ГЛАВА 27

После той оргии я ни разу не видел Элизу лицом к лицу. И голос ее я слышал с тех пор только два раза: в первый раз — когда закончил медицинский факультет, а второй — когда я был Президентом Соединенных Штатов Америки, а ее давно уже не было в живых.

Хэй-хо.

Когда мама задумала дать бал в честь моего окончания университета в отеле Ритц в Бостоне, напротив Городского парка, ни она, ни я не подозревали, что Элиза может как-то об этом прослышать и явиться из такой дали — из самого Перу.

Моя сестра никогда не звонила и не писала. Известия о ней доходили такие же неопределенные, как из Китая. Мы слышали, что она пристрастилась к выпивке. И увлеклась гольфом.

Я от души веселился на банкете в мою честь, когда лифтер сказал мне, что меня вызывают наружу — не просто в вестибюль, а в ароматную, пронизанную лунным светом ночь. Об Элизе я и думать не думал.

Идя следом за лифтером, я гадал, не припаркован ли там мамин подарок, — «роллс-ройс».

Услужливость лифтера и его униформа усыпили мою бдительность. Да и шампанского я выпил много, голова шла кругом. Я доверчиво пошел за парнем через Арлингтон-стрит и дальше, в заколдованный лес, в Городской парк на той стороне улицы.

Лифтер был липовый.

Мы углублялись все дальше в заросли. И мне казалось, что на очередной полянке я увижу «роллс-ройс».

А вместо этого он привел меня к статуе. Это был доктор, одетый старомодно, — примерно так, как я наряжался для собственного удовольствия. Он был серьезен, но полон гордости. На руках он нес спящего юношу.

Я прочел надпись при лунном свете. Это оказался памятник в честь первого применения анестезии в Соединенных Штатах — здесь, в Бостоне.

До меня доносилось гуденье и постукивание — где-то в центре, возможно, в районе Коммонвелс-авеню. Но я как-то не сообразил, что это вертолет, зависший над городом.

Как вдруг фальшивый лифтер — на самом деле это был инка, слуга Элизы — выстрелил в воздух осветительной ракетой.

В этом неестественном, мертвенном свете все превращалось в статуи — безжизненные, назидательные, многотонные.

Вертолет материализовался прямо у нас над головой, преображенный ослепительным сияньем магния в аллегорию, в ужасного механического ангела.

В вертолете сидела Элиза с мегафоном.

Я вполне допускал, что она подстрелит меня оттуда или вывалит на меня мешок экскрементов. А она проделала весь путь из Перу, чтобы прочесть мне половину сонета Шекспира.

— Слушай! — сказала она. И повторила: — Слушай!

Осветительная ракета угасала неподалеку, зацепившись парашютом за верхушку дерева.

Вот что Элиза поведала мне, да и всей округе:

О, как тебе хвалу я воспою, Когда с тобой одно мы существо?

Нельзя же славить красоту свою, Нельзя хвалить себя же самого.

Затем-то мы и существуем врозь, Чтоб оценил я прелесть красоты И чтоб тебе услышать довелось Хвалу, которой стоишь только ты.

Я сложил руки рупором и крикнул прямо в небо. И я выкрикнул дерзновенные слова, о том, что я искренне чувствовал впервые в жизни.

— Элиза! Я люблю тебя! — сказал я. Все погрузилось в полную тьму.

— Ты слышала, Элиза? — сказал я. — Я ЛЮБЛЮ тебя! Я люблю тебя, честное слово!

— Слышала, — сказала она. — Это никто никогда никому говорить не должен.

— Я вправду говорю, — сказал я.

— Тогда и я скажу тебе чистую правду — брат мой, двойник мой.

— Говори, я слушаю, — сказал я. Вот что она сказала:

— Да направит Бог руку и дух доктора Уилбура Рокфеллера Свейна.

И тут вертолет улетел.

Хэй-хо.