Даниил вышел из дому в девять часов утра и пешком направился в центр города.

На всех перекрестках стояли, взяв наперевес автоматы с примкнутыми штыками, коммандосы Бонч-Мечидола в бронежилетах и касках. Группами по пять-шесть человек. Они молчали, не шевелились, ничему не мешали и ничего не говорили. Казалось, они и не дышат. Государственные здания были оцеплены танками, стоявшими мертвыми немыми глыбами. Полиции не было.

Столицу лихорадило. Это был какой-то сумасшедший карнавал. На стенах домов, боках автобусов, афишных тумбах, павильонах, киосках и просто на мостовой было выведено: «Атлантида» – аккуратно, коряво, размашисто, мелко. Точно так же были намалеваны повсюду семь точек, изображавшие запрещенную Большую Медведицу. Кое-кто, задрав голову, всматривался в небо, словно надеялся посреди раннего утра увидеть само созвездие.

Послышался дробный топот. Навстречу Даниилу выскочил бледный как смерть человек в синем мундире с красными погонами. Лицо у него было заляпано алыми пятнами. Следом, пыхтя и вопя, неслись люди с поленьями и булыжниками.

Беглец бросился к ближайшему патрулю, схватил солдата за рукав и тоненько запричитал. Солдат неуловимым движением высвободился и снова застыл истуканом. На рукаве у него осталась темная полоса. Даниил пошел прочь. За спиной у него раздавались азартные чмокающие удары и мерзкий хруст.

Поодаль лежал еще один в синем, и лица у него не было.

Какие-то девушки сбросили юбки прямо на улице и вкривь и вкось кромсали их портновскими ножницами, превращая в мини. Вокруг стояла толпа, орала и хлопала в ладоши.

У глухой стены склада враскорячку лежали шесть трупов в синем, скошенные, по всему видно, одной очередью. В стоявшую тут же фуражку кто-то аккуратно справил нужду.

Особняк профессора и лейб-академика Фалакрозиса окружала цепь солдат. Ни одного целого стекла, ограда выворочена, цветы затоптаны, на стенах пятна копоти, а на дверях жирно намалеваны разные слова.

На проспекте Морлокова натужно ревели моторы. Два мощных красно-желтых тягача натянули, как струны, стальные тросы, прикрепленные к подпиленному золоченому монументу. Выли моторы, монумент затрещал, накренился и рухнул. Тут же на платанах покачивались, нелепо вывернув головы, люди в синих мундирах. Их было много, синих, распластанных на мостовой с выколотыми глазами, подвешенных на деревьях и балконах, торопливо расстрелянных у стен – но все равно ничтожно мало для того, кто знал, сколько их было. И Даниил не увидел ни одного трупа в джинсах, пестрых рубашках и модных очках…

Казалось, по столице пронесся очередной циклон с нежным женским именем – перевернутые черные фургоны, догорающие кучи портретов, сорванные вывески районных комендатур, разбитые бюсты. Даниил прибавил шагу.

Здание МУУ угрюмо щерилось сотнями выбитых окон. Площадь перед ним устилали горящая бумага, папки, синие с красным околышем фуражки, разбитые столы, лампы, чернильницы, телефоны и прочий канцелярский хлам. Трупы на площади, трупы на вековых дубах, гордости министерства. Все уже кончилось – на площади не было ни одной живой души, у сорванных с петель резных дверей стояли солдаты.

Даниил бродил по коридорам и кабинетам, где не осталось ничего целого из того, что можно было разбить и сломать. Он испытывал странное чувство – так мог бы чувствовать себя старатель, долго скитавшийся без воды и пищи по безлюдным местам и вдруг нашедший десятипудового золотого идола – и нечем отбить кусок, и не на чем увезти целиком. Было все, кроме Ирины, и оттого хотелось кого-нибудь убить, но всех, кого можно было, убили уже до него.

Он спустился во двор, прошел мимо знакомого вольера, где валялись, высунув языки, расстрелянные прямо через сетку овчарки, поднялся в резиденцию Морлокова. Судя по положению трупов, среди которых были и синие, и какие-то в кожанках, морлоковцы пытались организовать оборону. На постах здесь стояли сплошь бончевские особисты. Даниила они узнали, переглянулись, но пропустили.

Посреди огромного кабинета, усыпанного превращенной в щепки мебелью, обломками хрусталя и обрывками бумаги, на деревянном жестком стуле сидел, зажав ладони коленями, Вукол Морлоков – в парадной маршальской форме, при всех орденах.

Даниил остановился перед ним, потянул из кармана пистолет. В глазах Морлокова не было страха – только тоска скульптора, чью статую разбили у него на глазах, застывшее оцепенение Мастера, у которого отобрали тончайшей работы механизм и варварски расколотили молотком. И больше – ничего. Ни проблеска.

Послышались уверенные шаги, вошел Бонч-Мечидол, подтянутый, тщательно выбритый. В руке он держал дулом вниз десантный автомат-коротышку.

– А, Даниил, – сказал он. – Вовремя. У меня есть приказ императрицы беречь и лелеять этого стервеца, но ведь может же он покончить самоубийством, а?

– Нет, – сказал Даниил. – Бонч, так нельзя, понимаешь? Нужно не так, нужно совсем иначе…

Бонч-Мечидол не сразу, но понял. С любопытством посмотрел на Даниила, словно видел его впервые, покрутил головой, хмыкнул и направился к выходу, четко печатая шаг.

Даниил пошел назад знакомой дорогой, слыша, как во дворе повизгивает раненая овчарка. Остановился у вольера, подумал и выстрелил. Визг оборвался.

– Даниил! – окликнул кто-то.

На лестнице стояла Милена, в нарядном желтом платье, веселая, ничуть не грустная.

– Привет, – сказал она. – Видал, как разнесли нашу контору? Ничего, аре лонга, вита бревис… Наживем. Там все равно валяются орангутанги, которые только и умели стоять на часах и отбивать печенку… Я слышала, у тебя грусть? Перемелется, терпи…

– Иди ты знаешь куда? – сказал он хмуро.

– Глупости. – Милена подошла к нему, прижалась. – Тебе очень плохо, да? Ну конечно. И тебе нужно отвлечься: водка до бесчувствия и женщина до одурения – старый апробированный способ. Пошли. Водки у меня навалом, а что до второй части программы, ты знаком с моими бесстыжими губками. Поехали?

– Поехали, – медленно сказал он.

Альтаирец Кфансут наблюдал Землю и ее беспокойную жизнь с ветки старого платана в образе ободранной вороны. Время от времени его размышления нарушали гомонящие коростеньцы, тащившие к дубу очередного упиравшегося сине-малинового.