Все счастливые семьи – счастливы по-своему. И, одновременно, несчастливы – тоже.

Так переиначил Арсений Челышев изречение Льва Толстого.

Ему казалось – переиначил со знанием дела. Потому что вот уже полгода они жили с Настей Капитоновой вместе. В незарегистрированном, гражданском браке. Своей семьей. Иногда, бывало, несчастливой, но чаще – счастливой.

Они сняли комнату в коммуналке в Измайлове, на Пятой Парковой. Сеню взяли работать в «Советскую промышленность» на полставки. Взяли охотно, и он там трудился – аж пар из ушей шел. «Надо же и заработать что-то – маленькая, а семья…» Вот он и зарабатывал. Выходило на круг у них с Настей рублей двести пятьдесят в месяц: его зарплата, да гонорары, плюс две стипендии… На взгляд Арсения – огромные деньги. На взгляд Насти – сущие гроши. Из-за денег, в основном из-за Настиного мотовства, в семье частенько происходили раздоры – заканчивались они, как правило, бурным примирением в постели.

Ни он, ни она и подумать не могли, что короткий период, проведенный ими вместе в сталинской съемной коммуналке, они оба будут вспоминать, как самые светлые деньки в их жизни…

…В старый двор, занесенный снегом, въехала черная «Волга» с антеннами. Редкие прохожие провожали машину удивленными взглядами. Сюда, в Измайлово, на черных «Волгах» обычно не приезжали.

Первым вышел шофер. Он открыл пассажирскую дверь и помог приехавшему – широкоплечему старику – выбраться на скользкий тротуар. Затем достал из багажника здоровенную картонную коробку.

– Второй подъезд здесь, Егор Ильич, – угодливо сказал он хозяину.

– Спасибо, Илья, – царственно откликнулся старик.

Маленькая процессия вошла в дом. А вслед им – зашелестело: «Кто такие? К кому?!»

…Насти дома не было. Отправилась по магазинам.

Но Сенька знал: магазинами дело не ограничится. Насте быстро надоест торчать в очередях за кефиром, маслом и вареной колбасой. Она махнет на Измайловский рынок – за вкусненьким. Притащит парного мяса, яркой зелени, мороженой хурмы, веселых мандаринов. Не успокоится, пока всю Сенькину зарплату не растратит. А когда явится, веселая, румяная, освеженная морозцем и покупками, протянет: «Посмотри, какой я тебе вку-уснятины накупи-ила!» – у него язык не повернется корить ее за безудержные траты. Что делать, привыкла Настька к «мажорству». Приучили ее жить на широкую ногу, и уж в чем в чем, а в еде не знать отказа. И цены деньгам не знать. Поэтому ругать ее за транжирство – абсолютный бесполезняк. Только ссориться по пустякам. Лучше сесть и написать очередную бодягу для газеты. Бодягу, за которую заплатят рублей пятнадцать – двадцать гонорара. Вот и будет компенсация Настиной растраты.

Сеня заправил бумагу в портативную машинку «Эрика». «Эрика» была единственной вещью, которую Настька взяла с собой из родительского дома. Ну, не считая, конечно, платьев, джинсов и косметики.

Сеня закурил, с греховным удовольствием затянулся бешено дорогим «Кэмелом» (рубль пачка!). Неделю назад вернулся из командировки – был в страшной глуши, в Ульяновской области. Там в сельпо обнаружились залежи фирменных сигарет: еще, видать, из тех, что к Олимпиаде закупали. А курить пижонский «Кэмел» в далеком селе оказалось некому… Вспомнил, что Настька ругается, если он курит в комнате – схватил машинку и перебазировался на кухню. Поставил машинку на стол, со вкусом покурил…

«Главное – это яркое начало, или, как там Эженова мать нас учила, „лид“. После классного „лида“ читатель любую лажу схавает».

Налил из графина воды, попил, покружил по кухне. Ну, вот – нормальный творческий уют: машинка, пепельница, водичка…

Сеня застучал по клавишам.

«Вчера возвращаюсь с работы, навстречу – женщина с торжествующим лицом. На шее у нее – ожерелье из рулончиков туалетной бумаги. У хозяйственного магазина чернеет очередь, и продавщица в халате поверх телогрейки покрикивает: „Эй, крайние! Не занимайте! Туалетка кончается!“»

«Классно. „Лид“, кажется, удался. А теперь – плавно переходим к главной теме критической корреспонденции: на заводе в литовском городе Григишкес коммуниздят туалетную бумагу».

Тут грянул звонок в дверь.

Ни секунды не сомневаясь, что вернулась из магазинов Настька, Сеня бросился открывать дверь.

Распахнул.

На пороге стояли двое мужчин.

– Здравствуй, Сеня, – скупо проговорил первый, в пыжиковой шапке и добротном сером пальто. И скомандовал второму: – Давай, заноси.

Второй, одетый попроще – в кроличью шапку и габардиновую куртку на меху – мимо Арсения вперся с огромной картонной коробкой в прихожую. Затем, не разувшись, потопал, безошибочно держа курс на кухню.

И только тут Арсений узнал визитеров. «Ф-фу, наваждение! Да это же Настькин дед, номенклатурщик Егор Ильич, вместе со своим шофером-ординарцем!»

– Дома Настя? – по-хозяйски спросил старик, без приглашения снимая свое богатое ратиновое пальто.

– В магазине. Проходите, Егор Ильич.

Черт знает почему, но Арсений был рад видеть деда Ильича. Тот лично ему ничего плохого не сделал. Даже слова не сказал, когда Настька убежала вместе с ним из родного дома.

Вернулся с кухни шофер, отрапортовал: «Все, Егор Ильич».

– Можешь быть свободен, Илья. Подхалтурь, если хочешь. Но через два часа чтоб был у подъезда, как штык. Ясно?

– Могу я воспользоваться уборной? – угодливо спросил шофер. Обращался он почему-то не к Сене, а к Егору Ильичу.

Капитонов вопросительно посмотрел на Сеню. Тот поспешно сказал:

– Туалет в конце коридора. А ванная – рядом.

– Спасибо, Егор Ильич, – водитель по-прежнему не обращал на Сеню ровно никакого внимания.

Вместе с Егором Ильичом в их квартиру вошло все то, от чего, как предполагал Арсений, бежала Настя. Бежала, да недоубежала.

Вместе со стариком к ним в дом явились три вещи. Это безмерная уверенность в себе, бесцеремонность и снисходительность по отношению ко всем тем, «кто не из их круга». А престарелый шофер привнес еще и ауру чинопочитания, послушания, раболепия.

«Они только совместно могут существовать, – подумал Сеня. – Этот глыбастый самоуверенный Егор Капитонов – и его шофер, типичный советский холуй».

И все же, все же… Арсению оказалось приятно видеть старика. Потому что от него исходили могучая сила и обаяние.

Егор Ильич, наконец, снял пальто. Но не повесил – держал в руках. А тут как раз и шофер вернулся, подсуетился. Принял у старика пальто, аккуратно расправил, повесил. «Сам он, значит, раздеваться не умеет!» – усмехнулся про себя Сеня.

Шофер спросил:

– Разрешите убыть?

– Давай, Илюха, – отмахнулся Капитонов.

Седой «Илюха» (постарше Капитонова будет!) бодрячком выпрыгнул из квартиры.

С Сеней он даже не попрощался.

– Ну, показывай, как вы здесь устроились, – снисходительно проговорил, проходя внутрь квартиры Егор Ильич.

Зашел на кухню, цепко осмотрел десятиметровый жалкий уют. Кивнул на два холодильника, два кухонных стола, два чайника на плите:

– Коммуналка?

– Коммуналка, – кивнул Арсений. – Но соседка с матерью живет. Сюда редко наезжает.

– Я вам тут кое-каких харчишек подвез, – старик небрежно кивнул на огромную картонную коробку. Шофер не ошибся, поставил ее именно на их, а не на соседкин стол. Впрочем, мудрено не ошибиться: на столе пишмашинка, пепельница с окурком… Из коробки вызывающе, развратно выглядывал когтисто-зеленый хвост ананаса.

– Пускай Анастасия, как придет, в холодильник продукты уберет. Плохо, что холодильник у вас не в комнате. Искушать будет провизия посторонний глаз… Ну, давай, Арсений, чай ставь. Похлебаем, пока Анастасии нет. Чай я тоже принес. Индийский, со слоном.

Мощной магии – магии самоуверенности – которой обладал старик, невозможно было противиться. Сеня и не противился. Научился за время проживания в семье Капитоновых. Подчиняться этой магии владычества можно – но по мелочам. Главное, чтобы чужая самоуверенность внутрь тебя не проникала, ничего там не задевала и не разрушала.

– В комнату пошли, – коротко приказал Егор Ильич, когда Арсений поставил на конфорку чайник.

В комнате старик с порога мгновенно разглядел всю их жалкую обстановку. Разглядел и оценил: старый разобранный, разболтанный диван, старинный стол с зеленым сукном, зеленая лампа времен совнархозов, книжный шкаф. Дешевый коммунальный уют. Чужеродно выглядела здесь Настина косметика на тумбочке, духи в иностранных пузырьках. И пара книг, слепых переплетенных ксероксов, брошенных на диване. Без спроса старик, с запрограммированной брезгливостью, прочел названия ксероксных книг. («Слава богу, всего-то полная „посевовская“ версия „Мастера и Маргариты“ да „Один день Ивана Денисовича“, ксерокс с „Роман-газеты“. За это не сажают».) Старик гадливо отбросил произведения антисоветчиков.

И тут в дверь раздался мягкий стук. Колотили плечом – юным, девичьим.

– Кто?! – радостно прокричал Арсений, уже предчувствуя. Уже зная, кто пришел.

– Открывай, подлый трус!… – раздался из-за двери веселый Настин голос.

Сеня бросился к двери, теряя тапки.

Ввалилась Настя – холодная, румяная, присыпанная снежком. В обеих руках по сумке, да еще авоська с мандаринами, яблоками, хурмой.

– Держи давай, писатель, я все руки себе оттянула! – всучила ему сумки. – Да сапоги мне сымай! – и тут увидела показавшегося на пороге комнаты деда. Радостно выдохнула: – Дедка! – Бросилась к нему в объятия.

И старик не сумел удержать на лице вечное свое скалоподобное, хмурое выражение. Лицо его озарилось нежностью. Он осторожно принял в свои объятия внучку – а та цепко схватила его за плечи, прижалась на минуту к груди. А потом оторвалась и принялась целовать его в щеки, потом пегие волосы ему ерошить… Старик стоял с глуповатым видом: вечная его броня – закаленная, коммунистическая – от прикосновений внучки давала трещину.

Совсем лишним почувствовал себя Арсений. Его даже ревность слегка уколола. Он потащился, неприкаянный, с Настениными покупками на кухню.

А тут и чайник закипел, зашипел, заплевался.

Настена усадила деда на табуретку, и принялась летать по кухне, сооружая чаепитие.

А потом они втроем запировали горой. Коньячок армянский, чай индийский со слоном, бутерброды с черной икрой, да с настоящей сырокопченой колбасой, да со швейцарским сыром… Дед слегка размяк – никогда раньше Арсений его таким не видел. «Свиданию с внучкой так радуется? А, может, стареет?»

Сам Сеня тоже поплыл от номенклатурного коньячка.

– Как там Устиныч? – осмелев, спросил он у старика, ткнув указательным пальцем в потолок.

Дед сразу понял, что имеет в виду Арсений: состояние здоровья генсека. Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Устинович Черненко, седой астматик, уже почти месяц не показывался на публике.

– Совсем плох, – одними губами произнес Егор Ильич.

– Во дела! – усмехнулась Настя. – Вся страна живет в напряженном ожидании кончины своего руководителя.

– Молчи, девка! – прикрикнул на нее дед. – Язык твой – враг твой.

– А кто вместо него будет-то? – спросил Арсений.

– Ох, не знаю, – вздохнул-прошелестел старик. – Боюсь, что Горбачев.

– Чего ж тут бояться? – воскликнул Сеня. – Горбачев – человек молодой. Здоровый, активный!… Может, при нем хоть что-то в стране изменится…

– Вот этого я и боюсь, – скорбно вздохнул дед, и больше к разговорам о политике не возвращался.

О жизни на Бронной Егор Ильич тоже рассказывал неохотно. Из него чуть ни клещами тянули. Кое-что все же вызнали. Бабушка, кажется, с уходом Насти почти смирилась. По крайней мере, Егор Ильич сказал:

– Привет тебе передавала. И просила узнать, как вы тут питаетесь.

А вот мама, по скупым словам деда, по-прежнему непреклонна.

Но, сказал Егор Ильич, «она свою точку зрения переменит. Это я вам гарантирую».

Впрочем, в детали вдаваться не стал. Перевел разговор в безопасную плоскость. И даже улыбнулся свежему анекдоту про престарелого генсека (его осмелилась рассказать Настя).

Когда дед ушел, Сеня сказал:

– Может ведь быть нормальным! Если захочет!

– Да он вообще классный! – горячо проговорила Настя.

Она не скрывала своей радости из-за дедова визита.

…Настя не подозревала, что в тот день видит его – деда, старика, Егора Ильича Капитонова, – последний раз в жизни.

В тот день Арсений впервые в своей жизни ощутил: История на его глазах творится. Великие события происходит рядом, чуть не задевая его своим крылом.

Вряд ли многие его современники разделяли тогда, одиннадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, это чувство. Но оно пришло к ним потом, позже. К каждому в разное время, но явилось оно в конце концов даже к самому нечувствительному: или в восемьдесят седьмом году, или девяносто первом, или девяносто третьем… Вскоре после того марта восемьдесят пятого большие перемены в России стали обыденными, словно смена времен года. Как листопад или слякоть за окнами. Все россияне, всё время стали ощущать: одновременно и параллельно с их жизнью, где-то неподалеку от них, – делается История.

Делается – но без них. Без большинства из них…

Время ломается – и меняет свой ход. А самое правильное, что обычные люди могут сделать в эпоху перемен, это спрятаться от них. Или не замечать их. Или, в крайнем случае, – приспособиться к ним. А можно, как это сделали немногие, но самые сильные или самые подлые – использовать перемены для того, чтобы возвыситься…

Самая первая перемена, тогда, в марте восемьдесят пятого – вызывала у многих ощущение радостной сопричастности, вдохновения и надежды. Хотя источником вдохновения и надежды стала смерть.

Впрочем, у Арсения имелись еще две причины для того, чтобы запомнить тот день, одиннадцатого марта восемьдесят пятого года, надолго.

Навсегда запомнить.

…В то утро он приехал в редакцию как всегда: без чего-то десять. Рабочий день начинался в газете «Советская промышленность» в девять тридцать. Журналисты, отстаивая права на творческую независимость, обыкновенно опаздывали: не в НИИ же они работают!

Арсений вошел в редакционный коридор и удивился настороженной тишине. Ни единого человека. По пути в отдел глянули на него с доски почета «герои труда»: его юное лицо в том числе.

По привычке Арсений посмотрел на доску объявлений. Никаких новых приказов, только список дежурных по номерам. Он мимолетно пробежал список глазами – его в нем быть не должно. Но… Вот те здрасьте! Его имя вписано в число дежурных – так называемых «свежих голов». Как раз на сегодня! Арсений подивился: что же он обмишурился! Явился зачем-то в контору. Да еще так рано.

Работа дежурных вообще-то была халявой. Приезжать надо было не в редакцию на улицу Двадцать пятого Октября, а в типографию «Красной звезды» на Хорошевском шоссе. И не с утра, а к часу дня. А в пять, когда обыкновенно подписывали номер, – уже свободен. Да к тому же обязанности дежурного, «свежей головы», – не бей лежачего: просто читать готовые полосы с версткой номера.

Это дополнительная перестраховка. Ведь верстку в день выпуска читает множество людей. Два корректора. Плюс еще трое – заместитель ответственного секретаря, выпускающий (он же метранпаж) и дежурный редактор. Да не видимый и не ведомый никому представитель «главлита», то есть цензор. И еще вот – обычный литсотрудник, «свежая голова».

Несмотря на огромное количество проверяльщиков, в газету так и норовили просочиться ошибки-опечатки. Да какие! В журналистском сообществе о них ходили легенды. Например, о первополосном заголовке аршинными буквами: О ПРЕБЫВАНИИ Л.И.БРЕЖНЕВА В ПОЛЬШЕ, в котором буква «Р» в слове «ПРЕБЫВАНИЕ» загадочным образом превратилась в «О». Читатели хохотали над номером до слез – а вся дежурная бригада была уволена с волчьими билетами. Редактора, говорят, даже из партии исключили. После этого из ЦК спустили директиву: «во избежание непреднамеренных ошибок слово пребывание в официальных материалах не использовать; заменять его термином визит».

В «Советской промышленности» тоже имелись свои легенды. Рассказывали о заголовке, напечатанном на первой полосе – он был посвящен началу весеннего сева: «НА КУБАНИ УЖЕ САЖАЮТ».

Передавали из уст в уста историю о материале, где в фразе «Первый секретарь обкома показал на кучу» одна буква в наборе загадочным образом поменялась на другую – получилось: «Первый секретарь обкома покакал на кучу».

Однако хитом ошибок стал первополосный снимок, опубликованный к двадцать третьему февраля. На переднем плане были изображены три березки, три белоствольные красавицы… На заднем плане просматривалась ракета из комплекса противовоздушной обороны С-75. Подпись соответствовала моменту: «На страже Отчизны».

Снимок утвердили на редколлегии. Цензор дотошно проверил: не засекречена ли ракета, разрешены ли съемки на территории данного ракетного дивизиона? Все оказалось в порядке, снимок поставили в номер… И только когда газета вышла, изумленные журналисты (а вместе с ними и сотни тысяч читателей) увидели, что на одной из берез на переднем плане крупно, отчетливо вырезано слово из трех букв!…

Однако, несмотря на подвохи, работа дежурного по номеру считалась синекурой. А, главное, в день дежурства можно было отоспаться – раньше часа в типографии «свежим головам» делать нечего. А Арсений зачем-то в контору приехал…

И только приглядевшись к списку «свежих голов», он заметил, что не обмишурился. Раньше его в списке действительно не было. Потом чью-то фамилию замазали белым «штрих-кодом», а поверх впечатали его собственную. Рядом стояла виза главного редактора: «изменения утверждаю». Вот мерзавцы! Кто-то решил поменяться с ним дежурством. В принципе, это обычное дело. Но надо было сначала с ним, Арсением, договориться!

Арсений вошел в отдел. Здесь, в каморке с видом на помойку царил смешанный запах курева, лежалых бумаг, портвейна и похмельного дыхания. В отделе уже сидели двое сотрудников – старшие товарищи, пятидесятилетние монстры, съевшие на ниве советской журналистики половину зубов: Вадим Ковалев, борода лопатой, и Юрий Черкасов – маленький, непричесанный, в криво висящих на носу очках. Оба курили «Беломор».

– Здавствуйте, товарищи, – поприветствовал старших коллег Арсений.

– Здравствуй, коль не шутишь, – зычным басом ответил редактор отдела Ковалев.

– Вообще-то это не я пришел. Это – мое привидение. Меня, вы можете считать, сегодня здесь нет. И за кофе я не побегу. И отклики читателей править не буду. Я сегодня, оказывается, в типографии дежурю. Какая-то сволочь со мной поменялась – и даже мне ничего не сказала.

Ковалев с Черкасовым переглянулись.

– О, тебе повезло, – усмехнулся один.

– Эта твоя «какая-то сволочь» знала, когда дежурством меняться, – добавил второй.

– А что? – удивленно воззрился на старших товарищей Арсений.

– А ты догадайся, – сказал Ковалев.

– Не догадаешься, побежишь за кофе, – добавил Черкасов.

– Вообще-то лучше, – подхватил первый, – за портвейном по такому случаю сбегать, но… Не догадался?

– Нет, – недоуменно проговорил Арсений.

– Тогда бежишь за кофе, а не за портвейном. А то пришьют еще партийное дело – почему отмечаем кончину дорогого и горячо любимого вождя, – и Ковалев заржал, запрокинув бороду.

– Что, помер?! – воскликнул Арсений и почувствовал, как его лицо помимо воли украшает радостно-идиотская улыбка. – Ну наконец-то!

– Слава богу, догадался, – снисходительно прокомментировал Ковалев, почесывая шею под своей бородой-лопатой и подмигивая товарищу.

– Да, Сеня, сидеть тебе сегодня в типографии, пока рак на горе не свистнет, – подхватил Черкасов.

– Теперь ты понял, – спросил Ковалев, – отчего с тобой дежурством поменялись?

– Да, – иронически поддержал коллегу Черкасов, – у того, кто с тобой поменялся, политическое чутье оказалось тоньше, чем у тебя, товарищ Челышев. Учись, студент, как надо выкручиваться из щекотливых ситуаций.

– Мы сами тебя научим, – заржал Ковалев. – Если ты захочешь. А за учебу – плата. Вон, бери деньги и беги за кофе. Добавишь тридцать копеек своих, – и он подвинул по столу в сторону Сени горку гривенников, пятиалтынных и двадцатикопеечных монет. Были в ней даже пятаки.

– Куда бежать, знаешь? – вопросил Черкасов.

Еще бы Сеня не знал, куда бежать! В Москве имелось только два места, где можно было купить свежий кофе в зернах: чайный домик на улице Кирова и ГУМ. До ГУМа было ближе. К тому же там практически никогда не было очереди (четыре-пять человек не в счет). В ГУМе продавщица безропотно молола свежекупленный кофе (в огромном агрегате, похожем на бетономешалку).

Рассовав горсти мелочи в карманы (сто граммов кофе стоили ровно два рубля) и надев тулуп, Сеня выкатился из кабинета. Настроение почему-то было чертовски радостным.

В то же самое время, как Арсений Челышев шел по улице Двадцать пятого Октября к ГУМу, менее чем в километре, на Старой площади, начинался внеочередной Пленум центрального Комитета партии.

Егор Ильич Капитонов, старик, занял свое место – вдалеке от сцены, на одном из последних рядов. Он был лишь кандидатом в члены ЦК КПСС, и избрали его совсем недавно – года не прошло. Потому и место его в зале пленумов ЦК находилось чуть не на галерке. Сдержанно, сохраняя скорбное выражение на лице, Егор Ильич поздоровался с соседями по креслам. Обменялся кое с кем крепким партийным рукопожатием.

Легкий гул разносился по залу – гул от многих мужских голосов. Но, в отличие от театральной премьеры, он был не предвкушающий, радостный – а тяжелый, хмурый. Ни смешка, ни шутки, ни тени улыбки. Не положено. Люди обменивались рукопожатиями, хлопали сиденьями стульев, садились – и с каждой минутой звук становился все тише, тише, тише… И, наконец, замер совсем.

Егор Ильич сидел, откинувшись на спинку, полуприкрыв глаза. От волнения слегка посасывало под ложечкой. В коридорах, кулуарах носилось, что уже – все решено. Имя Преемника витало в воздухе (хотя при этом никем не произносилось вслух). Егор Ильич ставил на другого, и принадлежал к группировке другого. И, кажется, не угадал… Однако он не спешил унывать. «Решили они вчера на Политбюро – но потом могли и перерешить. Сегодня же ночью. Или утром – прямо перед Пленумом. Мало ли у кого появятся дополнительные аргументы. Мало ли кто возьмет да и переметнется в последний момент. Один или, тем более, два голоса членов Политбюро могут все решить. Главное: кого поддержит армия и Комитет. Вроде бы Комитет – за молодого Горбачева, а армия – за старика Романова. Так что… Мало ли… Как это Черчилль о кремлевских интригах говорил? „Схватка бульдогов под ковром“. Под ковром оно и есть… И никто ничего не узнает, пока из-под ковра не вылезет довольный победитель…»

В зале было тихо. Сейчас будет объявлено решение, за которое Пленуму останется только проголосовать.

Так кто же? До вчерашнего дня шансы считались равны. Кто? Неприлично молодой Горбачев, нервный ставрополец-провинциал?

Или ленинградец Романов, твердый, непреклонный, тертый, по-сталински партийный?

Последние два года борьба за верховную власть в стране шла с переменным успехом. Вроде бы Андропов, умирая год назад, завещал свой трон молодому Горбачеву… Но тогда у власти вдруг оказался Черненко. Говорили, что он стал генсеком только потому, что силы Романова и Горбачева в феврале восемьдесят четвертого оказались равны. И Горбачев, когда понял, что ленинградца ему не одолеть, вдруг сам предложил в генсеки компромиссную фигуру Черненко. А его соперник Романов – на смертельно больного Черненко согласился. Потому согласился, чтобы, пока тот помирает, успеть перетащить на свою сторону колеблющихся членов Политбюро. На то же самое рассчитывал и Горбачев…

Весь этот год «схватка бульдогов под ковром» шла с переменным успехом. Говорили, что если бы Черненко помер в сентябре восемьдесят четвертого – на трон взошел бы Горбачев. А если бы в декабре – первым человеком в стране стал бы Романов… А сейчас?

А, может, сейчас опять, как и год назад, в борьбе за власть случится ничья? Пат? Может, Горбачев с Романовым опять согласились на компромиссную фигуру? И лидером партии и страны станет, например, московский хозяин, маленький человек с лицом больного печеночника, – Гришин?

Гришин весь последний месяц с удовольствием примерял на себя роль генсека. Ездил в больницу к Черненко, и его снимки печатали рядом с фото умирающего властителя во всех газетах… Может, все-таки Гришин?

Или… Или вдруг выскочит иная компромиссная фигура? Допустим, старейший член ареопага, министр иностранных дел – Андрей Андреич Громыко?

Все сейчас решится. Сейчас. Через минуту-другую.

Решится, каким на все ближайшее время станут Политбюро и ЦК.

И вся партия, и вся страна.

И весь мир.

Тишина в зале пленумов стала в буквальном и переносном смысле гробовой. И ровно в тот момент, когда молчание достигло крайней точки, из двери президиума стали выходить на сцену – быстро, но вместе с тем горестно и сдержанно, – члены Политбюро. Все они были одеты в черные костюмы. Все имели уныло-скорбный вид.

Но уже по тому порядку, в котором они выходили, по выражению их лиц (которое волей-неволей проступало сквозь обязательную скорбь), все стало ясно.

И Егор Ильич Капитонов сразу все понял. В выражении лица Горбачева, идущего первым, он нашел ответ на главный, волнующий его (и всю страну), вопрос: «Кто?»

Сеня попал в типографию только к пяти. На душе было гадостно: день прошел бездарно, неправильно, бестолково…

В животе плескался стакан крепчайшего кофе. А сверху – два стакана противнейшего портвейна «Агдам». И еще коньяк. А потом, чтобы протрезветь, снова кофе.

Официально о кончине еще не объявляли. Однако «сарафанное радио» сработало безошибочно. Все вокруг уже знали, что генсек помер. Никому и в голову не приходило (как это было после недавней кончины Брежнева) даже изображать скорбь. Наоборот, царило радостное, немного возбужденное веселье. Тут же появился передаваемый из уст в уста анекдот:

– От чего умер Черненко?

– В Кремлевскую больницу пробрался шпион и выстрелил в упор. Упор упал.

Сене почему-то было не смешно.

В типографии, в комнатке выпускающей бригады, по стенам висели сверстанные газетные страницы. С первой полосы обвешенный траурной рамкой скорбно взирал огромный портрет новопреставленного руководителя. Рядом напечатали информационное сообщение о кончине.

«Как быстро все сделали, – радостно мелькнуло в голове у Арсения. – Эдак я домой и к семи успею».

Он потянулся снять со стены полосу.

– Можешь не читать, – махнул зам отвественного секретаря, тихий встрепанный алкоголик Ермолаев. – Уже пришла «тассовка»: все переверстать. И эмбарго до семи вечера.

«Эмбарго до семи» означало, что раньше, чем в семь вечера, ни телевидение, ни радио передавать полученную информацию не могут. А газеты до того срока не должны подписывать в печать.

– А как будем переверстывать? – спросил Сеня.

– Портрет Черненко ужимаем в два раза: до трех колонок. А рядом точно такого же размера портрет Горбачева. А на месте извещения о смерти Черненко – сообщение, что Пленум избрал Горбачева. Чуешь разницу?

– Чую, – кивнул Сеня.

Еще не похороненный генсек стремительно уменьшался в размерах, а его преемник столь же быстро разрастался.

– Ну, я пошел в цех, – алкогольно-предвкущающе потер ручки Ермолаев. – Гляну, как они там переверстывают.

– С выпускающим много не пей.

– Ты что, как можно: в такой день! – фальшивым голосом воскликнул Ермолаев.

– А я пойду кофейку глотну, пока столовая не закрылась, – и Арсений вышел из комнаты и потопал по длинному издательскому коридору к лифту.

Он и представить себе не мог, что готовит ему судьба в этот день.

Милицию вызвала соседка.

Она увидела приоткрытую дверь в квартиру Капитоновых. Пару раз прокричала, сунув голову внутрь – никто не отозвался. Нажала дверной звонок – опять без толку. В квартире Капитоновых царила нехорошая, в буквальном смысле мертвая тишина.

«Раковая шейка» приехала через пять минут. Дом был не простой, «цэковский», и поэтому на редкие вызовы, поступающие отсюда, милиция реагировала исключительно быстро.

Дежурный наряд сторожко, вытащив пистолеты, вошел в квартиру Капитоновых.

Огромную темную прихожую осветила лампочка с лестничной площадки.

Хозяйка, Галина Борисовна Капитонова, лежала навзничь в коридоре. Под ней натекала кровавая лужа.

Галина Борисовна не подавала никаких признаков жизни.

– Сержант, вызывай опергруппу, – тихо сказал напарнику немолодой капитан. – И соседям звони.

«Соседями», на милицейском жаргоне, звалось КГБ. А согласно инструкциям, о чрезвычайных происшествиях с людьми такого уровня, как Капитоновы, милиция должна была ставить в известность комитет немедленно.

– А «Скорую»?

– Боюсь, не понадобится. Впрочем, тоже, конечно, звони.

Капитан продвинулся в сторону кухни. Дверь туда была прикрыта. Сквозь полупрозрачное стекло видно: внутри горит свет.

Капитан толкнул дверь.

На громадной, пятнадцатиметровой кухне Капитоновых было непривычно тихо. На столе стояла недоеденная тарелка остывшего супа.

Хозяин квартиры, первый заместитель председателя Госстроя СССР, кандидат в члены ЦК КПСС Егор Ильич Капитонов лежал на полу. Лежал неловко, боком. Одет он был в деловую рубашку с черным полураспущенным галстуком.

На спине Егора Ильича расплывалось кровавое пятно.

Хозяин квартиры был мертв.

Рядом с трупом валялась перевернутая табуретка.

А подле нее на полу лежал нож, послуживший, видимо, орудием преступления.

Лезвие ножа было обагрено кровью.

Настя Капитонова загуляла со своими «мажорами» – это их так Сеня называл. Сам он от пьянок с богатыми однокурсниками старался воздерживаться. Но Насте – не запрещал.

Ей было слегка стыдно. Но не от того, что компания вроде бы «отмечала» кончину генсека. А потому, что Сенька, бедняга – работает, и будет работать, судя по всему, до полуночи, а она – развлекается и тратит скудные семейные деньги…

В кафе «Московское», куда отправились после занятий, компания не засиделась. Все из-за Тима, зануды: тот выловил из своего мороженого волос. Нет бы выкинуть его незаметно и промолчать – куда там: поднял писк, обличал официантку, требовал жалобную книгу. Нес очевидные глупости: «Да в Лондоне за такие дела – кафе разорят, по судам затаскают!» Официантка вяло буркала: «Ну и катись себе в Лондон…»

Однокурсники во время скандальчика сидели молча. Кому хочется портить отношения, в родном, считай, кафе?

Тима быстренько заткнули и, пока официантка окончательно не взвилась, покинули кафе. Перебрались в «Прагу». Компанию с факультета здесь знали, ласково поддразнивали «пижончиками», но обслуживали хорошо.

Время близилось к шести, официанты готовились к вечернему наплыву, обновляли скатерти, протирали влажной тряпкой листья у огромных пальм. Подошел метрдотель, предложил им комплексные обеды: «А то что-то вы отощали, студентики!»

От комплексных обедов решили не отказываться – в «Праге» их готовили вкусно. Никакого сравнения с университетской столовкой: настоящая ресторанная еда, да и не особо разорительно: всего-то трешка.

Ну и на водку по рублю скинулись.

Настя уплетала комплексный обед за обе щеки: и яичко с шапочкой красной икры, и ушицу, и отбивную… Как же порой хотелось настоящей, «богатой» еды! Она временами подавляла искушение – забежать домой, на Бронную, налететь на холодильник и все подъесть: и сервелат, и икорочку, шоколадные конфетки… Но домой, увы, ходу ей не было. Не прогнали бы, конечно, накормили – но такую нудятину бы развели, что кусок в горло не полез…

Студенты резво, и под икру, и под суп, хлопали водочку: «за упокой Устин-Акимыча». Наливали и Насте, только она почти не пила. Не шло сегодня спиртное – и все тут. Она уже как могла, изгалялась. И с нарзаном водку смешивала, и грибочком закусывала – все равно никак. После первого же глотка во рту становилось противно и кисло, как от старого кефира.

Однокурсники Настину трезвенность заметили, веселились, подкалывали: «Капитонова у нас на поминках не пьет! А за нового генсека – будешь пить?» Настя отбивалась: «Чем вы недовольны?! Вам же больше достанется!»

Из «Праги» вышли сытые и веселые. Подвыпившая, беззаботная компания составляла приятный контраст с потоками хмурых прохожих. Расставаться не хотелось, и студенты намылилась к Тиму «на вискарь»: Тимов отец только что вернулся из Штатов. Настя думала отказаться, но Тим обиделся, разливался соловьем, причитал: «Какая же компания без капитонской дочки?» И Настя решила: «Сенька все равно сегодня раньше двенадцати не придет… Чего я одна буду в дурацкой коммуналке сидеть?» И пошла вместе со всеми к Тиму: уничтожать папино виски. Куда угодно – только бы не сидеть одной…

Новое жилье ее раздражало. Хорошо, когда Сенька дома – тогда хоть на него внимание можно переключить. Взъерошишь волосы, ткнешься носом в плечо – и так клево на душе… Но когда Сенька отсутствовал, Настя чувствовала чуть не физическую боль, глядя на проржавелые краны на кухне, на лохмы побелки, свисавшие с потолка, на облезлые подоконники…

– Да привыкнешь, – успокаивал ее Арсений, – полстраны, считай, так живет. А другая половина – еще хуже… А у меня в Южнороссийске?…

– Там у тебя лучше, – вздыхала Настя. – Там хотя бы все свое…

– Ну, Настюха, – хмыкал Сеня, – чем я тебе могу помочь? Только утешить…

Помочь им мог бы дед. Он, если б захотел, в два счета им бы жилье спроворил. Если бы они женаты были. И если бы их семью Капитоновы-старшие признали. Но – увы…

Настя иногда звонила домой – в бывший дом. Поздравляла родных с праздниками и днями рождения. Чаще всего к телефону подходила маман. Заслышав Настин голос, она просто бросала трубку. Старики оказались чуть лояльнее. У бабушки сухости в голосе в последнее время поубавилось. А Егор Ильич и вовсе начал оттаивать. Велел внучке звонить ему на работу, расспрашивал про учебу, про Сенину работу в «Совпромышленности». Даже вот в гости однажды заехал…

«Будем двигаться по шажочку, – радовалась Настя. – Сердцем чую: размякнет дедуля, отойдет… Особенно если правнучка ему родить… Не допустит он, чтобы внучка с грудным ребенком ютилась в съемной коммуналке!»

Но покуда правнучка не было – приходилось терпеть. «Раз Сенька все равно в типографии торчит – одна я сидеть в коммуналке не буду!» И Настя согласилась ехать вместе со всеми на «вискарь». Пусть виски ей и не нужно – просто хочется посидеть в кремовых кожаных креслах, пощекотать пятки персидским ковром…

«Ну прости меня, Сенька! – быстро подумала она. – Ну скучно мне, ну противно – сидеть в нашем ободранном жилище!»

Арсений в комнате дежурной бригады держал в руках только что полученную «тассовку».

«Тассовка» гласила:

Фотография Черненко публикуется ниже, в траурной рамке. Размер фотографии – 2 колонки.

– Покойника становится все меньше и меньше, а нового генсека – все больше и больше, – прокомментировал Сеня «тассовку», отдавая ее дежурному редактору.

Тут и замответсека Ермолаев подоспел. Он как раз накатил внизу в цехе очередной стакан портвейна.

– О! – возбужденно воскликнул он. – Опять переверстываемся! Я ж говорил, что этим не закончится!… Кстати! У нас там на третьей и на четвертой полосах два материала идут. Твой, Сенька, про рулончики, и еще один. Там во врезках упоминается: «как указал – приказал генеральный секретарь Ка-У-Черненко». Может, мы «Черненко» на «Горбачева» сразу заменим? «Как указал-приказал генеральный секретарь Эм-Эс-Горбачев». Первыми будем! Прогне-емся! Раз пошла такая пьянка, а?

Дежурный редактор, замечательно остроумный грузин Гоги Мухранович пару раз осторожно принюхался своим длинным носом к алкогольным парам, источаемым Ермолаевым, и вежливо покачал головой:

– Не надо, Слава. Зачем мы будем бежать впереди паровоза? Просто давайте снимем слова про «генерального секретаря Черненко». Что, разве не может быть материалов без «генеральных секретарей»?… Займитесь этим, Сеня, – ласково кивнул он Арсению. – Тем более там и ваш материал идет. Кстати, блистательный материал, пример настоящей критической корреспонденции…

Арсений аж покраснел от радости. Комплимент от замглавного, да еще такого стилиста и мастера, как Гоги Мухранович, дорогого стоит!

– …А мы с вами, Слава, давайте переверсткой займемся, – обернулся тот к Ермолаеву. – И, пожалуйста, Слава, не пейте вы больше с метранпажем портвейна. Вы-то с ним к нему привычные, а вдруг солдатики-верстальщики придут в негодность? Мы сами, что ли, кассу будем складывать?

– Не-не, я все!! – горячо заверил начальника Ермолаев и убежал с тассовкой в цех.

В то же самое время в квартире Капитоновых на Большой Бронной собралось много народу – столько, сколько там, пожалуй, ни разу не бывало при жизни ее обитателей.

Здесь находилась оперативная бригада с Петровки: следователь, опер, эксперт, фотограф. Сюда вызвали понятых. Понятыми стали двое других обитателей «цэковского» дома: соседка-пенсионерка, вызвавшая милицию, и ее муж. Приехали двое из комитета: оба в одинаковых серых пальто, с одинаково не запоминающимися лицами и фамилиями. Один – постарше, другой – помоложе, вот и вся разница.

Вызвали с работы Ирину Егоровну, дочку погибших. Соседка ей позвонила – сказала, что отцу плохо с сердцем.

К тому времени, как Ирина Егоровна доехала из министерства домой, тела Егора Ильича и Галины Борисовны уже увезли. «Труповозку» подогнали к самому подъезду. Прикрыли ее со стороны улицы рафиком «Скорой помощи» – чтобы ничего не разглядели случайные любопытствующие. Дюжие санитары вытащили – бегом, бегом! – носилки с телами, прикрытыми простынями: сперва Егора Ильича, а потом Галины Борисовны. «Труповозка» тут же отъехала.

В квартире остались нарисованные криминалистами силуэты тел и пятна крови. Когда Ирина Егоровна приехала и узнала о смерти отца и матери, с ней случился сердечный приступ. Врачу «Скорой помощи» пришлось отхаживать ее, делать укол. Вскоре, впрочем, Ирина Егоровна взяла себя в руки и принялась деятельно сотрудничать со следствием.

В ее лице не было ни кровинки, из глаз не пролилось ни слезинки.

Из ее показаний следователь милицейской опербригады (и неразлучный с ним молчаливый дежурный следователь с Лубянки) узнали, что из квартиры кое-что похищено. Похищено самое ценное. Из тайника под баром исчезли все драгоценности – в том числе несколько бриллиантовых браслетов, колье и серег, принадлежавших Галине Борисовне и Ирине Егоровне. Из бельевого шкафа утащили четыре сберкнижки – с накоплениями на сумму более чем тридцать тысяч рублей. А из жестяной коробки из-под чая, стоявшей на кухне, убийцы похитили почти десять тысяч рублей наличными. При этом квартиру преступники не обыскивали. Вещи не были перебулгачены. Создавалось впечатление, что убийца (или убийцы) очень хорошо знали, где что находится в квартире Капитоновых. Значит, сам собой напрашивался вывод, преступники (или преступник) были в семействе своими людьми.

В пользу данной версии свидетельствовал и тот факт, что дверные замки оказались неповрежденными. Судя по всему, Галина Борисовна Капитонова спокойно впустила налетчика в квартиру. Значит, вероятнее всего, она хорошо его знала. Потому, кстати, что она тут же беззаботно повернулась к нему спиной. И тут ей нанесли удар ножом – удар, оказавшийся смертельным…

Далее события, видимо, развивались так.

Шум падающего тела встревожил Егора Ильича. Он как раз приехал после внеочередного Пленума ЦК домой – переодеться и пообедать. Он, по словам дочери, при любой возможности старался заехать поесть домой. Вероятно, эта деталь семейного уклада Капитоновых также была известна преступникам. Не успел Егор Ильич выбежать из кухни, как его сначала оглушили, ударив по голове тупым тяжелым предметом, а затем, уже потерявшего сознание, зарезали… После двойного убийства преступники (или преступник) принялись осматривать квартиру в поисках поживы. Они, видимо, хорошо знали, где что лежит – потому что никаких усилий им прикладывать не довелось. Убийцы без проблем отыскали все самое ценное, в доме.

Словом, с облегчением подвел итог милицейский подполковник, начальник дежурной опербригады с Петровки, речь идет, скорее всего, об убийстве с целью ограбления. Никакой политикой здесь не пахнет.

Человек из КГБ, в стандартном польском костюмчике, в сером галстучке, с абсолютно серой внешностью (никто из опербригады даже не запомнил ни фамилии его, ни звания) резко оборвал подполковника:

– Когда убивают кандидата в члены ЦК партии, это всегда политика. Да еще, когда его убивают в день внеочередного Пленума ЦК.

Он внушительно посмотрел на милиционера, побуравил его глазками, прикинул, испугался ли тот. Понял, что тот испугался не очень и оттого заявил излишне резко и безапелляционно:

– Мы забираем это дело.

«…Забираете именно потому, что раскрыть его никакого труда не составит», – добавил про себя милицейский подполковник – но вслух произносить этого, естественно, не стал.

Настя вернулась поздно. Вот уж дурацкий у них факультет: как пьянку начнут – не остановишь. И сама не остановишься.

«Нашли ведь, что справлять, – с запоздалым раскаянием думала Настя, – поминки по генсеку, подумать только!»

За болтовней, картишками и игрой в «бутылочку» (пыталась отвертеться, да не удалось) время пролетело вихрем. Стали расползаться только в час ночи. Тим маслянил Настю пьяными глазками, уговаривал остаться: «Метро ведь уже закрылось, куда ты поедешь?»

Настя решительно пресекла домогательства и, смущаясь, стрельнула у девчонок пятерку на такси – с карманными деньгами у нее в последнее время была напряженка, даже стипендию приходится тащить в семью.

«Ну вот, опять я поиздержалась, – покаянно думала она, подремывая в тепле машины. – Зачем только пошла?! Конечно, было вкусно, но в „Праге“ оставила деньги, что мне выделил Сенька на обеды на неделю. И пятерку еще эту несчастную за такси отдавать…»

Нахальный водила набивался на чаевые, но Настя, охваченная приступом экономии, пожаловала ему только двадцать копеек.

«Тоже нашла статью расходов – в дурацкое Измайлово ездить, – сердито думала она, топая по ступенькам. – Как хорошо на Бронной было: отовсюду пешком можно дойти».

Но больше всего ее расстроило, что Сенька до сих пор где-то шляется: два часа ночи, а окна темные. Или бессовестно дрыхнет, не дождался? «Придушу, коли так…» – решила Настя.

Но Сени дома не оказалось.

«Бухают, небось, в типографии. Переверстывают полосы – и бухают. Газетчики хреновы…»

Дабы развеять одиночество и тоску, Настя повключала по всей квартире свет: ну и пусть нагорает, надоело ей каждую копейку высчитывать. Врубила любимых «Битлов» – увы, вполголоса. Соседи церемониться не будут, мигом в батарею застучат.

Она достала из холодильника полбутылочки «Апсны Абукет» – остатки Сенькиного подарка на Восьмое марта. Хорошее вино, дефицитное – где он его только достал? Сделала глоток, попыталась, как когда-то учил Женя, насладиться «букетом» – или «абукетом»?… И скривилась: ничего в нее сегодня не лезет, ни коктейль, ни виски, ни благородное вино. Что это с ней? Есть хочется, а запивать не хочется. Настя досадливо вернула бутылку в холодильник и достала трехлитровую банку с маринованными помидорами. Помидоры, конечно, ужасные – зато стоят копейки и аппетит хорошо перебивают.

Сна – ни в одном глазу. Да и не хочется ложиться без Сеньки… Интересно, где его носит?

Настя вдруг подумала о Милке Стрижовой. Своей, так сказать, верной подруге.

Милка оказалась единственной, кто одобрил Настино решение уйти из семьи. Уйти к Сене. По крайней мере, она неоднократно об этом заявляла. И неоднократно заваливалась в гости (пижонки-однокурсницы – те ни разу не добрались в «деревню, глушь, Измайлово»).

Милка сидела у них часами. Пила бесконечный кофе, болтала, совала нос во все их дела…

Сенька, кажется, не возражал. Он охотно беседовал с Милкой и даже, к ярости Насти, вворачивал довольно смелые комплименты в ее адрес (что только нашел в этой тощей дылде!)

«Да нет, – успокаивала себя Настя. – Глупости это все. Он Милку просто морально поддерживает. Потому как у той – старый, седой, противный муж, вечно в командировках».

А на душе все равно кошки скребут: «Вдруг Сенька – не в типографии, а у коварной Милены? Продолжает, так сказать, свои утешения? Или у нее утешения ищет – на меня жалуется? За то, что я из семейного бюджета выбиваюсь?»

Настя еле удержалась от того, чтобы набрать подругин номер. Но искушение подавила…

От нечего делать она прошлась по квартире… И заметила: что-то здесь сегодня не так. Что-то неуловимо изменилось. Вроде и вещи все на своих местах, и запахов незнакомых нет – а есть ощущение, что кто-то наведывался. «Соседка, что ли, причапывала? Или Сенька днем забегал?»

Ну, насчет Сеньки – она установит в два счета.

Настя прошла в прихожую. Проверила, где Сенькины тапки. Сеня – раздолбай, вечно расшвыривает обувь по всей прихожей. А Настя с ним ругается. Ну а если нарушитель уже сбежал – аккуратно ставит его тапки на полку.

Да, тапки стоят на том самом месте, что и утром. Значит, Сеня сегодня не заходил. Может и правда – соседка объявлялась? Настя не поленилась: взяла настольную лампу с длинным шнуром, подошла к двери соседкиной комнаты. Коридор Настя не так давно вымыла – а нишу перед соседской дверью не трогала: чужая территория.

Она осветила придверный пятачок, убедилась: слой пыли (месячный, как минимум!) не нарушен.

Настя вернулась в кухню. Нет, что-то определенно не то.

Присела на табуретку, попыталась вспомнить, как выглядела квартира сегодня в пол-одиннадцатого утра, когда Настя выбегала из нее, спеша к третьей паре. Две немытых чашки в раковине, и хлеб на столе… И Сенькин свитер валялся на табуретке – Настя специально не убрала его, дабы по возвращении повоспитывать нерадивого друга на наглядном примере.

А это еще что такое?

У табуретки она разглядела кучку песка: явно, с уличной обуви насыпался. Сначала, наверно, лужица была – а теперь высохла и превратилась в сероватую пыль. Ну ничего себе! Ходить по квартире в уличных ботинках! Да такого себе даже грязнуля Сенька не позволяет!

Ей отчего-то стало страшно. Кто? Кто мог быть здесь?

«Хозяин, – утешала она себя. – Наверняка он. Приходил, пока нас нет – поглядеть: может, мы тут разнесли все по камушкам».

Утешение оказалось так себе. Настя знакома была с хозяином их квартиры, пожилым алкоголиком. Похоже, тому совершенно все равно, что происходит в его жилье. Лишь бы деньги платили.

«Ну, может, у него приступ бдительности случился… Или… или Сенька кому-то из приятелей ключи дал. Допустим, разрешил заехать и забрать какой-нибудь учебник-конспект… Тоже, конечно, вряд ли, но Сеньку я спрошу».

Настя аккуратно вытерла кучку песка. Заодно – убирать так убирать! – вымыла чашки и рюмку из-под вина. Мысли перекинулись на сегодняшнее странное неприятие спиртного. «Интересно, что это со мной? – лениво думала Настя. – Организм, наверно, за ум взялся. Решил: хватит тебе пить, а то станешь алкоголичкой на этом факультете! Ну и очень хорошо, здоровее буду – опять же экономия немалая… Тьфу, как меня эта „экономия“ достала! Только о ней и думаю… М-да, а времени уже почти три ночи. Сенька совсем обнаглел. Позвоню завтра Гоги Мухранычу, спрошу между делом, – во сколько номер подписали. Вряд ли позже часа… Может, такси ему никак не поймать? Ну и сам виноват. Я ему – не Кончита, а он – не граф Резанов. До утра я у окошка торчать не буду. Да и спать уже хочется – сил нет!»

Настя с отвращением заглянула в ванную: вечерний душ в окружении треснутого кафеля всегда был для нее пыткой. Краем глаза подметила: Сенькино полотенце уже все в разводах, а он никак не поменяет… Настя сорвала грязное полотенце с крючка, кинула в таз… Надо, надо Сеньке завтра скандал устроить – за все хорошее. За тапочки посреди коридора, за уличную грязь в кухне, за полотенца в разводах – неужели сложно запомнить, что раз в неделю их нужно менять?! И за то, что шляется где-то ночами, она ему тоже вставит!

В прихожей грянул звонок. Настя автоматически взглянула на часы: явился примерный муж! Очень вовремя – почти четыре утра…

Для Арсения этот день закончился исключительно поздно. Дежурный рафик начал развозить дежурную бригаду по домам только в три ночи. Сначала – обеих корректорш на Ленинградский проспект, затем изрядно набравшегося Ермолаева в Марьину рощу, а последним, самого молодого Арсения, – в Измайлово. (Гоги Мухранович уехал домой на собственной новейшей, щегольской «восьмерке»).

Арсений выпрыгнул из рафика на Измайловском бульваре. Пошел дворами – темными, спящими, заснеженными дворами.

Голова, казалось, ничегошеньки не соображает. Легкий, нападавший за полночи снежок скрипит под ногами. Ни единого горящего окна в окрестных пятиэтажках.

То ли явь, то ли сон. Слишком много всего произошло сегодня.

До родного подъезда оставалось метров двадцать. Дверь в подъезд распахнута настежь, внутри бесцельно горит свет: привычная, никого не удивляющая советская бесхозяйственность.

Вдруг из подъезда навстречу Сене вышел человек – темная крепкая фигура. Арсений на всякий случай сжал кулаки в кармане тулупа, напряг мышцы плеч: мало ли что за хулиганы шляются ночами по Москве.

Мужчина-крепыш шел прямо на него.

Арсений оглянулся, чтобы разглядеть на всякий случай пути к отступлению. И увидел: сзади к нему неслышными шагами приближаются еще двое! Такие же, как и первый: мощные, плечистые.

А первый подошел уже совсем близко, преградил Арсению дорогу к подъезду.

– Челышев Арсений Игоревич? – вдруг спросил он.

– Да, – растерянно отвечал Сеня, остановившись.

– Вам придется пройти с нами.

И в ту же минуту двое, заходившие сзади, бережно, но цепко взяли Арсения за локти – каждый со своей стороны. Пара шагов – и вот они уже влекут его к черной «Волге». Машина, казавшаяся необитаемой, вдруг зажигает огни, и изнутри нее сама собой открывается дверца. Арсения мягко, но властно нагибают и заталкивают внутрь машины. Он садится, ошеломленный, не понимая в чем дело. Следом влезает один крепыш, за ним другой. Еще один плюхается на переднее сиденье. И тут же «Волга» резко рвет с места и, шелестя шинами по свежему снегу, несется к выезду со двора, на улицу…

…Настя Капитонова превратилась в робота. Робот получился довольно совершенным: он умел ходить, одеваться и умываться, пить чай и даже тупо, не понимая смысла, записывать лекции.

Но ни единой эмоции, ни одной самостоятельной мысли у робота-Насти не было.

Она впала в оцепенение в тот самый момент, когда отомкнула входную дверь. В ту ночь на двенадцатое марта, в четыре утра… Настя была уверена, что отпирает Сеньке. Даже нацепила на лицо укоризненную ухмылку: где, это мол, ты шляешься?

Она не стала спрашивать, кто там, – широко распахнула дверь и чуть не упала от напора двух сумрачных дяденек.

Настя вскрикнула.

– Милиция, Анастасия Андреевна, – небрежно успокоили они ее. – Вот и ваша соседка с нами, узнаете ее?

Настю оттеснили в глубь квартиры, захлопнули дверь.

А она удивилась, почему это соседка по лестничной клетке, вредная тетка-Машка, смотрит на нее чуть ли не ласково…

– В чем дело? – потребовала Настя объяснений у незваных гостей.

– Дела у вас, Настя, неважные, – ухмыльнулся первый мент.

А второй, с виду скучающий и безмерно усталый, нехотя объяснил ей, в чем дело.

– У ваших бабушки с дедушкой неприятности. Ну, то есть – их убили, а их квартиру на Большой Бронной – ограбили. И у нас есть сведения, что похищенное находится на вашей жилплощади… Понятые, готовы? Приступаем к обыску.

– Вы какую-то чушь несете! – обратилась к ним Настя.

Но они ее не слушали. Квартира заполнилась топотом, светом, голосами.

– Постойте! – громко крикнула Настя. – Вы не имеете права!

Первый лениво перебросил ей сероватую бумажку (слепой машинописный текст, крючковатая подпись, полустертая печать). «Ордер на обыск», – в ужасе прочла Настя.

– Но почему здесь? Какая связь?! – она пока не думала ни о бабушке, ни о дедуле. А просто физически ощущала, что от пришельцев исходит угроза. Угроза даже более страшная, чем гибель близких.

– Будет вам, Анастасия Андреевна, и связь, – утешил ее второй. – Попрошу вас, в ванную комнату пройдите…

И Настя увидела: мамино серебряное ожерелье с пятнышками камней-ониксов… ее же колечко из белого золота с маленьким бриллиантом… сберкнижку, открытую на страничке остаток 5034 рубля…

«Не может этого быть!» – думал робот.

«Я, наверное, сплю», – думала Настя.

– Почему это здесь? – выдохнула она.

Первый безучастно спросил:

– А вы не догадываетесь?

И кровожадно улыбнулся.

– Нет, не догадываюсь, – твердо сказала Настя.

– А вы попробуйте сообразить, – усмехнулся он. – Вы, возможно, это сюда не приносили. Впрочем, следствие покажет… Правда, кроме вас, здесь проживает также ваш друг, Челышев Арсений Игоревич.

У Насти закружилась голова. Борясь со слабостью, она выдавила:

– Вы хотите сказать, что… что Сеня… Что они… Что это Сеня… Убил их?…

– Я ничего не хочу сказать, – оборвал ее он. – Но ценности, похищенные из квартиры Капитоновых, то есть ваших деда и бабки, обнаружены на вашей жилплощади.

…Квартира опустела только в семь утра.

Настя тупо смотрела на развороченные шкафы и жалкие обрывки бумаг на полу. А в голове билась мысль: «Соседкину комнату тоже разворошили. Что я ей скажу?…»

Она бессильно опустилась прямо на затоптанный пол. «Дед… бабка… Сеня… поплакать бы… Не могу!»

Настя добрела до кухни. Достала из холодильника «Апсны Абукет» – Сенин подарок. Сделала глоток прямо из горлышка. «Уж сейчас-то – напьюсь!…»

Но организм от спиртного снова отказался, и Настя долго стояла, склонившись над ненавистной, подклеенной изолентой раковиной… Поднять голову она смогла нескоро. Наконец, бунт в желудке прекратился, Настя увидела в зеркале собственное бледное лицо (глаза обведены траурными рамками) – и наконец зарыдала…

Утешать ее было некому.

…Мама – ей Настя позвонила на следующий день – сказала ней коротко: «Дрянь!». И раздались противные короткие гудочки.

Милка – Настя попросила подругу прийти – тоже встала на сторону врага. Виновато посмотрела на Капитонову, пропищала:

– Конечно, Сеньку можно понять… Он же хотел как лучше!

– Что?! Что он хотел?! – взорвалась Настя. – Обеспечить семью он хотел – этими побрякушками?! Ты сама-то хоть понимаешь, что говоришь?!

Милка сникла:

– Ну, он, наверно, думал, что вы теперь на Бронную могли бы вернуться… Ты ж там прописана…

Настя прикрыла глаза и попросила:

– Уходи.

Милка облегченно вздохнула и поспешно покинула квартиру. Могла бы хоть сделать вид, что сострадает!

Но дело было не только в маме, и не только в Милке. В университете, куда Настя, чтобы хоть на время забыться, выбралась на следующий день, к ней подошел начальник курса.

– Анастасия, – строго сказал он. – От меня потребуют, чтобы характеристика на Челышева была соответствующей. Но я напишу то, что считаю нужным, и пусть меня за это хоть из партии исключают!

Начкурса выжидательно смотрел на Настю: видимо, ждал одобрения.

– Да пишите вы, что хотите! – воскликнула Настя. – Неужели вам не понятно – всем вам, идиотам, – что Сеня не убивал?! Не мог он убить – вы, дуболомы!

И она снова плакала, и дала отвести себя в медпункт, и пила валерьянку, совершенно не чувствуя отвратного вкуса…

К встрече со следователем Настя подготовилась основательно. Она должна драться за Сеньку, должна убедить его, доказать, что ее Арсенечка – не виноват! Но следователя Настин рассказ не впечатлил.

Она уверенно, как настоящий робот, перечислила все свои доводы: Сеня хорошо относился к деду… Сеня неплохо зарабатывал в своей газете, и на жизнь им вполне хватало… С Сеней они разговаривали в тот день по телефону – и его голос звучал абсолютно спокойно…

Следователь только кивал, и весь вид его демонстрировал: «Какую, девушка, вы несете чушь!»

Настя, волнуясь, выложила последний козырь:

– Я совершенно точно знаю: в нашу квартиру в этот день кто-то приходил. Кто-то чужой. Сто процентов – это был не Сеня… А еще мы ключ от квартиры потеряли… Давно, в декабре…

Следователь мимолетно оживился. Выслушал Настин рассказ. Усмехнулся:

– Кучка песка, говорите? На полу в кухне? А он сохранился, этот след?

Настя потупилась:

– Я же тогда не знала… Даже представить себе не могла… Я вытерла пол тряпкой.

А следователь хладнокровно подытожил:

– Ну вот видите, гражданка… Следов нет – а на «нет» и суда нет… Впрочем, суда пока нет – а следствие есть, – следователь захихикал, довольный собственным остроумием. – Вы не волнуйтесь, гражданочка. Следствие во всем разберется.

…«Пора смириться и решить, наконец, что делать, – думала Настя-человек. – Тем более, что у меня, кажется, большие проблемы. Личные проблемы».

Но Настя-робот по-прежнему ни о чем думать не могла. Просто выполняла механические, никому не нужные действия. Зачем-то умывалась и причесывалась, драила квартиру и оплачивала телефонные счета – еще Сенькины! – за переговоры с Южнороссийском.

Унюхав жареное, заявился хозяин комнаты. Потребовал с Насти «деньги вперед или освобождайте жилплощадь». Денег не было, а переезжать к матери Настя не согласилась бы ни за какие коврижки. «Сеньку выпустят! Они во всем разберутся – и отпустят его!»

Настя отнесла в ломбард на Пушкинской гранатовые сережки – дедов подарок – и откупилась от настырного хозяина. А вечерами, когда меркли слабенькие весенние дни, она надевала любимую Сенькину кофту – голубую, с рукавами «летучая мышь», и садилась в кресло. Ей почему-то казалось, что Арсения отпустят именно на закате…

В один из вечеров в дверь действительно позвонили.

Настя не помнила, как летела по коридору, натыкаясь на одежный шкаф и тумбочку для обуви… Как мимолетно поправляла волосы перед зеркалом… Как открыла дверь, сияя улыбкой…

На пороге стоял Эжен. В его руках пахли весной мимозы.

Он прошелся по Насте быстрым, цепким взглядом. Усмехнулся:

– Кажется, ты ждала не меня…

Настя подавила искушение захлопнуть дверь перед его носом. Холодно спросила:

– Ты чего-то хотел?

– Для начала – войти.

Женя оттеснил ее в коридор, закрыл за собой дверь. Приказал:

– Цветами займись.

«Сенька ненавидел мимозы. Почему-то считал, что они пахнут гробами».

Настя послушно вынесла из комнаты вазу, наполнила ее водой, поставила цветы: «А ведь и правда – пахнут мертвым деревом». Эжен уже по-хозяйски расположился в комнате. Безошибочно выбрал Сенькино кресло, закинул ногу за ногу. На губах блуждала гаденькая ухмылка.

– Кофе угостишь? С коньячком, если есть.

Настя просьбу проигнорировала. Молча села в кресло напротив, сложила руки на коленях:

– Ну, говори: зачем пришел?

– О тебе беспокоится мать. Просит вернуться домой.

Настя пожала плечами:

– Мне она не говорила… что беспокоится. Если хочет – пусть звонит сама.

– Нехорошо, Настя, – покачал головой Женя. – У Ирины Егоровны такое горе…

Настя вспыхнула:

– Можно подумать, у меня – сплошная радость.

Женя будто не слышал:

– Это ее родители погибли… Ее мать и отец.

«Дед и мне был, как отец. Даже лучше». На глаза навернулись слезы. А Эжен с нажимом продолжил:

– Она не может потерять еще и дочь. Пожалуйста, прости ее. И вернись к ней, домой…

Настя собралась с силами, выдохнула:

– Ты пришел только за этим?… Я тебя поняла. Все, спасибо. Можешь идти.

Женя проговорил – будто в пространство:

– Я, кажется, просил кофе…

– Обойдешься, – сгрубила Настя. – Проваливай.

Эжен внимательно посмотрел ей в глаза:

– Слушай, цыпочка… Ты такая резкая… В твоей-то ситуации надо быть поскромней. Не боишься пробросаться?

– Не боюсь, – отрезала Настя. – Вали отсюда! И цветы свои поганые забирай! Они гробами пахнут!

Слезы, давно собиравшиеся в глазах, не удержались – хлынули потоком. Ну вот, только этого не хватало – рыдать при противном Эжене! Настя бросилась в кресло, уткнулась носом в спинку. Она не может плакать при нем! Но остановиться тоже не может…

– Ух-ходи! – простонала она сквозь слезы.

Скрипнуло кресло: Женя встал. Настя заплакала еще горше. И почувствовала на своих плечах его сильные руки. Она дернулась, попыталась освободиться. Женя легко поднял ее – Настя молотила его руками и ногами – и, давя стальными объятиями, перенес на диван.

– Я уйду. Сейчас уйду, – успокаивающе приговаривал он. – Ты только реветь перестань… – И неожиданно добавил: – Бедная моя девочка… Сколько же на тебя навалилось…

От неожиданного участия Настя опешила. Зло выкрикнула сквозь слезы:

– Тебе-то что до меня?!

– Да вроде бы ничего, – усмехнулся он. – Жаль просто. Дед с бабкой погибли, жениха посадили, мать родная – последними словами клянет…

Перечисление прозвучало буднично – будто бы Женя читал скучный милицейский протокол. Настя, всхлипывая, спросила (она и не думала раньше, что это ее так волнует):

– А чего… чего мама говорит?

Эжен вздохнул:

– Догадаться нетрудно. Проклинает тот день, когда Егор Ильич пригласил в Москву этого Челышева. Она не сомневается, кто виновен. И твоего Сеню – уже приговорила…

– А ты? – неожиданно спросила Настя.

Женя усмехнулся:

– Что – я? Что я об этом думаю? Да если честно – я бы твоего пусика тоже приговорил бы. Даже если убивал не он. Объяснить, почему? Может быть, вспомним, как я в Сочи к тебе прошлым летом приехал? В «Буревестник»?

– Не надо, – поспешно ответила Настя.

Слезы уже высохли, и она начала беспокоиться: пустая квартира, диван, и Женя – сидит на краешке, ласково поглаживает ее по голове. Руки у него – приятные: сильные и в тоже время мягкие. И вообще приятно, когда рядом с тобой – утешитель. Хоть какой утешитель. Только не могут же они так сидеть до утра?!

Настя осторожно высвободилась из-под Жениной руки:

– Спасибо, Жень… Я правда подумаю… Ну, насчет мамы подумаю…

«Ну все, пора бы ему и идти». Но уходить Эжен, кажется, не собирался. Он легко поднялся с дивана:

– Пойду кофе сварганю… Да ты лежи, лежи… Я все найду. Скажи мне только, где турка стоит.

Настя буркнула:

– Турка-то – в шкафу. Только кофе нет. Кончился.

Женины брови насмешливо поползли вверх:

– Ай-ай-ай, студентка – и не держит дома кофе! И чай, наверно, у тебя грузинский… Какой нонсенс! Ладно, обойдемся…

– Да я вообще ничего не хочу, – торопливо произнесла Настя.

Женя обрубил:

– Зато я хочу.

Он снова вернулся к дивану, склонился над ней – и вдруг впился в ее губы наглым, требовательным, жестким поцелуем.

В первые секунды Настя так опешила, что даже не сопротивлялась: будто это не всамделишный поцелуй, а картинка из телевизора. Но Женин язык пробивал ее губы, проникал в рот, извивался, душил… Настя уперлась руками в его грудь, попыталась оттолкнуть – бесполезно. Эжен навалился на нее еще пуще, повалил на диван, придавил своим весом. Настя, уже вполне овладевшая ситуацией, сопротивлялась, как могла: билась, царапалась, лягалась и видела, что Жене становится все сложнее ее удерживать. «Сейчас он опомнится – и уйдет».

Он и вправду на секунду оторвался от ее рта. Но только для того, чтобы сказать:

– Не рыпайся, крошка. Бесполезно!

Она извернулась и со всего маху влепила ему пощечину:

– Ах ты, мразь!

И тут же ее лицо будто плетью ожгло: Эжен вкатил ей ответную оплеуху. В ушах зашумело, Настя услышала, словно сквозь вату, бесстрастный вопрос:

– Еще? Или хватит?

– Я убью тебя! Негодяй!

Он снова влепил ей пощечину – еще крепче первой.

– Я сказал тебе – придержи язычок!

И принялся рвать любимую голубую кофточку, тискать ее грудь, снова давить ее своей тяжестью.

Настя больше не сопротивлялась.

А когда все было кончено и Эжен покровительственно сказал ей: «Вот и молодчинка, вот умная девочка!», Настя подумала: «Я могла бы! Могла бы от него отбиться. Хоть лампой по башке ему ударить, хоть по яйцам со всей силы влупить… Или пальцем в глаз!…»

Но, тем не менее – она не отбилась…

…Женя ушел – ни слова на прощанье. А Настя с трудом добрела до ванной и согнулась над мерзкой полуразбитой раковиной.

Наверно, она самая последняя сволочь в мире. Наверно, так поступают только самые гадкие стервы. Но когда тебя тошнит уже месяц подряд – даже к врачу идти не обязательно, и без того – все ясно… И в такой ситуации очень важно, как верно сказал Эжен, не пробросаться.

Женя, конечно, – редкостная сволочь, но он никогда не оставит своего сына.

«Прости меня, Сеня…»

Примерно в то же самое время, когда Настя в съемной квартире в Измайлове выясняла отношения с Эженом, два человека беседовали в кабинете, выходящем окнами на площадь Дзержинского.

Первый собеседник, Иван Воскобойников, являлся следователем по делу об убийстве Егора Ильича Капитонова и его жены. Он сидел за полированным столом для совещаний. Его визави, хозяин кабинета, стоял лицом к окну и задумчиво глядел на суматошный московский пейзаж.

Вокруг памятника железному Феликсу катились автомобили. Народ колготился у входа в «Детский мир».

– Ты уверен, что убил парнишка? – тихо спросил начальник, не поворачивая головы от окна. – Что убил этот Челышев?

Следователь скорее догадался, чем расслышал вопрос.

– Думаю, да, – ответил он.

– Какие против него факты? Улики? – обернулся от окна полковник госбезопасности.

– Улики – убойные. Убойней не бывает.

– А сам он сознался?

– Да нет. Молчит как партизан, – при воспоминании об упорстве подследственного Воскобойников поморщился.

Начальник прошелся по кабинету, остановился у стола под сенью двух портретов: старого, уже чуть тронутого желтизной – Дзержинского, и совсем нового – Горбачева. Спросил:

– Что у тебя имеется против Арсения Челышева?

– Алиби у него нет – раз.

– А конкретней?

– Капитонова и его жену убили в промежутке времени от четырнадцати до пятнадцати часов. Мальчишку, этого Арсения, в последний раз коллеги видели в тринадцать часов, когда он уходил из редакции на улице Двадцать пятого Октября. А в типографию на Хорошевском шоссе Челышев приехал в семнадцать часов. Где он был с тринадцати до семнадцати – неизвестно. У него имелось достаточно времени, чтобы дойти или доехать до Большой Бронной, убить старика с женой и спрятать украденное. А потом спокойно отправиться в типографию.

– Сам-то он что говорит? Где в это время был? Что делал?

– Утверждает, что «просто гулял». Говорит, что около двух часов якобы заходил в кафетерий «Минутка» на углу улицы Жданова и Кузнецкого моста. Выпил водки и съел два бутерброда, с килькой и с сыром. Однако работницы кафетерия – ни буфетчица, ни уборщица – его не опознали.

– Значит, врет?

– Судя по его реакциям во время допросов – врет, как сивый мерин.

– Врет… – задумчиво протянул начальник. – Значит, врет… А почему же он правду не говорит? Почему не колется? – хозяин кабинета впился взглядом в следователя.

– Упорный попался, – пожал плечами Воскобойников.

– Не он упорный – а ты недоработал. Раз не колется. У нас тут и не таких кололи. Ясно тебе?

– Улик против Челышева и без его признания хватает, – позволил себе поспорить следователь.

– Н-да? Улик, говоришь? А что там у тебя еще есть? – чуть повысил голос начальник. Он не терпел, когда ему перечили, даже в мелочах.

– Этого Арсения Челышева видели в день убийства в районе Большой Бронной, совсем рядом с домом Капитоновых. Как раз около четырнадцати часов. Его опознал швейцар кафе «Лира» на Пушкинской площади. Швейцар вышел на улицу покурить и увидел Челышева. Тот шел от метро «Пушкинская» в направлении дома, где проживали убитые. Парня опознала также пенсионерка из дома номер семнадцать по Большой Бронной. Она целыми днями в окно смотрит.

Воскобойников не сказал начальнику, что и швейцар, и пенсионерка являлись негласными сотрудниками комитета и регулярно снабжали контору информацией: о посетителях кафе, соседях, родственниках и бывших сослуживцах. Взамен каждый получал из секретных фондов по тридцать рублей ежемесячно. Кроме того, милиция закрывала глаза на то, что швейцар приторговывает водкой после закрытия магазинов и берет взятки за доступ в кафе. А внуку пенсионерки, редкостному балбесу, комитетчики помогли в прошлом году поступить в Плехановский. Ввиду давних связей с комитетом оба – и швейцар, и пенсионерка – считались вполне надежными свидетелями.

– А в доме на Бронной, где проживали Капитоновы – там, кажется, привратник имеется. Он-то что говорит?

Следователь развел руками.

– Не было в тот день привратника. Заболел он. Животом маялся.

Начальник нахмурился.

– Безобразие. Допросили его?

– Допросили.

– Почему он замену себе не вызвал?

– Говорит: думал, оклемается. А сам с толчка полдня не слезал.

– Значит, целый день режимный дом был не прикрыт?

– Так получается. Вохровца этого уволили.

– Как-то он очень своевременно заболел – а, Воскобойников? Может, он с убийцей связан? С этим Челышевым?

– Никак нет, товарищ полковник. Мы проверяли. Тщательно проверяли.

– Может, этого дежурного отравили? Он с утра с кем-то покушал? А?… Или косушку раздавил?

– Никак нет, товарищ полковник. Проверяли.

– «Проверяли – проверяли…» – передразнил начальник и брюзгливо оттопырил губу. Плюхнулся в свое кресло. Поморщился. – А все равно – совпадение странное: привратник заболел точно в день убийства… Ну, а какие еще улики против Челышева имеются?

– Улики – не подкопаешься. В частности: в квартире, которую он снимал вместе со своей сожительницей – кстати, внучкой убитых – под ванной обнаружены драгоценности Капитоновых. Те, что были похищены при убийстве. Серебряное ожерелье. Кольцо золотое с бриллиантом. Две с половиной тысячи рублей наличных денег. Таких денег у Челышева сроду не бывало. И сберкнижка на имя Галины Борисовны Капитоновой.

Начальник нахмурился:

– Челышева, по-моему, арестовали сразу же. В ночь после убийства. Когда он успел драгоценности и деньги спрятать? Под своей ванной-то?

– Времени у него имелось хоть отбавляй. В час дня его видели в редакции на Двадцать пятого Октября. Около двух часов – свидетели заметили его в районе Пушкинской площади. Примерно в два пятнадцать – два тридцать он, значит, совершил убийство Капитоновых в их квартире на Большой Бронной… В доме Капитоновых Челышев был своим человеком. Прожил там почти год… Знал, где у них что лежит. Поэтому быстро и без труда нашел ценности, сберкнижки и деньги. В итоге в квартире убитых он мог провести четверть часа, не больше. Затем спокойно, никем не замеченный, вышел из подъезда, а в пятнадцать часов с минутами приехал к себе в съемную квартиру в Измайлово. Спрятал у себя дома драгоценности и деньги. А затем отправился на Хорошевку в типографию. И уже к пяти, с запасом, мог быть там.

– Сам-то Челышев как объясняет появление драгоценностей в своей квартире?

– Никак не объясняет, – пожал плечами следователь. – Говорит, что понятия не имеет. Подкинули, говорит.

– А сожительница его – Анастасия Капитонова, внучка убитых, – что по этому поводу показала?

– Тоже ничего не знает, ничего не ведает. Подкинули. Чей-то она след, якобы посторонний, в тот день в квартире видела. Но, вот незадача, пол помыла…

– Она, эта Анастасия Капитонова, как думаешь, была с Челышевым в сговоре? Или, может, подталкивала его, чтоб он деда с бабкой убил? Подначивала?

– Нет, – твердо сказал Воскобойников. – Мы с ней работали. Ничего она про убийство не знала.

– А после убийства кто-нибудь Челышева в тот день, одиннадцатого марта, видел? В три часа дня, в четыре? Как он, например, выходил из дома на Бронной? Ехал в Измайлово, чтобы ценности прятать? Или, допустим, к себе в квартиру на Пятой Парковой входил?

– Никак нет. Никто, к сожалению, его не видел.

– И твои замечательные свидетели на Большой Бронной его не видели? Ни швейцар, ни пенсионерка?

– Нет, – покачал головой следователь. – Возможно, он после убийства из дома Капитоновых другим путем пошел. Не на Пушкинскую.

– Он пошел другим путем… – протянул, со смешком, начальник. – А куда он остальные деньги и драгоценности дел? Там ведь, у Капитоновых, много всего украдено было.

– Куда дел, неизвестно.

– Неизвестно?

– Возможно, спрятал в другом месте. В другой тайник.

– Спрятал в другой тайник? Где конкретно?

– Не могу знать, – развел руками следователь.

– А что мальчишка по этому поводу говорит?

– Молчит. Ни словечка. И его можно понять. Он-то, верно, думает: отсижу я, вернусь – а меня деньги и драгоценности на воле поджидают.

– Если он вернется, – хмуро заметил начальник. – Если ему «вышку» не дадут… То, что ты, Воскобойников, второй тайник убийцы не нашел – явная недоработка. Недоработка и бесхозяйственность. Ясно тебе?

– Так точно. Виноват… Но он, гаденыш, молчит. Свидетелей его передвижений по Москве после четырнадцати часов нет. Может, он остальные деньги и драгоценности на Ваганьсковском кладбище закопал.

– Почему именно на Ваганьковском? – быстро спросил начальник. Глаза его сузились. – Почему на кладбище?

– Ну, я образно говорю, – смешался следователь, не выдержал змеиного взгляда начальника. – Просто так: Ваганьковское кладбище. Для примера. Потом – оно к его типографии близко… К тому месту, куда он в семнадцать часов приехал…

– А ты это кладбище проверял? – с напором спросил полковник. – Землю носом там рыл? Раз так «образно» говоришь?

– Никак нет, – опустил глаза Воскобойников.

Он укорил себя за то, что ненадлежащим образом настроился на беседу с начальником. Оказался прекраснодушным. Был уверен, что его улики против мальчишки – бронебойные, вот слегка и расслабился. Упустил из виду, что на их службе каждую минуту можно ожидать удара. Удара от кого угодно. А пуще всего – от коллег. Или тем более – от начальства.

– А ты связи мальчишки проверял? Друзей его? Коллег по работе? – настаивал начальник. – Может, у него сообщники были?

– Так точно. Проверял. Но с ними все чисто. Челышев убивал один.

– Уверен? – впился в его зрачки полковник, навис над столом.

– Так точно.

– Головой отвечаешь? – спросил начальник вроде бы со смешком, но угроза, послышавшаяся в голосе, прозвучала более чем серьезно.

Воскобойников вздохнул, но ответил твердо:

– Отвечаю.

Полковник выдержал паузу. Прошелся по кабинету и спросил, переменив тон, уже вполне миролюбиво:

– А что у тебя еще против этого Челышева имеется?

– Других улик против него тоже выше крыши.

– Например?

– Отпечатки пальцев на месте преступления.

Этот козырь, отпечатки, Воскобойников приберег, как самый сильный, на конец разговора.

– Так ведь Челышев проживал в квартире Капитоновых! – хмыкнул начальник. – Вот отпечатков там и наоставлял.

– Проживал – но давным-давно! – быстро парировал следователь. К этому возражению он подготовился. – Челышев проживал в квартире Капитоновых с октября восемьдесят второго года по июнь восемьдесят третьего. А с сентября восемьдесят четвертого он стал сожительствовать с внучкой Капитоновых, Анастасией. Поэтому находился со старшими Капитоновыми в неприязненных отношениях. И в доме у них с тех пор ни разу больше не бывал. А пальцевый отпечаток Челышева в квартире совсем свежий!…

Начальник никак не отреагировал. Подошел к окну. Майский день клонился к вечеру. Солнце уже нырнуло за громаду «Детского мира». Легковой и грузовой автотранспорт неустанно кружил вокруг памятника Дзержинскому. На пятачке в начале улицы Двадцать пятого Октября в цветочном киоске продавали государственные тюльпаны. А рядом притулилась бабка-частница, торговала сиренью.

«Гоняй этих бабок, не гоняй, а они все равно – тут как тут со своей сиренью, – подумал полковник. – Все двадцать лет, что я в доме два, стоят здесь эти бабки. Не одна, так другая… Что за инициативный у нас все-таки народ!… – От одной бабки мысли хозяина кабинета перекинулись к более общим раздумьям. – Нет, давно пора уже разрешить частника, – подумалось ему. – В разумных, конечно, пределах разрешить. В рамках развитого социализма. Пусть эти частники цветами торгуют, пирожки пекут, обувку чинят… Может, этот наш новый генеральный, Мишка Меченый, и решится дать ход частной инициативе? Как в некоторых странах народной демократии? В Венгрии, скажем?… Вроде генсек – молодой, горячий. И наших поддерживает – органы то есть… Может, переменит хоть чего-то в загнивающей стране? Или слабо ему, Горбачеву?…»

Несмотря на посторонние, вольные мысли, начальник, тем не менее, не терял нити разговора с подчиненным. Задумчиво проговорил:

– Значит, в квартире Капитоновых имелись свежие пальцевые отпечатки Челышева… А на чем конкретно он оставил в квартире свои пальчики?

– На кухонном столе стоял стакан. Пустой. На нем.

– Только на стакане? И все? А где еще?

Полковник приблизился к гостевому столику, оперся на него, внимательно и строго поглядел, сверху вниз, на следователя.

– Нигде.

– То есть?

– Везде отпечатки затерты – на дверных рукоятках, косяках, ручках буфета, кранах в ванной (убийца мыл окровавленные руки). А стакан он, видно, забыл протереть.

Начальник отвернулся, задумчиво прошелся по кабинету.

– А нет ли у тебя, Воскобойников, ощущения, – задумчиво спросил он, – что парня кто-то старательно подставляет? А?! Уж больно ловко все сходится: отсутствие алиби, свидетели… Драгоценности у него на квартире в тайнике обнаружили… И даже вот отпечатки пальцев! На самом очевидном: на стакане! Везде стер, а стакан вымыть забыл.

– Так ведь это же хорошо, – позволил себе усмехнуться Воскобойников, – когда все сходится. Хуже, когда не сходится, а следователь за уши притягивает.

– А ты? Ты не притягиваешь? – развернулся на каблуках полковник и испытующе глянул на собеседника.

– В чем-чем бывал грешен, – следователь выдержал начальничий взгляд, – да не в этом…

Полковник, очевидно, остался удовлетворен ответом, потому что сразу перевел разговор:

– А мотив?

– Мотив у этого Арсения мощный, – мгновенно среагировал Воскобойников. – В последнее время Арсений Челышев находился в крайне неприязненных отношениях со старшими Капитоновыми. Это было связано с тем, что он сожительствовал с их внучкой. Капитоновы-старшие, естественно, относились к данному факту весьма негативно. Челышев с внучкой хотели пожениться – старики категорически не позволили, даже выгнали ее из дома. Значит, мотив у Челышева имелся такой: юнец, во-первых, просто устранял причину, мешавшую ему жениться. Устранял, убив старших Капитоновых…

– А Капитонова Ирина Егоровна? – быстро спросил полковник, и следователь понял: тот изучил дело очень тщательно. – Дочка убитых? Мать этой самой Анастасии? Она, Ирина Егоровна, ведь живая осталась. Она что, не возражала? Была не против брака дочери с Челышевым?

– Ну, Капитонова Ирина Егоровна – женщина не слишком самостоятельная. Находилась она под сильным влиянием родителей – главным образом Егора Ильича. Возможно, Арсений Челышев надеялся, что если данное влияние устранить… Вместе с родителями устранить… – усмехнулся Воскобойников. – Тогда мать Анастасии, Ирина Егоровна, даст согласие на то, чтоб Настя вышла за него… К тому же у Челышева имелся второй серьезный мотив – деньги. Юнец вместе с внучкой Капитоновых весьма нуждались. Она привыкла к роскоши, любила жить на широкую ногу. А тут… По шестьдесят рублей стипендия, да еще около ста «рэ» Челышев получал в редакции, работал на полставки. А за одну только комнату – они платили пятьдесят. К тому же посещали кафе и рестораны, принимали гостей, употребляли спиртные напитки… А Капитоновы – старшие своей внучке никакой материальной помощи не оказывали. Надеялись, что без их поддержки Анастасия быстро этого Челышева бросит и домой вернется.

– Так-так… – вздохнул полковник. – Значит, ты считаешь, что убийца – Челышев… А ты уверен, кстати, что в данном преступлении нет политики? Все-таки в такой день стариков убили. Капитонов как раз с внеочередного Пленума вернулся. Да и сам он не простой человек. Зампред Госстроя. Кандидат в члены ЦК… Ты других, помимо Челышева, подозреваемых рассматривал?

Воскобойников хорошо понял, кого конкретно имеет в виду полковник. Все-таки очень, очень тщательно начальник, оказывается, ознакомился с делом.

– Появлялся тут в Москве старинный приятель Капитонова, – ответил он. – Зовут его Иван Саввич Боровко. Они начиная с тысяча девятьсот сорок восьмого года с убитым Капитоновым вместе работали. В пятьдесят первом году этот Боровко был арестован, осужден по статье «пятьдесят восемь-десять» на двадцать пять лет. Затем, при Хрущеве, в пятьдесят шестом году освобожден, впоследствии реабилитирован… Сейчас Боровко проживает в городе Загорске. Пенсионер. Что важно – состоит на учете в ПНД. Диагноз – вялотекущая шизофрения. Бред величия, мания преследования. Сезонные обострения. Во время обострения – реформаторские идеи. Пишет письма в адрес ЦК КПСС, Совета Министров СССР, даже генерального секретаря ООН. Были отмечены его контакты с московской «хельсинской группой»… Неоднократно принудительно госпитализировался.

– Встречались ли Боровко с Капитоновым в последнее время? – быстро спросил полковник.

– Боровко пару раз бывал у Капитоновых дома. Капитонов принимал его хорошо, радушно. Тридцать лет назад они как-никак были друзьями. Они выпивали, много разговаривали… Однако однажды Капитонов выгнал Боровко из дома и велел больше не появляться.

– Почему?

– Боровко обвинил Капитонова в том, что тот в пятьдесят первом году написал на него заявление в органы. Бросил, так сказать, ему в лицо обвинение, что именно Капитонов тогда явился инициатором его ареста и лишения свободы.

– А как было на самом деле? – быстро спросил полковник.

– Дело Боровко закрыто, – вздохнул следователь. – Оно находится в архиве.

– Писал Капитонов тогда, – настойчиво переспросил полковник, – в пятьдесят первом году, на Боровко заявление?

Оба, и полковник, и следователь, старательно избегали слова «донос», пользовались эвфемизмом «заявление».

– Я думаю, сейчас это никакого значения не имеет, – твердо ответил следователь.

Последние слова могли означать на языке, принятом в этих стенах, только одно: да, действительно, Капитонов (или, может, его супруга) в то, сталинское время написали на Боровко донос. Донос, из-за которого тот получил адский по суровости приговор, провел пять лет в ГУЛАГе, остался жив и вышел на свободу только благодаря чуду: наступившей хрущевской оттепели.

– Значит, – задумчиво сказал хозяин кабинета, – у Боровко все-таки имелся мотив для убийства… Месть. Месть за свои прошлые тяготы и лишения.

– Да, товарищ полковник. Мотив у него имелся… – неохотно согласился Воскобойников.

– Вы его допрашивали?

– Так точно. Он ни в чем не признается. Но, должен заметить, алиби на время убийства у него отсутствует.

– Вот как?

– Да. Однако если Капитонова Егора Ильича убил Боровко, причем с мотивом – отомстить за старые грехи, зачем тогда ему понадобилось убивать его жену? Зачем – грабить квартиру Капитоновых? И потом: Боровко никак не связан с Арсением Челышевым. Они даже не знакомы. И в этом случае невозможно объяснить тот факт, что драгоценности, похищенные у Капитоновых, появились у Челышева на съемной квартире… К тому же в день убийства никто, в том числе два моих весьма наблюдательных свидетеля, не видел Боровко в районе Большой Бронной… Словом, я полагаю, что улик против этого сумасшедшего недостаточно.

– Может, маловато вы с ним поработали? – прищурился полковник.

– А зачем нам с ним много работать? – напрямую рубанул следователь. Он сразу же испугался собственной прямоты, понял, что сказал лишнее, однако храбро продолжил: – Представьте, товарищ полковник: вывели мы этого Боровко на суд, обвинили по уголовной статье… Об этом бы сразу пронюхали диссиденты. Сообщили бы инокорреспондентам, а потом бы нас «вражьи голоса» каждый день полоскали. Правозащитника, мол, судят за убийство по уголовной статье!… Так что я на всякий случай дал команду, чтобы этого Боровко госпитализировали – и все. Поколют его аминазинчиком с галоперидольчиком – хуже ему не будет. А суд над психом-диссидентом нам сейчас совсем не нужен.

– Значит, голосов вражьих боитесь… – недобро усмехнулся полковник. Воскобойников понял, что допустил промашку, и начальник не простит ему вольного, полузаговорщицкого тона, которым он высказывался о Боровко. И того, что он в открытую сказал о подлинных причинах: почему он не стал вплотную разрабатывать версию «загорского психа».

«Да ладно, пусть цепляется, – подумалось ему. – Пусть головомойку устраивает. Лишь бы дал команду дело закрыть. Лишь бы на доследование не отправил!…»

– Не надо бояться вражьих голосов, – отчетливо проговорил полковник. – И дессидентов всяких тоже. Пока что не они, а мы здесь хозяева, в нашей стране! – произнес он внушительно. И добавил: – Вам ясно?

– Так точно, – опустив голову, пробормотал Воскобойников.

– Ладно. – Полковник постучал карандашиком по столу и спросил, оставаясь официальным: – Какие вы еще версии отрабатывали?

«Проглотил! – с ликованием подумал следователь. – Версию о непричастности Боровко – проглотил. Не станет, значит, настаивать, чтобы мы дальше над этим чокнутым работали! Значит, он совсем не собирается дело об убийстве Капитоновых раздувать в политическое. Похоже, полковник все взвесил и понял, что ему этого не надо. А мне не нужно тем более… Есть, есть у меня уже убийца. Это – Челышев. И других нам не треба… Ну, и слава богу».

– Нами рассматривалась также версия, – сказал Воскобойников, принимая сухой тон, – что убийцей могла являться Ирина Егоровна Капитонова, дочь погибших. В пользу этой версии говорило то обстоятельство, что она проживала в квартире Капитоновых. Поэтому она, естественно, знала, где родители хранят деньги и драгоценности. Значит, могла быстро изъять их из тайников. Кроме того, Ирина Егоровна находится в крайне неприязненных отношениях со своим несостоявшимся зятем, Арсением Челышевым – поэтому, возможно, готова была скомпрометировать его и подкинуть ценности на квартиру, где проживал Челышев вместе с ее дочкой. К тому же у нее, возможно, имелся другой мощный мотив – корыстный. Ирина Егоровна – единственная наследница Капитоновых. Когда она вступит в права наследования, получит пятикомнатную квартиру, дачу, личный автомобиль «Волга», не считая накоплений, драгоценностей, мебели… – следователь сделал паузу, а затем возразил самому себе: – Но раз так, сразу возникает вопрос: а зачем ей понадобилось грабить собственных родителей? Вытаскивать из квартиры золото, деньги, драгоценности? Неужели она не могла подождать полгода и спокойно вступить в права наследования? Неужто она убила собственных родителей только ради того, чтобы подставить зятя?

Полковник, не перебивая, слушал Воскобойникова – кажется, отдавая должное его уму и логике.

– К тому же, – продолжил окрыленный следователь, – на время убийства у Ирины Егоровны имеется надежное алиби. Весь день она находилась на рабочем месте, в своем министерстве. Ее видели, по меньшей мере, человек пятнадцать, с десятком людей она разговаривала по телефону…

– Вы ее допрашивали?

– Естественно. Держится она спокойно, уверенно – хотя, конечно, потрясена случившимся… Кстати, она член партии, член парткома министерства, характеризуется исключительно положительно… Нет, без сомнения – она не убивала.

– В каких она находилась отношениях со старшими Капитоновыми?

– В ровных, спокойных. Ну, между ними имелись, конечно, определенные трения – да в каких семьях их нет!… Тем более, когда под одной крышей живут. Но мы опрашивали соседей, дежурных по подъезду, водителя Капитоновых – никогда между ними не было никаких скандалов. Нет, говорить о том, что Ирина Егоровна и родители находились в неприязненных отношениях, не приходится.

– Хорошо. Будем считать, что здесь ты меня убедил… Другие подозреваемые по этому делу рассматривались?

– Мы проверяли также Евгения Сологуба.

– Кто это?

– Ухажер Анастасии, внучки убитых. Он – ее несостоявшийся жених. Сологуб в течение долго времени ухаживал за внучкой Капитоновых. И, кажется, безрезультатно. В итоге Челышев наставил этому Сологубу рога…

– А зачем ему Капитоновых убивать?

Следователь пожал плечами:

– Евгений Сологуб также был своим человеком у Капитоновых. Часто бывал у них. Ему бы Капитоновы тоже открыли дверь в день убийства, впустили бы его безо всяких вопросов. Кроме того, Евгений Сологуб знал (или мог догадываться), где в квартире убитых хранятся ценности… Однако… – вздохнул Воскобойников. – Это одни только догадки… Гипотезы… Каков мог быть мотив у Сологуба? Непонятно. Корыстный? Но семья Сологубов сама прекрасно обеспечена… Может, он хотел подставить своего счастливого соперника, Арсения Челышева? Потому и драгоценности с деньгами к нему на съемную квартиру подкинул? Но, как вы правильно заметили, (хотя начальник ничего не замечал, только поморщился), не слишком ли все сложно? Убивать ближайших родственников любимой девушки лишь ради того, чтобы скомпрометировать более удачливого соперника? Нет, вряд ли. Такое только в западных детективных романах бывает, да и то в плохих.

– А что? – вдруг возразил начальник. – По-моему, убийство Капитоновых для Сологуба – отличный план. Деньги украл, а драгоценности – сопернику подкинул. Тем самым Челышева устранил. И все для того, чтобы этой Анастасией завладеть. Она, кстати, хорошенькая?

– Более чем…

– Вот видишь.

– Но не в моем вкусе, – усмехнулся Воскобойников. – Гордая слишком. Однако, – несогласно дернул он плечом, – у Евгения Сологуба на одиннадцатого марта твердое алиби. Он работает в МИДе. Весь день был на рабочем месте. Его видело в здании на Смоленской площади множество народу. К тому же он…

Следователь запнулся, а потом придвинул к себе чистый лист бумаги, взял остро очиненный карандаш и быстро написал на листе два слова. Воскобойников знал, что нельзя всуе упоминать род занятий сотрудника, работающего под прикрытием. Нельзя никогда никого из своих засвечивать. Святое правило комитета. Кто знает: чьи посторонние уши слушают сейчас кабинет полковника. Береженого бог бережет.

Воскобойников перебросил листок начальнику, тот прочитал, поднял брови и немедленно смял бумажку. Затем бросил ее в мраморную пепельницу и поджег.

– …К тому же, – словно продолжая свою оборванную на полуслове мысль, проговорил Воскобойников, – Евгений Сологуб исключительно положительно характеризуется по месту работы.

– Да, это важно… – пробормотал полковник – прежде всего, конечно, имея в виду информацию, которую следователь сообщил ему письменно: Сологуб – свой, он служит в ПГУ.

– В связи с данным делом мы, конечно же, опросили товарища Сологуба. Он вел себя так, что любые подозрения в его адрес я счел нужным отбросить. Хочу заметить, кстати, что Сологуб весьма нелицеприятно отзывается о задержанном Челышеве.

– Ну, еще бы! – усмехнулся полковник. – Челышев-то его обскакал. Счастливый, можно сказать, соперник.

– Не в этом дело. Сологуб даже пытался защищать Челышева, однако не мог скрыть своего истинного к нему отношения. Он считает, что тот натуральный проходимец и провинциал-карьерист. И ради денег вполне мог пойти на убийство.

Полковник встал из-за стола, прошелся по кабинету. Вдруг спросил, резко меняя тему:

– Ты постановление о борьбе с пьянством читал?

– Читал, – осторожно ответил Воскобойников.

– Ну и как тебе?

– По-моему, очень своевременно, – дернул плечом следователь. – Народ с каждым годом пьет все больше. Нация спивается. На заводах уже к обеду трезвого лица не увидишь. Одни пьяные рыла. Давно пора прижать алкоголиков.

Воскобойникову самому понравилось, как он высказался: с одной стороны, «в струю» партийных решений, а, с другой, – с резкой критичностью по отношению к порядкам в стране.

Резкая, провоцирующая простых людей критичность поощрялась в комитете. Должен же хоть кто-то в стране говорить правду. И выявлять заодно всяких неосторожных болтунов.

– Ох, не нравится мне это… – вздохнул в ответ полковник. – Боюсь я: опять не за то новый Генеральный секретарь хватается. Знаешь, как Горбачева уже из-за антиалкогольного постановления прозвали?… «Товарищ Минеральный секретарь»…

А вот резкость оценок полковника уже находилась несколько за гранью дозволенного. Поэтому Воскобойников хрюкнул – так, чтоб непонятно было «слухачам», возможно, пишущим (из профилактических соображений) полковничий кабинет: то ли он смеется над шуткой начальника, то ли осуждает его.

– Бьет новый Генеральный по верхам, да по флангам… – задумчиво продолжил начальник. – Теперь, того гляди, облавы в винных магазинах начнутся… А там и виноградники станут вырубать, водку продавать по талонам… У нас ведь без перегибов не могут. Скоро и на службе с товарищами по работе, пожалуй, не выпьешь – а, Воскобойников?

– Все потихоньку сойдет на «нет», – убежденно возразил следователь. – Разве мало на нашем веку было строгих постановлений?

– Твоими бы устами… – проворчал полковник. – Ну, ладно, вернемся к трудам нашим скорбным… Что там еще у тебя по делу Капитоновых?

– Мы еще одну версию отрабатывали… Есть еще один человечек… Подозреваемый… Девушка.

– Кто?

– Некая Милена Стрижова. Двадцать лет. Работает методистом, третий год пытается поступать в Плехановский. Замужем. Эта Милена Стрижова – давняя, чуть не с детского сада, подружка Анастасии, внучки убитых.

– А она тут при чем?

– Она в доме Капитоновых тоже тысячу раз бывала и считалась у них своим человеком. Могла разузнать, где у них ценности находятся. А убитые – они ее также могли запросто пустить в квартиру.

– А мотив у нее, этой Милены, имеется?

– Ну, допустим, мотив у нее тот же – корыстные цели. К тому же, по показаниям свидетелей, близких к семье Капитоновых, росла эта Милена в малообеспеченной семье и всю жизнь завидовала Капитоновым вообще, а в особенности их внучке, Анастасии. Вот она взяла и Капитоновым отомстила. И старикам отомстила, и своей подружке. Убила, ограбила, а потом подкинула ей под ванную драгоценности – чтобы замарать, что называется, по полной программе. У нее и возможности были. Она на квартире в Измайлово, у Челышева с младшей Капитоновой бывала неоднократно. А убивая, она не только лишила бы подружку богатых деда с бабкой, но и, одним ударом, сожителя ее устранила бы, этого Арсения Челышева. Тем более, что свидетели показывают: она сама неровно к нему дышала… К тому же алиби на время преступления у этой Милены нет. На допросах она показывает, что была, мол, в Ленинской библиотеке. Мы проверяли – ее там никто не видел. Книги по своему читательскому билету она в тот день не получала.

– Она, эта Милена Стрижова, говоришь, замужем?

– Так точно. Муж на двадцать лет ее старше, работает в Минздраве СССР, в экономическом управлении. Во время убийства он находился в длительной загранкомандировке.

– Ну, так значит она с любовником в тот день перепихивалась, – безапелляционно заявил полковник. – Потому у нее и алиби на время убийства нет.

– Вы думаете? – произнес Воскобойников. Он сделал вид, что столь просто объяснить отсутствие алиби у Милены Стрижовой, он сам не догадался. Надо же порадовать начальство: какое оно, оказывается, сообразительное!

– Без сомнений, – безапеляционно произнес полковник. – Баралась она в это время с любовником. Или в кино с ним ходила.

– А мои свидетели ее тоже на Большой Бронной видели, – тишайше возразил Воскобойников. – Как раз в день убийства, около четырнадцати часов. Два человека ее видели. Тот же швейцар в «Лире», что Челышева приметил. И та же пенсионерка у окошка.

– А где она проживает, эта Стрижова?

– В Малом Пионерском переулке.

– Так она домой шла! – с удовольствием заключил полковник. – От Бронной дотуда рукой подать! А дома, ее, наверно, любовник ждал!

– Вы думаете, товарищ полковник?

– Еще бы! Не надо, Воскобойников, нагромождать подозрений сверх необходимости.

– Понял вас, товарищ полковник.

Воскобойников спрятал довольную улыбку. Он далеко не случайно оставил напоследок доклада Стрижову – как персонаж, вызывающий наименьшие подозрения. После столь сомнительного кандидата на роль убийцы, какой выглядела Милена, полковнику легче будет вернуться к мысли, что зарезал Капитоновых не кто иной, как Челышев. Да, Арсений Челышев. Все улики указывали именно на него, и, кажется, Воскобойникову удалось убедить начальника, что убил – студент. Правда, имелись мелочи: Челышев путался во время следственного эксперимента. И неизвестно, куда он дел остальные похищенные, однако не обнаруженные у него на съемной квартире деньги и драгоценности. Кроме того, юнец в итоге ни в чем не сознался.

Ну да ладно. Ничто не может быть идеальным. Следствие и даже комитет – в том числе. У каждого – как говорится в американском фильме «В джазе только девушки» (снова выпущенном в прокат и как раз вчера пересмотренным Воскобойниковым) – свои недостатки. И недоделки бывают в любой работе. И не надо на них заострять внимание.

А в целом он, Воскобойников, поработал неплохо. Провел следствие в сжатые сроки. Практически полностью изобличил убийцу. Готов передать дело в суд.

– Ну, у тебя, Воскобойников, все? – обронил полковник.

– В целом да.

– Подведем черту?

– Да, товарищ полковник.

– Я удовлетворен проделанной вами работой, – проговорил, предварительно пожевав губами, полковник. В конце разговора слове он перешел на официальное «вы». – Вы собрали большую доказательную базу. Можете готовить обвинительное заключение. И побыстрей передавайте дело в суд.

Ни слова о том, что на скамью подсудимых должен сесть именно Арсений Челышев, полковник не сказал – хотя это следовало из всей логики разговора. И ни слова начальник не произнес о том, против кого готовить обвинительное заключение. В итоге – формально решение о том, кто виновен, должен принимать он, следователь Воскобойников. А его начальник вроде бы тут оказывался ни при чем. И если суд вдруг взбрыкнет и оправдает Челышева – например, за недостаточностью улик – эту ошибку начальник всегда сможет свалить на него, на следователя. И выйдет, что он, во-первых, неправильно и неполно информировал в ходе работы своего начальника, а, во-вторых, превратно понял его мудрые указания.

– Хорошо, товарищ полковник, – склонил голову с безупречным пробором Воскобойников. – Я полагаю, суд воздаст преступнику по заслугам.