Глава 3

Болтовня с юной девчонкой оказала на Челышева-старшего тонизирующее воздействие. Когда ты интересен как сексуальный объект человечку в два раза тебя моложе, это как-то… Будоражит, что ли… Однако ничего выходящего за рамки приличий в тот день не случилось. Арсений целомудренно проводил Алену до метро, сам вернулся домой на Патриаршие.

На следующее утро он объявил себе: краткий алкогольный отпуск окончен. Даже искушения продолжать не было.

Сеня, собираясь с мыслями, смотрел из окна своей башни из слоновой кости на утреннюю суету и чувствовал себя бодрым и молодым. И вдохновенным. Такие моменты нельзя упускать. Когда тебе двадцать или даже тридцатник, можно транжирить жизнь, как заблагорассудится. Хотя с возрастом начинаешь, конечно, жалеть бестолково потраченное время. Ну а в сорок пять у тебя каждый солнечный денек на счету. Надо ведь не просто закончить книгу, но и издать ее. И еще хотелось бы успеть насладиться успехом.

Поэтому – ко всем чертям! Выключить звук на обоих телефонах, не выходить в и-нет. Компьютер – к бою, а пока чашка кофе прочистит мозги после вчерашнего.

Квартирка, где проживал Арсений, была олицетворением мечты провинциала. Именно о такой грезил приехавший из Южнороссийска бедный студент Сеня Челышев. Вернее, почти о подобной – ибо даже когда (и если) мечта вдруг каким-то чудом материализуется, замки воздушные не превращаются в замки земные в точности. Пусть в чем-то, но уступают идеалу. Однако случается, что в чем-то они мечту превосходят. Например, юный Сеня никогда и мечтать не смел о жилье с видом на Патриаршие. В молодости казалось, что там обитают одни небожители: генералы, номенклатурщики (как Настин дед), артисты. Но ему вдруг привалило счастье жить здесь же.

Конечно, его квартирка в двадцать один квадрат общей площади – явно маловата. Крохотная студия с низкими потолками под самой крышей дома тридцатых годов прошлого века. В углу кухонька да выгородка, за которой душ с туалетом. Для холостяка – нормально. Но гостей больше двух здесь не примешь. Девушку, конечно, пригласить можно, однако вдвоем не проживешь.

Как Арсений стал обладателем сих очаровательных апартаментов – достойно отдельной повести. Конец восьмидесятых – начало девяностых, слом эпох, крах коммунизма открывал для всех огромные перспективы. В те дни – или голова в кустах, или грудь в крестах! Можно было погибнуть (в буквальном или фигуральном смысле) – а можно взлететь. Ничтожное меньшинство тогда вознеслось. Стали олигархами, видными чиновниками или просто богачами. Многие погибли: спились, извелись, не нашли денег, чтобы нормально вылечиться. А Арсений оказался ровно посерединке. Совсем не обогатился и денежной службы не нашел. Но и не опустился, не умер. Оказался в итоге с небольшим, но стабильным заработком – да и квартиру на Патриарших получил.

Хотя из-за того, в каких сферах вращался, мог бы, конечно, ухватить гораздо больше – только прояви чуток пронырливости, подлости, лизоблюдства.

Однако по порядку.

К концу лета девяносто первого года Сеня очутился у разбитого корыта. Его кооператив «Катран-Мед», где исцеляли рак вытяжками из черноморской акулы, благополучно прикрыли. Газеты в штат его не брали – за Челышевым тянулся шлейф скандального кооператора, богача. Да и кому он был нужен в советской печати с непогашенной тогда судимостью по «убойной» статье!

Деньги после ликвидации кооператива у Сени оставались, да немалые. Что там говорить! Настоящие деньжищи имелись – миллионы. Но купить на них что-либо в распадающемся СССР было невозможно. А в воздухе носились слухи о новой денежной реформе, будущей бешеной инфляции. Передовые товарищи надеялись на программу Явлинского «500 дней» – которую, дескать, скоро примут и она всех осчастливит. Однако путь к счастью для нашего народа в те дни обещали проложить (как всегда) через обязательные испытания и (для всех или почти всех) бедность.

И вот однажды, в понедельник, за утренним августовским роскошеством – яичница с настоящим кофе – Арсений включил телевизор. И выронил вилку. Заявление советского правительства. Горбачев отстраняется от власти. Объявляется чрезвычайное положение. Власть переходит в руки ГКЧП. В столицу вводятся войска. В довершение стали крутить балет «Лебединое озеро».

Решение пришло в голову Арсения, едва он успел допить кофе. В свой рюкзак, с которым он девять лет назад прибыл покорять Москву, Сеня сложил: диктофон (величиной с нынешний ноутбук) и старый, дедовский еще фотоаппарат «Киев». На счастье, в холодильнике имелись стратегические запасы: комплект квадратных батареек «Крона» (для диктофона) и десять катушек пленки «Свема» (для фотика). Кроме того, на черный день в морозилке тещенька, Ирина Егоровна, еще перед своим бегством с Эженом приберегла дефицитнейшее сливочное масло. Его, а также буханку серого хлеба Арсений тоже отправил в вещмешок. Поколебался и сунул в рюкзак пару запасных носков и свитер.

Настя с маленьким Николенькой были в те солнечные августовские дни на даче. Ирина Егоровна, растворившись в заграничном раю, оставила гражданке Анастасии Капитоновой громадное наследство: квартиру на Большой Бронной, машину и дачу. Благоверная уже принялась осваивать приобретенное наследство и сейчас пребывала с малышом в дачном поселке. Они, наверное, и не знали о происходящем – телика на даче не было, радио тоже. Что ж, слава Богу. По крайней мере, Сене никому не надо давать отчет. И никто не будет хмуриться, сердиться и умолять: не ходи!

Перемены, случившиеся в городе в то утро, сразу бросились в глаза, стоило Арсению выйти с Бронной, мимо недавно обретенного Макдоналдса, на Пушкинскую площадь. Движение по Тверской оказалось перекрыто. Печально бросив «рога», стояли в ряд троллейбусы. Люди шли прямо по мостовой: кто вверх, к Маяковке, но большинство вниз, к Кремлю. А там, где главная столичная улица пересекалась с бульваром, происходило никогда не виданное в ее истории: там стояла пара бронетранспортеров. Из люков выглядывали офицеры в полевой форме, со шлемофонами на головах. Вокруг каждой боевой машины толпились люди, о чем-то дискутировали с сидящими на броне военными.

Нечто вроде стихийного митинга образовалось на коронном месте – у окон редакции «Московских новостей». Там, через площадь от Арсения, народ толпился, читал и обсуждал наклеенные на стену дацзыбао.

Арсений решил пойти туда, к митингу. Он пренебрег подземным переходом. Автомобильное движение было остановлено, и он по верху пересек площадь и втесался в толпу политических сплетников. Тут же услышал разноголосые обрывки: «Ельцин приказал не повиноваться приказам хунты. Он засел в Белом доме с Руцким и Хасбулатовым. Говорят, Таманская дивизия уже переходит на их сторону… Да не дивизия, а всего пять танков перешло, я слышал. Танки уже там, на Краснопресненской, у Верховного Совета России. Будут защищать демократию…»

Немного послушав записных говорунов, Сеня отчетливо понял: да, и впрямь случился переворот. Да, люди в основном против заговорщиков. И они уже далеки от того, чтобы покорно смириться, не вякать и только клясть власть на непроницаемых кухнях. Они готовы роптать, и даже во всеуслышание. И теперь многое зависит от того, выйдет ли народ на улицы. И главное, от того, найдутся ли у него настоящие вожаки. По накалу страстей в толпе и даже по тому, что говорили, – выходило: народ не проглотит спокойно чрезвычайное положение (как проглотил бы еще лет десять назад). Люди, разбуженные Горбачевым, воспаленные Ельциным и другими демократами, все-таки станут сопротивляться.

Но главное, понял Челышев, судьба переворота будет решаться где угодно, только не здесь. Здесь так и будут болтать, если только путчисты не решат разогнать доморощенный Гайд-парк под стенами «Московских новостей». Хотя вряд ли. Кому говоруны мешают! Но… Власть все равно возьмет верх, думал в тот момент молодой человек, так же как она добивалась своего – через кровь и репрессии – все эти годы, начиная с тысяча девятьсот семнадцатого. И драчка все же будет – это он тоже понял отчетливо. И он хотел на этот бой поспеть.

Сеня вспомнил, как наставлял его Ковалев, редактор отдела из «Советской промышленности», побывавший, между прочим, в Афганистане: «Если не будешь лезть в гущу, материала не получишь. Но если залезешь в самую гущу, очень можешь схватить не матерьял, а пулю в башку. Надо выбирать. Быть смелым, но осторожным. Не ради себя. Ради семьи и читателей».

Веселый озноб охватил Челышева. Страха он не испытывал. Оставалось решить, где нынче та самая гуща.

На душе было знобко и радостно. С таким чувством, наверное, выходили на Сенатскую декабристы. И рабочие на площадь в Новочеркасске.

Добровольцев судьба не жалует – это Сеня хорошо понимал. Вспомнилась участь друга, репортера Сергея Ромейкова. Отличный парень, и журналист талантливый. А как жизнь жестоко распорядилась!.. В свое время, в восемьдесят шестом, Серега, будучи еще студентом, попросился в Чернобыль. Делал там газету для ликвидаторов. А теперь бедняга лежит в пятидесятой больнице на гемодиализе – обе почки отказали. Медики, стыдливо отводя глаза, говорят, что не видят связи между двумя данными событиями, но Арсений, как и другие друзья, прекрасно понимал: парень поплатился за дозу облучения на аварии.

В скором времени, в начале осени, Серега умрет, и это будет первая смерть, оплаканная Сеней.

Однако сегодня, думал Арсений, возмездие, если будет, вряд ли окажется отложенным. Судьба или покарает – прямо сейчас, или помилует.

Ориентируясь на собственные интуицию и вдохновение, Арсений сел в метро и проехал одну остановку до «Краснопресненской». Кураж вел его к Белому дому. В метро было оживленно, озабоченно и как-то даже радостно. На стенах переходов меж станциями и на колоннах уже развесили белые полоски листовок. Возле них останавливались люди, читали. Подошел и Арсений. Писали то же, о чем он только что слышал: произошел антинародный путч, Горбачев отстранен незаконно, надо вернуть ему власть, преступные приказы так называемого ГКЧП необходимо саботировать.

Наверху, на Красной Пресне, тоже было много людей. Кто-то из прохожих выглядел суровым, нахмуренным, пришибленным, но иные, напротив, были веселы и вдохновенны, словно на первомайской демонстрации. Вот только демонстрация была не первомайской. И не в защиту режима, как бывало семьдесят с лишним лет, – а против него.

Арсений предполагал, что резиденция российского правительства, не подчинившегося ГКЧП, окажется за тройным как минимум оцеплением из солдат, милиционеров, танков, колючей проволоки и еще бог знает чего. И как тогда прикажете туда пробиваться?

Однако пройти к зданию удалось неожиданно просто. Издалека он видел пару танков, разрозненные группы солдат – которые, казалось, сами не знали, что им делать, и робко выпрашивали у прохожих сигареты. Милицейский кордон, правда, имелся – стояла за железным ограждением пара служивых. Однако они с почтением пропустили Челышева – стоило ему только козырнуть своим удостоверением внештатного корреспондента «Советской промышленности».

Сам подъезд Верховного Совета РСФСР меж тем охранялся мужиками в гражданском, в галстучках, однако же с автоматами Калашникова на боку. Красное удостоверение с золотыми буквами ПРЕССА оказало на вооруженных людей магическое воздействие. Арсения пропустили – притом ему даже рассказали, на каком этаже разыскать Ельцина.

Эдак любой шпион может пробраться, подумалось Арсению. Пролезет агент путчистов да и замочит Бориса Николаича, икону нынешнего сопротивления. Правда, возникает вопрос: где маршал Язов и другие путчисты найдут такого героя? Кто согласится пожертвовать собой ради их сомнительной и отнюдь не могучей кучки?

Или Сеня слишком хорошо думает о людях в погонах? И армия все-таки верна приказу? И спецназ КГБ, если его пошлют на штурм, разнесет тут все по камушку? И таких же, как они сами, русских людей не пожалеет?

Все в тот день было зыбко, висело на волоске. Вот именно – или грудь в крестах, или голова в кустах.

Арсений поднялся на нужный этаж. Работал лифт, горел в кабинке свет, что Челышева удивило. Он немного иначе представлял себе осажденный очаг сопротивления: «По-моему, путчисты первым делом должны были отключить здесь электричество, да и воду с канализацией».

Едва Сеня вышел из кабины – глядь, навстречу ему идет Лев Суханов, помощник Ельцина. Тот Арсения узнал. Еще бы! Когда Борис Николаевич попал в опалу и ни слова о нем не говорилось ни по телевизору, ни в газетах, именно Сеня стал первым журналистом, взявшим у БНЕ интервью. Суханов обрадовался:

– Тоже к нам? Молодец!

– Вот, хочу с Борисом Николаевичем поговорить для газеты. О текущем, так сказать, моменте.

– Напомни, кто ты? Откуда?

– Челышев Арсений, из «Советской промышленности».

– Ах да! Ну молодец, что пришел. Ничего не обещаю, но доложу. Жди.

Говорили они с Сухановым на бегу. Все здесь, в резиденции руководителей России, бурлило. Пролетали люди с бумагами – но с оружием. Прошествовали опереточные казаки в бурках и с шашками. Люди в свитерах проволокли массивную телекамеру. «Прямо «Десять дней, которые потрясли мир»! А я, значит, Джон Рид?»

Ждал он недолго. Озабоченный Суханов вышел от Самого, процедил уголком рта:

– Сейчас он выйдет. У тебя будет минут семь, пока он спускается вниз.

И точно – вскорости появился Ельцин: вдохновенный, собранный, помолодевший. При виде его у Челышева в памяти мгновенно вспыхнул отрывок из «Медного всадника»: движенья быстры, лик ужасен, он сам как божия гроза.

Впереди и рядом с Борисом Николаевичем шествовали охранники с «калашниковыми» на изготовку. Когда Арсений рванулся к лидеру, телохранители подобрались, но Суханов уже ввинтил его мимо охраны к Самому.

Диктофон оказался как нельзя кстати. Батарейки «Крона» не испортились в тещином холодильнике. Челышев нажал красную кнопку, пошла запись. Шаг у Ельцина был широкий, журналист едва поспевал за ним. От лидера русской революции слегка попахивало спиртным – тогда еще не слишком понимавший в алкоголе Арсений не мог разобрать: то ли после вчерашнего, то ли уже после опохмелки. Ельцин, заприметив краем глаза наставленный на него диктофон, немедленно на ходу начал вещать. И понес с места в карьер.

– Изменники и предатели Родины, захватившие власть, не пройдут!

У Сени аж мурашки по спине пробежали, подшерсток на загривке дыбом встал. Война была объявлена. Миром, подумал он, сторонам теперь не разойтись, и, значит, прольется кровь. Много крови. В том числе, наверно, и его, Арсения.

Они вошли в лифт: он, Ельцин, Суханов, три охранника. Остальная свита бросилась вниз по лестнице. Охранники стояли с каменными лицами, а российский президент продолжал вещать. В замкнутом пространстве запах алкоголя стал отчетливее.

Ельцин сказал немного. И в сущности, ничего нового – по сравнению с тем, что было написано в листовках, о чем болтали на улицах. Но в устах не говоруна с Тверского бульвара, а президента России эти слова обретали грозную, могучую силу.

Внизу, на выходе из здания, Суханов и прочая свита оттеснили Челышева от Ельцина. Суханов, явно симпатизировавший провинциальному пареньку, успел только шепнуть ему: «Теперь фотоаппарат готовь, будет интересно». И точно. Они вышли на улицу, совершили стремительный проход – Челышев держался в хвосте свиты, она уже приняла его за своего.

А затем Ельцин стал взбираться на танк, который привел к Белому дому изменивший приказу генерал-майор Таманской дивизии Лебедь. Помощник сунул Сене, как и другим журналистам, невесть откуда появившимся, отксеренное воззвание – то самое, которое российский лидер зачитывал в данный момент с боевой машины. Челышев расчехлил фотоаппарат и защелкал затвором.

Впоследствии он отдаст эти снимки журналу «Тайм» – не продаст, а именно отдаст, хотя мог бы выручить за них, наверное, неплохие деньги. Однако в те романтические времена еще мало кто думал о личном обогащении. А Сеня меньше всех.

Глядя через видеоискатель на решительного российского президента на танке, Арсений понимал: происходит революция. Начинается гражданская война. И он, Челышев, оказался в самой ее сердцевине.

Потом он вернулся в Белый дом и нашел свободный кабинет с телефоном. Странно, но связь имелась. Да, удивительно ведут себя заговорщики-путчисты. Халтурят, можно сказать. Оставили главный штаб сопротивления со связью.

Репортер стал названивать в родную «Советскую промышленность». Но стенографистка Марта диктовку Челышева не приняла.

– Ой, Сенюшка, зачем? Что время терять! Нашу газету ведь тоже закрыли.

– Черт! А какие издания выходят?

– «Правда», по-моему.

– Нет, там интервью с Ельциным точно не напечатают.

– Говорят, ребята из «Комсомольца», «Вечернего клуба», «Мегаполиса» стали оппозиционный листок вместе издавать. «Общая газета» называется.

Марта снабдила Арсения телефоном подпольного издания. После пары звонков он вышел на людей, принимавших в «Общей» решения.

– Интервью с Ельциным? Эксклюзив? Конечно, давайте немедленно!

И тогда он продиктовал стенографистке интервью. Через десять минут Егор Яковлев, главный редактор «Общей», сам перезвонил ему в Белый дом и сказал, что немедленно ставит материал в номер. Спросил, не может ли Сеня подвезти фотографии.

Подвезти фото… Цифровой техники тогда не существовало. Это сейчас революционные снимки и видео переправляются в газеты и на телевидение в доли секунды. А тогда требовалось проявить пленку, потом напечатать. Для того нужна была лаборатория. А чтобы доставить в нее катушку с пленкой, требовалось покинуть Белый дом. «Смогу ли я пробраться назад? – думал Челышев. – Вряд ли. Однако какой искус! Какой замечательный повод убежать отсюда, пересидеть штурм – а он ведь будет – в спокойном месте. И героем побыть – Ельцина на танке своими глазами видел! Интервью у него взял! – и живым остаться». Однако после секундного колебания Арсений Яковлеву отказал.

– Ну как там, в Белом доме, вообще? – спросил Егор. – Как настрой? Твой прогноз?

– Они будут стоять до конца, – определенно заметил Сеня.

– Понятно, – вздохнул Яковлев. – Ну, держитесь там.

А потом Челышев вместе с осажденными стал строить баррикады. И ждать штурма. Он был уверен, что спецназ КГБ будет брать Белый дом сегодня же ночью, скорее всего, в четыре-пять утра, когда больше всего хочется спать и еще не рассвело. И он вдруг ужасно пожалел, что не простился с Настей и Николенькой. «Будет лучше, если они ничего до поры не узнают, а то Настенька с ума сойдет». В своем блокноте, сразу после расшифровки ельцинского интервью, он все же написал, на всякий случай, прощальное письмо: «Настенька и сынуля, у меня ближе вас никого нет…»

То ожидание штурма оказалось страшным, но и одновременно радостным воспоминанием. Когда совсем рассвело, а потом взошло наконец солнце и Арсений окончательно уверился, что штурма не будет, что путчисты сдрейфили, он, не сомкнувший глаз, словно родился второй раз. Оказывается, он находился в диком напряге. И вот – напряжение отступило. Челышев выпил полстакана коньяку (спиртное в Белом доме в ту ночь достать было легко) и завалился спать прямо в холле на стульях…

А Ельцин его, Арсения, по тому интервью в осажденном Белом доме запомнит. И даже станет призывать всякий раз, когда его будет припекать по-настоящему. В девяносто третьем году позовет к себе, когда танки, верные президенту, готовились бить прямой наводкой по тому же самому зданию Верховного Совета, что Борис Николаевич двумя годами раньше защищал. И в девяносто шестом приглашал, когда надо было перед выборами поднимать катастрофический рейтинг.

Немногие знали о близости Сени к сумасброду-герою, пьянице-разрушителю, реформатору – свободному президенту. А кто ведал, поражались: «Другие, толкавшиеся рядом с Семьей, карьеру сделали! Миллиардерами стали! Яхты купили! Особняки на Лазурном Берегу! А ты?!»

Объяснять, почему он не преуспел, эксплуатируя близость к вождю, Челышев не любил. Он никогда ни перед кем старался не раскрываться. Даже по большой пьяни. Разве что перед Настей в эпоху их сумасшедшей любви.

Арсений никогда не распространялся, что на всю жизнь остался верен зэковской формуле, выученной, выдолбленной на собственной шкуре в лагерях: не верь, не бойся, не проси. И никому, даже Настеньке, не говорил, что философия его проста: погибнуть он мог не раз. Да что там! Было бы даже логичнее, если б он погиб. Поэтому каждый новый день он старался воспринимать как подарок. Как бесценный дар – а не средство, чтоб обогатиться или нажить барахлишка, золотишка да каменные палаты. Когда тебе судьба дает самый блистательный подарок из всех, какие только можно себе представить – жизнь! – даже неловко становится просить у нее (или, что хуже, у других людей) материальные блага.

Погибнуть Арсений мог и в ту ночь в Белом доме. Его до сих пор удивляло, что тогда путчисты оказались столь нерешительными, а спецназ отказался выполнять боевой приказ.

А уж сколько раз он готовился умереть в тюрьмах и лагерях! Начиная с того дня, когда его арестовали. Он сразу понял, в чем его обвинят, и осознавал, что улики, которые против него имеются, весомы и неоспоримы. И для того, чтобы оправдаться перед Настей и будущим, еще не родившимся сыном, задумал покончить с собой. А тут еще тюремщики оказались настолько небрежны, что не отобрали у Сени сунутый в карман галстук. И хоть жалко было себя, красивого, двадцатилетнего, он даже стал мастерить из галстука петлю – как вдруг услышал буквально рядом с собой глубокий мужской голос: «Что ты делаешь?! Ведь потом ты никогда не сможешь оправдаться!» Арсений искренне считал тот глас не иначе как Божьим. И приготовления к самоубийству отставил: «Как бы ни было тяжко, я должен выжить. Выжить, вернуться, узнать истинных виновников убийства Настиного деда – и отомстить им».

А потом? Уже в канун суда его вдруг перевели из Лефортова в Бутырку. А там засунули в пресс-хату. Вероятно, потому, что он ни в чем не признавался. И никаких самооговоров не подписывал. И на следственном эксперименте путался и ошибался. А в новой камере уголовнички в первый же час избили его так, что он потом два месяца провалялся в тюремной больничке: сотрясение мозга, сломаны три ребра, челюсть, почки отбиты. Слава Богу, в ту пору надзиратели были еще не столь ожесточенными, как сейчас: камеру открыли, разогнали блатных, спасли его. А ведь еще четверть часа – и все, привет горячий, душа отлетает к небесам.

Да и после суда лагерь предоставил ему не одну и даже не две возможности рассчитаться с жизнью. И в тот счастливый день, когда его освободили, на вокзале в Соликамске он сцепился в буфете с уркой – а тот достал «выкидушку». Арсению удалось тогда обезоружить блатного – ценой тому шрам на правой руке…

И вот он сидит живой, невредимый. Две руки, две ноги, голова. Ходит, говорит и мыслит. Есть крыша над головой, любимая женщина и взрослый уже сын. Разве это одно – не счастье? Разве ж не достаточно ему дал Бог, чтоб наслаждаться?!

Но даже Настя его не до конца понимала. Пофыркивала в адрес Сени недовольно, Конечно, женщина, что с нее взять. Ей и бриллиантов хочется, и тропических островов, и маленького черного платья от Шанель. Наверное, высокие запросы Капитоновой и стали в итоге одной из причин, почему они разбежались. Конечно, она – внучка члена ЦК. Дочка начальницы отдела в министерстве. Бывшая жена успешного дипломата. Привыкла к красивой жизни.

А он всего-то получил от власти – студию с видом на Патриаршие.

А дело как было: после того как в первом туре в июне девяносто шестого Борис Николаевич опередил Зюганова, в избирательном штабе, разумеется, принялись отмечать. И изрядно махнувший Сам громогласно стал спрашивать каждого: «Ну, теперь проси чего хочешь». Когда очередь дошла до Челышева, тот сказал не моргнув глазом:

– Хочу отдельную квартиру в Москве, на Патриарших.

Ельцин кивнул, а помощник – не Суханов, уже другой, записывавший пожелания, только крякнул от злости и зависти. Челышев думал: ну поболтали – и забыли, тем более выпивши все были, а Президент – изрядно. Однако вскоре Арсения пригласили в мэрию и вручили ордер.

Квартира и в самом деле оказалась на Патриарших – однако двадцать один метр и в мансарде, да и потолок всего два двадцать. Впрочем, дареному коню…

Могучий поток воспоминаний утащил было Арсения почти на пятнадцать лет назад – но вот и вернул, выкинул снова на берега Патриарших…

Недавно он понял, что созрел вспоминать. И тогда же было ему откровение, что он должен написать Книгу.

То будет труд всей его жизни. Надо припомнить, решил он, и записать все, что было со мной, – потому что никто другой про мою жизнь не напишет. Она – только моя.

Когда речь заходит о мемуарах, перед автором сразу встает вопрос. В любой жизни, даже самой тусклой, мелкой и незначительной, обычно происходит, тем не менее, столь много событий, что пишущий спрашивает самого себя: где критерий отбора? О чем говорить, о чем нет? Что достойно описания? Что следует обойти стороной?

И в самом начале работы над биографией Арсения вдруг осенило: его книга станет ЛАВКОЙ ЗАБЫТЫХ ВЕЩЕЙ. На протяжении одного поколения – его поколения! – в стране произошли столь огромные перемены – и в технике, и в политике, и в образе жизни, – что многие предметы, которые были широко распространены в обиходе еще двадцать, двадцать пять, тридцать лет назад, ныне не просто стали редки. Они – исчезли. Начиная от стеклянных бутылочек с кефиром (помните, с жестяными крышечками?) и ключей на бечевках, что носили на своих шеях школьники. Не стало множества вещей: октябрятских звездочек, комсомольских и партийных билетов, пионерских галстуков. Исчезли стенды, на которых вывешивали газеты. Автоматы с газировкой. (Появились недавно, правда, ностальгически похожие, однако явно не те.) Автоматы для размена денег в метро – впрочем, как канул в Лету и универсальный жетон для проезда, пятак. Не стало авосек. Таблиц Брадиса (равно как и конторских счетов). Пистонов для игрушечных пистолетов. Летних кинотеатров. Исчезла копирка (как, впрочем, и пишущие машинки). Канули в дыру времени катушечные магнитофоны – и, разумеется, бобины для них. А чуть позже исчезли и кассеты – наряду с кассетными магнитофонами. (И диктофонами – вроде того, на который он писал интервью с Ельциным.) Не стало брезентовых рюкзаков – по типу того, с каким Сеня некогда прибыл в столицу из Южнороссийска. И брезентовые палатки тоже исчезли. Растворились в реке забвения многие забавные магазины. Например, «Химические реактивы» (что располагался на улице Двадцать пятого Октября, ныне Никольской, напротив редакции «Советской промышленности»). Не стало «Спортивной книги» (на Сретенке). «Даров природы», где порой продавалась лосятина, медвежатина и морошка. Магазина «Колбасы» на Солянке – одно время переименованного ввиду полного отсутствия колбасы. Пропал, наконец, бассейн «Москва»…

Можно длить и длить мартиролог. Не стало в магазинах отделов «Соки – воды». И перевернутых конусов с соками тоже не стало. Перестали пользоваться в быту матерчатыми салфетками (их повсеместно заменили бумажные) и хлопчатобумажными носовыми платками. Из туалетов практически повсеместно сгинули газеты – их заменила туалетная бумага.

О каждом подобном предмете любой достаточно взрослый человек мог бы написать СВОЮ ИСТОРИЮ. Потому что у каждого бывшего обитателя Страны Советов имелись собственные взаимоотношения с почти исчезнувшим с пределов Земли предметом. И у Арсения история была своя.

Беда только в том, что всякая описанная вещица тянет за собой другую. Вспоминалось новое, список утрат расширялся, и конца работе в ближайшее время не предвиделось.

В пионеры меня с первого захода не приняли. Вот была трагедия!

Я был наказан, и за дело. Началось с того, что учительница впаяла мне двойку. Я учился в третьем классе, и учился хорошо. Даже четверку считал для себя плохой отметкой. А тут вдруг – бац, двойка! Главное, не помню сейчас, за что конкретно получил «лебедя». Однако тогда мне совершенно точно казалось, что оценка – несправедлива. Думаю, и впрямь училка погорячилась. Чувство обиды было настолько сильным, что после уроков я двойку в своем дневнике стер. Мною не расчет, как сейчас помню, двигал. Я не хотел замести следы преступления. Я хотел вымарать из дневника (и из своего сердца!) незаслуженное оскорбление. Поэтому неуд удалял второпях, причем, надо же было додуматься, стирал с помощью КЛЮЧА от дома, который у меня, как и у многих моих соучеников, болтался на шее НА БЕЧЕВКЕ. В результате в дневнике образовалась практически сквозная дыра.

Разумеется, отверстие в моем дневнике не осталось незамеченным учительницей. И бабушка с дедушкой о моем преступлении тоже узнали. Бабуля только удивленно развела руками: «Зачем ты это сделал, Сенечка?» Родные меня не наказали – однако со стороны педагога последовала суровая кара, причем по идеологической линии.

Идеологические кары вообще были мощнейшим рычагом воздействия на советских граждан. Если не самым действенным. Но это я понял гораздо позже. Угроза лишения ПАРТБИЛЕТА дамокловым мечом висела над каждым членом передового отряда советского народа. Проработка на ПАРТСОБРАНИИ с последующими санкциями являлась для советских тружеников гораздо более действенным наказанием, чем экономические санкции: лишение премии, понижение в зарплате и даже увольнение.

Вот и в моем случае учительница взялась давить меня идеологией.

Близилась годовщина основания комсомола (если кто не помнит, 29 октября), и лучших октябрят в тот день должны были в торжественной обстановке принять в пионеры. Разумеется, я, как твердый «хорошист», числился в числе лучших. Невелика заслуга, потому что в передовиках, удостоенных праздничного принятия, ходила половина класса. И вот меня в наказание (не за самое «пару», а за надругательство над дневником) из классного авангарда вывели. Очень было обидно. Не до слез, однако самолюбие пострадало.

В итоге приняли меня в ряды пионерской организации позже, уже после осенних каникул и седьмого ноября, красного дня календаря, безо всякой торжественности. В компании троечников, хулиганов и всяких умственно отсталых, которые не могли даже вызубрить наизусть клятву: «Я, Челышев Арсений, вступая в ряды пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, торжественно клянусь…»

Таким образом, свой пионерский галстук я по-настоящему выстрадал. Тем слаще было ощущать его на своей шее.

Тогда я учился в городе Южнороссийске. Жил с бабушкой и дедушкой. Наша школа, довольно древнее здание, располагалась на самом берегу моря. В окно класса мы могли наблюдать, как входят в бухту пароходы и «кометы», как снуют рейсовые катера и буксиры. Парты, стоявшие у окна, считались потому привилегированными. В наказание провинившихся пересаживали оттуда на более далекие от морского пейзажа ряды. (Как пересадили и меня после надругательства над дневником.)

Но сейчас не об этом. Наш дом, в котором жили дедушка с бабушкой, также находился на берегу бухты – однако довольно далеко от школы (особенно если мерить город моими тогдашними масштабами восьмилетнего малого). От школы до дома ходьбы было прилично. Наверное, минут двадцать. Притом мне запрещалось идти напрямик, по набережной. Набережная считалась не очень подходящим местом для того, чтобы там самостоятельно гуляли младшие школьники. Объяснение запрета прибрежных прогулок было простое: «Там же по вечерам полно шпаны, вдруг кто-нибудь к тебе пристанет!» Поэтому мне разрешалось ходить по другим улицам – параллельным набережной, но расположенным дальше от моря.

Предосторожность, возможно, лишняя – Южнороссийск, как и весь Советский Союз, был в целом спокойным местом. Но беспокойство бабушки с дедушкой имело под собой основание – если учесть, что занимались мы, третьеклассники, даже не во вторую, а в третью смену.

Сейчас я понимаю, что значила учеба в третью смену – в те времена, когда дети назывались «единственным привилегированным классом». На самом деле в СССР элементарно не хватало школьных зданий. Ракет хватало, а школ – нет.

Итак, начинали мы заниматься где-то в полчетвертого дня, а заканчивали в полвосьмого – восемь вечера. И в ноябре я шел домой уже в кромешной темноте.

Надо заметить, никого из класса никто из родителей (или там бабушек-дедушек) после занятий не встречал. Да и стыдно как-то было, если тебя вдруг после уроков взрослые сопровождают. Мы сами против проводов протестовали.

Хотя практически каждому из нас до дома было шагать и шагать. Южнороссийск в те времена был трех-, максимум четырехэтажным. И по преимуществу – одноэтажным частным. Поэтому по горам вокруг Цемесской бухты город расползался далеко и высоко.

Я жил, считай, в самом центре – и то мне требовалось пройти от школы около километра, семь или восемь больших кварталов. Никому из моих однокашников со мной было не по пути. На уроки и с уроков я всегда ходил в одиночестве.

Итак, ноябрьским вечером мне на шею наконец повязали выстраданный мною пионерский галстук. Потом последовало что-то вроде торжественной линейки (далеко не столь торжественной, какой удостоились наши чистые, незапятнанные однокашники первого приема двадцать девятого октября). И наконец нас распустили по домам.

Я выбежал из школы. С моря начинал задувать норд-ост (как звали свирепый здешний ветер местные) или бора (как именовался он официально и как обычно обзывали его приезжие). Курточку я, разумеется, распахнул настежь. Я хотел, чтобы все видели: идет не какой-нибудь там малыш-октябренок, а взрослый товарищ, пионер.

Красиво повязанный галстук словно грел мне шею снаружи своими алыми языками.

Гордость переполняла душу.

Однако на темных улицах практически не встречалось прохожих. Вечер, девятый час, норд-ост: кому охота шляться по городу! Я никому не мог продемонстрировать ни новый галстук, ни свой изменившийся статус.

Тогда я решил слегка изменить маршрут. Нет, не стал выходить на набережную, которой меня основательно запугали и где от холодного ветра, того гляди, пришлось бы куртешку застегнуть, алую красоту спрятать. Я пошел другим курсом: еще дальше от моря на главную улицу города под названием Советов. Здесь продолжали работать магазины – центральный продовольственный и табачная лавка. Народ спешил на девятичасовый сеанс в кинотеатр «Москва» и шумел в ресторане «Бригантина». Тут кое-где даже горели фонари, и галстук мой был более заметен.

Насколько же (я думаю сейчас) мы не меняемся с возрастом! Прошло много лет, у меня выросли и даже начали седеть усы, а все туда же. Помнится, Настя подарила мне фирменный шарфик. И фирма-то не бог весть какая, но с узнаваемым торговым знаком. И что вы думаете? В первый день я этот шарф надел даже не с пальто, а в стиле тренера Моуриньо с пиджаком и повязал его так, чтобы торговая марка смотрела наружу. Еще и отслеживал выражения лиц встречных: заметили они, в каком шарфе я иду?! Что за мальчишество!

Вот и тогда, тридцать шесть лет назад, я свернул на улицу Советов и гордо понес себя с пионерским галстуком – мимо горпарка и планетария, госбанка, главного гастронома, ресторана «Бригантина»… Здесь прохожие навстречу стали попадаться – но, увы!.. Никто не обращал на меня внимания. И то, что я сделался юным пионером, вообще мало кто замечал.

И только одна-единственная женщина средних лет (то есть, я думаю сейчас, около тридцати) приметила мой галстук. И кажется, поняла, что творилось у меня на душе. И улыбнулась мне: приветливо, снисходительно, по-доброму. Может, у нее у самой сын или дочка только что вступили в пионеры? А может, она была учительницей из другой школы? Или пионервожатой? Или просто проницательным, приметливым и добрым человеком?

…В итоге – пионером я пробыл около пяти лет. Дольше, между прочим, чем комсомольцем. (Из рядов ВЛКСМ меня изгнали «в связи с возбуждением уголовного дела».) Отношение к алому галстуку менялось – как меняется со временем отношение ко всякой вещи. Тем более – к символу, не имеющему никакой практической ценности, а лишь олицетворявшему идею.

К концу пребывания в рядах пионерии красный галстук уже откровенно меня тяготил. Мы, восьмиклассники, их носили – потому что нельзя было не носить: учителя придирались, ругались, когда их не было, выгоняли из класса.

«Дома забыл?! Иди давай, неси! Или с родителями являйся!»

Но в каком виде алые тряпочки болтались на наших шеях – особенно у мальчишек! Жеваные, кое-где драные, временами исписанные чернилами. Считалось особым шиком на оборотной стороне кумачового галстука накалякать шариковой ручкой названия поп-групп (естественно, на английском), словцо HIPPI или даже английские ругательства.

«If you want to fuck for funny, fuck yourself and save your money!»

Идея на глазах рвалась, ветшала, тяготила. В том числе – в своем вещественном воплощении.

Многие мальчишки, отсидев уроки и выйдя на крыльцо школы, срывали обрыдшую тряпку с шеи и совали в карман, портфель, с глаз долой.

То, что пять лет назад было свидетельством гордой взрослости, теперь стало уликой. Уликой детства.

Может (кто знает!), мы, будучи подростками, стали бы по-другому относиться к галстуку, когда б нам рассказали о его генеалогии. Но откуда родом «частица алого знамени», мало кто задумывался. Из детей – уж точно. И даже если о том знал или размышлял продвинутый взрослый, все равно вряд ли он стал бы открывать глаза юным пионерам. Этак и до мордовской зоны можно было договориться – за антисоветскую агитацию.

Но сейчас-то об этом можно рассказать!

Пионерский галстук восходит к скаутскому. А у скаутов он откуда?

Разумеется, от ковбоев.

Ковбоям шейный платок служил для вещей сугубо практических: чтоб в шею не дуло ветром, когда скачешь на мустанге, чтоб не летела пыль прерий за шиворот, чтоб можно было утереть им пот и перевязать рану. Кроме того, платок использовался, чтобы прикрыть лицо, когда грабишь банк или почтовый дилижанс.

Про ковбоев мы тогда ведали. В семидесятые годы вестерны в СССР сильно популярными не были (их почти не показывали, вестерны, да особенно и не снимали тогда). Однако кое-что ковбойское и нам перепадало.

Добралось до советских экранов «Золото Маккены» с Грегори Пеком и Омаром Шарифом (закадровую песню даже перевели на русский, а пел ее под начальные титры Валерий Ободзинский).

Когда я перебрался в Москву, в «Иллюзионе» на Котельнической набережной можно было посмотреть старый черно-белый «Дилижанс» или «Великолепную семерку». Гэдээровская студия «ДЕФА» снимала фильмы про индейцев с Гойко Митичем.

Кое-где в провинции крутили пародийного чехословацкого «Лимонадного Джо».

Даже отечественные кинематографисты принялись ковать свой ответ вестернам: соцреалистические истерны. Иные фильмы были прекрасными. Во всяком случае, наши юные души они бередили: «Достояние республики» например, с юными Табаковым и Мироновым. Или «Седьмая пуля». Или хотя бы «Неуловимые мстители» и их «Новые приключения».

Думаю, если б нам, подросткам, сказали тогда, что пионерский галстук – прямой родственник ковбойскому шейному платку, мы б, может, к нему совсем иначе относились. О! а если б нам еще внушили, что он – двоюродный брат прочим ковбойским аксессуарам! Таким, как шляпа с загнутыми полями, длинноствольный револьвер и – главное! – ДЖИНСЫ! Тут, глядишь, и советские восьмиклашки невольно прониклись бы к своим шейным украшениям уважением.

Другое дело, что человек, который предложил бы в семидесятые столь нестандартный идеологический ход – связать пионергалстук с ковбоями, – явно бы плохо кончил: принудительной психушкой как минимум. К подобным смелым ассоциациям закостеневшая советская идеологическая машина совершенно была не способна. Вот и рухнула, вместе с галстуками, комсомольскими значками и партбилетами…

Ныне наследницей пионергалстука (по утилитарной линии) стала бандана. Ноль идеологии, сплошная практичность. Цвет и узор банданы ничего не значат. Она может быть красной, серой, черной и в крапинку. С рисунком, узором и без оных. Ее можно носить на шее, голове, руке, ноге и использовать для тысячи разных надобностей.

Прямо противоположным бандане полюсом являлась «частичка нашего знамени», что носили мы на своих юных шеях.

Ничего полезного, голый символ.

Обнаженная идеология, невкусная, как чистая соль.

Поэтому обретали мы галстуки с вожделением, расставались – без сожаления.

И следующий свой знак отличия уже получали (а получали – все) безо всякого трепета. А следующим был КОМСОМОЛЬСКИЙ БИЛЕТ.

Незаметно на столицу опустился вечер. Арсений перестал писать, подошел к окну и изумился: уже темнеет, вот-вот на Патриках зажгут фонари. Медленно и оттого величественно падал снег. Когда он брался за дело, еще вовсю горело в окнах утреннее солнце. За то он и любил свою работу: когда ею занят, не замечаешь, как летит время. На самом деле лишь немногие в жизни занятия давали ему такое ощущение. Разве что секс – особенно когда они были моложе и их с Настей любовь только разгоралась. А теперь – Настя ушла, и он уж и забыл, когда в последний раз занимался глупостями. Еще чувство выпадения из времени давали фильмы и книги. Однако надобны были ОЧЕНЬ ХОРОШИЕ кино и романы. Последним таковым для Сени стал «Ледяной дом» Диккенса, которого он некогда (из-за закружившейся от Насти головы) пропустил на факультете.

Пока он работал, несколько раз принимался беззвучно звонить телефон – подпрыгивал и вибрировал, но Челышев не подходил. И вот теперь обнаружил, что на мобильнике значатся восемь (!) пропущенных звонков от одного и того же человека – приятеля и кинорежиссера Петра Саркисова. Именно Петя снял сногсшибательный мульт про трех воздушных змеев по сценарию Арсения. Именно он, бешено энергичный, достал на фильм денег и сколотил компанию художников, готовых трудиться почти забесплатно. Именно он пробивал фильм в прокат, делал ему пиар, а также вращался в международных сферах. В итоге мультик с успехом показали на Первом канале, а потом и на прочих! А Саркисов вдобавок продал кино не только во Францию с Японией, но даже на неприступные рынки Англии и Штатов.

Петин голос в трубке слегка плыл и запинался – что было чрезвычайно удивительно. Саркисов пил мало, только сухое вино, и даже разводил его в подражание древним грекам водой. Но, выпивая декалитры своего пойла, он замечательно держался. Должно было случиться нечто экстраординарное, чтобы в будний день, да еще не в позднее время, режиссер вдруг оскоромился.

– Слушай, Чел, ты вообще стоишь или сидишь? – нетвердо вопросил Петя. – Лучше сядь, а еще лучше – ляг. Потому что то, что я скажу, сразит тебя наповал.

– А ты-то сам, я чувствую, лежишь уже? – усмехнулся Челышев.

– Не хами папе. Ты вообще знаешь, с кем разговариваешь?

– С пижоном, который даже сухое водой разбавляет.

– Э-э, нет… Ты разговариваешь знаешь с кем?.. Да нет, ты не знаешь, не можешь знать, с кем ты разговариваешь! Но скоро узнаешь!

Петр выдержал длинную мхатовскую паузу – фоном в трубке слышался шум большого заведения общественного питания: звон посуды, смех, голоса.

– Ну, не томи.

Петя старался быть бесстрастным, однако не смог сдержать ликования в голосе:

– Ты разговариваешь с номинантом на «Оскар»!!! Возможно, будущим лауреатом! И я – я только тебе позволяю так со мной разговаривать! Потому что и ты – слышишь, и ты! – тоже являешься НОМИНАНТОМ НА «ОСКАР»! Ты понял?!

– Ничего не понимаю. Объявят результаты ведь только сегодня вечером – по лос-анджелесскому времени. Значит, по нашему – завтра к утру!

– Э, старичок, знаешь ли ты, что такое армянская мафия? О, ты не знаешь, что такое армянская мафия! – Раз Саркисов заговорил о мафии, тем паче армянской, заключил для себя Арсений, значит, он и в самом деле изрядно набрался. – Армяне всегда все про себя и про других знают. Не сомневайся: сведения верные. Пацан за базар отвечает – так твои кенты на зоне говорили, да? Короче, я в «Куршавеле», как ни пошло сие звучит. Давай одевайся и дуй сюда, будем праздновать. Главное – ты представь, старичок, ты только представь! – нас выдвинули не за лучший иностранный фильм, как можно было бы подумать. Нет! Ведь наше же кино НЕ на иностранном языке, правильно? Оно вообще ни на каком языке, ха-ха-ха! Поэтому его выдвинули просто в номинации мультиков! Лучший короткометражный анимационный фильм! Ты подумай: мы не с Аргентиной и Лаосом будем соревноваться! Наши противники: «Уолт Дисней», «Пиксар» и «Дрим воркс»! Мы с тобой – бли-и-ин, парень! – в Лос-Анджелес стопудово поедем! Ты давай смокинг себе заказывай!

– Ладно, может быть.

У Арсения не получалось разделить Петину радость. Решительно в это не верилось. Мало ли что там утверждает Петина мифическая армянская мафия. Вот если объявят официально – сегодня, ближе к утру, тогда и погуляем. Да и не хотелось разменивать возникший боевой рабочий настрой. Саркисов тактичный, даже будучи выпившим, похоже, понял это и настаивать не стал. Сеня попрощался и положил трубку.

И тут же – звонок в домофон.

– Кто?

Откликнулся незнакомый голос:

– Арсений Челышев? Это служба доставки, вам пакет.

Сене время от времени присылали письма с нарочным: в основном от редакций, издательств и студий – договоры или приглашения на тусовки. Кое-куда он даже ходил – на мероприятия, которыми совсем невозможно манкировать. Словом, ничего удивительного в курьере не было.

Через минуту раздался звонок в дверь. Арсений открыл – на пороге стоял совсем юный человек с едва пробивающейся кустистой растительностью на лице.

– Это вам.

– Откуда?

– А я не знаю, мы ведь просто служба доставки. Вот, распишитесь.

Юноша протянул довольно толстый конверт формата А3 с плотным содержимым, дал расписаться в ведомости. Через минуту его уже не было. Челышев осмотрел посылку. Его адрес был напечатан на лазерном принтере. Адрес отправителя или логотип фирмы отсутствовал. Анонимка, короче.

Судя по плотности конверта, внутри помещались фотографии. Или, допустим, гравюры. Только их переправляют, проложив, чтоб не помялись, картонками. Специальным ножичком для разрезания бумаг Арсений вскрыл послание.

Он не ошибся, внутри были снимки. Пять или шесть, довольно большие, цветные. Любовно и мастерски, как почему-то показалось Челышеву, сделанные. И лица, изображенные на фото, оказались знакомыми. Очень хорошо знакомыми. Более чем.

Съемка велась на натуре – очевидно, длиннофокусным объективом. В качестве фона – заснеженный дачный поселок и пара автомобилей, в одном из которых он узнал «Лексус» Насти. И она сама присутствовала на снимке как одно из двух действующих лиц. А вторым… Вторым был Настин первый муж, Эжен, бесследно исчезнувший двадцать лет назад. Эжен, некогда отдавший предпочтение Настиной матери. Эжен, обокравший Настю. А самое главное, обобравший и обдуривший партию, правительство и КГБ. Инсценировавший собственную смерть.

И вот теперь он, значит, в Москве. Съемка явно велась недавно. На Насте – дубленка, которую она, кажется, купила только перед нынешней зимой, и в ней Арсений ее видел вчера на Патриарших. На фотографиях ничего особенно крамольного – кроме самого факта, что Эжен в России и встречается с Анастасией. Ну положил он ей руку на плечо. Целует в щеку. Никакой крамолы.

А вот поди ж ты! Сеня почувствовал укол ревности. Если все так невинно, если меж бывшими супругами ничего нет – то почему Настя ни словом не обмолвилась, что Евгений Сологуб вернулся? Что он здесь, в Москве? И зачем ему понадобилась Настя? Или, может, он – ей?

А Сологуб, надо признать, выглядит неплохо. Загорелый, подтянутый. Хорошо сшитое пальто – наверное, от «Бриони» какого-нибудь. Изумительно белые зубы. Общий вид преуспевающего заграничного господина. Вот сволочь!

Вконец расстроенный, Челышев отшвырнул фотографии. Они веером разлетелись по столу и полу.

И в тот же самый момент зазвонил мобильник. Арсений глянул на определитель. Номер был незнаком. Он снял трубку.

Арсений не знал, что спустя час в дверь квартиры на «Тульской», где проживала в одиночестве Настя Капитонова, позвонили. И тот же самый курьер с кустиками волос на лице протянул ей конверт ровно того же вида, что принес Челышеву: плотный, желтой бумаги, большого формата, без обратного адреса. А внутри – фотографии. И тоже сделанные скрытой камерой, длиннофокусным объективом.

Только сняты они были в интерьере. А именно – в кафе. За столиком сидели визави Арсений и какая-то малолетняя шлюшка. Они улыбались друг другу. Оживленно разговаривали. А вот он накрыл своей рукой ее ладонь. Им явно хорошо вместе.

Фу, какая гадость! Настя в сердцах отбросила карточки. И они тоже разлетелись веером по комнате.

Арсению звонила Алена. Та самая девчонка, с которой он вчера познакомился.

– Приве-ет, – голос девушки в телефоне звучал сексуально.

– Ну здравствуй, – улыбнулся Челышев.

– Как вы поживаете, Арсений Игоревич?

– Мы ж договорились: просто Арсений.

– Ну ладно. Как дела, Арсений?

– Неплохо. А у тебя?

– Замечательно. Знаете, у меня к вам есть одно дело.

– Слушаю тебя очень внимательно.

– Вы ведь журналист, писатель. А я тут реферат набросала… Ну, то есть, честно говоря, скачала из тырнета. А у нас вообще-то за этим секут, чтоб мы из Сети работы не тырили. У преподов даже образцы есть, которые там болтаются. Поэтому я вас попросить хотела – можно?

– Ну, попросить отчего ж нельзя? Попросить всегда можно.

– Не поможете мне откорректировать мой реферат? Чтоб его не узнали?

– Ты имеешь в виду: отредактировать?

– Ну да, как там у вас называется. Только мне срочно надо.

– Ладно, Алена. Отчего ж не помочь хорошему человеку. Приезжай, в кафе сядем, здесь у нас, в центре.

– Ой, а у меня флешки нет. Может, вы сами ко мне приедете?

– Хм. Ты ведь в Измайлове живешь?

– Да, в общем, вам недалеко будет – на Тринадцатой Парковой, метро под боком. И я одна, мы с подружкой квартиру снимаем, а она как раз уехала.

Даже без упоминания о съехавшей подружке предложение звучало абсолютно недвусмысленно. Арсений думал, что подобные приглашения остались для него в далеком прошлом. Но… Как-то вдруг все удивительно совпало. Молодость не просто вспомнилась – нахлынула. И Измайлово, где они жили с Настей, снимали там комнату. И детские методы, которыми действовала Алена: приехать помочь с рефератом – что за древняя уловка! Сколько поколений школьников и студентов вытаскивали друг друга на свидания и приглашали на квартиры под предлогом реферата, или контрольной, или курсовой!

Милена в свое время действовала более прямолинейно. Сказала просто: мужа дома нет, поехали ко мне, выпьем коньяку. Милена! Единственное его грехопадение. Единственная женщина с тех пор, как он встретился с Настей. Она была роскошна и сексуальна – но слишком уж рассудочна, себе на уме. Арсений никогда не жалел, что они с Милкой в конце концов расстались. Но и вспоминал ее на удивление часто. И когда наметилась трещина в отношениях с Настей, принялся искать ее через социальные сети. Но бесполезно: не нашел и следа.

И вот его, похоже, добивается юная студентка. Что ж, лестно. И это возбуждает! Хо-хо, значит, есть еще порох в пороховницах!

Однако вряд ли интерес к нему девчонки объясняется тем, что он необыкновенно хорош собой или умен. Наверное, есть какая-то подоплека. Может, ей деньги нужны – тянуть из него будет. Или просто захотела захомутать богатого (в ее представлении) мужичка с квартирой на Патриках. Или, например, решила его сыну, Николаю Арсеньичу, столь затейливым способом отомстить. Уязвить его, ревновать заставить.

Как бы то ни было, вдохновленный и взбудораженный, Челышев принял душ и стал одеваться. Даже подумал о себе усмешливо: «От пьянства вместе с Петром я отказался. А к девчонке вот еду. Значит, я получаюсь не пьяница, а бабник?»

Врачи в России научились работать почти по-американски. Во всяком случае, денег брали – как заокеанские коллеги. Но и с анализами не тянули. Всего за полдня Ирина Егоровна прошла все, что Аркадий Семеныч затребовал, включая томографию. Потом он Капитонову-старшую из клиники выпустил: «Зачем тебе в больнице околачиваться. Погуляй пару дней, пока анализы не будут готовы».

Ирина даже во Внуково успела на последний рейс до Южнороссийска.

В город детства она летела, словно на крыльях – в буквальном и переносном смысле. Все вокруг ей нравилось, все вызывало интерес и удивление. На посадку самолет заходил со стороны моря – и на нее произвел впечатление вид, что расстилался в иллюминаторе: цепи огней по берегам бухты и горстки света на черной глади моря – корабли на рейде.

Потом приятно удивил новый аэропорт весьма цивилизованного вида. Ей даже южнороссийский акцент с фрикативным «гэ», который она, когда проживала в Советском Союзе, терпеть не могла, показался милым: «До хорода поедем? Такси недорохо!»

Но потом она утомилась. Больница, экспресс до Внукова, перелет. «Тещины языки» по пути из южнороссийского аэропорта к городу, запах бензина, царивший в раздолбанном «Опеле», что мчал ее в гостиницу… Дневные переезды дали о себе знать. К тому же примем в расчет возраст, да и болезнь! Короче говоря, Ирина решила не мудрствовать и прописалась в старом добром отеле «Бригантина». Взяла люкс по баснословной цене, словно сьют в центре Парижа заказала, – и рухнула в кровать как подкошенная.

Челышев вышел на кухню, закурил.

Главенствующим чувством его в тот момент было разочарование. Да, все случилось, все получилось. И он все получил. И показал свою удаль, девчонка даже поохала, скорее притворно, – а теперь спала в своей девичьей светелке. Ему даже не пришлось реферат редактировать – да, может, и не было его, никакого реферата.

Едва он вошел в квартиру – сразу она, в коридоре еще, посмотрела на него эдак вызывающе, положила руку на плечо. Тут уж любой нормальный мужик обнимет обязательно за талию, постарается поцеловать. Алена на поцелуй ответила, губы ее оказались сладкими…

Потом, когда все случилось первый раз, слишком торопливо, наспех, они пили чай на кухне, и Челышев все пытался подыскать тему для разговора. Не получалось. Девушка отвечала односложно. Разве что оживилась, когда стали обсуждать преимущества холодильника «Миле» над «Бошем» и «Индезитом», – Алена два года в магазине бытовой техники проработала и разбиралась в этом. Достойная, нечего сказать, тема для беседы после самой близкой близости.

Нет-нет, Аленка поглядывала на него, как натуралист на бабочку, будто на новый, интересный экземпляр, неожиданно попавший в ее сети. И она, допив чай, видимо, сочла, что лучший разговор – это секс, и плюхнулась к Арсению на колени. Поласкала его, затем увела в койку. Теперь уж все было тягуче, с чувством, задыханием, потом, расстановкой. И только после, когда он отвалился и приходил в себя, она сказала: «Это тебе аванс. Там, на кухне, компьютер, в нем на рабочем столе – реферат. Откорректи… То есть отредактируешь?» И – немедленно уснула.

Значит, был все-таки реферат. «А может, – подумалось ему, – причина секса в том, что девчонка – из тех нетребовательных и распущенных особ, которые привыкли (их приучили?) любую услугу, даже самую ничтожную, оплачивать постелью? Кто знает…»

Арсений был удовлетворен физически, и даже опустошен. А морально разочарован. Да – у Аленки молодое тело. Упругие грудки и попка. Довольно искусная сексуальная техника (когда успела научиться?). Но как-то без души все происходило, без любви, без слов, без разговоров и даже, кажется, без особой страсти. Насколько было бы лучше, если б вместо нее здесь вдруг оказалась Настя. Да – далеко уже не молодая. Да – с парой кило лишнего веса. Да – с морщинками у глаз и (увы) целлюлитом. Зато – своя, родная, милая. Любимая.

Челышев отогнал мысли о Настене. «Ладно, сейчас откорректирую (как Алена говорит) реферат, раз позвали, да ускользну домой. Как раз и метро откроется».

Три часа ночи, квартал спит. Старые дома (говорят, их еще пленные немцы строили) напоминают – своим серым кирпичом, переплетом окон, козырьками над подъездом – те времена, когда они точно в таком же хаусе жили с Настей, еще не женатые, в самые первые месяцы. Ох, вернуть бы то счастливое время. Но Сеню безвозвратно забрали из той квартиры – в тюрьму. А Настя ушла к Эжену.

А потом, когда Арсения освободили и они с ней снова обрели друг друга, было уже не совсем то и не совсем так. К всепоглощающей, ослепительной любви добавилась ревность. И мысль о тех, других. С кем успели побывать он и она. Настя – с Эженом. Он – с Миленой. Никто никого и ничего не забывал. Это было похоже на изгнание из рая.

И тут, на чужой кухне, на Арсения сразу и стыд нахлынул, и раскаяние, что он зачем-то Настене изменил. Но и радость появилась, что он ей отомстил за Эжена и тех других, которые, наверное, у нее были. Чтобы долго не раздумывать, не самоедствовать, он уселся за компьютер. Аленка даже ни разу не намекнула на деньги, подарки. Ничего, кроме реферата, не просила. Надо ж хоть что-то для нее сделать, решил Челышев.

Реферат действительно имелся – шестнадцать страниц, довольно ничтожно и суконно написанных. Челышев чисто формально отредактировал его – так, чтоб преподы не узнали и не придрались. Потом решил зайти в Сеть. Иконка уверенного приема беспроводного подключения светилась. И пароля никакого не потребовалось.

И первое, что он увидел, открыв главную страницу, заголовок: «Российский мультик выдвинут на «Оскар!» Он щелкнул курсором и прочитал подробности: «В пять часов утра по московскому времени в Лос-Анджелесе объявили номинации на «Оскар» нынешнего года. Впервые за несколько лет среди них – российская картина. Это короткометражный анимационный фильм «Воздушные змеи», снятый по известной одноименной детской книге современного российского писателя Арсения Челышева. Продюсером и режиссером ленты стал Петр Саркисов. И хотя в своей номинации российский мультик поборется с такими работами, как фильм производства Би-би-си «Груффало» и короткометражкой «День и ночь», снятой на студии «Пиксар», эксперты считают, что у наших аниматоров есть неплохие шансы на конечный успех».

Претендент на «Оскар» откинулся на спинку кресла и удовлетворенно потянулся. «Как-то все удачно сошлось один к одному… А женщины странные существа, – вдруг подумалось ему. – Мы, мужики, еще не знаем ничего – а они уже чувствуют. Может, Аленка потому ко мне прибилась, что раньше других почуяла исходящий от меня аромат победы?.. Что ж, надо поскорее скакать домой. Постараться выспаться. А то ведь завтра наверняка журналисты начнут звонить. И может, издатели. И продюсеры».

Он поцеловал Алену, разбудил. Сказал: «Закрой за мной». Не удержался, чтоб не похвастаться: «А меня на «Оскар» выдвинули». – «Вау», – довольно равнодушно сказала она.

Она провалялась в гостинице весь следующий день. Даже подумывать стала: а может, ее сегодняшняя слабость – начало конца? И ей суждено расстаться с жизнью в том городе, где она ее обрела?

Однако нет – пока Бог миловал. Силы стали постепенно прибывать. И на второй день Ирина Егоровна вышла на улицу. Она ни в Америке, ни раньше, в России, ни малейшей ностальгии по городу своего детства не испытывала. Никогда не любила Южнороссийск. Старалась здесь без крайней необходимости не бывать. А если вдруг забрасывала сюда судьба, стремилась убраться из него как можно быстрее.

Ирина ненавидела город сначала безотчетно, неизвестно за что. Потом, когда приемный отец Егор Ильич раскрыл ей глаза на тайну ее рождения, поняла. В Южнороссийске она явилась в мир – однако далеко не в самых благоприятных условиях. Здесь ее отобрали от матери, бросили в детдом. Ирина, конечно, не помнила ничего из столь далекого прошлого. Терялись в тумане даже те первые годы, что прожила в городе в обретенной семье Капитоновых. На подсознательном уровне южный город ее тяготил.

Но теперь – вот ведь удивительно! – Капитоновой-старшей Южнороссийск вдруг понравился. Многое она тут не узнавала, неизменным осталось, пожалуй, только море. И ветер. Однако и широченная набережная, продуваемая всеми ветрами, и фонтан, высокие струи которого сдувал норд-ост, и стоящий у пирса военный корабль, подкрашенный и молодящийся, – все это нынче вдохновляло Ирину Егоровну, подзаряжало ее. А может, главное заключалось в том, что каждый день она теперь встречала мыслью: «Все, что я увижу сегодня, – может быть, вижу в последний раз. И море с его злыми барашками, и эти разнокалиберные пароходы у причальных стенок, тамариск, изгибающийся под ветром… И может, никогда больше не почувствую на своих щеках соль мелких морских брызг, что долетают с моря. Долетают – даже через несколько десятков метров пустой набережной…» Мысли об этом были грустны, но грусть казалась светлой. И еще хотелось жадно впитывать в себя каждую черточку окружающего мира, наслаждаться всеми его вещественными проявлениями: касаниями, светом, запахом, звуком.

Сегодня Ирине Егоровне предстояла встреча, к которой она давно внутренне готовилась. С того момента, как затеяла переписку с местным городским архивом – от лица бывшей советской гражданки. Письма из России приходили ей на абонентский почтовый ящик, втайне от Эжена. Если б он знал, наверняка велел бы немедленно прекратить сношения с бывшей родиной.

Когда Ира только начинала переписку, в успех она не верила. Думала: почему бы не рискнуть? Все равно ничего не получится. А в итоге – получилось. То ли сотрудники южнороссийского городского архива питали прежний, перестроечный пиетет к Америке, то ли просто повезло – ей неожиданно ответили. Вскоре завязалась переписка – а потом, спустя многомесячное ожидание, Ира получила в своем американском городке искомый адрес. И сейчас она собиралась по нему отправиться.

Судя по адресу: улица Сакко и Ванцетти, сто пятьдесят четыре, без всякого номера квартиры, – ей предстоит визит в частный дом. Ира еще за границей припомнила географию города: плоская центральная часть, расположенная вокруг бухты, была застроена многоквартирными домами и учреждениями. А вверх, в гору, уходили крутые улочки, уставленные одноэтажными домиками. Жизнь там шла скорее сельская, брехали собаки, и пели петухи.

Ирина шла по улице имени Сакко и Ванцетти и думала: «Какие революционные вихри занесли американцев итальянского происхождения в российский город?» Название напомнило ей о Неаполе, там дома так же карабкаются в гору, а море с каждым шагом открывается все шире и шире. Затем вспомнилась Барселона. И ставший почти родным Сан-Франциско.

Все портовые города похожи друг на друга. Правда, здесь, в России, мало что могло облегчить заморскому путешественнику долгий путь в гору. Ни тебе трамвайчика, ни канатной дороги. Только пыхтят дизелями взбирающиеся грузовики, стучат клапанами старые «Жигули». А пообочь – ни траттории, ни кафе, ни бара. Только жилые дома – почти все частные, добротные, каменные, иные в два, а то и в три этажа. Причем по стилю скучные, пресные – русские избы в южном варианте. Три окна, беленый фасад, синие наличники. Или – красно-кирпичная крепость, внушительная и безнадежная, словно кремль. И из-под ворот хрипло тявкает на прохожих очередная шавка.

На горе ветер чувствовался меньше. Раскачивались только макушки громадных пирамидальных тополей, крашенных снизу белой известкой. Если оглянуться – открывается обширный вид на бухту. Перехватывало дух. Волны казались с высоты белыми запятыми. Корабли на рейде – словно разноцветные пеналы от карандашей.

Ирина перевела дыхание. Она карабкалась в гору уже минут сорок, однако, если ориентироваться на нумерацию (дошла пока до пятьдесят восьмого дома), не одолела и половины пути. Путешественница почувствовала, что силы оставляют ее. Как ни хотелось доковылять к месту назначения на своих двоих, пришлось подойти к обочине и поднять руку. Ничего похожего на общественный транспорт Ира в этой части Южнороссийска не заметила, однако временами проползали крашенные в желтое «Жигули» с шашечками на крыше.

Первое же авто, даже безо всяких шашечек, остановилось рядом с ней.

– Садись! – весело крикнул молодой (на взгляд теперешней Ирины Егоровны, то есть сорокалетний) шофер. Она плюхнулась на пассажирское сиденье. Автомобильный поток сзади терпеливо ждал, пока они тронутся. Машина взревела на первой передаче. Ира протянула мужику листок с адресом.

Тот мельком глянул:

– О! Дом сто пятьдесят четыре! К Прокофьевне едете?

– А вы ее знаете?

– Та кто ж ее не знает!

– И чем ваша Прокофьевна знаменита?

Водитель искоса, быстро, однако цепко осмотрел Ирину Егоровну. От его взгляда не укрылся нездешний загар заморской гостьи, а также простые, но добротные шмотки – идеально чистые и сидящие по фигуре.

– А вы к нам отколь? – вопросом на вопрос ответил хитрый южнорос. – Наверно, далеко ехали?

– Да, давно я в городе не была, – неопределенно и полузагадочно (в стиле шофера) молвила Ирина Егоровна.

– А чего к Прокофьевне-то? Дело какое? Или отдыхать?

Воистину в России никуда не скрыться от назойливого внимания каждого встречного-поперечного к твоей личной жизни!

– Навестить еду. Родственница она моя, – брякнула паломница. Чего уж ей теперь, на пороге могилы, таиться или стесняться своих родных?

– О! – подивился водитель. – Сроду я не слышал, что у Прокофьевны родственники имеются.

– А вот теперь знай.

– Ну, вот и приехали. – «Шестерка» лихо зарулила на асфальтовый пятачок. – С вас двести рублей.

Ирина Егоровна достала из портмоне пятисотрублевую купюру, покрутила перед носом водителя.

– Сдачи можешь не давать. Если скажешь мне, чем у вас Прокофьевна так знаменита.

– Та зачем оно вам знать! – стал отнекиваться возчик.

– Цену набиваешь?

– Та не, подумаешь, шо там за тайна! Скажу. Самогон дюже вкусный Прокофьевна варила. Особенно когда началась тая горбачевская борьба с алкоголизмом, у ней полгорода закупалось, менты раз десять конфискацию аппаратов делали, штрафовали, а она, р-раз, новый прибор сварганит – и опять при делах!

– Вы сказали «варила» – в прошедшем времени. А сейчас что, не варит?

– Та говорят, шо отошла от дел. Та шо вам со мной о том базланить! Вы у ней у самой повызнайте, раз родственница.

– Ладно, езжай, парень.

– Давайте, гражданка. За пятихатку большое вам мерси. Может, свидимся еще.

«Вот это уж вряд ли, мой дорогой».

Место, где высадил Ирину Егоровну шустрый водила, находилось на самой седловине горы. Мало сказать, что дух захватывало, – внутри все замирало. Был виден весь город, полукольцом опоясывающий бухту: улицы, лезущие в гору, и мириады крыш, выстроенных по линеечкам, протянутым снизу вверх. Корабли на рейде уже превратились в разноцветных жуков, а молы, далеко вдающиеся в бухту, напоминали длинные черные клинки. А если обернуться и посмотреть на противоположный склон, можно обозреть совсем иной вид: сельский. Асфальтовая дорога круто спускается вниз. Ряды виноградников. Кладбище. А еще – гряда гор и море, море, море… Неспокойное, с седыми завитками валов на темно-синем бархате, с парой пароходов, что в разных местах водного пространства мужественно боролись со стихией.

Казалось, в таком месте людям надо возвести храм – Нептуну, Посейдону или Николаю Угоднику. Или хотя бы поставить сторожевую башню: следить за возможными набегами морских пиратов. Однако нет – на высшей точке горы, в красивейшем месте не только Южнороссийска, но, наверное, и всего Черноморского побережья, притулилась лишь убогая кривобокая мазанка. Рукописный, вкривь и вкось накарябанный адрес на фанерке – Сакко-Ванцет. (две последние буквы не поместились), 154. На фасаде дома куски штукатурки кое-где отвалились, обнажая дранку. Одно из трех давно не мытых окон разбито и заклеено скотчем.

Ирина Егоровна постучалась.

– Кто? – раздался грубый женский выкрик из-за двери.

«Ну и как прикажете отвечать на этот вопрос? – усмехнулась про себя ностальгирующая паломница. Сердце замерло. – Это я, твоя сестра? Я приехала из Америки спустя пятьдесят лет?»

– Кто? – еще громче и нетерпеливей прозвучало из-за дверей.

– Я к Марине Прокофьевне, – нейтрально представилась Ирина Егоровна.

– Господи! – выкрикнули раздраженно. – Входи!

Исходя из экстерьера дома, многого от интерьера старшая Капитонова не ждала. И все же была поражена. В довольно большом помещении, около двадцати квадратных метров, располагались одновременно и кухня, и ванная, и спальня, и бойлерная. В центре комнаты, как и полагалось очагу, возвышалась грязная, ободранная и засаленная электроплита. Она служила, похоже, не только для приготовления пищи, но и для обогрева. Во всяком случае, других отопительных приборов не наблюдалось, а на зажженных конфорках лежали раскаленные кирпичи. В раковине кисла грязная посуда. Рядом – неприбранный стол с разложенными на полиэтилене кусками рыбы и недопитой бутылью пива. А в углу, под ковриком с лебедями, стоял диван с неприбранной несвежей постелью. Низкий потолок был отделан крашеной покоробленной фанерой.

Под стать обстановке оказалась и хозяйка: неприбранная, старая, потертая. «И это – моя сестра?! – с ужасом подумала Ирина Егоровна. – Моя младшая сестра?! Наверно, да. Ведь Марина даже на меня похожа! Но как карикатура, злобный или зловещий шарж. Вот такой и я была бы, – мелькнуло у гостьи, – когда б меня не взял из детдома Егор Ильич. И я б не попала в номенклатурную семью, а после вместе с ней в Москву, а там и в Америку. Я тоже могла бы стать одинокой провинциалкой, сильно пьющей, нищей».

Несмотря на то что хозяйка была, если верить южнороссийским архивариусам, на десять лет младше Ирины, выглядела она старше. Будто ей не пятьдесят пять, как по паспорту, а все семьдесят.

Марина была полной – той нездоровой, рыхлой полнотой, которая возникает от беспорядочного, низкокачественного питания и выпивки. Лицо щекастое и красное. Хозяйка осклабилась, и Ирина Егоровна с ужасом увидела, что из ее верхней челюсти торчит всего один резец, а пять-шесть, к счастью сохранившихся, нижних зубов расположились во рту таким образом, чтобы составлять со своим антагонистом причудливую гармонию. Глаза же ее были красными и опухшими от пьянства.

– Здравствуй, Марина, – сказала Ира заранее заготовленную фразу. – Я твоя сводная сестра по матери.

– Здорово, я бык, а ты корова, – со смешком фамильярно откликнулась хозяйка. От нее несло куревом и то ли вчерашней, то ли свежей сивухой.

– Я издалека приехала, – зачем-то жалобно проговорила гостья.

– Знаю, знаю, ты ведь в Америке живешь, – добродушно молвила Марина. – Хочешь выпить за встречу?

– Да нет, спасибо, я вообще-то не употребляю, – пробормотала Ирина Егоровна.

– Ну как хочешь, – легко согласилась хозяйка, схватила со стола недопитую пластиковую бутылку с пивом и жадно опрокинула в себя остатки прямо из горлышка.

Алкоголь тут же привел ее в благостное состояние духа, и Марина подвинула гостье табуретку с облупленной краской.

– Седай! Рассказывай, как живешь! Я ща чай поставлю. Жаль, закусить нечем. Колька, паразит, вчера все карамельки сожрал. Ты че, с пустыми руками ко мне пришла?

– Да я ж не знала, дома ты, нет… – начала было оправдываться Ира.

– Ладно, не беда, – великодушно прервала ее хозяйка. – Может, сбегаешь в ларек? Тут рядом.

Старшая сестра замялась. Она до сих пор не могла отойти от своего восхождения в гору и даже не представляла, как сможет встать с табуретки.

– Не хочешь ноги топтать? Ладно, не беда. Я сама смотаюсь. У тебя, американка моя, русские деньжата есть? А то в ларьке, ха, доллары не принимают.

Ирина Егоровна поспешно достала из портмоне тысячу.

– Этого хватит?

Вид крупной купюры привел хозяйку едва ли не в восторг. Она сунула босые ноги в короткие боты и, как была, в шерстяных рейтузах, старом мохеровом свитере, выскочила за дверь. Ирина Егоровна осталась одна в пахнущем кислятиной неуюте.

Вернулась Марина скоро, не прошло и четверти часа.

– Чайник вскипел? – бодро спросила она с порога. – А я коньячку нам за встречу купила. – Из сумки были выгружены запыленная бутылка, подозрительная колбаса, халва в бумажном кульке и пакетик печенья. – Отметим встречу, а потом я тебе фотки покажу, про матерь нашу общую, бедолагу, расскажу.

Чрезвычайно быстро был разлит по кружкам чай и еще скорее – коньяк по стаканам. Марина выпила первой и до дна.

Рассказчицей она оказалась очень неплохой. Повествовала ярко, образно, в лицах. Ира поневоле сопереживала, и они даже всплакнули раз, обнявшись.

Жаль только, историю хозяйка до конца не довела. Она длилась, покуда не показалось донышко бутылки. А после того, как коньяк был выпит, Марина стала терять нить, вскоре – заплетаться языком, а еще через пару минут с чувством воскликнула:

– Милая, милая моя сестренка! Наконец-то ты нашлась! – А потом поцеловала Иру в щеку и приклонила голову на ее плечо, и что-то похожее на сестринскую нежность нахлынуло на Капитонову. Марина добавила: – Я завтра тебе все-все дорасскажу, а теперь прилягу. – И немедленно выполнила свое намерение. Устроилась она, не раздеваясь, на разложенной постели и через минуту уже храпела.

Но она успела рассказать многое об их общей матери и ее судьбе. И о своем приемном отце – тоже.

…Кира возвратилась из ГУЛАГа в пятьдесят пятом. Забирали чекисты цветущую молодую женщину. Через восемь лет вернулась иссеченная морщинами и шрамами развалина. Больше всего шрамов было на руках. Как только Кире объявили приговор – двадцать пять лет концлагерей за измену Родине – и поняла она, что вряд ли когда-либо увидит свою девочку, свою Иришку, – порезала зэчка себе вены на обеих руках. Резала не истерически, по запястьям, а со знанием дела, на внутреннем сгибе локтя. Однако тюремщики спасли женщину – чтобы свершилось над ней справедливое возмездие трудового народа.

Господь не дал ей легкого способа уйти. Восемь лет она отмотала в лагерях, и Марина девочкой запомнила один ее рассказ: конвойный бросал на снег горбушку и, пока он тебя сзади имел, ты могла эту горбушку грызть.

Сколько других унижений довелось выдержать Кире, Марине было неведомо. Однако больше всего Кира сожалела о своей девочке («О тебе, значит, Ирка!»), которую отобрали у нее в сорок седьмом. Кира пыталась отыскать ее, но в собесах отвечали: девочку удочерили, а кто и когда – сведения засекречены, потому что тайна усыновления у нас, в СССР, охраняется государством.

Но все ж таки Южнороссийск город маленький. А зампред горисполкома Егор Ильич Капитонов, впоследствии ставший председателем горсовета, – фигура по тем временам была видная. По-современному говоря, мэр. Хотя самой важной персоной тогда был первый секретарь горкома партии, однако предгорисполкома – тоже человек заметный. А вскоре Егора Ильича и вовсе на повышение в центр перевели.

«Я знаешь чего, Ирина, думаю: папаша твой приемный специально из города уехал, чтоб за спиной у него не шептались, что ты неродная. И боялся, конечно, что мать твоя настоящая вернется».

У Киры после ГУЛАГа дела все-таки стали налаживаться.

«Жизнь – она, знаешь, всегда свое берет. А человек – скотинка такая, что даже не хочет жить, а все равно живет».

Конечно, ни в школу преподавать, ни даже в детский садик, воспитательницей, вчерашнюю зэчку не взяли. Пошла Кира трудиться страховым агентом. Да и в Госстрах с ее прошлым брать не хотели – страховщик с людьми все-таки работает. Вдруг антисоветскую пропаганду разведет? Пришлось Кире к местному руководителю Госстраха подходы искать. В гости к нему с армянским коньяком и литровой банкой черной икры – темрюкской браконьерской – заявляться. Да, такие в советские времена были откаты: коньяк, икра.

Многие реабилитированные тогда на прежнее место жительства не возвращались. Селились вблизи лагерей – привыкали к ним за годы заключения. Да и легкое ли дело: вернуться в тот самый город, где тебя взяли. И?.. Встречаться на улицах с мучителями своими из НКВД-МГБ-КГБ? Они ведь никуда не делись, разве что на пенсии персональные повыходили. Да и рядовые граждане шептаться за спиной «врага народа» будут.

Однако Кира в Южнороссийск возвратилась. Во многом ради того, чтобы Ирочку свою отыскать. Пусть не вернуть – но хотя б глянуть на нее. Повидаться, словечком перемолвиться.

«Мать наша потом, перед смертью – мне пятнадцать лет было, взрослая уже, – о своей мечте тебя увидать рассказывала».

И когда выяснила Кира, что удочерил Ирочку бывший зампред Капитонов, а затем увез в Москву, – она взяла отпуск, отправилась в столицу. Сняла угол в частном доме в Лосинке. Отыскала через «Мосгорсправку» Капитоновых. Прописаны в столице на Большой Бронной оказались трое: Егор Ильич, Галина Борисовна и маленькая Ирина Егоровна.

Лагерь научил Киру терпеть. Она умела смиряться и ждать. За несколько дней наблюдений она выследила, где живут Капитоновы. Изучила: что за уклад в семье, когда в школу девочка ходит. Дочка, Иришка, была уже почти взрослая: третий класс, косички-бантики. «Митрофанов-дурак, курит табак, дома не ночует!..»

– Здравствуй, деточка, – сказала наконец Кира дочери во дворе.

Ирочка посылает настороженный взгляд исподлобья:

– Здравствуйте, тетя.

– Хочешь пирожное?

– А вы кто?

– А ты меня не помнишь?

– Не-ет.

И тут же крик в форточку второго этажа:

– Ира! Ира! Ну-ка домой! Немедленно домой!

Кира не предусмотрела, что место встречи из капитоновских окон просматривается. Вот прислуга ее и заметила. Только и удалось по голове погладить, пирожное оставить – и настоящая мама уже растворилась среди прохожих.

Нет, нет, ничего этого не помнила Ира! Не было никакой встречи в столице! Или – все же была? Но она, ребенок, о ней забыла?

Именно тогда Кире пришла в голову идея остаться в Москве. Рядом с дочерью! Ничего не менять в ее жизни. Не ломать. Ведь девочка сыта – обута – одета. Живет в барской квартире. Даже есть прислуга. Пусть будет с ними. Пока.

А она, Кира, пристроится где-то рядом. Конечно, в столице ее не пропишут. Ничего страшного, она снимет комнату или угол. Пойдет работать по лимиту: дворничихой или на автозавод, на конвейер. Может, ей даже удастся устроиться – допустим, уборщицей в школу, где Ирочка учится. Или в изостудию, где девочка занимается. Кира будет видеть ее каждый день. А иногда разговаривать с ней. Это ж счастье! А может – совсем размечталась Кира – удастся устроиться к Капитоновым в прислуги? В их семье поселиться? Косички малышке заплетать? Кашу на завтрак ей варить? Рыбьим жиром потчевать? Из школы встречать? Что можно придумать лучше!

Однако жизнь распорядилась совсем не так, как мечталось. То ли в те времена и впрямь каждый человек был на учете и власть реально знала, кто где находится, чего хочет и что замышляет. А может, сработала личная перестраховка Капитонова. Может, он приемную свою дочку типа флажками сигнальными обложил – только тронь ее любой человек из прошлого, сразу все вокруг зазвенит-засветится.

И вот однажды на рассвете в комнату в Лосинке, что снимала Кира, заявился представительный мужчина в шляпе и просторном габардиновом пальто. То был Капитонов Егор Ильич собственной персоной. Один пришел, без помощников-чекистов-милиционеров. Сказал тихо-тихо, ни на тон не повышая голос – а Кира стояла у постели босая, судорожно сжимала у горла ворот халата.

– Ты, Кира, сегодня же уберешься из Москвы туда, откуда приехала. В свой Южнороссийск. И будешь сидеть там – тише воды ниже травы. Ни слова никому обо мне и о своей дочери не скажешь. Ира больше НЕ ТВОЯ, заруби это на носу. И ты не будешь ее искать. Никогда. Забудь о ее существовании. Иначе я устрою тебе такое, по сравнению с чем твоя отсидка раем покажется. У тебя ведь мать-отец в станице Северская еще живы, да? Не померли пока со стыда за свою дочку? Ничего, будешь БАЛОВАТЬСЯ – они о тебе еще вспомнят. И проклянут. Ты поняла меня? Немедленно дуй на вокзал и первым же поездом, во весь опор, – домой! Все ясно?!

И настолько он строго и внушительно говорил, хотя и тихо, что аж мороз по коже. И Кире так страшно стало – и за себя, и за мать с отцом! И она вправду немедленно собралась и бросилась на Казанский вокзал и первым поездом, плацкартным вагоном, отправилась назад домой, в Южнороссийск.

А там приказала себе забыть о дочери. Ясно, что Ирочку никогда ей не отдадут. И даже видеться не позволят. Разве если случится чудо и Егор Ильич и Галина Борисовна – оба! – умрут. Но и тогда девочку скорее отправят капитоновским бабкам-дедкам или даже в детский дом сдадут, чем вернут матери. И закон, и власть, и общественное мнение – все на стороне Капитоновых. И Кире надо смириться. Плетью обуха не перешибешь.

Кира постаралась в качестве компенсации своей старой, загубленной жизни все-таки построить судьбу заново. Сошлась с вдовым облезлым учителем, которого звали Прокофием Игнатьичем Первомайским. Переселилась к нему сюда, в этот самый домик. Тогда это еще не город был, а хутор Косая Щель. А вскоре ребенка с Первомайским прижила – ее, Марину. Чтобы было кому за второй дочкой смотреть, пока родители на работе (тогда ведь длительных отпусков по уходу за младенцем не предоставлялось), выписала из станицы мать. И сама трудилась страховщиком, на хорошем счету на службе была.

Однако едва наладившаяся семейная идиллия пошла в итоге прахом. Однажды, когда Марине было семь лет и уже в космос слетал Гагарин, случилась беда. Учитель Первомайский погиб. Да ведь как глупо! Торопился в школу к первому уроку. Опаздывал. Общественный транспорт тогда сюда, в Косую Щель, вообще не ходил. Учитель буквально бежал вниз, под горку, по длинной улице Сакко и Ванцетти. И на ходу бутербродиком, что дала ему с собой Кира, перекусывал. И вот кусок хлеба с колбасой попал не в то горло, Первомайский закашлялся, вздохнул судорожно и… задохнулся. И не было никого рядом на улице, и никто не смог ему помочь.

После скоропостижной смерти мужа Кира сорвалась с катушек. (Так, во всяком случае, сказала Ирине уже довольно пьяная сестра.) Она стала выпивать и даже, как понимает Марина теперь, погуливать. А младшую дочку бросала на бабку – свою мать. Постоянной темой Кириных застольных разговоров стала судьба старшей дочери, которую у нее якобы украл московский высокопоставленный номенклатурный работник, член ЦК.

Примерно в этом месте рассказа воодушевленная сначала явлением Ирины (а пуще коньяком) сводная сестра стала путаться, перескакивать с предмета на предмет, и оттого речь ее сделалась не слишком понятной. А вскоре даже неинтересной.

– Ну и че она могла с ним поделать, с папаней твоим приемным? Плетью обуха не перешибешь. Они всегда – такие, как он! – на коне были. И при Сталине, и при Хруще, и при Лене, и при Путине.

А потом сестренку сводную совсем развезло.

Ира вышла из домика.

На вольном воздухе она почувствовала себя лучше. Норд-ост по-прежнему не утихал, и по низкому небу с дикой скоростью неслись космы облаков. Понемногу смеркалось, в городе и на кораблях в бухте один за другим зажигались огни. Ирина быстро пошла по улице под гору. Странно, но она чувствовала себя свежей и отдохнувшей.

В гостинице она заглянула в Интернет – как современный человек, Ирина Егоровна всюду путешествовала с лэптопом – и обнаружила в своей почте неизбежное письмо от Эжена. После ее бегства он писал ей ежедневно, а то и по два раза на дню. Депеша была стандартной. Разнообразием муж не страдал.

Но кроме того, в почтовом ящике она нашла неожиданное. А именно – имейл от дочери. Анастасия электронного адреса матери не знала, никогда ей ни строчки не писала. И то, что девочка вдруг проклюнулась, могло означать лишь одно: к ней обратился Эжен. Похоже, они встретились.

Ирина Егоровна проверила свою догадку. И впрямь, эпистола от мужа отправлена сегодня в 13.17 по московскому времени. Но у них в Америке в сей час было начало пятого утра. Сроду Эженчик не вставал так рано. (Или – не ложился столь поздно.) Похоже, он здесь, в России, раз живет по местному времени?

Беглянка даже не стала читать письмо от дочери: подождет.

Она быстро собрала чемодан. Всю жизнь принимала решения стремительно. За эту способность ее и на работе в министерстве ценили. Как-никак начальницей отдела была. Умела отбыть в любую командировку на первом же самолете.

Вот и теперь: не прошло и четверти часа, как Ирина Егоровна выписалась из гостиницы. Она не попросила вызвать ей такси. Давным-давно, двадцать лет назад, когда они с Эженчиком только организовали свой побег (обокрав предварительно братскую чехословацкую компартию), он преподал ей несколько уроков наблюдения и контрнаблюдения. Они даже потренировались по его настоянию. И Ирина накрепко запомнила правила: такси из гостиницы не вызывать. Ловить на улице и никогда не садиться в первую машину.

Таксист, пойманный по правилам конспирации, отвез Капитонову-старшую на автостанцию. А еще через полчаса она договорилась с бабкой в платочке, что арендует у нее комнату в квартире в центре города за пятьсот рублей в сутки.

Ирина понимала, что если Эжен (а пуще – его бывшие начальники) серьезно возьмутся за ее поиски, уловку с частной квартирой они разоблачат быстро. Но она получит хотя бы выигрыш во времени. В лучшем случае – сутки. А больше ей и не надо. Жаль, сводная сестренка слишком рано заснула, и еще много чего осталось у нее выведать.

Устроившись на новом месте, Капитонова-старшая открыла письмо от дочери.

Мамочка! (Отчего-то показалось, что дочь торопится, хотя, конечно, как мог передать это чувство не почерк, а строгий шрифт?) Мне сказали, что ты сильно больна. (Значит, и впрямь они повстречались с Эженом. Больше никто о болезни не знал. Да и кому в мире есть до нее дело!) Не расстраивайся, что твое заболевание вернулось. (Дочка оказалась верна советской традиции не называть страшный недуг по имени.) Один раз мы все вместе справились с ним. Поборем и сейчас! (Ну, это вряд ли.) Я бы хотела, мамочка, как можно скорее повидаться с тобой. Пожалуйста! Не надо скрываться! Я буду ждать тебя! Позвони, напиши, найди меня! Целую крепко, твоя Настя.

А ниже – целый список телефонов: два мобильных, офисный, домашний. Еще один электронный почтовый адрес.

«Нет, моя красавица, не стану я тебе отвечать. Пока не пришло еще время нам встретиться. Хотя повидаться напоследок хочется. И с тобой, и с внучком, Николенькой. Но с вами – только по дороге в аэропорт, не раньше. Если уж умирать – хотелось бы в комфорте. А не на грязных простынях какой-нибудь расейской провинциальной больнички».

Сантиментов, порой свойственных эмигрантам, Ирина Егоровна была напрочь лишена. Никаких соплей типа: я хочу, чтобы мои косточки лежали в земле отчизны. Глупость это все. Какая разница, где будет гнить твой остов? В мифы о загробной жизни Ирина Егоровна Капитонова, член ВЛКСМ с тысяча пятьдесят девятого года и член КПСС с тысяча девятьсот семидесятого, никогда не верила и верить не собиралась.

«Итак, завтра опять встречаемся со сводной сестрой. А потом – вперед, в Москву, и скорей домой, за океан. Дома стены помогают – не только жить, но и помирать».

Незадолго до полуночи Ирина Егоровна прогулялась до банкомата и сняла с двух своих золотых карточек максимально возможную сумму. Получилось по сто пятьдесят тысяч рублей с каждой. Выпила в баре ни на что не похожий коктейль «отвертка» и в пять минут первого повторила операцию. Теперь у нее имелось шестьсот тысяч рублей наличными. Не самая плохая сумма для провинциального российского городка – пусть даже портового.

На обратном пути к бабке подумалось, что ее карточки, обналиченные в банкомате, тоже след. Остается надеяться, что у русских нет системы электронного скрининга. А если даже есть – им неоткуда раздобыть метки ее кредитных карт. Разве ж американцы станут делиться!

Наутро Ирина, наученная вчерашним опытом общения с новообретенной сестрой, первым делом купила в центральном гастрономе выпивку, закуску и торт. Ветер стих, и погода стояла великолепная. Солнце шпарило вовсю, и Капитонова даже расстегнула свою куртку. Потом поймала такси и приказала ехать на гору.

Сестра, как показалось Ирине, ее ждала. В домишке царил относительный порядок. Во всяком случае, постель была застелена, а посуда – вымыта. Форточка открыта. И грязный мохеровый свитер сменен на пуловер – без двух пуговиц, зато чистый.

Винно-продуктовые дары были восприняты с благодарностью – однако как должное.

– Садись, сестренка, – радушно приветствовала Марина гостью. Ирине показалось, что благостность хозяйки объясняется тем, что она уже успела с утра похмелиться. Пахло алкоголем от нее, во всяком случае, крепко – или она за свою жизнь успела насквозь проспиртоваться?

– Давай ты теперь рассказывай, – предложила она. – Про семью свою, отца приемного. Правда ли он такой сволочью был, как наша с тобой мамаша родная сказывала?

Что ж, Ирина была не против. Она поведала, как отец рос по службе, как строил, в прямом и переносном смысле, все вокруг себя: квартиру и дачу, промышленные гиганты и новые города, своих домашних и отношения с ними. Рассказала и о том роковом дне одиннадцатого марта восемьдесят пятого года, когда внеочередной пленум ЦК утверждал на должность генерального секретаря товарища Горбачева – а в их квартире на Большой Бронной убивали приемных мать и отца. Не скрыла и то, что в убийстве ошибочно обвинили сожителя дочери – Арсения. И как тот отсидел три с лишним года – а потом отыскал настоящего убийцу.

– Знаешь, Марина, – разоткровенничалась вдруг Ирина, – они ведь, и дочка моя, и зять, считают, что я в тех смертях повинна. Никак простить меня не хотят.

– А как на самом деле было?

– Ох, – вздохнула Капитонова-старшая, – сложно все было. Вроде и невиновная. А по совести, может, и виновата.

Они с шофером Ильей Валентиновым лежали в постели в ее спальне в квартире Капитоновых на Большой Бронной.

Ирине Егоровне минуло тогда сорок лет. Сорок! Самое замечательное женское время. Когда уже все знаешь, все умеешь и ничего не стыдишься. Когда изжиты девичьи комплексы и ты в состоянии получать от собственной природы и от мужчин то, что они способны дать: наслаждение. А твой ребенок вырос, и ты больше ничего никому не должен. И можешь посвятить свое время самому любимому человеку на свете: себе. Вот и в тот день: персональный водитель отвез Егора Ильича на Пушкинскую улицу в Госстрой. Мать, Галина Борисовна, уехала на метро на работу, а Ирина задержалась дома под предлогом поездки в профильный КБ в Балашиху. Ну, в КБ она поедет позже, Илья, кстати, и отвезет. А пока водитель вернулся к ней на Бронную в гости. Машину, правда, оставил у метро «Пушкинская», чтобы лишний раз у номенклатурного дома не отсвечивать.

Как же приятно было тогда Ирине: находиться в кровати с мужичком в расслабленной горячности – в то время, когда коллеги и сослуживцы, москвичи и гости столицы бегают, суетятся, шуршат бумагами, столбенеют в очередях и на совещаниях!

– Ох, Илюшенька, как мне хорошо, – прошептала, почти пропела Ирина Капитонова.

Водитель прорычал нечто утробно-удовлетворенное. Он вообще был немногословным, этот шоферюга Валентинов. Настоящий представитель рабочего класса, давно и безнадежно победившего пролетариата.

– Все было бы вообще замечательно, – молвила она, потянувшись, – если б не родители.

– А что они?

– Да с ума сойти! Я ведь большая девочка, правда? А они мне указывают: с тем встречайся, с этим не встречайся.

– Они что, про меня знают?

– Илюшечка, мне кажется, отец догадывается.

– Ничего себе! Я ведь женат, ты забыла?

– Ну, – со смехом проговорила Ирина, – значит, тебе пришьют аморалку. На партбюро разбирать будут.

– Хватить зубоскалить! – рявкнул шофер. – Сейчас получишь у меня! – И даже не шутя замахнулся на нее. Она отшатнулась испуганно. Действительно испуганно – черт его знает, чего можно ждать от любовника совсем из другого, низшего круга, нежели ты. А потом он вдруг предложил:

– А давай их убьем.

– Кого – их?

– Твоих родителей.

– Ты с ума сошел?! – Ирина испугалась и разгневалась одновременно.

– А чего? Все твои проблемы будут решены – раз. Два – у них и денежки, и золотишко водится. Разбогатеем. А три – можно будет подставить зятька твоего любимого.

– Кого ты имеешь в виду? – нахмурилась она.

– А у тебя что, зятьков много? Один он и есть: Арсений, сожитель хренов дочки твоей.

– Так, Илья, – строго сказала Ирина, – чтобы я этих разговоров об убийстве больше не слышала.

– А мысль-то тебе понравилась, моя голубка, – ухмыльнулся Валентинов, обеими руками принимаясь ласкать ее груди.

– Хватит, Илья! – отрезала она. – Я сейчас встану и уйду.

Но ее решительные слова диссонировали с томной, расплавленной интонацией…

– И это все? – чуть не пренебрежительно осведомилась Марина.

– Да, – развела руками Ирина Егоровна.

– За что ж тут тебя винить?

– Дочка моя, Настя, считает, что я после того, как деда с бабкой убили, должна была в милицию пойти, на шофера заявить. А зять тем более мне простить не может. Его ж за убийство моих родителей безвинно в тюрягу упекли. А я не могла, понимаешь, в милицию пойти! Я ж тогда все рассказать им должна была!

– Ну и ладно! И наплюй ты на зятька своего!

Казалось бы: совсем дела нет Ирине до мнения своей пьянчужки-сестры, но после слов ее как-то легче стало.

Меж тем руки хозяйки, словно бы сами собой, невзначай, откупоривали принесенный Капитоновой коньяк, разливали его по стаканам, себе и Ире, чокались одним сосудом о другой, подносили вожделенную жидкость ко рту.

– Ну, я про Егора Ильича что могу сказать? – кратко подытожила Марина. – Умер Аким, и хрен с ним. Собаке, как говорится, собачья смерть.

Ирине не понравились формулировки сестрицы.

– Я бы воздержалась от столь суровых оценок, – дипломатично молвила она.

– Да что ты его защищаешь! Сволочь он был, твой папаша, вопрос ясный.

– Ты его даже не видела ни разу, – осторожно заметила Капитонова.

– Зато слышала о нем – много раз. И матери своей законной, настоящей – верю!

– Ладно, оставим, – скрипнув зубами, сказала Ирина. «Не хватало еще с пьянчужкой схлестнуться над бутылкой в споре о достоинствах и пакостях приемного отца в один из немногих отпущенных мне дней». А сестра приняла – как и все маловоспитанные люди – сдержанность собеседницы за признание ее неправоты и поражения. И срочно принялась захватывать плацдарм: рассказывать, каким мерзавцем проявил себя Капитонов в истории с их матерью.

– Ты ведь однажды сюда, в Южнороссийск, приезжала, я зна-аю! И мать наша тебя нашла. И захотела поговорить.

Ира помнила тот момент, ясно помнила: блеск южного солнца, тени платанов колышутся на разноцветной тротуарной плитке – а к ней навстречу бросается неопрятная, дурно пахнущая женщина: «Доченька моя! Доченька!»

– Да только, – продолжила Марина, – отец твой не потерпел такого самоуправства со стороны мамани нашей общей…

– Не отец, – поправила Ира. – Приемный отец.

– Не суть важно! – отмахнулась собеседница. – В общем, раз шла мамашка по улице – здесь, в Южнороссийске, и не пьяная была, а ее вдруг – бац: в ментовку забирают. А оттуда в больничку везут. Говорят: на обследование. «Какое такое обследование? – она кричит. – У меня ничего не болит! Я ни на что не жалуюсь!» – «Вы оказываете сопротивление, гражданка?» – спрашивают. «Нет», – говорит она. Ну, ее и привозят в дурку. И – давай залечивать. Мы тут с бабулей ничего не знаем: где маманя, что с ней. Бабка мечется по больницам местным, по моргам. Она ее только через две недели в краевой клинике нашла. Маманя уже вся как овощ была к тому моменту. Ей там и кололи гадость всякую, и инсулиновый шок делали, и электросудорожную эту, блин, терапию применяли.

– А при чем здесь Егор Ильич? – нахмурилась Ирина. – Есть доказательства, что он замешан?

– Какие еще тебе нужны доказательства?! – заорала хозяйка. – Неужто непонятно: по его приказу все делалось! Ясен перец, ему не по душе пришлось, что матерь наша с тобой решила его ослушаться! Что продолжала к тебе лезть! Эх ты! Тоже мне, принцесса! Счастье в коробочке!

«Да она продолжает меня к матери, давно покойной, ревновать», – поежилась гостья. А Марина все не успокаивалась:

– У мамы ведь и прояснения бывали, и выпускали ее, и она мне рассказывала… Она уверена была: в больницу ее упек твой Егор Ильич.

– То, что она уверена, еще ничего не доказывает, – упрямо возразила Ирина Егоровна.

– Что ты за дура! – в сердцах воскликнула хозяйка.

– Ладно, ладно, – успокаивая, подняла обе руки ладонями вверх гостья, – пусть я дура, пусть Егор Ильич – исчадие ада. Считаешь, что это он нашу мать преследовал, – вольно ж тебе. В конце концов, жизнь у отца не такая сладкая была, хоть и номенклатурная. И смерть он принял мученическую. Давай за память его, и за мать мою приемную, Галину Борисовну, и за маманю нашу с тобой общую – выпьем не чокаясь.

Насчет опрокинуть рюмку Марину уговаривать не требовалось. Правда, она оговорилась:

– За нее, маманю нашу, Киру, выпью, а за него – не буду.

– Как знаешь.

После того как приняли дозу, Ирина сказала, чтобы переменить тему:

– А тебе что-нибудь мать наша про отца моего родного рассказывала?

– Да нет, особо ничего не говорила. Очень-очень редко скажет чего.

– Еще бы! – поддакнула гостья. – Все-таки офицер немецкий. Оккупация.

– Какой, на хрен, офицер? – вытаращила глаза сестра. – Какая оккупация?!

Ирина смешалась.

– Мне рассказывали, что мой настоящий отец был фашистским офицером, гауптманом.

– Да ты с дуба рухнула, сестренка! – воскликнула Марина. Она, как и все пьющие люди, огрубела и даже не задумывалась, что ее резкие слова могут ранить гостью. Делая на это скидку, Капитонова смиренно молвила:

– А что, разве не так было?

– Конечно, нет! Может, она в оккупации с немчурой и погуливала. (За то ее после войны и посадили.) Но папаня твой нашим, русским ванькой был! А кто тебе такую глупость про то, что он оккупант, рассказывал?

Гостья совсем смутилась: «Не буду же говорить, что встретилась на курорте в Тихом океане с мужиком, который меня своим сводным братом объявил! Но кто такой тогда тот Курт?» Не отвечая на вопрос сестры, она осведомилась:

– А кто, по-твоему, мой папаша был?

– Маманя болтала: офицер, но не фашистский, а наш. Сделал свое дело да дальше порысил со всем фронтом. Только мамашка его и видела.

– Ты сама посуди, – не собиралась сдаваться Ирина, – я родилась в сентябре сорок четвертого. Отнять девять месяцев – получается декабрь сорок третьего. А Южнороссийск только в январе сорок четвертого советские войска освободили. Не складывается с советским офицером-то!

– Да ты ж недоношенная была! Семимесячная. Я, кстати, тоже скороспелка. Мать всегда, как выпьет, плакала: «Обе вы, мои девочки, – пьяным голосом передразнила Марина, – так наружу просились мамку порадовать, что раньше срока выскочили!»

Ирина решила оставить этот разговор. Все равно она вряд ли здесь, у сестры, узнает тайну своего рождения и кто в действительности был ее настоящим отцом. Она сменила тему.

– Я, Марина, хотела денег тебе оставить.

«Черт, зачем я это делаю, ведь она же их пропьет и не поморщится. А что же мне, теперь их за собой в могилу тащить?»

– С какой стати?

– Ну, ты ж сестра мне. Ты только не пропей их.

– А чего я – много пью, что ли, по-твоему?

– Много.

– Да ладно! – обиделась и никак не поверила Марина. – Себя не забываю, хозяйство веду.

– Да какое ж это хозяйство!.. Ладно, бери, да только к водке тянись поменьше. – С этими словами Ирина Егоровна стала доставать из сумки восхитительные пачки пятитысячных. – Зубы себе, что ли, вставь, – продолжала она. Глаза у Марины при виде наличных загорелись. – Ремонт в домике сделай. Распорядись по-умному, а? Здесь шестьсот тысяч.

– А чего это ты, подруга, вдруг такая щедрая?

– А мне деньги скоро не понадобятся.

– С чего вдруг?

– У савана карманов нет. А я – помру скоро.

– Все помрем.

– Я скорей, чем все. С моей болезнью долго не живут. Рак. Вопрос максимум пары месяцев. А может, завтра-послезавтра кончусь.

Лицо у Марины вдруг задрожало. Она вскочила со своего места, бросилась к Ирине, стала обнимать ее, целовать в щеку, плакать.

«Вот такие они, эти русские, – растрогавшись, подумала Ирина и даже не заметила, как бессознательно выключила саму себя из числа русских, – они наружно грубые и много пьющие, но очень чувствительны и милосердны и очень отзывчивы на чужую беду. И еще мне во всю мою жизнь не хватало сестры».

И тут вдруг у нее закружилась голова, она зачем-то встала с табуретки, а потом ноги ее подкосились, и Ирина сначала присела, а потом и прилегла на диван – и спустя минуту потеряла сознание.