ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Близнецы, умытые и причесанные, уже сидели за столом на высоких стульчиках. Мэри Сароджини присматривала за ними, как гордая, но беспокойная мать. У плиты Виджайя накладывал в тарелки рис и овощи, доставая их черпаком из глиняного горшка. Очень осторожно, с напряженным вниманием Том Кришна брал каждую тарелку и относил ее на стол.

– Готово! – объявил Виджайя, наполнив последнюю тарелку. Он вытер руки, подошел к столу и занял свое место. – Расскажи-ка нашему гостю о благодарении, – предложил он Шанте.

– На Пале, – пояснила Шанта Уиллу, – благодарственная молитва произносится не до, а во время еды. Мы ее жуем.

– Жуете?

– Благодарение – это первая ложка пищи, которую вы отправляете в рот – и жуете, жуете, до последней крошечки. И, пока жуете, концентрируете внимание на вкусе, консистенции, температуре пищи, на давлении на нее зубов и напряжении жевательных мускулов.

– И помимо того, мысленно благодарите Просветленного, Шиву или кого-то там еще? Шанта отрицательно покачала головой:

– Это бы отвлекало внимание, а здесь важно как следует сосредоточиться. Вы концентрируете внимание на своих ощущениях, а не на чем-то воображаемом. Припоминание слов, обращенных к кому-то воображаемому, – все это исключается. – Она оглядела стол. – Начнем?

– Ура! – дружно закричали близнецы и взялись за ложки.

Наступило продолжительное молчание, нарушаемое только близнецами, которые еще не научились жевать, не причмокивая.

– Можно теперь проглотить? – спросил наконец один из малышей.

Шанта кивнула. Дети проглотили пищу. Теперь они стучали ложками и болтали с набитым ртом.

– Итак, – спросила Шанта, – каков вкус благодарения?

– Чрезвычайно разнообразный, – ответил Уилл. – Ряд вариаций на тему риса, куркумы, красного перца, тыквы и зелени, какой – мне не удалось распознать. Оттенки постоянно меняются: прежде я этого никогда не замечал.

– Сосредоточившись на подобных вещах, сразу же отвлекаешься от всех фантазий, воспоминаний, предчувствий, глупых мыслей – словом, от собственного «я».

– Но разве вкусовые ощущения не составляют также мое «я»? Шанта взглянула на мужа, сидевшего на противоположном конце стола.

– Что бы ты ответил, Виджайя?

– Я бы сказал, что они находятся где-то между «я» и «не-я». Вкусовые ощущения – это «не-я», когда они касаются организма в целом. Но в то же время, поскольку они осознаются, их можно назвать частицей «я». В этом и заключается цель нашего благодарственного прожевывания – заставить свое «я» осознать, что представляет собой «не-я».

– Недурно, – заметил Уилл, – но ради чего все это затеяно? Теперь ему ответила Шанта:

– Научившись концентрировать свое внимание на «не-я», полученном из внешней среды (допустим, это пища), и на «не-я» в собственном организме (ваши вкусовые ощущения), вы неожиданно обнаруживаете «не-я» на отдаленном конце сознания, или, – продолжала Шанта, – лучше, пожалуй, сказать иначе. Для «не-я» на дальнем конце сознания будет легче стать известным для «я», которое научилось глубоко осознавать свое «не-я» с точки зрения физиологии. Послышался грохот разбитой тарелки; один из близнецов заплакал. Шанта, вытерев пол, подытожила:

– Так вы подойдете к проблеме «я» и «не-я» в отношениях с особами, рост которых менее, чем сорок два дюйма. Тому, кто найдет достаточно надежное решение, назначена награда в шестьдесят четыре тысячи кроров рупий. – Она вытерла глаза ребенку, заставила его высморкаться, поцеловала и подошла к плите за новой порцией риса.

– Каковы ваши дальнейшие обязанности? – спросил у детей Виджайя, после того как все поели.

– Мы дежурим возле пугал, – с важностью ответил Том Кришна.

– На поле, что рядом со школой, – добавила Мэри Сароджини.

– Я подвезу вас туда, – сказал Виджайя. – Хотите поехать с нами? – спросил он Уилла. Уилл кивнул.

– Если можно, мне бы хотелось заглянуть в школу, раз уж мы окажемся рядом; посидеть на одном из уроков.

Шанта с веранды помахала им рукой, и через несколько минут они уже подходили к припаркованному джипу.

– Школа на другом конце деревни, – пояснил Виджайя, заводя мотор. – Придется ехать кружным путем. Сначала вниз, а потом опять вверх.

Дорога сначала спускалась меж террасированных полей, где росли рис, кукуруза и сладкий картофель, а затем – по ровной поверхности – мимо илистого пруда, в котором разводили рыбу, и посадок хлебных деревьев, и наконец – вновь поднималась наверх через поля, зеленые или золотые; вскоре они увидели выбеленное, просторное здание школы, окруженное тенистым садом.

– Вон там, – сказала Мэри Сароджини, – стоят наши пугала.

Уилл взглянул туда, куда она указывала. Ближайшее к школьному зданию поле золотилось от созревшего риса: вскоре предстояло убирать урожай. Два мальчика в розовых набедренных повязках и девчушка в голубой юбке дергали за бечевки, которые приводили в движение двух марионеток в человеческий рост, привязанных к шестам в обоих концах узкого поля. Марионетки были искусно вырезаны из дерева и одеты не в лохмотья, а в роскошные костюмы.

– «Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них», – процитировал Уилл, глядя на огромных кукол с изумлением.

Но Соломон был всего лишь царем, тогда как эти ярко расцвеченные пугала обладали гораздо более высоким достоинством. Один из них был Грядущий Будда, другой – очаровательная и пестрая восточно индийская разновидность Бога Отца, несколько напоминающая его изображение в Сикстинской капелле, где он склоняется над только что сотворенным Адамом. Стоило детям дернуть за бечевку, Грядущий Будда взмахивал рукой, выпрямлял скрещенные в позе лотоса ноги и танцевал в воздухе короткое фанданго, а затем вновь скрещивал ноги и сидел неподвижно, пока новый рывок не выводил его из медитации. Бог Отец покачивал вытянутой рукой, предупреждающе поднимая указательный палец, открывал и закрывал окаймленный конским волосом рот и выкатывал стеклянные глаза, которые сверкали грозно на каждую птицу, осмелившуюся приблизиться к рису. Порывы ветерка развевали его ярко-желтые одеяния, смело разрисованные бело-черно-коричневыми тиграми и обезьянами, тогда как великолепное платье Будды, сшитое из алой и оранжевой вискозы, трепетало и звенело эолийским звоном нескольких дюжин серебряных колокольчиков.

– У вас все пугала наподобие этих? – спросил Уилл.

– Это была идея старого раджи, – ответил Виджайя. – Он хотел, чтобы дети понимали, что мы сами создаем себе богов и сами же дергаем их за веревочки, заставляя властвовать над нами.

– Пусть они пляшут, – с восторгом сказал Том Кришна, – пусть извиваются. – Он рассмеялся.

Виджайя протянул огромную руку и потрепал черную курчавую головку мальчика:

– Вот это характер! – он повернулся к Уиллу и заговорил, судя по всему, подражая манере старого раджи: – Главная и величайшая ценность так называемых «богов» помимо отпугивания птиц, устрашения «грешников» и, быть может, утешения несчастных, состоит в следующем: привязанные на шестах, они заставляют вас поднимать голову, и когда вы смотрите на них, вы непременно видите небо. А что такое небо? Воздух и рассеянный в нем свет; но это также символ беспредельности и, простите мне такую метафору, беременной пустоты, из которой возникает в этом мире все – и живое, и неживое, и творцы кукол, и эти божественные марионетки, – возникает в мире, который мы знаем или воображаем, будто знаем. Мэри Сароджини, слушавшая его со вниманием, закивала головой:

– Папа говорил, что еще лучше – смотреть на птиц в небе. Птицы – это не слова, повторял он. Птицы – это реальность, такая же реальность, как небо. Виджайя остановил машину.

– Желаю повеселиться, – сказал он детям, когда они выбрались из машины. – Пусть попляшут, поизвиваются.

Мэри Сароджини и Том Кришна с веселыми криками пустились бежать к детям, дежурившим в поле.

– А теперь перейдем к более важным сторонам образования, – заявил Виджайя и вырулил в боковой проезд, ведущий к школе. Он выключил зажигание и вручил Уиллу ключ. – Я оставлю машину здесь и пойду на Станцию пешком. Когда захотите вернуться домой, попросите кого-нибудь, чтобы вас отвезли.

В школе миссис Нараян, директор, сидя за рабочим столом, беседовала с седовласым человеком с длинным узким лицом, напоминавшим морщинистую морду ищейки.

– Мистер Чандра Менон, – пояснил Виджайя, представив ему Уилла, – помощник министра просвещения.

– Который прибыл к нам, – добавила директор, – чтобы провести очередную инспекцию.

– И который, как. всегда, одобряет все, что видит, – откликнулся помощник министра с галантным поклоном в сторону миссис Нараян.

– Простите, но мне пора вернуться к работе, – извинился Виджайя и направился к дверям.

– Вы интересуетесь вопросами образования? – спросил Уилла мистер Менон.

– Вынужден признаться, я в них полный профан. Меня воспитывали, но не образовывали. Вот почему мне захотелось взглянуть на то, как это делают.

– Что ж, вы избрали правильный путь, – заметил заместитель министра. – Нью-Ротамстедская школа – одна из лучших.

– Что такое, по-вашему, хорошая школа? – спросил Уилл.

– Школа, где обучение позволяет добиться успеха.

– Успеха? В чем? В погоне за стипендиями? В подготовке к будущей профессии? В подчинении местным категорическим императивам?

– Да, конечно, – подтвердил мистер Менон. – Но главный вопрос все еще остается без ответа. Какова цель существования мальчиков и девочек? Уилл пожал плечами:

– Все зависит от того, где они живут. Например, в Америке эта цель – массовое потребление. И как его следствие – массовая коммуникация, массовая реклама, массовое одурманивание посредством телевидения, снотворных, позитивного мышления и сигарет. А теперь, когда и Европа перешла на выпуск массовой продукции, цель существования мальчиков и девочек там – тоже массовое потребление и все, что из этого вытекает. Но с Россией дело обстоит иначе. Там мальчики и девочки существуют ради укрепления государственной мощи. Отсюда такое количество инженеров и ученых, не говоря уж о пятидесяти дивизиях, постоянно готовых к бою и оснащенных всем – от танков до водородной бомбы и ракет дальнего поражения. В Китае же мальчики и девочки существуют не только для укрепления государства, но попросту представляют собой рабочую силу – для промышленности, сельского хозяйства, дорожного строительства. Итак, Запад есть Запад, Восток есть Восток, но они очень скоро могут встретиться. На Западе, испугавшись угрозы с Востока, могут решить, что мальчики и девочки должны становиться не массовыми потребителями, но пушечным мясом, и послужить целям укрепления государства. В то же самое время Восток, под нажимом необремененных товарами народных масс, тоскующих по Западу, передумает и скажет, что мальчики и девочки нужны как массовые потребители. Но это дело будущего. А сейчас ответы на ваш вопрос взаимно исключают друг друга.

– Однако оба эти ответа, – отозвался мистер Менон, – отличаются от нашего. Какова цель существования мальчиков и девочек на Пале? Они не становятся массовыми потребителями и не служат усилению государства. Государство, разумеется, должно существовать. Это все обязаны понимать, и какие тут могут быть возражения. Но существовать оно должно при условии, что мальчики и девочки понимают, зачем они живут.

– Так ради чего они живут?

– Каждый – ради того, чтобы стать полнокровной человеческой личностью. Уилл кивнул.

– «Сочинение об истинном смысле вещей», – вспомнил он. – «Стать тем, чем вы на самом деле являетесь».

– Старый раджа, – продолжал мистер Менон, – касается преимущественно того, чем становятся люди за гранью индивидуального. Конечно, нас интересует и это. Но первоочередная наша задача – элементарное обучение, а элементарное обучение имеет дело с индивидуальностями. Во всем разнообразии форм, величин, темпераментов, талантов и недостатков. Высшее образование имеет дело с индивидуальностями в их трансцедентном единении. Оно начинается в юношеском возрасте и дается в совокупности с элементарным.

– И начинается, я полагаю, с первого опыта приема мокша-препарата?

– А вы слышали о мокша-препарате?

– И даже видел его в действии.

– Доктор Роберт, – пояснила директор, – брал его вчера с собой на инициацию.

– Я получил огромное впечатление, – признался Уилл. – Когда я вспоминаю о том, как меня учили религии…– Он красноречиво оборвал фразу.

– Итак, как я уже сказал, молодежь получает оба вида образования в совокупности. Их учат переживать трансцендентное единство со всеми чувствующими созданиями и в то же самое время на уроках физиологии и психологии учат тому, что каждый человек имеет неповторимую индивидуальность, которая делает его непохожим на других.

– Когда я учился в школе, – сказал Уилл, – учителя прилагали все усилия, чтобы сгладить все различия между нами или по крайней мере приспособить их к некоему поздневикторианскому идеалу – эдакому ученому, но исповедующему англиканство и играющему в футбол джентльмену. Но как у вас поступают с разнообразием индивидуальностей?

– Прежде всего, – ответил мистер Менон, – мы стараемся установить, в чем заключается эта индивидуальность. Что представляет собой ребенок в анатомическом, биохимическом, физиологическом отношении? Что в его организме преобладает – пищеварение, мускулы или нервная система? Сколь близок он к этим трем крайним точкам? Сколь гармонично сочетаются в нем психические и ментальные компоненты? Какое из врожденных стремлений преобладает – властвовать, подчиняться, замыкаться в себе? Каково его восприятие, мышление, память? Склонен ли он к созерцанию? Чем оперирует его разум – образами или словами, тем и другим вместе или ни тем и ни этим? Сколь явно выражена в нем способность описывать мир? Видит ли он мир таким же, каким Вордсворт и Трэхерн видели его в детстве? И если так, что необходимо предпринять, чтобы сияние и свежесть не растворились в свете обыденности? Или, иными словами, как нужно учить детей, чтобы, выводя их на уровень абстракций, не убить в них способности мыслить образами? Как примирить анализ и конкретный образ? Таких вопросов возникает превеликое множество, и на все необходимо найти ответ. Например, усваивает ли ребенок все витамины из пищи и не подвержен ли он какому-нибудь хроническому заболеванию, которое, не будучи обнаруженным, понижает его жизнеспособность, омрачает настроение и заставляет его чувствовать отвращение ко всему, скуку, и замышлять глупые или недобрые поступки? Какой процент сахара у него в крови? Не затруднено ли дыхание? Какая у него осанка, и как функционирует организм, когда ребенок работает, играет, учится? Помимо того, множество вопросов связано с особой одаренностью каждого ученика. Проявляет ли он способность к музыке, к математике, к ручной работе, внимательно ли он наблюдает и как осмысляет свой опыт – логически или в зрительных образах? И наконец, насколько он будет внушаем, когда вырастет? Все дети легко поддаются гипнозу – четверо из пяти быстро погружаются в гипнотический сон. У подростков это соотношение меняется. Четверых из пяти невозможно загипнотизировать. Мы определяем, кто те двадцать из ста, которые вырастут гип-набельными.

– И вы можете выявить их еще в детстве? – спросил Уилл. – Но зачем это делается?

– Да, мы выявляем их, – ответил мистер Менон, – и это очень важно. Еще важнее это было бы для вас, в вашем мире. Потому что в вашем обществе, с точки зрения политики, те двадцать процентов, которых легко полностью загипнотизировать, представляют собой серьезную опасность.

– Опасность?

– Да, так как они неизбежно становятся жертвами пропагандистов. При старомодной, до-научной демократии любой вдохновенный оратор, имеющий за собой сплоченную организацию, может без труда превратить эти двадцать процентов в сомнамбул, фанатически преданных своему гипнотизеру и жаждущих его прославления и величия. А при диктаторском режиме эти же самые сомнамбулы, исполненные слепой веры, становятся ядром могущественной партии. Вот почему для любого общества, которое дорожит своей свободой, важно в раннем возрасте выявлять поддающихся гипнозу, обучать их противиться внушениям врагов свободы. Помимо этого, следовало бы перестроить общество так, чтобы врагам свободы было трудно или даже невозможно оказывать подобное воздействие на людей,

– Насколько я понимаю, именно так обстоят дела на Пале?

– Да, именно так, – согласился мистер Менон. – Вот почему наши потенциальные сомнамбулы не представляют собой никакой опасности.

– Так для чего же вы стремитесь их выявить?

– Потому что их дар очень полезен, если его использовать с толком.

– Для овладения необходимостью? – спросил Уилл, вспомнив целительных лебедей и все то, что говорила ему Сьюзила об управлении собственными кнопками. Заместитель министра покачал головой:

– Нет, для овладения необходимостью достаточно состояния легкого транса. На это способен всякий. Но потенциальные сомнамбулы могут впадать в очень глубокий сон. Только пребывая в глубоком гипнотическом сне, можно овладеть ходом времени.

– А вы умеете это делать? – поинтересовался Уилл. Мистер Менон покачал головой.

– К сожалению, я засыпаю недостаточно глубоко. И потому мне всему приходится учиться очень и очень долго. Миссис Нараян повезло больше. Она принадлежит к привилегированным двадцати процентам, и потому наикратчайшим способом изучила все, что доступно большинству.

– Что это за способ? – спросил Уилл, взглянув на директрису.

– Краткий способ запоминания, – пояснила миссис Нараян, – счета, мышления и решения. Сначала учишься использованию двадцати секунд как десяти минут, а затем полминуты обращаешь в час. В состоянии глубокого сна это совсем нетрудно. Вы слушаете учителя и долго, долго сидите не шевелясь. Вы уверены, что минуло целых два часа. Пробудившись, вы смотрите на часы: оказывается, прошло всего четыре минуты.

– Как это получается?

– Непонятно. Но эти истории о тонущих людях, перед которыми проходит вся жизнь за несколько секунд, сущая правда. Рассудок и нервная система способны проделывать такое, хотя, быть может, и не у каждого человека. Но как это происходит, непонятно. Мы открыли это явление около шестидесяти лет назад и с тех пор используем его в основном для обучения. Например, – продолжала миссис Нараян, – вам предстоит решить математическую задачу. В обычном состоянии вы потратите на это часа полтора. Но в гипнотическом сне тридцать субъективных минут равны одной. Вы приступаете к решению задачи. Проходит тридцать минут – а на часах всего лишь одна. Без спешки и напряжения вы работаете с такой быстротой, на какую способны только уникальные люди-счетчики. Но будущие гении, подобные Амперу или Гауссу, или будущие идиоты вроде Дейза, смогут, используя изменение хода времени, решать свои задачи за пару минут или даже несколько секунд. Я была посредственной

ученицей; но в состоянии глубокого сна я использую свое время с эффективностью один к тридцати. Только поэтому я добилась таких значительных успехов, каких никогда бы не достигла, если бы меня учили обычным путем. Вообразите, каких высот мог бы достичь человек выдающийся, если бы обладал даром растягивать время!

– К сожалению, – вмешался мистер Менон, – это случается не часто. В двух последующих поколениях мы имели только двух гениально одаренных, которые умели менять ход времени, и пять или шесть людей с выдающимися способностями. И все же трудно переоценить то, чего Пала добилась даже с этими двумя. Вот почему мы стараемся своевременно выявить потенциальных сомнамбул!

– Вы говорили, – напомнил Уилл после краткого молчания, – что задаете много вопросов, касающихся ваших учеников. Что вы делаете, найдя на них ответы?

– Приступаем к образованию, соответственно каждому конкретному случаю, – сказал мистер Менон. – Например, мы задаем вопрос, какова физиология и темперамент ребенка. Определив это, мы отбираем самых робких, застенчивых, легко уязвимых и замкнутых детей и объединяем их в одну группу. Затем, понемногу, группа расширяется. Поначалу туда вводятся несколько детей с тенденцией к социальной неразборчивости. Затем два-три «мускулистых» мальчика и столько же девочек, которые склонны проявлять агрессивность и любят властвовать. Это, на наш взгляд, лучший способ научить детей столь различных категорий понимать и терпеть друг друга. Через несколько месяцев совместного обитания под нашим контролем дети обычно уже способны признать, что люди другого склада также имеют право на существование.

– Этот принцип мы не только внушаем детям, – подхватила миссис Нараян, – но и стараемся подкрепить его примерами. Поначалу мы прибегаем к сравнению с животными, которые детям знакомы. Кошки любят жить сами по себе. Овцы сбиваются в кучу. Куницы обладают горячим нравом, и их трудно приручить. Морские свинки ласковы и дружелюбны. Кто вы – кошка, овечка, морская свинка или куница? Рассказывайте детям о нравах животных, и тогда даже малыши поймут, что все люди очень разные и нужно учиться прощать друг другу.

– А позднее, – вставил мистер Менон, – когда они приступают к чтению «Гиты», мы рассказываем им о связи их задатков с религией. Овечки и морские свинки любят ритуалы, публичные действа и возрождающие эмоции; их темперамент ведет их по пути Поклонения. Кошки любят одиночество, и потому они склонны к пути Самопознания. Куницы желают действовать, и задача в том, чтобы направить их агрессивность на путь Незаинтересованного Деяния.

– Что касается пути Незаинтересованного Деяния, – сказал Уилл, – вчера я получил о нем некоторое представление. Этот путь пролегает через рубку леса и альпинизм, верно?

– Рубка леса и альпинизм, – ответил мистер Менон, – это особые случаи. Но если обобщать, то скажем, что все пути имеют целью отведение от власти.

– Как это получается?

– Принцип довольно прост. Желание властвовать возникает в результате страха, зависти, избытка адреналина или любой другой причины, которая, выводя вас из равновесия, побуждает к агрессивности; но вместо того, чтобы потакать ему, доставляя неприятности другим, или подавлять, причиняя неприятности себе, вы сознательно направляете его по пути, где оно принесет пользу, или, по крайней мере, не сделает вреда.

– Вот самый простой пример, – сказала директор. – Ребенок, рассердившись или отчаявшись, начинает плакать, ругаться или драться. Но энергия, побуждающая его к таким поступкам, может быть преобразована посредством бега, танцев или хотя бы пяти глубоких вдохов. Позже я покажу вам несколько танцев. Теперь же поговорим о дыхании. Раздраженный человек, сделав пять глубоких вдохов, снимает тем самым напряжение, что способствует более разумному поведению. Мы учим детей различным играм, где используется глубокое дыхание, чтобы они прибегали к ним, когда сердиты или расстроены. В основе некоторых этих игр лежит соревнование. Например, кто из двух спорящих наберет в легкие больше воздуха и произнесет самое долгое «ом»? Споры такие, как правило, кончаются примирением. Конечно, глубокое дыхание не всегда помогает. Но есть игры, в которые расстроенный ребенок может играть в одиночестве: игры эти основаны на фольклоре. Каждый паланезийский ребенок знает множество легенд о Будде, рассказывающих о видимом явлении божества. Например, бытуют восторженные рассказы о явлении Бодисатвы в ореоле света и радуг, украшенном драгоценностями. Видения эти сопровождаются обонятельными ощущениями: например, сиянию пламени сопутствует удивительно изысканный аромат. Итак, мы берем все эти традиционные фантазии – которые основаны, надо признать, на реальном созерцательном опыте, полученном в результате поста, ограничений или употребления грибов, – и используем их в работе. Сильные чувства, говорим мы детям, подобны землетрясению. Они потрясают нас настолько, что в стене, отделяющей нас от универсальной природы Будды, появляются трещины. Когда вы сердитесь, внутри вас появляются трещины – и через них ускользает аромат просветления. Он подобен аромату чампака, кананги или гардений, однако же неизмеримо чудеснее. Не упускайте этой божественности, нечаянно вами высвобожденной. Это происходит всякий раз, едва вы начинаете сердиться. Вдыхайте его аромат, дышите им, наполняйте легкие. Делайте это снова и снова.

– И они это делают?

– После нескольких недель обучения большинство из них поступает именно так. И большинство действительно ощущает запах. Старое, подавляющее «не делай» превращается в новое, побуждающее «делай». Потенциально вредная энергия отводится в каналы, где она становится совершенно безвредной и даже полезной. Помимо того, разумеется, мы учим детей правильному восприятию и пользованию языком. Мы учим их со вниманием относиться к тому, что они видят и слышат, и в то же время замечать, какие чувства и желания возникают у них в ответ на впечатления от окружающего мира, учим тому, как выражать словами не только чувства и желания, но даже ощущения. То, что я вижу и слышу, – это одно, и совсем другое – слова, которые я употребляю, настроение, в котором я нахожусь, и влияние на мое восприятие целей, которые я преследую. Все это преподается детям в едином процессе обучения. Восприятие и воображение, прикладная физиология и психология, практическая этика и религия, правильное использование языка, самопознание – всему этому мы учим детей одновременно. То есть мы образовываем душу и тело в целом и во всех аспектах.

– Но какое отношение имеет это к формальному обучению? Помогает ли целостный подход к душе и телу лучше считать, писать без ошибок, решать задачи по физике?

– Конечно, – подтвердил мистер Менон. – Ребенок, развитый в целом, скорее схватывает объяснения учителя и глубже все понимает. Он умеет соотносить научные факты с идеями и видеть их связь с жизнью.

Неожиданно узкое, меланхолическое лицо собеседника Уилла озарилось веселостью, на какую, казалось, тот был неспособен, – и он громко расхохотался.

– Вы что-то вспомнили? – спросил Уилл.

– Да, двух англичан, с которыми мне довелось познакомиться в Кембридже. Один из них – физик-атомщик, другой – философ. Оба – талантливые ученые. Но один, выйдя из лаборатории, сразу превращается в одиннадцатилетнего мальчишку; а другой так любит поесть, что страдает от ожирения. Вот вам наглядные примеры того, во что может превратиться способный ребенок, если в течение пятнадцати лет давать ему только формальное обучение, не заботясь о душе и теле в целом и забывая о том, что школьнику необходимо не только учиться, но и жить.

– Ваша система, насколько я понимаю, не производит подобных ученых монстров? Помощник министра покачал головой.

– Я не встречал таких, пока не отправился в Европу. Они чрезвычайно забавны, – добавил он. – Но до чего жалки и омерзительны!

– Жалкое, неприглядное состояние – вот та цена, что мы платим за специализацию.

– Да, за специализацию, – согласился мистер Ме-нон, – но не в обычном смысле этого слова. Специализация как таковая нужна и неизбежна. Без нее нет цивилизации. Но если в обучении используется подход к душе и телу как единому целому, подобная специализация не наносит вреда. Но у вас такой метод отсутствует. Вы лечите перекос в сторону научной специализации при помощи введения ряда гуманитарных дисциплин. Превосходно! Любое образование должно включать в себя гуманитарные предметы. Но не обольщайтесь названием. Сами по себе дисциплины о человеке не вносят в обучение человечности. Это просто другая форма специализации, с другим рядом символов. Чтение Платона и лекции о Т. С. Элиоте не развивают человека в целом; подобно курсам физики и химии они дают работу интеллекту, но оставляют прочие способности в неразвитом состоянии. Отсюда те жалкие и отталкивающие создания, которые так поразили меня во время поездки за границу.

– Но каков ваш подход к формальному образованию? Даете ли вы детям необходимую информацию и умственные навыки? Как вы этому учите?

– Мы учим так, как вы, возможно, будете учить ваших детей лет через десять-пятнадцать. Возьмем, например, математику. Вы поначалу учите детей обычным навыкам, а потом воспаряете к метафизике и наконец излагаете науку в терминах структурных и логических видоизменений. В наших школах все наоборот. Мы начинаем со структуры и логики, а затем, перескочив через метафизику, переходим от общих принципов к частным случаям.

– И дети понимают?

– Да, если идти от практических навыков. С пяти лет почти любой умный ребенок способен понять все, что вы ему объясняете, и освоить все, что вы даете ему, употребляя правильный метод. Логика и структура преподносятся в форме игр и головоломок. Ребенок, играя, быстро схватывает, в чем состоит суть. А потом вы переходите к полезным навыкам. При таком методе дети проходят обучение значительно быстрей. Или возьмите другой предмет, где можно использовать игры для усвоения основных принципов. Любое научное мышление протекает в категориях вероятности. Все вечные истины – всего лишь достаточно высокая степень правдоподобия, неизменные законы природы – это только выведенная средняя величина. Как преподнести эти в основе своей очевидные понятия детям? Играйте с ними в рулетку, крутите монеты, бросайте жребий. Научите их всем видам игры в карты, в кости.

– «Повороты и ступени эволюции» – это их любимая игра, – вставила миссис Нараян, – а еще они любят играть в игру «Счастливые семьи Менделя».

– Немного позднее, – добавил мистер Менон, – мы учим их довольно сложной игре, в которой участвуют четверо играющих и шестьдесят карточек с особыми обозначениями разделяются на три группы. Мы называем эту игру «Психологический мост». Большая роль отводится случаю, но немаловажна и собственная сноровка, решимость и умение взаимодействовать с партнером.

– Психология, менделизм, эволюция – ваше образование тяготеет к биологии.

– Да, – признал мистер Менон. – Мы отдаем приоритет не физике или химии; главное для нас – это наука о жизни.

– Таков ваш принцип?

– Нельзя сказать, что дело только в принципе. Учитываются также целесообразность и экономическая необходимость. У нас нет денег для глубокого изучения физики и химии и нет необходимости в таком изучении – потому что нам не надо развивать тяжелую индустрию, чтобы стать сильней, не надо вооружать армию; к тому же мы не испытываем ни малейшего желания очутиться на невидимой стороне луны.

Намерения у нас самые скромные – жить достойной человека, полнокровной жизнью, в ладу с природой нашего острова, на данной широте нашей планеты. В случае необходимости мы могли бы обратиться к вашим результатам исследований в области физики и химии, но пока предпочитаем изучать то, что сулит нам гораздо большие выгоды, – я имею в виду науку о жизни и разуме. Если бы политики в недавно ставших независимыми странах имели хоть каплю здравого смысла, они занялись бы тем же самым. Но они мечтают об усилении своего влияния, жаждут обзавестись армиями и отравляться наркотиками теле-моторизации как в Европе или Америке. У тех стран уже нет выбора, – продолжал мистер Менон, – они погрязли в физико-химических исследованиях со всеми вытекающими отсюда последствиями – военными, политическими, социальными. Но у слаборазвитых стран такой выбор еще имеется. Они не обязаны следовать вашему примеру. И пока еще сохраняют .возможность пойти нашим путем, занимаясь прикладной биологией, контролем над урожайностью, ограничивая индустриализацию, – путем, который ведет к счастью, так как дает людям здоровье, знание, правильное отношение к миру. Это счастье внутреннее, а не внешнее счастье-мираж, которое приносят игрушки, таблетки и бесконечные развлечения. Да, они все еще могут выбрать наш путь, но – не хотят, они желают подражать вам, помоги им Господь. А так как они не в силах достичь вашего уровня – во всяком случае, достаточно быстро, – то неизбежны разочарования, всеобщая нищета и анархия, и наконец – тирания. Трагедию эту нетрудно предвидеть, но они идут ей навстречу с открытыми глазами.

– И мы ничем не можем им помочь, – вмешалась миссис Нараян.

– Да, мы должны только продолжать делать то, что уже делаем, и надеяться, что пример нации, которая нашла путь к счастью, может стать примером для подражания. Шансов к тому немного, но вдруг это все же случится?

– Или прежде того вы окажетесь в составе Великого Рендана.

– Да, может произойти и такое, – мрачно согласился мистер Менон. – И все же мы обязаны продолжать свою работу, учить детей. О чем бы еще вам хотелось услышать, мистер Фарнеби?

– У меня еще много вопросов, – сказал Уилл. – Например, с какого возраста вы начинаете знакомить детей с естественными науками?

– Как только приступаем к умножению и: делению. Тогда же даются первые уроки по экологии.

– Экология? А не сложновато?

– Именно потому мы с нее и начинаем. Нельзя, чтобы дети воображали, будто все существует само по себе. Пусть они с самого начала поймут, что все живое находится во взаимосвязи. Покажите это на примере леса, поля, рек и озер, деревни и местности вокруг нее. Втолкуйте им это хорошенько.

– Позвольте мне добавить, – заговорила директор, – что мы преподаем им науку о всеобщей взаимосвязи в сочетании с этикой. Взаимное равновесие, внушаем мы, – это не исключение, но правило, присущее природе, и людям следует – говоря на языке морали – подражать этому правилу. Дети, как я уже говорила вам, легко все понимают, если приводить им примеры из жизни животных. И потому мы знакомим их с современными версиями басен Эзопа. Но их персонажи – не карикатура на людей; это правдивые экологические сюжеты с универсальной моралью. Другой замечательный пример для детей – рассказы об эрозии. У нас здесь эрозии не наблюдается, и потому мы показываем фотографии, сделанные в Рендане, Индии, Китае, Греции, на Ближнем Востоке, в Африке, в Америке – во всех тех странах, где жадные, глупые люди только брали, ничего не желая давать, и эксплуатировали землю без любви и понимания. Будьте добры с Природой, и Природа отплатит вам добром. Вредите, губите ее – и Природа вскоре погубит вас. В Краю Пыльных Бурь на западе США истина «Поступай с другим так, как хочешь, чтобы поступали с тобой», куда очевидней, чем там, где эрозии подвергнута семья или деревня. Душевные раны скрыты – и дети вообще мало знают о старших. Когда не с чем сравнивать, они принимают наихудшее как должное, как нечто присущее самой природе вещей. Однако разница меж цветущим лугом и пустыней в оврагах вполне наглядна. Песни и овраги – их можно понимать как иносказание. Дети, понимая, что к земле надо относиться бережно, легко переносят это на мораль. От Золотого правила по отношению к растениям, животным, земле они переходят к Золотому правилу по отношению к людям. И здесь важен следующий момент. Мораль, которую постигает ребенок, изучая факты экологии и перенося их на людей, представляет собой универсальную этику. В природе не существует ни избранного народа, ни земли обетованной, ни уникального исторического Откровения. Мораль бережного отношения ко всему не допускает ни чувства превосходства, ни особых привилегий. «Поступай так, как хочешь, чтобы поступали с тобой», – это правило относится к любому живому существу в любой точке нашей планеты. Мы сможем существовать на этой планете, только если будем проявлять сочувствие и понимание в обращении с природой, Элементарная экология приводит непосредственно к элементарному буддизму.

– Несколько недель назад, – сказал Уилл, – я заглянул в книгу Торвальда, чтобы прочесть о событиях, случившихся в Восточной Германии между январем и маем 1945 года. Вы читали об этом? Оба его собеседника покачали головами.

– И не читайте, – посоветовал Уилл. – Я был в Дрездене через пять месяцев после февральской бомбардировки. Пятьдесят или шестьдесят тысяч жителей, преимущественно беженцы из России, сгорели живьем за одну ночь. И все потому, что маленький Адольф не изучал экологию, – Уилл саркастически улыбнулся, – и не был знаком с главным правилом бережливого отношения к планете.

Можно было только в шутку говорить о том, что слишком ужасно для разговора всерьез. Мистер Менон поднялся и взял свой портфель:

– Я должен идти.

Они обменялись рукопожатиями. Приятно было познакомиться, и он надеется, что мистер Фарнеби не будет разочарован посещением Палы. Но если он хочет побольше узнать о местном образовании, то должен обращаться исключительно к миссис Нараян. Лучшего гида и инструктора ему не найти.

– Вам хотелось бы заглянуть в классы? – предложила миссис Нараян, после того как заместитель министра ушел. Она повела Уилла вдоль по коридору.

– Математика, – сказала она, открывая дверь. – Пятый старший класс. Руководитель миссис Ананд.

Уилл почтительно наклонил голову, когда его представили. Седовласая учительница приветливо улыбнулась и прошептала:

– Мы углубились в решение задачи.

Уилл огляделся. Несколько мальчиков и девочек сидели за столами, нахмурившись, покусывая карандаши и вглядываясь в записи. Их темные волосы были аккуратно приглажены. Поверх белых и цвета хаки шорт, поверх ярких цветных юбок золотились обнаженные по пояс тела. У мальчиков под кожей обозначались ребра, тела девочек были полнее, глаже, с выпуклостями грудей – крепких, высоко посаженных и изящных, словно у нимф, изваянных в стиле рококо. И все это воспринималось совершенно естественно. Что за удовольствие, подумал Уилл, жить там, где первородный грех – всего лишь только устаревшая доктрина.

Тем временем миссис Ананд пояснила – вполголоса, чтобы не отвлекать учеников от решения задачи, – что она всегда делит класс на две группы. Группу мыслящих зрительно, геометрическими образами, подобно древним грекам, и группу предпочитающих мыслить абстрактно и более склонных к алгебре, нежели к геометрии. С некоторой неохотой Уилл отвлекся от мира, в котором обитали не ведавшие грехопадения юные тела, и принудил себя заинтересоваться разнообразием человеческого интеллекта и методами обучения математике.

Наконец они двинулись дальше. Открыв следующую дверь, они оказались в помещении с бледно-голубыми стенами, на которых были нарисованы тропические животные, Бодисатвы и неразлучные с ними Шакти. В младшем пятом проходил второй в течение недели урок простейшей прикладной философии. Груди здесь были меньше, руки тоньше и не такие мускулистые. Всего год назад ученики этого класса были еще совсем детьми.

– Условные обозначения для всех общие, – объяснял юный учитель, когда миссис Нараян и Уилл вошли в класс. Он нарисовал на доске в ряд несколько кружочков и обозначил их: 1, 2, 3, 4, n.

– Это люди, – сказал он.

От каждого кружка он провел линию, соединяющую его с квадратом на левой стороне доски, и написал букву «3» в центре квадрата.

– «3» – это система знаков, к которым люди прибегают, желая общаться друг с другом. Все они говорят между собой на одном языке – на английском, пала-незийском, эскимосском – в зависимости от того, кто где живет. Слова общие, они принадлежат всем, говорящим на данном языке, и перечислены в словаре. А теперь взглянем, что происходит там, – Он указал на открытое окно. Пестрея на фоне белого облака, мимо пролетела стайка попугаев и скрылась за деревом. Учитель на правой стороне доски начертил другой квадрат, обозначил его буквой «С» – события – и соединил линиями с кружками.

– Что происходит во внешнем мире – также принадлежит всем, разумеется, до известной степени, – уточнил он. – И слова, которые мы произносим и пишем, также принадлежат всем. Но то, что происходит внутри этих маленьких кружочков, дело сугубо частное. Частное, – повторил он и положил руку себе на грудь. – Частное. – Он потер лоб. – Частное. – Он коснулся век и затем кончика носа коричневым пальцем. – А теперь проведем несложный эксперимент. Скажите-ка слово «щип».

– Щип, – нестройно повторил класс, – щип…

– Щип-щип. Это слово, принадлежащее всем, его можно увидеть в словаре. А теперь ущипните себя. Сильней. Еще сильней! Дети, хихикая, айкая и ойкая, выполнили то, что он велел.

– Можете ли вы почувствовать то, что чувствует ваш сосед по парте? Дети дружно ответили:

– Нет.

– Итак, – подвел итог юноша, – мы можем говорить о…– Он взглядом обвел класс: – Сколько нас тут? Итак, мы можем говорить о двадцати трех разных ощущениях боли. Двадцать три в одной классной комнате, почти что три миллиона во всем мире. А добавьте сюда страдания животных. И каждый переживает свою боль сугубо частным образом. Нет способа перевести ощущение от одного страдающего к другому. Нет связи – помимо косвенной, через знаки. – Он указал на левый квадрат, а затем на кружки в центре. – Частная боль – это 1, 2, 3, 4, n. Узнать о боли вы можете отсюда, из квадрата «3», где вы можете сказать: «щип-щип», что является общим словом, которое записано в словаре. Но заметьте: существует только одно слово «боль» для трех миллиардов различных частных ощущений, непохожих одно на другое, как мой нос не похож на нос каждого из вас. Слово выражает только то, чем вещи или события похожи друг на друга. Вот почему оно принадлежит всем. Но, выражая общее, оно не вмещает в себя частный опыт каждого. Наступила тишина. Затем учитель оглядел класс и задал вопрос:

– Слышал ли кто-нибудь из вас о Махакасьяпе? Поднялось несколько рук. Учитель указал пальцем на девчушку в голубой юбке и ожерелье из ракушек, которая сидела в первом ряду.

– Скажи нам, Амия. Прерывисто дыша и шепелявя, Амия начала рассказывать.

– Махакащьяпа, – сказала она, – был единштвен-ным учеником, понимавшим, о чем говорит Будда.

– И о чем же говорил Будда?

– Он ничего не говорил. Вот почему никто иж них не понимал.

– Но Махакасьяпа понимал, хотя Будда ничего не говорил, – так ведь? Девчушка кивнула:

– Еще они думали, Будда штанет говорить проповедь, но он молчал. Он только шорвал чветок и пока-жал его каждому.

– Это и была проповедь! – выкрикнул мальчишка в желтой набедренной повязке, который вертелся на своем месте, не в силах сдержать желание поделиться знаниями.

– Но никто не понял шмышла такой проповеди. Никто, кроме Махакащьяпы.

– Что же сказал Махакасьяпа, когда Будда показал им цветок?

– Ничего! – победно воскликнул мальчишка в желтой набедренной повязке.

– Он только улыбнулша, – продолжала Амия. – И так покажал Будде, что понимает его. Тот улыбнулша в ответ, и так они улыбалишь и улыбалишь.

– Хорошо, – сказал учитель и повернулся к мальчику в желтой повязке, – а теперь послушаем, что именно понял Махакасьяпа. Наступила тишина. Мальчик, приуныв, покачал головой:

– Не знаю, – пробормотал он.

– Кто-нибудь знает?

Было несколько ответов. Возможно, он понял, что людям скучны проповеди, даже проповеди Будды. Возможно, он любил цветы, так же как и Сочувствующий. Это был белый цветок – и он вспомнил о Ясном Свете. Или, наверное, голубой – цвет Шивы.

– Хорошие ответы, – похвалил учитель, – особенно первый. Проповеди невыносимо скучны, в особенности для проповедника. Но вот вопрос. Если в ваших словах выражено именно то, что понял Махакасьяпа, – отчего он сам не прибег к этим словам?

– Он не умел шкладно говорить.

– Он был превосходным оратором.

– Наверное, у него болело горло.

– Если бы у него болело горло, он бы не стал улыбаться.

– Так скажите нам, – послышался тоненький голосок из последних рядов.

– Да, скажите нам, скажите, – наперебой стали просить дети. Учитель покачал головой.

– Если Махакасьяпа и Сочувствующий не прибегли к словам, что могу сказать я? А теперь обратимся к диаграмме на доске. Вот общие слова, более или менее общие события и люди, то есть совершенно изолированные центры удовольствия и боли. Совершенно изолированные? – переспросил он. – Это не совсем так. Между кружками есть связь – но не словесная, о которой я вам говорил, а непосредственная. Вот о чем, наверное, хотел сказать Будда своей проповедью без слов. «Я обладаю истинным учением, – сказал он своим ученикам, – дивным сознанием нирваны – истинной, необлеченной в слова, учением, не вытекающим ни из одной доктрины. И его я вручаю сейчас Махакасьяпе», – Взяв мел, учитель провел неправильный эллипс, внутри которого оказались все изображения на доске – и маленькие кружки, обозначавшие людей, и квадраты, обозначавшие слова и события. – Все, что разделено, оказывается вместе. Люди, события, слова – все это проявления Тождественного Разума, Пустоты. Вот что подразумевал Будда и что понял Махакасьяпа – учения эти невозможно выразить, их нужно испытать. Это откроется вам в момент посвящения.

– Пора идти, – шепнула миссис Нараян. Закрыв за собой двери, они опять оказались в коридоре. – Этот же подход мы используем, приступая к изучению естественных наук, которое открывается ботаникой.

– Почему ботаникой?

– Потому что ботанику можно связать с историей о Махакасьяпе, которую вы только что слышали.

– С этой истории вы приступаете к изучению ботаники?

– Нет, все начинается довольно прозаически, с учебника. Детям даются очевидные, элементарные факты, удобно раскладывающиеся по полочкам. Шесть или семь недель изучается ботаника в чистом виде. А потом целое утро отводится на то, что мы называем «построением моста». Два или три часа подряд педагог подводит детей к осознанию связи меж. ботаникой и тем, что они изучали ранее: искусством, языком, религией, самопознанием.

– Ботаника и самопознание – как это можно связать?

– Очень просто, – заверила его миссис Нараян. – Каждому ребенку дается какой-нибудь цветок: гибискус или гардения – что лучше, потому что гибискус не пахнет. Что такое гардения с научной точки зрения? Из чего она состоит? Лепестки, тычинки, пестик, завязь и прочее. Детей просят дать аналитическое описание цветка, сопроводив его аккуратным рисунком. После этого детям позволяют несколько минут отдохнуть, а затем им читают историю о Махакасьяпе и предлагают подумать над ней. Хотел ли Будда преподать ученикам урок ботаники? Или он хотел научить их чему-то другому? Если так, то чему?

– Да, в самом деле – чему?

– Сама эта история ясно показывает, что здесь не может быть ответа, облеченного в слова. Мы говорим детям, чтобы они прекратили думать, и только смотрели. Но не смотрите аналитически; не разлагайте цветок; не смотрите как ученые или садовники. Забудьте на время все, что вы знаете, и смотрите с полным неведением на этот удивительный цветок. Смотрите так, как если бы вы никогда прежде не видели цветов, словно не знаете, ни как он называется, ни к какому классу относится. И, глядя на него, вдыхайте его тайну, дышите его духовным смыслом, ароматом мудрости другого берега.

– Слова эти напоминают мне то, что говорил доктор Роберт на церемонии посвящения, – заметил Уилл.

– Да, разумеется, – подтвердила миссис Нараян, – приучая детей смотреть как Махакасьяпа, мы готовим их к опыту, который дает мокша-препарат. Каждый посвящаемый проходил курс обучения восприятию. Поначалу детям предлагают взглянуть на гардению с точки зрения ботаники. А потом – осознать цветок как нечто уникальное, увидеть его глазами художника, увидеть в нем чудо, как Будда и Махакасьяпа. Конечно, – добавила миссис Нараян, – эти опыты не ограничиваются цветами. Изучение любого предмета сопровождается «построениями моста». Все, от препарированной лягушки до спиралевидных туманностей, – все это можно воспринимать, а не только обдумывать, и осваивать эстетически и духовно без обсуждения с точки зрения научной, исторической, экономической. Обучение целостному восприятию дополняет умение анализировать и манипулировать знаками, и даже играет роль противоядия. Сочетание двух подходов абсолютно необходимо. Если вы пренебрегаете одним из них, вам никогда не стать полнокровной человеческой личностью. Они помолчали.

– А как надо смотреть на людей? – спросил наконец Уилл. – Взглядом Фрейда или Сезанна, Пруста или Будды? Миссис Нараян рассмеялась.

– Как вы смотрите на меня?

– Прежде всего как социолог, – ответил Уилл. – Я смотрю на вас как на представительницу незнакомой культуры. Но я не чужд того, чтобы воспринимать вас целостно. Например, я заметил, что на склоне лет – надеюсь, вы не обидитесь – вы продолжаете оставаться замечательным человеком. Во всех отношениях: эстетически, интеллектуально, эмоционально, духовно, что бы эти слова ни значили. Если уж я побуждаю себя быть восприимчивым, слова эти полны для меня самого важного смысла. Но если я не желаю быть восприимчивым, эти слова для меня – в каком бы порядке я их ни выстраивал – чистейшая ерунда. Уилл усмехнулся сдержанным смешком гиены.

– Да, – согласилась миссис Нараян, – каждый, если захочет, может дурно отзываться даже о самых прекрасных впечатлениях. Вопрос в том, на какой основе осуществляется выбор. Отчего человек не желает выслушать обе стороны и привести их к согласию? Связанный привычкой к анализу создатель концепций и чуткий, пассивный вбиратель впечатлений – ни один из них не обладает непогрешимым методом, но сотрудничество их необычайно плодотворно.

– Насколько действенно ваше обучение восприятию? – поинтересовался Уилл.

– Существуют различные степени восприимчивости, – ответила миссис Нараян. – Для усвоения естественных наук, например, ее требуется совсем немного. Занятия естествознанием начинаются с наблюдений, но наблюдения эти избирательны. Вы смотрите на мир сквозь сетку искусственных концепций. Во взгляде, который дает мокша-препарат, концепции отсутствуют. Вы не отбираете и не классифицируете свой опыт, но принимаете его. Как в стихотворении Вордсворта: «Приноси с собой сердце, которое наблюдает и принимает». На уроках «построения моста» детям все еще приходится отбирать материал и строить концепции, но не в той мере, как на предыдущих занятиях. Дети не превращаются вдруг в маленьких татхагат. Они не приходят еще к тому чистейшему восприятию, которое дает мокша-препарат. До этого еще далеко. Но они учатся спокойному отношению к наименованиям и понятиям. Какое-то время они принимают больше, чем отдают.

– И что вы велите им делать с тем, что они принимают?

– Мы попросту просим их, – с улыбкой ответила миссис Нараян, – попытаться осуществить невозможное. Детям предлагают перевести их опыт в слова. В качестве простой, не стиснутой концепциями данности, что представляют собой этот цветок, эта препарированная лягушка, звезда на том конце телескопа? Что они значат? Какие пробуждают мысли, чувства, мечты, воспоминания? Попытайтесь изложить это на бумаге. Конечно, вполне это у вас не получится: но все равно попытайтесь. Это поможет вам понять разницу между словами и поступками, между знанием о вещах и знанием вещей. А когда вы кончите писать, – говорим мы детям, – взгляните снова на цветок, а затем на две-три минуты закройте глаза. А потом нарисуйте, что вы увидели с закрытыми глазами. Нарисуйте, что бы это ни было, пусть даже очень непохожее. Нарисуйте то, что увидели – или не увидели, нарисуйте и, если хотите, раскрасьте красками или мелками. А потом, немного отдохнув, сравните ваш первый рисунок со вторым; сравните ваше научное описание цветка с тем, что вы написали, представляя, будто никогда ничего не знали о цветах и этот цветок явился вдруг неожиданно из голубизны, как разрешение заглянуть в некую тайну. Сравните свои рисунки и записи с рисунками и записями других девочек и мальчиков в классе; вы увидите, как схожи между собой аналитические описания и иллюстрации к ним; тогда как прочие записи и рисунки сильно отличаются друг от друга. Как все это соотносится с тем, что вы узнаете в школе, дома, в лесу, в храме? «Мосты» необходимо наводить во всех направлениях. Начинаешь с ботаники или других предметов школьного курса – и вдруг оказываешься на другом конце «моста», размышляя о природе языка или разных видах опыта, о метафизике или образе жизни, об аналитическом знании или мудрости Иного Берега.

– Но как же, – удивился Уилл, – научить всему этому учителей, которые, в свою очередь, учат детей «строить мосты»?

– Учителей мы стали обучать сто с лишним лет назад, – ответила миссис Нараян. – Классы набирались из юношей и девушек, обученных в паланезийской традиции: хорошие манеры, агрикультура, искусства и ремесла, да еще заимствованная из фольклора медицина, психология и биология по бабушкиным сказкам и вера в магию. Ни науки, ни истории, никакого знания о внешнем мире. Но все эти будущие учителя были ревностными буддистами; большинство из них имели навыки в медитации; и конечно же, все читали или слышали о философии махаяны. Это значит, что в области метафизики и психологии они были подготовлены более основательно и реалистически, чем учителя в вашей части света. Доктор Эндрю – ученый, отрицающий догмы гуманист, – вдруг открыл для себя ценность чистой и практической махаяны. Друг его раджа, тантрический буддист, постиг, в свою очередь, ценность чистой и прикладной науки. Оба, следовательно, осознали, что учителю, который будет обучать детей гуманности в приспособленном для существования полнокровных человеческих личностей обществе, необходимо усвоить лучшее от обоих миров.

– Как же восприняли это будущие учителя? Не противились ли они новому учению? Миссис Нараян покачала головой:

– Нет, потому что никто не посягал на их ценности. Буддизм воспринимался с уважением. Требовалось отбросить лишь бабушкины сказки. Взамен юноши и девушки познакомились с куда более интересными фактами и теориями. И с этими замечательными познаниями, полученными из западного мира – мира знаний, силы и прогресса, – сочетались теперь, и в какой-то мере подчинялись им, теории буддизма и факты прикладной психологии и метафизики. И в этой программе, вобравшей в себя лучшее от обоих миров, не было ничего, что могло бы оскорбить самых религиозно настроенных граждан.

– Интересно, как поведут себя наши будущие учителя, – помолчав, сказал Уилл, – сумеют ли они когда-нибудь все это освоить? Окажутся ли способны воспринять то лучшее, что дают оба мира?

– Почему бы и нет? Им не придется отказываться от того, что они почитают для себя важным. Нехристиане пусть продолжают размышлять над проблемами человеческими, а христиане – чтить Бога. Ничего не изменится, только Бог будет мыслиться имманентно, а человек – трансцендентно.

– И вы думаете, им легко будет принять эту перемену? – Уилл рассмеялся. – Вы оптимистка.

– Да, оптимистка, – сказала миссис Нараян, – по той простой причине, что, если подходить к решению трудностей разумно, реалистически, результаты вполне могут оказаться хорошими. Наш остров вселяет оптимизм. А теперь пойдемте, заглянем в танцевальный класс.

Они пересекли тенистый внутренний двор и, толкнув вращающуюся дверь, услышали мерное биение барабана и визг дудки, вновь и вновь повторявшей мелодию из пяти звуков, смутно напомнившую Уиллу шотландские напевы.

– Это что, запись? – поинтересовался Уилл.

– Японский магнитофон, – кратко ответила миссис Нараян. Она открыла дверь, ведшую в просторный зал, где двое молодых бородачей и на удивление проворная немолодая дама в черном сатиновом трико учили около двадцати мальчиков и девочек быстрому танцу.

– Что это? – спросил Уилл. – Развлечение или урок?

– И то, и другое, а также прикладная этика. Вроде дыхательных упражнений, о которых мы недавно говорили, но гораздо эффективней.

– Затопчи его, затопчи! – пели дети в унисон, и их маленькие, обутые в сандалии ножки топали по полу. – Затопчи! – Последний яростный притоп, и дети, быстро снуя взад-вперед и крутясь, перешли к следующей части танца.

– Это «Танец ракшасы».

– Ракшасы? – переспросил Уилл. – Что это такое?

– Ракшаса – это такой демон, огромный и безобразный. Воплощение всех дурных человеческих чувств. «Танец ракшасы» – это способ выпускать опасные клубы пара, поднимающиеся от кипящих в нас гнева и обиды.

– Топчите сильней, – воскликнула юркая пожилая дама, яростно топая ногой. – Сильней, сильней!

– Что важней с точки зрения морали и благоразумия – вакхические оргии или «Республика»? «Никомахова этика» или пляски корибантов?

– Греки были слишком здравомыслящими, чтобы ставить вопрос: «или» – «или». Для них все было: «не только, но также и». Не только Платон и Аристотель, но также и менады. Без этих снимающих напряжение танцев моральная философия не имеет силы, тогда как без моральной философии не знаешь, как танцевать «Танец ракшасы». Мы позаимствовали страницу из старой греческой книги, только и всего.

– Очень хорошо! – с одобрением отозвался Уилл. Но, вспомнив (как вспоминал он рано или поздно, каким бы острым ни было его наслаждение и каким бы искренним ни был энтузиазм), что он никогда не говорит в ответ «да», Уилл рассмеялся: – В конце концов, здесь нет никакой разницы. Пляски корибан-тов не помешали грекам перерезать друг другу горло. И когда полковник Дайпа начнет наступление, спасет ли вас «Танец ракшасы»? Он поможет вам примириться со своей участью, только и всего.

– Да, только и всего, – согласилась миссис Нараян. – Но уметь мириться с собственной судьбой – это уже величайшее достижение.

– Вы так спокойно все воспринимаете.

– А какой толк в истерике? Политическая ситуация вряд ли бы улучшилась, но наше внутреннее состояние стало бы намного хуже.

– Затопчи его, затопчи, – вновь запели дети, и доски пола задрожали от топота. – Затопчи его, затопчи!

– Не думайте, – продолжала миссис Нараян, – что это единственный танец, которому мы учим. Отводить энергию дурных чувств, конечно же, очень важно. Но не менее важно умение выражать добрые чувства и истинные мысли. Выразительные движения, в данном случае – выразительные танцевальные жесты. Если бы вы пришли вчера, я показала бы вам урок мастера, который преподает в нашей школе. Но, к сожалению, сегодня его нет. Он приедет к нам опять не ранее чем во вторник.

– Какого рода танцам учит он?

Миссис Нараян попыталась описать. Никаких прыжков, никаких быстрых движений. Ноги прочно стоят на земле. Только наклоны и волнообразные движения коленей и бедер. Вся выразительность заключается в руках, от кончиков пальцев до плечей; важны также движения головы, мимика и особенно – выражение глаз. Движения от плечей вверх и в стороны не только красивы, но и полны символического смысла. Мысль заимствует очертания ритуального и стилизованного жеста. Тело превращается в иероглиф, в ряд иероглифов-поз, переходящих от одного значения к другому, подобно стихотворению или музыкальной пьесе. Движения мускулов представляют движение сознания, переход от Тождественного во Многое, и от Многого – к присутствующему повсюду Единому.

– Это медитация в действии, – заключила она. – Метафизика махаяны, выраженная не словами, но символическими движениями и жестами. Они вышли из зала через другую дверь в короткий коридор.

– Что у нас следующим номером? – спросил Уилл.

– Младший четвертый, – ответила миссис Нараян. – У них сейчас урок элементарной прикладной психологии. Она открыла зеленую дверь.

– Итак, теперь вы знаете, – услышал Уилл знакомый голос, – что боль терпеть необязательно. Вы сказали себе, что булавка не колется – и она не кололась.

Они вошли: Сьюзила, очень высокая по сравнению с сидящими в классе детьми – и пухленькими, и худыми, – стояла посреди комнаты.

– Боль терпеть необязательно, – повторила она, – но не забывайте: боль возникает, когда что-то не в порядке. Теперь вы умеете избавляться от боли, но не делайте этого необдуманно, спросите себя прежде: какова причина боли? И если что-то не в порядке, или причина неясна, скажите маме, что у вас что-то болит, или учителю, или любому взрослому. И только тогда убирайте боль. Только когда знаете, что все необходимое будет сделано. Вы поняли? А теперь, – продолжала она, ответив на все заданные ей вопросы, – мы немного поиграем. Закройте глаза и представьте, что вы видите старого беднягу минаха с одной ногой, который каждый день прилетает к нам в школу, чтобы его покормили. Видите его?

Конечно, они его видели. Калека минах, очевидно, был их закадычным другом.

– Видите так же ясно, как сегодня утром, во время ленча. Не надо смотреть с напряжением – просто глядите на то, что перед вами, окиньте его взглядом – от клюва до хвоста, от блестящего, круглого маленького глаза до оранжевой единственной ноги.

– Я слышу его, – вмешалась маленькая девочка. – Он говорит: «Каруна, каруна!»

– Неправда, – возмущенно перебил ее другой ученик. – Он говорит: «Внимание!»

– Он говорит и то, и другое, – уверила их Сьюзила, – и еще много чего. Но продолжайте представлять. Представьте/ что перед вами два одноногих минаха. Три одноногих минаха. Четыре одноногих минаха. Видите их всех? Да, они видели их всех.

– Четыре одноногих минаха в четырех углах квадрата, и пятый посередине. А теперь поменяйте их окраску. Вот сейчас они белые. Пять белых желтоголовых минахов с оранжевой ногой. А теперь головы стали голубыми, ярко-голубыми, а остальное туловище – розовым. Пять розовых птиц с голубыми головками. Но они продолжают менять цвет. Сейчас они пурпурные. Пять пурпурных белоголовых птиц с бледно-зеленой ногой. Ах, да что такое! Их уже не пять, их десять. Нет – двадцать, пятьдесят, сто. Около тысячи! Вы видите их?

Некоторые дети видели без малейшего затруднения, а для тех, кто не мог увидеть всю стаю, Сьюзила дала задание попроще.

– Пусть их будет хотя бы двенадцать, – сказала она, – десять, даже восемь. Восемь – это очень много минахов. А теперь, – сказала она, после того как дети вызвали всех пурпурных минахов, кто сколько смог сотворить, – теперь пусть они улетают. – Она захлопала в ладоши. – Прочь! Все до единого! Никого не осталось. А теперь вы видите не минахов, а меня. Я одна, в желтом. А теперь меня две – в зеленом. Три – в голубом, в розовую крапинку. А теперь четыре – и все в ярко-красном. – Она захлопала в ладоши. – Все пропали. И появилась миссис Нараян и ее забавный спутник с ногой в лубках. Каждого по четыре. А теперь они все в зале, встали в большой круг. И танцуют «Танец ракшасы». – Затопчи его, затопчи!

Послышался дружный смех. Несколько танцующих Уиллов и миссис Нараян выглядели довольно потешно. Сьюзила щелкнула пальцами.

– Прочь! Исчезли! А теперь вы видите своих пап и мам – по трое пап и по три мамы – и все они бегут по игровому полю. Быстрей, быстрей, быстрей! Вдруг все исчезли. А вот опять появились. Исчезли. Появились, исчезли… Появились, исчезли…

Хихиканье переросло в громкий хохот с взвизгиваниями, и наконец прозвенел звонок. Урок элементарной практической психологии закончился.

– Зачем нужны эти игры? – спросил Уилл, когда дети убежали поиграть, а миссис Нараян вернулась к себе в кабинет.

– Нужно понимать, – ответила Сьюзила, – что мы не полностью подвластны своей памяти и воображению. Если нам доставляют неприятности наши мысленные образы, мы должны как-то себе помочь. Показать, как это делается, и отработать на практике не сложней, чем научить письму или игре на флейте. Сначала детей учат простейшим приемам (это вы только что видели), которые методично переходят в систему приемов освобождения. Освобождение, конечно же, неполное. Но ломоть хлеба лучше, чем совсем ничего. Эта техника не приведет вас к раскрытию природы Будды, но поможет подготовиться к этому раскрытию, освобождая от преследования призраков, от бесполезных сожалений и тревог о будущем.

– Призраки, – повторил Уилл, – да, это хорошее слово.

– Никто не обязан терпеть эти навязчивые идеи. От некоторых из них освободиться довольно легко. Как только они появятся, дайте работу своему воображению. Поступайте с ними, как с минахами или с четверкой миссис Нараян. Поменяйте им платье, приставьте другой нос, уменьшите их количество, прогоните, верните и заставьте проделать что-нибудь смешное. А потом уничтожьте. Подумайте только, как бы вы могли обойтись со своим отцом, если бы вас в детстве научили подобным штучкам! Вы воспринимали его как чудовище. Но в этом не было необходимости. Страшного великана-людоеда можно было превратить в смешного карлика. В целое сборище нелепых карликов. Двадцать карликов могли бы танцевать, притопывая, и петь: «Мне снился мраморный дворец…» Несколько уроков элементарной практической психологии – и вся ваша жизнь сложилась бы иначе.

А как бы ему следовало обойтись в своем воображении с погибшей Молли, подумал Уилл, когда они приближались к припаркованному джипу; при помощи каких упражнений избавиться от белокожего, пахнущего мускусом суккуба, воплощения самых безумных и мучительных его желаний?

Но вот они подошли к джипу. Уилл передал Сьюзи-ле ключи и с трудом уселся на заднее сиденье. Вдруг они услышали громкий треск: на дороге появилась трясущаяся, словно в невротических конвульсиях, старая машина. Поравнявшись с джипом, она остановилась, все еще дрожа и лязгая.

Они обернулись. Муруган высунулся из окна королевского «беби остин». Рядом с юношей, окутанная белым муслином, вздымаясь, будто облако, сидела рани. Уилл поклонился и был награжден самой милостивой улыбкой, которая угасла, едва только рани перевела взгляд на Сьюзилу. На приветствие своей подданной рани ответила довольно сдержанным кивком.

– Собрались прогуляться? – спросил Уилл.

– Не дальше чем в Шивапурам, – ответила рани.

– Если эта проклятая колымага прежде не развалится, – с горечью добавил Муруган. Он повернул ключ зажигания. Мотор в последний раз непристойно громко икнул и заглох.

– Нам надо кое-кого навестить, – сказала рани. – • Одного знакомого, – добавила она с загадочной улыбкой и еле заметно подмигнула Уиллу. Уилл, притворившись, будто не понимает, что речь идет о Баху, с равнодушным видом пожелал ей доброго пути, посочувствовав хлопотам, предстоящим в связи с празднованием совершеннолетия сына.

– А что вы здесь делаете? – перебил его Муруган.

– Сегодня утром я провел несколько часов в школе, чтобы получить представление о паланезийском образовании.

– Паланезийское образование…– Рани горестно покачала головой. – Паланезийское…– Она выдержала паузу: – Образование.

– Что касается меня, – сказал Уилл, – мне понравилось все, что я увидел и услышал, начиная с мистера Менона и директора школы миссис Нараян и кончая уроком элементарной прикладной психологии, – добавил он, пытаясь вовлечь в разговор Сьюзилу. – Этот предмет преподает миссис Макфэйл. Рани, не замечая Сьюзилу, указала толстым пальцем на пугала в поле.

– А это вы видели, мистер Фарнеби?

– Конечно, видел. И где еще, кроме Палы, – спросил он, – пугала одновременно красивы, действенны и полны метафизического смысла?

– И не только отпугивают птиц от рисового поля, но так же и детей от идеи Бога и его Аватар, – с мрачным видом добавила рани. Она подняла руку: – Послушайте!

Том Кришна и Мэри Сароджини весело играли вместе с другими ребятишками, дергая за бечевки сверхъестественные пугала. Звонкие голоса детей звучали в унисон. Прислушавшись, Уилл разобрал слова песенки: Тра-ля-ля, за веревку дерг – и в ответ Боги запляшут, а небо – нет.

– Браво! – воскликнул Уилл и рассмеялся.

– Боюсь, что мне не смешно, – строго сказала рани. – Это не забава, но трагедия. Но Уилл не отступал.

– Насколько мне известно, – проговорил он с улыбкой, – эти очаровательные пугала – изобретение прадедушки Муругана.

– Прадед Муругана, – сказала рани, – был выдающимся человеком. Выдающийся ум, но склонный к ужасающим заблуждениям. Величайшие дары – увы! – были использованы превратно. Но самое худшее то, что он был полон Ложной Духовности.

– Ложной Духовности? – Уилл пристально взглянул на образчик Истинной Духовности и сквозь вонь разогретых нефтепродуктов ощутил фимиамоподоб-ный, надмирный аромат сандалового дерева. – Ложной Духовности? – Уилл вдруг задумался, и не без содрогания попытался представить, как будет выглядеть рани, если с нее совлечь мистическую униформу и выставить на свет такой, какова она есть: пышнотелая, с огромным курдюком? А потом превратить ее в троицу голых толстух; в две, в десять троиц. Применение практической психологии – в целях мести!

– Да, Ложной Духовности, – повторила рани. – Которая говорит об освобождении, но, упрямо отказываясь идти истинным Путем, запутывается в еще более крепких Узах. Он разыгрывал смирение. Но в сердце своем был полон гордыни. Он отказывался признать над собой Высшего Духовного Властителя, мистер Фарнеби. Учителя, Аватары, Великая Традиция – все это было для него ничто. Совершенное ничто. Отсюда эти ужасные пугала. Отсюда эта кощунственная песенка, которой обучили детей. Стоит мне только подумать о невинных бедняжках, которых не перестают развращать, я едва могу сдерживаться, мистер Фарнеби, я едва…

– Послушай, мама, – сказал Мурутан, нетерпеливо поглядывавший на часы. – Если ты не хочешь опоздать к обеду, надо ехать.

В тоне его неприкрыто зазвучали властные нотки. Находясь за рулем автомобиля, пусть даже такого, как

этот дряхлый «бэби остин», юноша чувствовал себя необыкновенно значительным. Не дожидаясь ответа, он завел мотор, включил первую передачу и, помахав, отъехал.

– Скатертью дорога! – пожелала Сьюзила.

– Вы не любите свою дорогую рани?

– У меня от ее присутствия кровь вскипает,

– Затопчи ее, затопчи, – поддразнивая, пропел Уилл.

– Ваш совет хорош, – засмеялась Сьюзила. – Но бывают случаи, когда «Танец ракшасы» не годится.

Вдруг лицо ее осветилось озорной улыбкой и без всякого предупреждения она довольно сильно ткнула своего собеседника в ребро.

– Готово! – сказала она. – Теперь я чувствую себя лучше.