры и даже не статисты, они просто декорации… Да нет, какое там – даже не декорации, а так, случайные зеваки: забрели не в ту дверь, попав за кулисы вместо уютной зрительской ложи, и бестолково тычутся в поисках выхода. Ему уже пытались это втолковать. Ему даже предлагали вернуться домой, в кажущийся теперь нереальным двадцатый век. А он забыл об этом разговоре. Вылетело из памяти, словно кто-то размашисто стер мокрой тряпкой с черной доски все буквы и формулы. Две Вселенные, три, четыре – какая ему, Гунтеру фон Райхерту, в сущности разница? Его швырнули в водоворот времен и он камнем пошел на дно, не оставив по себе даже расходящихся кругов на поверхности воды.
За невеселыми раздумьями германец как-то упустил наступление рассвета – просто только что вокруг колыхался влажный, ознобный сумрак и доносился неумолчный плеск реки, и вот уже из темноты выступили ровные ряды палаток и шатров, хрипло и надсадно перекликнулись сигнальные рожки и трубы, а невдалеке на берег выехала большая группа всадников. До находившегося шагах в пятидесяти Гунтера долетели ожесточенно спорящие голоса и крепкий запах перебродившего вина – должно быть, за ночь благородные сэры успели опустошить немало кубков.
– В-вот она, граница К-киликии и к-княжества Антиохийского! – торжественно, однако слегка запинаясь, провозгласил кто-то. – Вы-выпьем же за успех нашего ор… оружия… и вообще!
Тост был поддержан дружным «хайль!» и бульканьем. Мессир фон Райхерт вгляделся в конные силуэты, пытаясь опознать знакомых, и вдруг, точно некая незримая рука увесисто стукнула его по затылку, сообразил: вот она, творящаяся прямо перед ним история! То самое роковое утро 10 июня, когда император Великой Римской империи при невыясненных обстоятельствах расстался с жизнью в волнах речушки Салеф! И всадники, которых он сейчас видит – наверняка Барбаросса и его присные, выехавшие проветриться после затянувшейся ночной пирушки!
Гунтер вскочил. Сел. Снова вскочил, не зная, что предпринять. Метнулся влево-вправо. Как назло, рядом ни оказалось друзей и соратников, никого, способного помочь или подсказать!
– Это что? Это р-река? Тоже мне, река – ровно б-бык отлил! – во всеуслышание поделился с окружающими громогласный бас, в обладателе коего германец безошибочно опознал старого императора. Речь Барбароссы была несколько замедленной, а выражался его величество примерно как ефрейтор Первой Мировой, только что выбравшийся из окопов на Марне. – Х-храниц-ца, тож-же мне…
Выехавший вперед всадник покачивался в седле взад и вперед с размеренностью метронома. Рассеянно помахал перед собой левой рукой, разгоняя облако несуществующих мух, и рявкнул:
– В-вперед!.. За мной! На Иерусалим, пр-ровались он во веки веков, аминь!.. Х-хде этот сволочной поганец Ричард? Х-хде сарацины?! А-а, боитесь меня…Пр-равильно, бойтесь…
Пьяный в дым и великолепный в своем амплуа «нажравшегося тирана» Барбаросса завалился назад, едва не выпав из седла. Его успели подхватить и не без натуги усадить прямо. Кто-то хохотал. Кто-то настойчиво пытался убедить императора в том, что сейчас совершенно неподходящее время для форсирования реки. Заглушая разговоры, некий рыцарь свиты нетрезво пел, вернее, немелодично орал непристойное лэ про милую Клотильду, которая всегда готова к услугам и горячее печки. Оторопевший Гунтер в растерянности взирал из камышей на историческое безобразие.
– Отец, вам вредно много пить и волноваться! Только представьте, что скажет матушка, узнав о вашем поведении! – морализаторский пассаж явно принадлежал Фридриху-младшему, однако не возымел результата.
– Скажет, что муж ее, хоть и стар, а будет покрепче иных юнцов… Назад, я сказал! То есть вперед! Х-хде треклятая Антиохия?
– Там, за рекой! – легкомысленно выкрикнул кто-то. Фраза оказалась роковой. Разметав в стороны собственных придворных, германский венценосец пришпорил коня и сиганул с невысокого бережка в реку. Взлетели брызги, раздались дружные, но противоречащие друг другу вопли, от бравого «Вперед, за императором!» до панического «Остановите старого дурня!»
Впрочем, пока не происходило ничего ужасного. Здоровенный фламандский жеребец осторожно брел через неширокую речку, порой оступаясь на скользких и затянутых тиной камнях, вокруг его столбообразных ног бурлила вода. Барбаросса, вдохновенный, аки ветхозаветный пророк, извлек из ножен меч и прокрутил им над головой свистящую восьмерку, явно вдохновляя соратников последовать его примеру. Верные сподвижники, впрочем, не спешили бросаться в бурные воды.
Конь и всадник благополучно добрались почти до середины Салефа, когда все и произошло. Жеребец, поскользнувшись, завалился набок и забился, пытаясь встать. Барбаросса под общий вопль ужаса упустил стремена и грузно ухнул в воду. Всего прочего Гунтер уже не видел – ибо с разбега сиганул навстречу своему предназначению и будущей славе в веках.
Прыжок вышел неудачным – германец окунулся с головой, выяснив, что течение у узкого Салефа весьма сильное, а вода ледяная. Потом его со всего маху задел крупом конь императора: умное животное сочло, что спасение утопающих зависит только от них самих и целеустремленно рвалось через поток к антиохийскому берегу. Барбаросса отсутствовал – впрочем, он с изрядным шумом и плеском, словно арктический морж, вынырнул метрах в пяти ниже по течению, гаркнул нечто ругательное и вновь с бульканьем скрылся под водой. Мессир фон Райхерт – загребая руками, стуча зубами и ожесточенно шаря ногами скользкое дно – устремился следом. Свита Барбароссы неслась по берегу, давая советы и сыпля проклятиями.
Мучительная погоня за уносимым потоком Фридрихом фон Штауфеном завершилась в тот момент, когда Гунтеру невероятным усилием удалось поймать край императорского бархатного плаща, намокшего и тяжеленного. Тут обер-лейтенант угодил сапогом между камней, потерял равновесие и рухнул вперед, заодно сбив с ног старого императора. Отстраненно мессир фон Райхерт поразился тому, что речка вроде неглубока, едва ли по пояс, но ему никак не удается выплыть на поверхность, а перед глазами звонко лопаются большие разноцветные пузыри…
Его рванули вверх – показалось, не меньше чем крюком армейского тягача. Благородный спаситель жадно втянул воздух и сквозь плеск воды разобрал выкрикнутый ему прямо в ухо вопрос:
– Чего дурью маешься, убогий, али жизнь надоела?
– Я… вас… спасаю… – в три приема выдохнул германец.
– Чего ты меня?! – оглушительно заржал Барбаросса. – А не наоборот, точно? Ххе! Из пеленок едва вылезли – а все-то им подвиги вершить, скудоумным!..
И, размашисто загребая одной рукой бурную воду, а другой волоча «спасителя» за шкирку, престарелый император попер к берегу, как танк через болото, весь в пене и брызгах, успевая на ходу ругаться на чем свет стоит, костеря Палестину, Крестовый Поход, Иерусалим, верных сподвижников и Божий мир без исключения. У самого берега Барбаросса поскользнулся, всем немалым весом грянувшись на мокрые, облепленные тиной валуны – что на краткое мгновение прервало поток извергаемых им ругательств и позволило некоему доблестному шевалье первому подлететь к грохнувшемуся старцу. С диким воплем «Хвала деве Марии, наш император спасен!» сей отважный рыцарь принялся вытаскивать грузного правителя на берег. Лишенный поддержки Гунтер тоже шлепнулся, но ему, в отличие от Барбароссы, никто помогать не спешил. Говоря по правде, на мессира фон Райхерта просто никто не обратил внимания. Германского императора общими усилиями выволокли на сушу и с непрерывными молитвам и призывами к Господу начали приводить в себя – что, как скоро выяснилось, было излишне. Барбаросса отпихнул доброхотов, рявкнул на совершенно безвинного отпрыска, сипло потребовал коня и повелел начинать общую переправу.
О борющемся с течением и с трудом выкарабкивающемся на берег мессире фон Райхерте он и не вспомнил. Единственным, кто уделил внимание насквозь промокшему и стучащему зубами крестоносцу, был принц Фридрих фон Штауфен-младший. Подъехав и сверху вниз глядя с высоты конской спины на копошащегося в грязи человека, его светлость вполголоса, однако довольно внятно процедил:
– Какого дьявола вы это сделали?
– Как? – забормотал туго соображающий Гунтер. – Но как же можно было поступить иначе, это ведь Барбаросса, ваш почтенный отец, император…
– Это ярмо на моей шее! – только спустя несколько дней германец понял, что от неминуемой смерти в водах Салефа его вторично спас Барбаросса, громогласно потребовавший Младшего к себе. Еще мгновение – и потерявший контроль над собою наследник вполне мог столкнуть Гунтера обратно в водные хляби. Но Фридрих-младший лишь ругнулся себе под нос, развернул коня и ускакал.
Бывший обер-лейтенант остался сидеть на берегу шумящей речки Салеф, капая водой и постепенно замерзая. Спустя какое-то время рядом объявился Мишель де Фармер: кто-то из свитских рассказал ему об инциденте у реки, и, встревожившись долгим отсутствием приятеля, нормандец отправился на поиски. Застав Гунтера в столь плачевном положении, Мишель усадил его на круп своего коня и торопливо погнал в лагерь.
Хлопоты оказались напрасны – к вечеру того же дня у германца началась простуда, плавно перешедшая в крупозное воспаление легких с лихорадкой и прочими радостями жизни.
Середина июля.
Где-то между Тиром и Аккой, побережье Святой Земли.
Полтора последующих месяца сохранились в памяти германца отрывочными воспоминаниями, подернутыми флером горячечного бреда и внезапных прояснений рассудка. В эти мгновения здравого восприятия реальности он осознавал, что лежит в покачивающемся и медленно движущемся фургоне, задыхаясь, непрерывно кашляя и сплевывая набившиеся в горло вязкие сгустки. Память сохранила смутный образ некоего появлявшегося рядом человека, старательно потчевавшего страждущего омерзительными на вкус снадобьями – от которых, впрочем, становилось немного лучше. В один из периодов просветления обер-лейтенант вспомнил, что среди его имущества должна лежать штатная армейская аптечка «Юнкерса». Возможно, лекарства XX века и могли ему помочь – если бы, шаря трясущимися руками в полутьме фургона, он сумел бы разыскать мешок со столь необходимой коробкой, помеченной красным крестом и обтянутой темно-зеленым фетром.
За это время армия Барбароссы, продвигаясь на юг вдоль побережья древней Палестины, миновала Антиохию, Латакию, Триполи, Тир и с каждым днем приближалась к осаждаемой сарацинами Акке. Ничего этого Гунтер не знал и не видел, цепляясь за жизнь и упорно пытаясь выстоять в борьбе с распространившейся инфекцией.
Организм победил. В неведомо какой день неизвестно какого месяца германец проснулся, чувствуя себя совершенно ослабевшим – но вроде бы живым и очень голодным. Прополз к заднику фургона, откинул полотнище и выглянул, узрев с одной стороны сияющее всеми оттенками зелени и лазури море, а с другой – пологие, мягких очертаний холмы, рваную зелень пальм и повозки, неспешно движущиеся под аккомпанемент ржания, скрипа, хлопанья бичей и криков погонщиков. Над армией висело вставшее уже привычным облако вонючего тепла, под тяжелыми колесами хрустел светлый песок, с моря тянуло свежестью и водорослями. Орали парившие над берегом чайки – крупные, белые, с черными головами и алыми клювами.
«Палестина? – Гунтер уселся, свесив ноги и оглядываясь по сторонам, словно увидев Божий мир в первый раз и поразившись его красоте и устроенности. – Мы в Палестине? Крестовый Поход идет своим чередом, и вот мы уже в Святой Земле… Я, наверное, похож на ожившего покойника, – он провел рукой по лицу, нащупав жесткую многодневную щетину и выступившие кости черепа. – И воняет от меня соответственно. Но до чего же хочется есть, кто бы знал!»
Остаток дня германец с горем пополам пытался привести себя в порядок. Наткнулся в фургоне на мешок с зачерствевшими сухарями и принялся усердно грызть похожие на камень кусочки хлеба, зная, что никакой горячей пищи раздобыть не удастся до наступления вечера и стоянки. Тогда будет нужно разыскать Мишеля, узнать, много ли времени прошло, где нынче марширует армия Барбароссы и как вообще обстановка – и у сильных мира сего, и касающаяся их маленькой компании.
«Вот лично мои дела хреновы донельзя, – мессир фон Райхерт вяло копался в сундуках в поисках чистой одежды, пошатываясь, когда колеса фургона попадали в выбоины. – Я чувствую себя так, будто меня пропустили через мельничные жернова, а потом сбросили со скалы в море…»
Под руку попался глиняный пузырек, внутри которого плескалось немного загадочной густой жидкости – бурой и скверно пахнущей. Германец рассмотрел и обнюхал вещицу с большим подозрением, а затем, брезгливо держа ее двумя пальцами, точно дохлую мышь, выбросил прочь. Кувшинчик жалобно хрустнул, угодив под фургонное колесо.
«Они что, лечили меня вот этим? Знахарские варева… сушеные жабы и мох с черепа висельника… Бр-р, какой ужас. И ведь еще небось платили лекарю… Интересно, во сколько обошлось Мишелю мое выздоровление? Если он расплачивался своим золотом, надо будет ему вернуть долг… Ох, и свадьбу его я наверняка пропустил… Кстати, где мои денежки?»
В фургоне, куда свалили невеликое имущество мессир фон Райхерта, увесистых кожаных мешочков с золотыми монетами и драгоценными побрякушками разыскать не удалось. Германец переворошил сундуки и мешки, с каждым мгновением испытывая все нарастающую тревогу – ибо залог его будущего благосостояния отсутствовал. Усилием воли приказав себе прекратить панику и начать мыслить логически, Гунтер через пару минут перестал изображать обезумевшего старьевщика и с облегчением рассмеялся.
«Ну конечно, пока я здесь валялся, Мишель ради безопасности забрал мои деньги к себе! Похоже, я еще не отошел после болезни и плохо соображаю. А Барбаросса – сволочь редкостная, наверняка ни разу не осведомился, как поживает герой, спасший его драгоценную шкуру!»
…Походное жилище де Фармера претерпело значительные улучшения. Нормандец прикупил где-то новый шатер, куда больше и роскошнее прежнего, и, к удивлению Гунтера, начал собирать вокруг себя тех, кто в недалеком будущем мог бы стать основой его личного копья, маленькой дружины числом около дюжины человек, состоящей из копейщиков и лучников. У входа в шатер бдела охрана, уставившаяся на потрепанного и отощавшего «друга мессира де Фармера» с крайним подозрением. Гунтера отказывались пропускать внутрь, пока на шум снаружи не выглянул Джентиле, опознавший германца и, кажется, вполне искренне обрадовавшийся его возвращению в мир живых.
Однако изменения произошли не только в обстановке. В шатре и в жизни Мишеля теперь царила леди де Фармер – по-южному яркая и миловидная, однако, на взгляд германца, несколько перестаравшаяся с количеством носимых ею золотых украшений, и весьма острая на язык. Уже к середине ужина Гунтер заподозрил, что его скромная персона категорически не по душе Мариэтте. Ее можно было понять: ободранный нахлебник, бывший оруженосец, а ныне непонятно кто, безземельный рыцарь без господина! – но на душе все равно становилось досадно. Ведь именно он, Гунтер, заставил Мишеля принять участие в Походе, они вместе прошли множество испытаний и разгадали уйму тайн, а теперь какая-то чернокудрая итальяночка преспокойно оттесняет былого друга в тень и Мишель как-то виновато оправдывается перед ней.
Прием был гостеприимным, еда и вино – вкусными, но германцу больше не хотелось здесь находиться. Третий, как известно, всегда лишний. Потому, отужинав, он осторожно перевел разговор на свои сбережения, попросив вернуть их. Мишель недоуменно захлопал белесыми ресницами:
– А я это… Решил, ты их куда-то спрятал или отдал ломбардцам на хранение… Когда ты заболел, я через пару дней подумал – надо бы твое золото прибрать от греха подальше. Пришел к тебе, осмотрел все и ничего не нашел…
– Как это – «не нашел»? – выдохнул германец, ощутив, как вдоль хребта прокатилась пригоршня битого льда, а в брюхе вдруг скрутился тугой комок. – Слушай, ты не шути так…
– Да я вовсе не шучу, – в растерянности откликнулся Мишель. – Зачем бы мне шутить с такими вещами… А ты хорошо посмотрел, везде? Может статься, ты пока валялся в горячке, затолкал их куда-нибудь и забыл об этом?
– Ага, затолкал сундук с мешками так, что теперь не в силах его отыскать… – мессир фон Райхерт тщетно пытался обрести утраченную опору под ногами. – Мишель, скажи честно: ты их взял на сбережение, а теперь решил надо мной слегка поиздеваться, так? Ладно, я понял, я не в обиде, но…
– Да не брал я твоих денег! – насупился нормандец, позволив себе даже пристукнуть кулаком по столу. Присутствовавшая при разговоре леди Мариэтта недовольно поджала яркие губки и что-то вполголоса сказала молодому супругу.
– Получается, меня ограбили? – упавшим голосом подвел итог германец. – Так, что ли?
Ответа не последовало. Мишель смотрел на него с сочувствием, леди Мариэтта – с тщательно скрываемым раздражением и снисходительным презрением: мол, хорош доблестный паладин, даже собственных денег не сумел сберечь! Гунтер потянулся к чаше с вином, отхлебнул, не почувствовав вкуса и смутно представляя, как же ему теперь быть. Еще несколько месяцев назад молодой де Фармер, услышав такое известие, махнул бы рукой и беспечно заявил: «Что за беда, моего золота вполне достанет на двоих, а там, глядишь, еще раздобудем!», но сейчас Мишель промолчал. Только повздыхал, посетовал на воров, у которых нет ничего святого и которые за покражи у воинов Христовых после смерти попадут прямиком в ад.
Самое оно было бы съязвить – мол, хоть это радует – но, во-первых, Мишель, дитя своего времени, просто-напросто не поймет его сарказма, ибо для средневекового нормандца мир загробный реален точно также, как и мир, существующий сейчас вокруг них. А во-вторых, язык не ворочался. Какое-то время Гунтер неподвижно сидел, уронив руки на колени и глядя перед собой. В голове повисла звенящая пустота.
– Я, пожалуй, пойду… – наконец неловко пробормотал он, поднимаясь и умудрившись опрокинуть легкое походное седалище. – Спасибо за все, извините, мои вам наилучшие пожелания…
– Мы… я тебе непременно помогу …если что! – крикнул в спину бывшему оруженосцу сэр Мишель.
14 августа.
Акка, королевство Иерусалимское.
«Год прошел, надо же. Ровно год. С чем тебя и поздравляю. Ваше здоровье… господин Неудачник».
Когда-то здесь стояла то ли сторожевая башня, то ли пост для сбора пошлины для взъезжающих в Акку. Теперь остались только полузанесенные песком руины – и отличный вид на гавань с ее далеко выбежавшими в море укреплениями и город, широко раскинувшийся в плоской полукруглой долине. Городу изрядно досталось: длинная крепостная стена в нескольких местах обрушилась, восточные кварталы полностью выгорели, да и в остальных дома изрядно проредились. Апофеозом войны громоздилась огромная осадная башня на колесах – обгоревшая, переломившаяся на высоте шести-семи ярдов, похожая на великанский гнилой зуб. Башню подожгли отбивавшие очередной натиск франков горожане, ее здоровенные колеса увязли в песке и теперь она высилась, накренившись на левый бок, нелепая и страховидная.
Жизнь в Акке бурлила ключом. Корабли в гавани и на рейде, ряды палаток на окрестных холмах, пестрые знамена – алые, зеленые синие, всех цветов радуги, лошади, люди, пыль столбом, сверкание железа и золота пол ослепительным южным солнцем. Обширный ассортимент королей и правителей, франкских и арабских, и никому, ни единой живой душе из этой блистательной когорты хозяев мира нет дела до неудачливого рыцаря-крестоносца, мессира Гунтера фон Райхерта, уроженца Германии. Непонятно чьего подданного и чьего вассала, явившегося на свет в 1915 году от Рождества Христова, обер-лейтенанта ВВС Германии, коему было предначертано умереть от пулеметной очереди в августе 1940 года, но который почему-то остался в живых.
И уже год болтается в распроклятом Средневековье, никчемный, неудачливый и ровным счетом ничего не добившийся. Наоборот, один за другим упускавший все подбрасываемые жизнью шансы прославиться и выбиться из безвестности, скатываясь все ниже и ниже. Живущий на подачки хорошо устроившегося покровителя, если быть честным перед самим собой. Да и подачки те с каждым разом все скуднее и скуднее, ибо при всей своей рыцарской добродетельности и христианском милосердии Мишель де Фармер не горит желанием содержать унылого дармоеда – здорового, не обделенного разумом и силой, однако не способного позаботиться о себе. Должно быть, женины родственнички озаботились, чтобы делающий успешную карьеру зять не волочил за собой скверное напоминание о шалопайском прошлом. Посему даже почетная миссия – известить Ричарда Львиное Сердце об итогах поездки его посольства в Византию – выпала на долю Мишеля де Фармера. Его бывший спутник никуда не пошел и не удивился, узнав, что при английском дворе о нем даже не вспомнили. Впрочем, пойти куда-либо германец и не смог бы, ибо был мертвецки пьян.
В последние седмицы это состояние стало для него обыденным. Мессир фон Райхерт напивался ежедневно и целеустремленно – благо вино в лагере найти было проще, чем свежую воду. Алкогольный туман скрадывал острые углы окружающего мира, позволяя если не свыкнуться, то хотя бы смириться с нелепостью своего дурацкого положения. Все что-то делали, крутились, добивались, находили себе подруг и покровителей, сколачивали состояния – Гунтер фон Райхерт болтался за бортом жизни, и никто не спешил бросить ему спасительный круг.
А события вокруг творились необычайные и прелюбопытные. На маленьком кусочке средиземноморского побережья собрались почти все участники разыгрываемой исторической драмы с громким наименованием «Третий Крестовый поход» – наконец-то покинувшие благодатный Кипр Ричард Львиное Сердце и его сердечный друг Ги де Лузиньян, иерусалимский король без королевства. Маркграф Конрад Монферратский, некоронованный владыка Палестины, чье политическое влияние безмерно усилилось с того дня, когда в пределы его владений вступила армия Барбароссы. Сам престарелый император, чья кровь под жарким солнцем Палестины забурлила молодым вином, и который рьяно встревал во все, происходившее вокруг. Оставшаяся без военачальника французская армия, рыцари которой по большей части перешли под знамена Ричарда, сына бывшей великой герцогини Аквитанской. Две постоянно противоборствующие партии, английская и германская, оказались приблизительно равны по силам, а, столкнувшись лицом к лицу с Барбароссой, Ричард и Ги несколько оторопели.
Им, кстати, так и не удалось взять Акку, осаждаемую с 1198 года, хотя явившийся с Кипра Ричард и предпринял несколько рыцарски-героических, но тактически необоснованных попыток штурма города. Осада прекратилась с появлением – вернее будет сказать, торжественным прибытием – третьей могущественной силы, султана египетского Саладина и его воинства.
Стало ясно, что немедленное выступление объединенных франкских армий к стенам Иерусалима пока откладывается. Зато грядут активнейшие переговоры всех со всеми. Посланцы безостановочно метались туда-сюда между крестоносным и сарацинским лагерем, исписывались кипы пергаментов, заключались и расторгались кратковременные союзы и комплоты. В начале августа наконец-то пришли достоверные новости из Франции, также увеличившие сумятицу. Филипп-Август и в самом деле упокоился со святыми – угодив вместе с несколькими своими кораблями в зимний шторм в виду Марсельской гавани. Бунт южан – сейчас его уже обходительно именовали не «бунтом», но «войной за утраченное наследство» – завершился взятием Парижа и недавно проведенной церемонией коронацией нового венценосца, Тьерри I Меровинга. Еще в начале этого года звавшегося просто Тьерри де Транкавелем, средним из отпрысков графа Разесского.
«Выскочка!» – так в кругу своих приближенных высказался о новом французском правителе Ричард Плантагенет.
«Мальчик далеко пойдет, коли так резво начал», – мимоходом заметил Барбаросса.
«Тьерри?! Как ему удалось? Впрочем, оно и лучшему…» – вот о чем подумал, ни с кем не делясь своими размышлениями, Конрад Монферратский.
Гунтер фон Райхерт узнал сию потрясающую новость от своего знакомого, Сержа Казакова, ныне более известного как барон де Шательро. Кстати, повидаться с русско-польско-французским шевалье оказалось одновременно и просто, и сложно. Отыскать-то его оказалось легче легкого: создавалось впечатление, что в пришедшей с Кипра английской армии почти всякий и каждый знает «рыцаря из Польши». «А-а, вы ищете Сержа де Шательро? – понимающе кивали спрошенные, ухмыляясь до ушей. – Идите к королевскому шатру, и вам наверняка повезет!»
Поразившись такому росту популярности, мессир фон Райхерт решил поподробнее разузнать, чем же таким необычайным сумел за эти месяцы прославиться выходец из России. Ответы посыпались на него, как горошины из прохудившегося мешка. Барон де Шательро вырвал из лап коварных византийцев королеву Беренгарию и лично пленил тирана Исаака Комнина (тут Гунтер изрядно напрягся). Барон де Шательро сумел навести порядок в вечно запутанных финансовых делах короля Ричарда. Барон де Шательро способствовал продаже острова Кипр тамплиерам и теперь весьма уважаем среди «банкиров королей», рыцарей Ордена Храма. Барону де Шательро весьма симпатизируют молодые кардиналы Римской курии – он предложил им внести некие полезные изменения в их диковинное новшество, листы индульгенций или освященного Церковью продажи права на отпущение будущих грехов. Барон входит в число близких знакомых короля Ричарда, всякий день ужинает в королевском шатре, слывет записным остроумцем и покорителем сердец юных дев. Барон знает множество удивительных историй и вместе с Бертраном де Борном слагает поразительные стихотворные вирши, наполненные тем, что среди ученых клириков зовется ironia…
– Да лохи они тут все, без исключения! – заклеймил цвет европейского рыцарства Серж, когда мессир фон Райхерт наконец сумел пробиться к нему на прием. – Как дети малые, право слово! Тупы-ые – сил нет! Чего скажешь – тому и верят, только ушами хлопают!.. Слышь, истинный ариец, а ты чего такой, будто тебя двадцать сарацин имели в очередь, а двадцать первый побрезговал и выбросил на помойку? Ограбили в пути, что ль?
Серж де Казакофф тоже изрядно переменился. Неубедительный ежик стриженых темных волос преобразился в коротенькую гривку, завязанную в хвостик, чуть раскосые глаза полыхали огоньком жизнерадостного глумления над основами мира, бархатный наряд был пошит по последней здешней моде и искрился драгоценными камнями, а роскошный шатер, как скромно поведал Серж, раньше принадлежал Исааку Комнину и был взят в качестве боевого трофея. Язык у Сержа по-прежнему был без костей, манеры оставляли желать лучшего, а высказывания отличались хамской прямотой. Выражаясь образно, Серж цвел и благоухал, аки магрибская роза – безмятежно игнорируя традиции этого мира или переделывая их ради собственного удобства.
– Ну, вроде того. Превратности дороги, так сказать…
– Тю-ю! – присвистнул Серж. – Куда ж ты глядел, старая сова? Сколько раз мне твердил: деньги – это святое, с них глаз спускать нельзя! То-то я гадаю, чего Мишель на расспросы о тебе кряхтит да отмалчивается? Может, подкинуть десяток-другой номизм на бедность? Или насчет места похлопотать? Я тут в последнее время вроде как преуспел малость, какую аферу не затеешь – все получается. Раньше у нас, ну, в смысле, в старой России раньше даже поговорка такая была – «Как черт ворожит»… Так что, пристроить тебя куда? Сначала, конечно, побудешь мальчиком на побегушках, потом, глядишь, и пробьешься… Тут, оказывается, такие денежные дела можно проворачивать – закачаешься! Мы-то и не подозревали! Я тебя таким штукам научу, мы всю эту рыцарскую шатию просто сделаем!..
Возможно, предложение – пусть и в грубоватой форме – было сделано от всей души. Возможно, Гунтер, помявшись для приличия, и согласился бы принять чужую помощь. Если бы, по злому стечению обстоятельств, снаружи не послышались женские голоса. Шелковый полог, обильно расшитый аляповатыми золотыми цветами, откинулся в сторону, пропустив некую благородную даму и двух ее служанок. Мессир фон Райхерт разглядел тонкий темный силуэт на фоне солнца и услыхал мелодичный голос с легким греческим акцентом:
– Я вернулась, дорогой. Это друг, гость или у вас какие-то дела?
– Это друг пришел в гости по делу, – бодро откликнулся русский. Полог опустился, женщина вошла внутрь. Равнодушно-приязненно скользнула взглядом по вскочившему германцу, слегка кивнула и величественно проплыла во внутреннее помещение шатра, отгороженное толстым персидским ковром. Она явно не признала в оборванце своего бывшего знакомого – а может, сделала вид, что не признала.
Киприотская патрикия Елена-Даниэлида Хониата, подобно своей исторической тезке, была по-прежнему великолепна и неотразима – как ослепительная молния с ясного неба. Гунтер не мог взять в толк только одного: что она делает здесь, в жилище Сержа. Неужели?..
– Э-э… – Казаков как-то виновато заерзал в кресле. – Слушай, ты не обижайся?.. Ты умчался в Константинополь, бросил девушку в одиночестве… Елена, конечно, из тех железных дамочек, что сами о себе вполне позаботятся, но все-таки… В общем, слово за слово, так и познакомились… Она чертовски привлекательна, я чертовски привлекателен, так чего зря время терять?
– Вы и не теряли, – деревянным голосом произнес мессир фон Райхерт.
Серж изобразил пантомиму глубочайшего раскаяния и смешливо фыркнул:
– Ты ж понимаешь, чего только в жизни не случается… Женщины – они и есть женщины. Рыбки в море. На самом деле этой рыбы куда больше, чем кажется на первый взгляд, и ее хватит на всех. Одна, другая, Елена, Беренгария, какая разница? Кстати, к слову о Константинополе. Вы где моего бывшего шефа потеряли, де Фуа в смысле? Что, старикан остался в Византии?
– Умер твой шеф, – буркнул германец, вставая. – Спасибо за гостеприимство.
Наверное, по традициям Средневековья следовало бы вызвать удивленно заломившего бровь Сержа на поединок. С надменным швырянием перчатки в лицо и криками: «Сударь, вы хам, извольте к барьеру!» или вроде того. Однако лишенный малейшего намека на благородство русский, скорее всего, воспринял бы подобный жест как неостроумную шутку или, подобно герою рассказанного им как-то анекдота, предложил бы германцу выбрать в качестве оружия собственные рога.
А хоть бы даже и согласился. Рубиться на мечах? Смешно. Стреляться?.. Последние патроны Гунтер две недели тому в припадке пьяного бешенства расстрелял в равнодушное белесое небо, после чего зашвырнул «вальтер» в пески. Но даже если б Гунтеру сейчас дали заряженный пистолет, он бы по хлебному амбару промахнулся на десяти шагах. Руки предательски дрожали, и время от времени мутилось в глазах от постоянного пьянства.
Поэтому обер-лейтенант молча удалился. Не хлопая дверями за отсутствием в шатре таковых и гордо пропустив мимо ушей брошенное вслед: «Эй, штандартенфюрер, так как насчет теплого местечка при дворе?»
«Ах, Елена, Елена… Как она могла? Воистину, имя женщине – вероломство, и есть она, как говорил блаженный Августин, тварь хилая и ненадежная… Впрочем, что я бы мог теперь предложить? Пустой кошелек и лопнувшие прожекты? Нет, здешние дамы, хоть и восхищаются куртуазными романами, на практике ценят нечто более материальное, с перспективами и персональным замком… Она предпочла другого. Ну да, я же не брал с нее никаких клятв сидеть на берегу, проливая слезы в ожидании моего возвращения. А если бы я вообще не вернулся? Ей жизнь надо устраивать, вот она и поступает по мере своего разумения».
Странное дело, фон Райхерт был знаком с Еленой-Даниэлидой всего несколько дней, а горечь от осознания того, что ему предпочли другого, оказалась так велика… Та самая последняя соломинка, сломавшая спину верблюду.
Над Средиземным морем собиралась гроза. Одна из тех летних гроз, что зарождаются из множества маленьких облачков, сливающихся в свинцово-синюю тучу на полнеба, коротких и бурных, с хлещущим ливнем и дробью мелких градин. По руинам брошенной башни гулял ветер, посвистывая, передвигая с места на место крохотные барханичики. Старая корявая олива трясла на ветру жесткими светлыми листьями и заунывно поскрипывала. Купленный в долг бурдюк кислого местного вина иссяк и стал похож на высушенную солнцем тушку громадного мерзкого насекомого.
Жизнь была отвратительна и бессмысленна. Настолько бессмысленна, что утративший способность к здравому рассуждению разум начал прикидывать крепость ветвей оливы и вероятность того, что старый кожаный ремень выдержит тяжесть человеческого тела.
– В винной бутылке не сыщется спасения от невзгод мира, – презрительно хмыкнув, проговорили рядом на чистейшем языке Гейне и Гете, с легким акцентом коренного и истинного берлинца. Мессир фон Райхерт повернулся на звук – медленно, точно опасаясь того, что голова соскользнет с шеи и упадет, футбольным мячом покатившись по песку.
Солнце еще не скрылось за грозовыми тучами, и косая синеватая тень лежала у самых ног германца, обутых в стоптанные и прохудившиеся сапоги. Тень, отбрасываемая мужчиной почтенных, но еще не старых лет, чьи темные волосы едва подернулись сединой. Благородно-аристократические черты узкого лица, черный костюм («Не нынешних времен, века так семнадцатого…» – механически отметил германец), шпага с гардой в виде переплетенных серебряных ветвей на правом боку, под левшу. Лихо надвинутый наискось черный же берет, украшенный вычурной пряжкой с алым рубином и маленьким белым пером цапли. Камень ослепительно сверкал, разбрасывая вокруг радужные вспышки.
– Милорд… – в уставшем и вялом разуме германца, скрежеща, внезапно сдвинулись тяжелые жернова, затянутые пылью и плесенью. То, что память скрыла в потайном чулане, что предпочла не ворошить лишний раз. Разрозненные куски мозаики, вставшие на свои места, трактир на Алансонской дороге, нормандский лес, монастырь сестер-бенедиктинок в Мессине… – Он же мессир де Гонтар из Лангедока. Знаете, я догадывался, что рано или поздно вы объявитесь. Что, будете насмехаться и говорить: «Ну вот, а я же вас предупреждал»? Интересоваться, где мое взятое на шпагу герцогство, замок, прекрасная супруга, породистые гончие и золотые зубы?
– Пожалуй, не буду, – господин, именовавший себя «мессиром де Гонтаром», обошел вокруг сидевшего на развалинах стены германца, как вокруг прелюбопытного музейного экспоната, сочувственно цокая языком и покачивая головой. Пряжка на берете сияла, дробя исчезающие солнечные лучи, окрашивая их алым. – Зачем зря глумиться? Сами все понимаете. Должен сказать, я напрасно опасался вас. Год вашей жизни в XII веке ненамного изменил создаваемую мной картину Вселенной.
– Но все-таки Барбаросса остался жив, – пробормотал бывший обер-лейтенант. – А ваша «темная фигура», де Фуа, умер. Ведь на самом деле его звали совсем не де Фуа, правильно? Это был Шатильон, Рено де Шатильон, которому якобы отрубил голову сам султан Саладин?
Де Гонтар едва заметно дернул углом тонкогубого рта:
– Ну надо же, догадались наконец… Де Фуа – большая потеря, но это никак не ваша заслуга. Еще – новым королем Франции стал не совсем тот человек, которого я и мои союзники предназначали к престолу, но и эта победа не ваших рук дело… А Барбаросса – что ж, пусть старикан еще потопчет землю, пока от него не избавятся собственные отпрыски. Недолго осталось ждать. Впрочем, вам-то что?
– Ничего, – угрюмо сказал Гунтер. – Мне сейчас все – ничего. История – шлюха, а я – наивный дурак, поверивший этой шлюхе… Мне казалось, там, на Салефе, будет заговор, коварное нападение… и вот я срываю планы убийц, спасаю германского императора… А оказалось – всего-навсего пьяный император-самодур да кучка туповатых рыцарей. И вообще, это не я спас императора, а он меня. Нет в этом Средневековье ничего, о чем я мечтал. Ни благородства, ни романтики, ни верности и чести, ничего вообще… Такая же грызня за право вскарабкаться повыше, как у нас.
– Вдобавок сбережения спер какой-то проходимец, а подружка ушла к другому, – в унисон подхватил мессир де Гонтар. – Вот такое Средневековье без прикрас. Вообразили себя не иначе как белым ферзем, а вышли битой пешкой. Кстати, милостивый государь, а с чего вы решили, что моей «темной фигурой» был де Фуа?
– Но… если не он, то кто же?
Тонкая улыбка мессира де Гонтара отражала разом и презрение, и жалость, и превосходство победителя.
– Ну будьте же последовательны, господин фон Райхерт, как-никак мы живем в реальном мире! Дайте себе труд сложить два и два! Кто появился в этом времени столь же мистическим образом и шел с вами рядом, но иной дорогой? Кто преуспел, а кто раздавлен? Кто богат, а кто нищ?
– Не… не может быть… Этот русский? Казаков?!.. Да скажите же прямо!
– Вот, вы сами и сказали. Эх, люди, люди… Что ж, господин гениальный актер и чужак в земле чужой, оставляю вас наедине с вашей скорбью и желаю всего наилучшего. Прощайте, герр Гунтер, более мы с вами не увидимся, – де Гонтар лихо развернулся на каблуках и зашагал прочь, прямой, как лезвие его шпаги. Явившийся воочию представитель потусторонних сил, сейчас казавшийся Гунтеру единственной возможностью что-то изменить в его нескладной жизни, уходил, уходил навсегда и бесповоротно.
Германец сам не ожидал от себя, что вытолкнет сквозь разом пересохшее, точно ободранное наждаком и всеми песками Аравии горло:
– Подождите!
– Да-да? – рассеянно оглянулся через плечо де Гонтар.
– Что, вы так запросто уйдете?..
– Разумеется, – хмыкнул почтенный господин в черном. – Меня, знаете ли, ждут неотложные дела. Утешение неудачников в их число, к сожалению, не входит.
– Что же мне делать?
– Странный вопрос. Живите. Или не живите. Вы, помнится, присматривались к вон тому суку? Он выдержит. Ремень тоже.
– Но, мессир де Гонтар… Тогда, в Нормандии… – от разгулявшихся нервов и нахлынувшего страха Гунтер никак не мог подобрать нужные слова, они рассыпались у него в руках, как бусины порвавшихся четок. – Тогда вы говорили, будто способны вернуть меня обратно, в сороковой год двадцатого века…
– Тогда нам помешали, но, хотите верьте – хотите нет, именно так я и намеревался поступить, – белое перо качнулось в такт легкому кивку.
– А… а теперь вы не можете этого сделать? – очень тихо выговорил фон Райхерт.
– Помилуйте, да зачем? – пожал плечами мессир де Гонтар. – Разве что… если вы очень попросите…
«Ты совершаешь ошибку. Ты знаешь, кто – вернее, что он такое. С ним нельзя заключать сделок. Даже если кажется, что иного выхода нет».
– Я не знаю… Просто попросить? – в отчаянии цепляясь за последнюю соломинку, промямлил германец. – И только?
Дьявол обернулся к обер-лейтенанту фон Райхерту – медленно, очень медленно – и пристально, очень пристально посмотрел на него. Зрачки Мессира были, как два провала в ночь. Их взгляд леденил и обжигал одновременно. Глядя в них, Гунтер ощутил головокружение, резкое и внезапное – и поспешно отвел взгляд.
«Тогда в Нормандии ты не боялся встречаться с Ним взглядом», – укоризненно напомнил внутренний голос. Совсем тихий голос.
«Тогда в Нормандии все было иначе. И это было так давно…»
– Так вы – пр осите? – вкрадчиво осведомился де Гонтар.
– Я… Да.
– Идите за мной.
Он направился вниз по склону, по остаткам старой дороги. Гунтер, как привязанный, в нескольких шагах следовал за ним.